С прошлогоднего кинктобера я написал всего один (прописью: о д и н) текст, и это непозволительно мало. Флэшмобные челленджи для меня - де-факто единственный способ заставить себя расписать писало, поэтому в этом году я составил себе список самостоятельно (и кто бы знал, как непросто наскрести 31 кинк, - я сунул нос в рандомайзеры таких списков, узнал немало того, о чём не хотел бы знать, и немало того, что даже не знаю, как переводится, и в конце концов воспользовался функцией "звонок другу")). Постараюсь писать короткие зарисовки, чтобы не тратить по целому дню. Рейтинга не обещаю, некоторые темы могут быть закрыты вполне дженово.

Спасибо Птахе за дизайн списка! При желании можно смело его утаскивать и присоединяться (только не забывайте делиться ссылками на работы, мне же интересно!).
По сложившейся традиции - персонажа подкидывает Амарт, номер кинка выбирает генератор случайных чисел, так что всё непредсказуемо. Можно вносить пожелания по персонажам для бонусных исполнений, но также не обещаю, что все исполню. (Как видите, первой же заявкой Амарт не сделал мне легче. Спасибо за возможность написать cordage porn, я-то люблю парусные суда, в отличие от персонажа.))

Первые семьЛютер (Хель/Лютер в прспктв), кинк 12. Армада Удачи, слэш PG-13, 462 словаМожно бесконечно смотреть на четыре вещи: на воду, огонь, бегучий такелаж и то, как работают другие.
По крайней мере, именно так Лютер отшучивался, когда другие матросы замечали, в каком направлении он смотрел при всякой свободной возможности. Не могли не замечать: на корабле вскоре привыкаешь действовать синхронно, и порой повторить чей-то взгляд или движение - единственный шанс предотвратить непредвиденное в моменте, развивающемся быстрее, чем может быть сказано любое слово. Лютер смотрел, как Хель взбирается на мачту, вызвавшись помочь с оснасткой, как тренируется и как играет мелодию, кажущуюся звуком самого моря. Чуть щурился, даже если смотрел не против яркого солнца. И чувствовал, что некоторые - хотя бы отчасти - понимали, почему невозможно не смотреть.
Лютер знал теперь, что тросы похожи на струны - когда чуткие руки заставляют их беззвучно петь. Помнил это ощущение по себе: одного прикосновения довольно, чтобы незаметная снаружи дрожь сквозила по позвоночнику послушным разматывающимся канатом. Крепкая хватка, плавное натяжение, рывок, - и Лютеру казалось, что у него в груди такой же узел. Прочный, тугой, бьющийся в одном ритме с удерживаемым им парусом. Остающийся на месте, но пропускающий сквозь себя силу ветра - и потому не ослабевающий.
Красоту и ветер нелегко выдержать. А без них - нечем станет дышать.
На корабле уединения не бывает ни днём, ни ночью, - и это помогало держать язык за зубами. Это скабрезными шуточками можно обмениваться при всех, и смех множится эхом голосов, - но только попутному бризу доверишь подхватить шёпотом: "Ты так красив в цветах закатного солнца, что сам не представляешь, насколько". Бриз донесёт до нужных ушей или, приняв на свой счёт, унесёт с собой в море, - не всё ли равно?..
На корабле уединения не бывает, он - как живой, упрямый зверь с жилами тросов и суставами колодок, и каждый член команды - часть этого тела до тех пор, пока не сойдёт на берег. Никто, от капитана до последнего юнги, не вправе позволить себе лишнего, - иначе это отразится на остальных. Но когда волны настойчиво ударяют в борта, и корабль, принимая игру, вскидывается на дыбы и ныряет в их раскрытые объятия, - после невольно думаешь, вспоминая, как вдруг терял палубу под ногами, что стихии словно приглашали последовать их примеру. Кто-то называет это вечной борьбой корабля и моря. Лютер назвал бы это иначе.
Почувствовать спиной шершавое, влажное дерево, сжать в ладонях - до ожога - скрипящие от напряжения канаты и отдать вес своего тела им, как последней опоре. Разделить качку на двоих, выпить с губ соль, захлебнуться оглушающей пощёчиной брызг и сорвать дыхание, пока корабль рвётся вперёд, опережая собственные паруса. Всё это представлялось столь естественным, столь уместным, почти необходимым. И пусть не всякий решится настолько слиться с кем-то другим - и с морем, грозящим забрать себе беспечные жизни, - Лютер осознавал со всей простотой рабочих, проверенных истин: рукам На'Эр-Хелла он доверил бы направлять себя. Хоть посреди слепой, самой бешеной бури.
Лютер никогда не любил корабли.
Но в этих руках он хотел бы стать кораблём.

Рэйзор/Беннет (персонажи старше канона), кинк 10. Genshin Impact, слэш NC-17, 1245 словТёплый ветер, который вроде как должен был осушать слёзы верующих и всё такое, неожиданным порывом взметнул юбку монахини, читавшей проповедь на площади перед собором. Она ахнула от неожиданности, прижала ладони к бёдрам и смущённо улыбнулась своим слушателям. Рэйзор был не в их числе - он просто встретился здесь с Беннетом, - но бросил на неё цепкий взгляд.
- На девчонок засматриваешься? - Беннет сразу сник. Он настолько привык считать себя неудачником, что как будто не верил, когда Рэйзор называл его своим другом. Хотя друзьям было можно гораздо больше, чем каким-то незнакомым девчонкам. А Беннет почему-то сам этим не пользовался.
Это было уже позади: "Познакомимся как волки? - Давай, а как? - Открой рот". Беннет, конечно, рот сразу же закрыл, как только Рэйзор потянулся его облизать, - но волки не отступают, не добившись своего, и Беннету оставалось лишь поддаться. Вот только после этого знакомства ничего не изменилось.
Рэйзор помотал головой, подумал и ответил:
- Нет. Я... не понимаю.
Рэйзор не понимал многое. Например, зачем Барбатосу нужен собор, закрытый от ветра четырьмя стенами. А до своей семнадцатой весны - не понимал, куда по весне убегают молодые братья-волки и для чего поют песни, не похожие на другие, и днём и ночью. Как-то раз попытался проследить за ними и вмешаться в драку двоих волков, как играл с ними раньше, - но нарвался на трёпку. В Лупикал всё узнаёшь в свой срок. Тебе позволяют узнать, когда чувствуют, что ты готов знать. А среди людей приходилось задавать вопросы, чтобы понимать их лучше. Чтобы понимать Беннета.
- Что именно не понимаешь?
- Почему вы одеваетесь по-разному? Женщины и мужчины.
Когда Варка его нашёл, Рэйзор оборачивал вокруг себя шкуру, чтобы согреться. Это было больше похоже на юбку или плащ. Но Варка сказал, что люди должны носить одежду. Тогда Рэйзор ещё не задавал вопросов, а только радовался, что новая тёплая шкура лучше защищает от колючек и в ней как прежде можно бегать и драться.
- Говорят, это из-за лошадей, - пожал плечами Беннет. - Когда-то очень давно мужчины стали ездить верхом на охоту и на войну. Так появились штаны. В них удобно сидеть в седле.
Лошади. Вот чего Рэйзор не понимал больше всего. Лошади - добыча. Добыча убегает. Но если ты залезаешь добыче на спину, она никогда не сможет убежать, а ты никогда не сможешь её догнать. Варка с его лошадьми был сейчас где-то далеко, - иначе можно было бы посоветоваться с ним. Как с взрослым мужчиной.
При мыслях о добыче в низу живота заныло, но это был не голод. После той весны всё было по-другому. Словно переизбыток сил, от которого хотелось не то бежать напролом через лес, не то прыгнуть с утёса на кабана, сердясь на него за то, что даже ему, кабану, было проще найти себе пару весной. А когда сам Рэйзор однажды сказал Беннету, что штаны мешают и нужно их снять, - тот покраснел, что та монахиня, и ушёл. И как тогда?..
- Ещё говорят, что юбку удобно задрать, когда нужно, - обронил Рэйзор. - Слышал в "Доле Ангелов".
Там, где, по утверждению самых мудрых жителей Мондштадта, было куда больше шансов встретить Барбатоса, нежели в соборе. Среди песен, а не проповедей.
- Не стоит так говорить, - пробормотал Беннет, отводя взгляд.
- Мужчины тоже могли бы их носить, - продолжил Рэйзор, не обратив внимания на его замешательство. Говорить много Рэйзору не нравилось, и он не был намерен объясняться. - Попробуй, если... хочешь.

Рэйзор не ждал, что Беннет согласится. Ещё одну ночь он маялся попусту, даже на сытый желудок сон не шёл. Но ночь была короткой, предутренний туман уже проступал среди деревьев зеленоватой дымкой, и все голоса леса гудели, как низкая струна арфы. Ветер налетал и шептал что-то, зарываясь в листву, - будто ласкаясь.
Услышав знакомые шаги, Рэйзор выбрался из логова и пошёл навстречу, опережая насторожившегося собрата, стоявшего на страже. Беннет знал, где искать Лупикал, и знал, что в тёплую половину года Рэйзор спит без одежды, - потому не удивился.
- Я хотел пройти так, чтобы меня не увидели, - пожаловался Беннет ещё издали. - И заблудился...
Должно быть, короткое платьишко, которое было Беннету явно маловато, выглядело эффектно для человеческих глаз. Пару часов назад. После чего приключенец запачкал его смолой, порвал ленты на подоле, и пропах палыми яблоками. Во влажном воздухе хорошо распространялся аромат Беннета - аромат усталости, азарта и примешивающемуся к нему страха. И, пожалуй, чего-то ещё. Особенно острого.
- Больше не сбежишь? - спросил Рэйзор.
- Больше не сбегу, - подтвердил Беннет. Он видел, как жадно расширяются ноздри Рэйзора, и его голые колени задрожали.
Рэйзор, как в потасовке, кинулся на его ноги, обхватил их, повалил его на траву. Юбка задралась, так что Рэйзору уже не нужны были руки, чтобы добраться до всего, чего он хотел, - он продолжал удерживать Беннета, изучая его носом и языком. Под юбкой Беннет пах чистотой, в самом деле как пахнут девчонки, - и в то же время чем-то похожим на запах зверя. И член Беннета становился твёрже и горячее, когда Рэйзор облизывал его, узнавая новый, такой притягательный вкус. Странная жажда в нём хотела больше этих прозрачных вязких капель, которые он лакал с самой вершины головки. И чем настойчивее работал языком Рэйзор, тем громче Беннет всхлипывал и бился, как пойманная рыба, цепляясь пальцами за пучки травы.
- Масло... - вдруг охнул Беннет, ощупывая свою сумку. - Пузырёк разбился.
Рэйзор поднял на него непонимающий взгляд, настороженно принюхался: зачем Беннету понадобилось растительное масло? Он что, собирался готовить это отвратительное блюдо из овощей, рататуй Барбатоса?..
Беннет завозился, пытаясь перевернуться набок, дотянуться пальцами до своего зада. Тогда Рэйзор понял - и рывком уложил его на живот, сел на его бёдра и опустил ладони на белые, нетронутые загаром ягодицы. Оттянул их в стороны, оставляя розовеющими лунками следы когтей. Беннет прерывисто застонал. И этот стон так дразнил дикую сущность Рэйзора, что не спешить становилось всё сложнее. Его собственный член уже не лежал на бедре Беннета, а поднимался, тяжёлый и крепкий, - на мгновение Рэйзор подумал, что попросту не войдёт в такой маленький вход. Но склонился к нему и надавил языком. И ещё раз. И ещё.
Беннет переполошил криками всех птиц в роще - Рэйзор и не догадывался, что тот настолько чувствителен. Но волкам свойственна настойчивость, - и вот мышцы Беннета размякли как воск, только дрожь проходила волнами по бёдрам. Рэйзор пошире расставил колени, намотал юбку Беннета на кулак, вздёргивая его зад вверх и не позволяя отстраниться. Пристроился, большим пальцем помогая головке растянуть тугие края, блестящие от его слюны. Он рычал, Беннет скулил, - и между ними наконец не было никакой разницы. Волк и человек. Вместе.
Когда Рэйзору удалось протолкнуть головку, он сам едва не задохнулся от ощущений. Тесные, жаркие стенки, сжимающие его плоть внутри. Нежный бархат ягодиц, прикасающихся к нему снаружи. Беннет в облепившем его жилистую фигуру платье, уронивший голову на руки, выстанывающий каждый выдох.
- Я... выдержу, - послышалось со стороны Беннета. И шалая улыбка в его голосе.
Как и всегда, - не то сказал, не то подумал Рэйзор. Ведь это ещё только треть.
Он входил глубже плавно, но напористо, и тело Беннета открывалось его силе, - а затем Рэйзор сгрёб его обеими руками, прижимая спиной к своей груди, и начал двигаться, ускоряясь. Беннет, совершенно беззащитный сейчас, хватался за его руки, но просил ещё. Рэйзор дышал им, кусал его плечи, и с упоением поддавал это "ещё" так, как понимал и чувствовал сам. Кажется, он забылся. Кажется, он кончал, держа одну ладонь на трепещущем в немом крике горле Беннета, запрокинувшего голову к его плечу, а другую - на внутренней стороне его бедра. Кажется, Беннет кончил, так и не коснувшись себя. Но Рэйзор ни в чём не был уверен.
Платье пришло в полнейшую негодность, и Беннет сетовал, что теперь не сможет его вернуть. Но, судя по его тону, он вовсе не считал это неудачей.
Рэйзор смотрел, как ветер треплет по волосам его человека, и лениво думал о том, как многое ещё не знает о том, что Беннету нравится. И как интересно будет это узнавать.

Сюэ Ян/Сяо Синчэнь, кинк 21. MDZS, слэш NC-17, 1350 слов- ...И сказал Небесный Император: "За своё злодеяние ты заслуживаешь смерти, но ты усердно совершал подношения мне все свои годы, потому послужи мне ещё один раз. Сруби коричное дерево возле моего Лунного дворца, и когда оно упадёт, ты умрёшь". Не мог У Ган противиться воле Небесного Императора, и вот он вознёсся на Луну и взялся за топор. Но всякий раз, как он ударял топором по дереву, кора его вновь зарастала. Так У Ган и достиг бессмертия, которого всегда желал. Вот и вся сказка.
- Это очень суровое наказание за один-единственный проступок, - насупилась А-Цин, натянувшая одеяло до бровей. - Вечно долбить дурацкое дерево...
- Дело не в том, что У Ган оступился: все люди подвержены слабостям, - ответил Синчэнь. - Дело в том, что он желал только бессмертия.
- А почему хотеть быть бессмертным - плохо? - А-Цин аж привстала от недоумения, словно хотела получше расслышать даочжана. - Разве не все совершенствующиеся вроде тебя именно этого и хотят?
- Тот, кто думает о достижении бессмертия, а не о том, как совершать добрые поступки и избегать дурных, не достигнет бессмертия по-настоящему. Так же как тот, кто стремится к власти, никогда не станет достойным правителем. А теперь спи.
- Да, детям пора спать, взрослые тоже хотят праздновать, - нетерпеливо поддержал Сюэ Ян. Он уже устал подпирать дверь за спиной Синчэня. - Даочжан, пойдём выпьем вина с коричной настойкой. Отлично согревает.
В городе уже перестали бить в барабаны, приветствуя холодный сезон, - но похолодание в самом деле пришло словно по календарю. Днём Синчэнь испёк лунные лепёшки, а Сюэ Ян вырезал кроликов из красных яблок последнего урожая, - а сейчас, в сумерках, на поляне в отдалении от похоронного дома, глоток крепкого, слегка жгучего вина был как нельзя кстати.
- Это была не лучшая сказка для праздника, не находишь? - хмыкнул Сюэ Ян.
- А-Цин услышала про У Гана на ярмарке, - словно извиняясь, пояснил Синчэнь. - Она сама спросила у меня, кто он такой.
- А ты сам-то в это веришь?..
- Во что? - Синчэнь удивлённо улыбнулся. - Это просто легенда.
- Да не в это. А в то, что можно достичь бессмертия, живя при этом среди людей, а не среди горных гусей. Впрочем, гуси наверняка тоже ссорятся.
- Не знаю, А-Мэй, - ответил Синчэнь мягко и просто. - Я хочу жить с тобой.
И... как он там давеча сказал? Вот и вся сказка. Умел же даочжан несколькими словами - если говорил от сердца, а не пересказывал все эти скучные нравоучения - перевернуть душу так, как прежде бывало, только когда чужой клинок в бою проходил у самого горла, не зацепив. Так, что не верилось. Ради одного друга Синчэнь уже глазами пожертвовал, дурень, - тоже хорошая легенда выйдет, поучительная, если будет кому рассказать. Но ради него, Сюэ Яна, даочжан жертвовал... ладно бы бессмертием, - не нужно ему было это бессмертие бумажное, иначе не сбежал бы со своей горы, - нет, людьми своими драгоценными был готов пожертвовать. Сгори сейчас хоть весь город огнём - Синчэнь из их уединения даже не услышит.
- А я у твоих ног буду вечность, если понадобится, - выговорил Сюэ Ян глухо. - Даже сдохнув - вернусь. Не боишься, даочжан?..
- Не боюсь, - улыбнулся Синчэнь.
Сюэ Ян потянулся было, вдруг захотев промочить горло, за кувшином вина, который Синчэнь рассеянно поставил у себя под рукой, - но передумал, оказавшись лицом возле его лица, и хватко, настойчиво поцеловал, покусывая. Синчэнь на мгновение замер от неожиданности - и тут же поддался. Губы у него были прохладные и сладкие от вина.
- А у меня есть для тебя подарок, даочжан, - заговорщицки понизив голос, сообщил Сюэ Ян, когда нехотя отпустил его губы. - Протяни ладонь.
Синчэнь, не сомневаясь, подставил открытую ладонь, и на неё легли два небольших и лёгких предмета из отполированного дерева. Он провёл по ним пальцами, читая нехитрые изгибы. Парные украшения? Одинаковые, с тонкими металлическими гвоздиками в середине.
- Это... похоже на серьги?.. - произнёс он неуверенно. Сюэ Ян рассмеялся:
- Лучше. Тебе понравится. Но сперва разогреем тебя немного.
Обычно Синчэнь был инициатором долгих прелюдий, с непривычным и непонятным - но приятным, разумеется - Сюэ Яну восхищением лаская чуткими ладонями и поцелуями каждую жёсткую линию его прокалённого смертельными схватками тело. Но в этот раз Сюэ Яну хотелось получить от Синчэня сполна. Отчасти он слукавил: это был его подарок и себе самому. Вернее, небольшой сюрприз, - поскольку то, что они дарили друг другу, всё одно было бесценным.
Они вновь целовались, и Сюэ Ян, запуская ладонь под белые одежды, обхватывал член Синчэня сквозь тонкую ткань, сжимал, наслаждаясь тем, как отзывчиво он крепнет. Ему нравилось пачкать эту белизну первыми влажными каплями, а возражения даочжана, если таковые и были, он успешно заталкивал языком обратно в его сладкий рот. Затем они избавили от одежд друг друга, и Сюэ Ян, любуясь готовностью Синчэня, стоявшего на расставленных коленях, покатал на ладони его тяжёлые яички, просунул пальцы дальше, прикоснулся к створу меж ягодиц. Синчэнь шумно выдохнул, прогнулся в спине; его напряжённые бёдра были налиты силой.
Если Синчэня кто-то нарёк при рождении пылью звёзд, то Сюэ Ян хотел быть для него чернотой полночного неба - чтобы только на ней он сиял ярче. Только Сюэ Ян мог видеть его таким ослепительно красивым, таким чистым, словно горящим живым, пульсирующим светом. Для других, при целомудренном свете дня, звёзды обманчиво меркли.
- Ты готов примерить обновку и прокатиться? - ухмыльнулся Сюэ Ян. - Вижу, что готов. Можешь занять руки, я сам всё сделаю.
Синчэнь, подавшись к нему ближе, с румянцем предвкушения, приласкал было член Сюэ Яна, размазывая влагу по стволу, - но охнул со стоном, когда чужие пальцы прикоснулись к его соскам и прикрепили оба зажима, сдавливающих чувствительно, но не больно.
- Торговец так расписывал, что день Середины осени - праздник семейный, а его товары должны быть в каждой семье, - промурлыкал Сюэ Ян довольно. - Я не мог не отдать дань традициям.
- Это... странно, - сообщил Синчэнь, покусывая и так уже припухшую от поцелуев нижнюю губу. Ну ещё бы не странно, когда выдержка даёт трещину так быстро! Раньше, чем начать медленно таять.
- Потерпи, - Сюэ Ян дразняще похлопал даочжана по стоящему члену. - И чего же ты ждёшь? Ленточкой себя перевязывать не стану, бери как есть.
Предложение было двусмысленным, но Синчэнь понимал всё верно - оседлал бёдра Сюэ Яна, сам направил в себя его член и так уверенно опустился до конца, что захватывало дух. Оперся ладонями на свои же лодыжки, откинувшись назад, и первым начал двигаться - жадно, нетерпеливо. Понимал ли он, какое зрелище представлял для Сюэ Яна, снизу поддававшего бёдрами?.. - Уж догадывался наверняка. И с откровенностью такой запредельной, что её можно было считать невинностью, хотел доставить Сюэ Яну всё возможное удовольствие. И невозможное - также.
Вот что было их подарком друг другу: их дыхание в унисон, их сотканная из звуков ночи тишина, разрезаемая стонами, как холст ножом. Руки вместо слов, крупицы тепла на кончиках пальцев. Отпустить память о прошлом, оттолкнуться от берега, как плавучий фонарь. Позволить мутным опасениям, крадущимся по следу, растаять во влажном осеннем воздухе, который можно пить, как чай с османтусом. Прошлое больше не нужно, когда есть новый мир.
Сюэ Ян снял зажимы и стал играть с покрасневшими, твёрдыми сосками Синчэня, то с нажимом обводя их большими пальцами, то легонько постукивая указательными, то накрывая всей ладонью. Протяжные, срывающиеся на хрип стоны даочжана и умоляющее "Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, сильнее!" - были лучшей музыкой. Его члену Сюэ Ян не уделил особо много внимания, но это и не потребовалось: Синчэнь кончил быстрее, чем обычно. Так нестерпимо жарко сжимаясь внутри, что Сюэ Ян не сдержался и сам - опрокинул его спиной на траву, довершая дело частыми, резкими толчками. Даочжан всё ещё держал себя за лодыжки - сложившийся пополам, коленями к плечам, предельно открытый, распалённый, - и казалось, что так можно войти в него ещё глубже, запятнать не просто какие-то тряпки, а саму душу. Оставить на ней метку - пусть болью, но и наслаждением также, - чтобы и в следующей жизни её отыскать.
Когда излился Сюэ Ян, Синчэнь кончил во второй раз. Это Сюэ Ян понял, только увидев, что семенем даочжана забрызган не только его живот, но и сам Синчэнь: по животу и груди звёздами легла россыпь белоснежных капель. Хотелось восхищённо присвистнуть, но воздуха не хватало. Они оба вытянулись бок о бок, глядя в небо, уже ставшее на пару тонов светлее: Сюэ Ян - глазами, а Синчэнь, как и прежде, - сердцем.
- Кстати, даочжан... - нарушил тишину Сюэ Ян. - А что за преступление совершил тот У Ган? Я прослушал начало сказки.
- Говорят, убил любовника женщины, которую он пожелал, - ответил Синчэнь. Сюэ Ян фыркнул:
- Велика беда! Может, тот любовник был на самом деле последним козлом.
И Синчэнь улыбнулся в темноте. Так, как никогда - Сюэ Ян был готов спорить на что угодно - не улыбались небожители.

Стервятник, Чёрный Ральф, кинк 20. Дом, в котором, очень отдалённый преслэш PG, 1008 словУже привычно Стервятник просыпается от боли в не-своей ноге. На второй половине постели, как каждую ночь который год подряд, - только холодная, гладкая простынь от слова стынь, а может быть - простыня (чёрт её знает, как правильно). Сердце бьётся ровно, с оттяжечкой, как гудки в телефонной трубке. Стервятник считает до десяти и поднимается, грузно шаркает к подоконнику, заставленному горшками с растениями и этажерками, - даже окна не открыть.
За мутным оконным стеклом сеется дождь, рябит под понурыми мордами фонарей, - но что толку туда смотреть: эти окна всё равно не умеют показывать ту сторону, куда хотелось бы заглянуть. В Гнезде тихо и сонно, дыхание спящих птенцов - кто-то бормочет во сне, кто-то клекочет простуженно, - баюкает мысли, как и запах влажной земли. Хочется поддаться, остаться, - но нет. Никто не должен видеть его таким. И слышать никто не должен - шипящим сквозь сжатые зубы.
Стервятник одевается, приводит в порядок волосы и лицо, старается не шуметь, не разбудить - ни тех, кто спит, ни того, кто не отражается в зеркале. Хватает трость и выходит из Гнезда в коридор - за дверь удаётся выскользнуть почти беззвучно. Дом неумело делает вид, что спит, не обманывая этим даже самых тупых из Ящиков. А Стервятник тем паче знает, слышит, что Дом живёт именно сейчас. Припадая на ноющую ногу, направляется было к Перекрёстку, но путь вдруг кажется дальним и долгим, как в сказке про железные башмаки. Стервятник разворачивается резко, трость стучит по паркету выбитой из печатной машинки точкой.
Под дверью комнаты Ральфа - тонкая ниточка света.
Стервятник цепляется за эту ниточку взглядом, но ковыляет с достоинством и держит спину. Он проходил мимо случайно, решил заглянуть на огонёк - такой нелепо одинокий в зрячей темноте Дома, не нуждающейся в столь очевидных сигналах. Но погасить этот свет нельзя. Таковы правила.
Ральф молча открывает и молча указывает на диван, но это молчание - уже не тишина. Давно уже - больше не тишина. Щёлкает кнопкой старого электрического чайника. У Ральфа какое-то поразительное чутьё на то, когда можно предложить чай, когда подлить в чай коньяку, а когда всё совсем плохо - и нужен только коньяк.
- Таблетку жрал? - Ральф спрашивает, кажется, всей напряжённой спиной.
- Кончились, - цедит Стервятник.
Ральф выразительно вздыхает и рывком выдвигает ящик стола. Бросает Стервятнику таблетки в измятой фольге.
- Пей при мне. Воды налить?
- Не надо.
Чайник затихает. Стервятник глотает таблетку, убирает остальные в карман, затем, обжигаясь, прихлёбывает безвкусный чай. Ральф садится за стол, спрашивает, как дела, - словно не ночь за окном тянется-тянется, как серая марля дождевых облаков по чернильному небу.
У Ральфа изношенная домашняя рубашка, а голос такой же бархатный и крепкий, как те сигареты с вишнёвой отдушкой, которые Стервятник любит незаметно стрелять у него во дворе. Говорит Ральф мало, больше слушает, пьёт свой дурацкий чай, иногда прячет в чашке улыбку, - но каждое его слово охота катать на языке, как табачный дым. Пока не растает, оставив пустую горечь. Да, у Ральфа есть вкус: бессонницы, вишни и коньяка, но в пластинках и книгах - тоже.
Зачем он-то сдался Ральфу - чужой, неправильный, ничей? Ведь Стервятник не выдаёт никаких тайн, ни своих, ни чужих, - просто болтает обо всём, коротая время. Стервятнику непонятно ничего и предельно ясно всё остальное. И он говорит, поддерживая их игру, заговаривая боль, поглядывая за окно. Окно по-прежнему не показывает ничего - всего лишь путь, один из множества путей. Но если он однажды уйдёт, - узнает ли кто-то его шаги, и встретит ли так же, как..?

- Не надо.
Ральф кивает. Не спрашивает, "что случилось". И так знает всё: по тому, как Рекс сильнее хромает, как кусает губы и морщится, как старается всё это скрыть. Как его пальцы подрагивают, когда он не глядя топит в кипятке чайный пакетик, вынимает и топит снова. По его сфокусированному до точек взгляду и по голосу - такому же едкому, как те самокрутки, которые курит Рекс (как вообще можно курить эту дрянь, которую толкают старухи на рынке этим их... как там... бегунам, и не вытошнить после этого лёгкие, - для Ральфа оставалось загадкой).
Ральф уже выслушивал от врачей Дома - как их там, пауков?.. - всё, что они думают о его требованиях выдавать Рексу обезболивающее под его, Ральфа, личную ответственность. Что-де парень просто подсел на обезбол как наркоман и ничего у него на самом деле болеть не должно. Что Рекс их бесконтрольно раздаст другим воспитанникам (у которых, разумеется, тоже не должно ничего болеть, особенно когда и болеть-то нечему). В конце концов они стали выдавать в руки Ральфа плацебо. Плацебо неожиданно помогало.
Ральф прислушивается к тому, как меняется голос Рекса... - Стервятника? - отпуская напряжение постепенно, по одной струне. Слушает внимательно, порой даже не слыша слова, - только тембр, приглушённый и терпкий: согласные - как крупицы соли, как прикосновения птичьих когтей. Стервятник рассказывает обо всякой ерунде, накопившейся за последние дни: о прочитанных главах, о разгоревшемся среди Логов (кто бы это ни был) споре о музыкальных жанрах, о тройке за эссе, в котором не согласился с цитатой из Блеза Паскаля. А Ральфу кажется, что этот голос прорастает в нём как лоза, как та безымянная лиана на окне в комнате чёртовой птичьей стаи. Обвивает петлёй - не вырвать из памяти.
Он сам может только молчать. Это меньшее, что он ещё может, это последняя крепость нерушимых правил, возведённая, чтобы спасти их обоих, из камней всех невысказанных им слов. Дом может считать иначе, Дом такой шумный и громкий, когда его начинаешь слышать, - Дом с безудержной прямотой ребёнка кричит словами на стенах, следами ступней и ладоней, зарубками, трещинами, щербинами, углами. Стань его частью - и он спрячет, укроет, и ночь не закончится никогда. Подпоёт, подыграет и под руку подтолкнёт - и сорвёшься, покатишься, потеряешь голову, пропадёшь... Нет, Ральф не желал Рексу такой судьбы. Не позволит Дому за них решать.
Поэтому - электрический свет, поэтому ладони Стервятника обнимают щербатую чашку, поэтому Ральф - всё ещё воспитатель. Плацебо. Никто не догадается. Не должен догадаться.
Стервятник допивает остывший чай, встаёт с дивана, обходит стол и садится на край столешницы. Нашёл себе новый насест, зараза. Словно нарочно - на расстоянии не вытянутой даже руки.
- Удобно? - хмыкает Ральф.
- Удобно. - кто б мог подумать, что Большая Птица способна почти урчать.
Значит, ему больше не больно.
Ральф держит себя в руках. Ральф повторяет про себя лихорадочным заклинанием: говори, говори, я прошу тебя - говори. Это всё, что есть, это всё, что возможно для нас во всех вариантах и плоскостях этой безумной реальности.
Говори, а я промолчу за нас обоих.

Астар ап Эйлунд/Юрис ни Фиона/Сара ни Айлил, кинк 31. C:tD, гет/фемслэш NC-17, 1375 словМелодия вальса волнами билась о прикрытые балконные двери. Последний вальс официальной части бала по случаю окончания учебного года, старый особняк на окраине города, где когда-то были охотничьи угодья аристократов, а теперь кипела богемная жизнь. Сара сидела на чемодане - в буквальном смысле, подобрав уставшие в новых туфлях ноги и напоминая одну из своих любимых птиц, нахохлившуюся на насесте. Астар курил, опираясь локтями о мраморные перила. Они с Юрис оба были в кавалерском: он - в чёрном, с серебристо-лиловыми акцентами галстука и платка, она - в белом и золотом. Из сада остро пахло скошенной травой и мокрым металлом.
- Наставнику уже пора бы выбрать лучшего из нас, - небрежно заметил Астар, выдыхая дым змеиными кольцами. Он не сомневался в том, что был лучшим во всём, и любил подчёркивать, что фехтование было лишь одним из многих его талантов. В чарах и в политике он также стремился к совершенству.
- Он не выберет, - Юрис покачала головой, и растрепавшиеся в танцах кудри вновь пришли в движение. - Мы слишком разные, и каждый силён по-своему. Он же говорил, что нас уже нельзя сравнивать.
- Глупости, - Астар еле слышно фыркнул. - Всегда есть кто-то лучший. Я же не спорю, что Фиона лучшие в любви. Кстати, ты могла бы дать нам пару уроков.
- Любовь - это не формулы из твоих книжек, Астар, - улыбнулась Юрис. Прожектора подсветки гасли, чтобы скрыть от глаз случайных смертных прохожих ночную жизнь особняка, и Юрис искала взглядом в небе знакомые созвездия. Если долго смотреть - казалось, что звёзды тоже кружатся в ритме вальса.
- Тогда какая она, любовь? - оживилась Сара, устремив на неё снизу вверх взгляд, блестящий от шампанского и волшебства. - Покажи нам настоящую любовь. Ну покажи!..
Она просила так же, как просит купить ей мороженое с кленовым сиропом, чтобы десять минут спустя потерять интерес и попросить доесть его за неё. Юрис давно не умела ей отказывать, хотя хорошо научилась отвечать выпадам её юркого клинка. Она посмотрела на Сару в ответ: какая же та, в сущности, ещё девчонка - с неумело нарисованными стрелками, стянувшая бальные перчатки и испачкавшая пальцы шоколадом. И как же хотелось быть с ней - целовать эти пальцы, ресницы, острые колени и родинку на шее под краем модного каре. А с Астаром быть не хотелось.
В этом было что-то неправильное, что-то несправедливое. Юрис могла бы показать Саре столь многое о любви: как розы цветут под снегом, как самолёт неподвижно стоит на встречном ветре, - но той было нужно не это. Что ж, - быть может, это было шансом. Случайностью. Монеткой, подброшенной и подхваченной в воздухе, зажатой в кулаке: ещё не знаешь, что тебе выпало. Тем самым чудом, о котором Сара говорила так часто.
- Хорошо, - Юрис протянула ей руку. - Идём, покажу.
- Астар, ты ведь с нами?.. - Сара обернулась на него, и он затушил сигарету о мрамор.
Они прошли в одну из комнат. Дверь не запиралась, а арка окна во всю стену была целиком закрыта тенью густой древесной кроны. В полумраке поблёскивали холодом только кованая спинка широкой кровати, запонки и булавка в галстуке Астара.
- Можно я сначала посмотрю? - Сара присела на край постели, почти исчезла в тенях.
Юрис шагнула навстречу Астару - чем это хуже поединка? - и, обвив руками его плечи, притянула к себе для поцелуя. Его губы были твёрдыми и нечуткими, но привкус дорогого табака был приятным, и мерещилась металлическая нотка. Он расстегнул на ней пиджак, затем брюки, прикасался изучающе и властно. Пальцы Юрис пробежали вниз по пуговицам его рубашки, щёлкнули пряжкой ремня, а её тело постепенно прижималось к нему всё теснее, - и только теперь она легла спиной на руки Астара, позволяя ему вести. Но Астар выжидал, как всегда, её следующего шага, и его лицо оставалось непроницаемым, хотя тело прекрасно реагировало на прикосновения сквозь ткань. Губы Юрис горели, и горели фантомным жаром бёдра и грудь, где уже прошлись, дразня, сильные ладони, - но она была готова преклонить колено перед Астаром, лишь отражая удар другого его меча, и никак иначе.
Она сорвала ленту, туго стягивавшую его волосы, сдёрнула брюки с его бёдер, толкнула его спиной на постель. Сара оказалась так близко, что можно было слышать её дыхание в неспящей тишине. От одежды Юрис и Астар избавились сами, быстро и нетерпеливо. Юрис не могла не признать, что он был красив: ей нравился его пружинящий шаг во время сражений, нравилось и его ладно сложенное тело, и светлая кожа, не тронутая шрамами. Но если бы Сара всегда смотрела на неё так, как смотрела сейчас на него, - Юрис смогла бы свернуть горы, обрушить звёзды на землю и выстоять против самого бешеного урагана.
- Кажется, ты хотел урок?.. - Юрис с улыбкой устроилась для того, что называлось L'amour croisee. В конце концов, урождённым французом в Осени из них был именно Астар.
То, как ей понравится, Астар угадал: его язык нажимал жёстко и остро. Ощущение было похожим на искры, которые высекают клинки. Впрочем, после бесчисленных тренировок с оружием они знали друг друга даже слишком хорошо. Юрис в такой позе также могла брать глубже, почти не замечая, насколько. У Астара и член был красивым - с рельефом вен, по которому так хорошо было скользить губами. А Сара смотрела - с радостной непосредственностью, - и всё это казалось ненастоящим, всё это было как будто не в счёт. Словно в музыкальной шкатулке, словно в часах с заводными фигурками, где при каждом движении стрелок сталкиваются лакированные тела принцев и принцесс.
Всё сливалось в навязчивый мотив: и жадное внимание Сары, и напряжённая дрожь бёдер Астара, которые Юрис прижимала ладонями, и сердцебиение, по-птичьи подступающее к горлу стоном. "Я покажу тебе, - кружила единственная мысль, как лошадь по песку цирковой арены, не находя ни выхода, ни финиша, - Я всё успею тебе показать". Если бы только Астар, наверняка чувствующий себя героем-любовником, понимал, что половина возбуждения Юрис сейчас - не его заслуга...
Не отказав себе в удовольствии помучить Астара ещё немного и пощекотать головку кончиком языка, Юрис приподнялась, только чтобы податься вперёд и оседлать бёдра Астара спиной к нему.
- Теперь твоя очередь, - она протянула ладонь к Саре. - Иди ко мне.
Порой Юрис очень хотелось опереться на руки, поскольку Астар самозабвенно толкался в неё снизу, высоко поднимая бёдра, - но её руки и губы были заняты теперь Сарой, и только ей. Юрис целовала её, пылко и сбивчиво, переплетая свои пальцы с её пальцами. Спускалась губами ниже, к маленьким грудям с тёмными сосками, - и Сара подставлялась, вздыхая и вскрикивая. Юрис направляла её ладони, прижимая к своим губам, к своей груди, позволяя прикоснуться там, где входил член Астара, - и Астар откликнулся одобрительным стоном. Чтобы хоть немного выплеснуть всё то, что её переполняло, Юрис сжималась, поводила бёдрами, насаживаясь на член, - так что Астар вновь был в выигрыше.
- Встань, - хрипло прошептала Юрис, подставляя Саре руки для опоры. И, впервые бережно раздвигая языком её нижние губы, закрыла глаза, растворяясь в удовольствии настолько жгучем, что в такой момент она готова была впустить в сердце даже Астара, как нож в перезрелый плод.
Юрис работала языком, следуя ритму, который задавал ей Астар. Прислушивалась к стонам Сары, запоминая, как ей нравится больше: если проводить языком сверху вниз или снизу вверх, если глубже тянуться кончиком языка за каплями влаги или ласкать губами. Её отвлёк только голос Астара:
- Дай и мне попробовать. Вдруг у меня получится лучше?..
- У нас не соревнование, Астар, - Юрис усмехнулась и повернулась к нему лицом, чтобы встретить поцелуем Сару, которой Астар помог опуститься на колени над его лицом. Делить друг с другом стоны изо рта в рот было божественно. Астар, подготавливая Сару, стал помогать себе пальцами, и Юрис взяла его за свободную ладонь и направила её к себе. Пожалуй, его пальцы были более умелыми, нежели язык: Юрис кончила через мгновения после этого своего намёка.
Затем Юрис уступила Саре своё место, и они лежали на боку, все трое, - Сара была между Астаром, обнимавшим её сзади, и Юрис, ласкавшей её спереди. Их пальцы встречались на её сосках и играли с ними вместе, и Сара, растаявшая, разомлевшая в их руках, даже не пыталась сдерживаться и громко стонала - столь же часто, как Астар входил в неё. Юрис также двигала бёдрами, сильно и резко, уже показав Саре, как ввести в неё сразу два пальца, и теперь изнывая от того, как мало ей было этих двух. И как мало ей было того, что она могла дать Саре сейчас, - всего лишь одна из двоих друзей, одна из двоих соперников. Но даже на этих двух пальцах она кончила вновь.
Чёрными смородинами зрачки Сары. Голубыми льдинками глаза Астара. Пряным коктейлем - сладость и горечь - запах их тел. Молчание - золото облетевших лепестков осенних роз. Слова не нарушат тайну - по крайней мере, не сейчас. Если сегодня чуда не произошло - значит, ещё не время. Юрис была готова его дождаться.

Вэй Усянь (Лань Ванцзи/Вэй Усянь в прспктв), кинк 23. MDZS, POV, слэш PG-13, 618 словГрезить о несбыточном - на самом деле не так уж и сложно. Проще, чем принимать решения о насущном. Говорят: подумай вчера о том, что будет завтра, - а ты хочешь, чтобы сегодня никогда не кончалось. После обучения - жениться, найти учеников, создать свой вассальный клан на рубеже? Остаться в Пристани правой рукой Цзян Чэна, поддерживать его во всём, проживать его победы и неудачи, не ожидая награды, как подобает благодарному приёмышу? Или отправиться странствовать, пока не встретишь свою судьбу? - В детстве представлять все эти пути было легко, как игра. Но не теперь, когда развилка была так близко.
А живым воплощением несбыточного был Лань Чжань. Невозможность его неулыбчивых губ, его взгляд - милосердной, почти ласковой сталью: мучить не станет - просто пронзит насквозь. Даже дышать рядом с ним - как в полшаге от недостижимой вершины: сколько ни хватай воздух ртом - всё равно задохнёшься. Восхищаться им - естественно и понятно: как новой звездой, восходящей на место старых, перегоревших; как совершенствующимся, живущим так, словно перерождений с правом исправить ошибки - не будет. И все восхищаются, - но никто не поверит, будто такого, как он, можно всерьёз желать.
Тем лучше: пусть примут за шутку, за нелепую выходку, дурную причуду. Зависть безродного выскочки к тому, кого ставят в пример. И не заметят, смеясь над тобой и вместе с тобой, насколько ты безнадёжно не в силах оторвать взгляд от его пальцев, сжимающих кисть. Насколько отчаянно мнёшь зубами пересохшие губы, когда он делает выпад мечом, единственно верный, - и воздух сладко дрожит, а твоё Золотое Ядро вспыхивает солнечными лепестками. И не знаешь, что делать с этим, с собой и с ним, - тебе здесь не место, и ты не девица, чтобы иметь право мечтать о его неумолимо сильных ладонях, держащих тебя за талию, - тем крепче, чем громче ты просишь его о пощаде; о его голосе, шепчущем слова страсти вместо слов послушания старшим и слов упрёка твоим проступкам. Но - берёшь это право, втайне даже от себя самого. Не можешь не взять.
В Облачных Глубинах ночи преступно коротки - не представляешь, как можно так жить: успевая либо поспать и восстановить силы, либо остаться наконец со своими фантазиями наедине. И всё чаще выбираешь второе, стиснув бёдрами скомканное одеяло и отдавая жёсткой подушке все поцелуи, бесконечно и неустанно рождающиеся на губах, предназначенные и не достающиеся Лань Чжаню. Если бы ты только мог - ты целовал бы рукоять его меча, ты брал бы в рот его пальцы так глубоко, и не дышал бы так долго, как только он захотел; ты принадлежал бы ему, потому что сопротивление заведомо смято, разрушены все границы, и сорваны все сигнальные флажки. Но - он всю жизнь живёт так: засыпая с отбоем и просыпаясь на рассвете. Мечтаешь ли ты хоть о чём-то, Лань Чжань, когда никто не видит тебя и не слышит?..
...В Облачных Глубинах ничто не приносило облегчения - ни вино, ни проливной дождь, - словно отравляешь своим недостойным, больным желанием всё, к чему прикасаешься. Здесь, в Безночном городе, где - хоть и не строил на будущее ожиданий - ты вовсе не ожидал оказаться, - по ночам, иссохшим среди костров, душно и мышцы ноют, и не спится уже по другой причине. Вспоминаешь: нефрит ценится не за красоту, а за то, что его расколоть невозможно. Лань Чжань, пока тебя не было рядом, вырвался из котла кровавой резни и пламени, в который превратили его дом, - и ты видишь: по сердцевине камня струится трещина, словно линия судьбы по ладони. Никто не станет восхищаться нефритом с изъяном. Все равны перед бедой, и каждый сам за себя, - тем лучше. Тем лучше для вас обоих.
Потому как - сегодня не знаешь, будет ли завтра; но теперь знаешь, что делать с собой и с тем, что горит внутри, обжигая губы и веки и не сгорая.
Не так страшна смерть, как страшно его потерять, а значит - несбыточно, но несомненно и неотступно - ты украдёшь его у неё. Даже если это будет последним, что ты посмеешь.

human!Цзянцзай/Шуанхуа (и Сюэ Ян/Сяо Синчэнь), кинк 1. MDZS (немного AU), слэш NC-17, 1207 слов- Осторожно: кусается, - с усмешкой предупредил Сюэ Ян.
Цзянцзай действительно кусался, - но сейчас, когда больше никаких тайн не осталось, он был не против познакомиться с Синчэнем. Ему всегда нравилось, как хозяин, раскрутив его в воздухе, отпускал рукоять - и вновь перехватывал, жёстко и крепко, направляя инерцию вращения в точный и безжалостный удар. Словно всадник, ослабляющий поводья только для того, чтобы тут же укротить разгорячённого дикого жеребца и заставить резко развернуться. Но первое прикосновение Синчэня нравилось ему тоже. Тот провёл чуткими, но сильными пальцами по глубокому долу, будто ощетинившегося зверя оглаживая, - и Цзянцзай замер, вслушиваясь в эту непривычную силу: были бы в самом деле лапы - припал бы к земле. У него, как и у Сюэ Яна, были свои шрамы, - и Синчэнь чувствовал и читал их все в металле, закалённом множеством боёв. Читал, почти лаская.
Пальцы Синчэня тут же окрасились свежей чужой кровью. Цзянцзай мог бы отряхнуться от неё раньше, но он любил то, как медленно кровь стекала по его клинку, остывая вместе с ним. Сюэ Ян, улыбаясь, подхватил ладонь Синчэня, поднёс к губам, облизал неспешно и старательно испачканные пальцы, взял их в рот. Цзянцзай ощутил вкус крови на языке Сюэ Яна, сладкий и вязкий, и услышал, как сбивчиво заколотилось сердце Синчэня, как не растраченный за время боя жар тяжёлыми каплями устремился к его бёдрам и в низ живота: белые одежды ничего не скроют от чутья клинка. Сюэ Ян всегда бил наверняка, - и в том поединке, который люди именовали любовью, тоже. Цзянцзай помнил, как Синчэнь - самая желанная добыча - впервые сдался в руках его хозяина, позволяя всё твёрдым уверенным ладоням. И с тех пор всякий раз сдавался - и отзывался, и отдавался так, что впору было усомниться, кто побеждал на самом деле. Пожалуй, в выигрыше были оба.
- Им пора отдохнуть. И нам тоже, - Сюэ Ян бросил Цзянцзай на утоптанную траву и сам взялся за рукоять Шуанхуа, который Синчэнь ещё держал в руке. Тело поверженной одержимой твари дотлевало в стороне - в бездымном пламени, вызванном огненными талисманами.
Шуанхуа любил руки своего хозяина. Синчэнь рисовал им свои сражения, как рисуют кистью пейзаж: ни одного лишнего штриха - довольно нескольких линий, складывающихся воедино; и каждый новый бой не был похож на предыдущий. Но также он любил, как брал его Сюэ Ян: по-хозяйски непреклонно, но мягко. Привык Шуанхуа не сразу: непросто было принять, что Сюэ Ян словно нарочно подчёркивал, насколько ему плевать, что этот меч был выкован не для него. Но было что-то такое в этом его жесте, когда его пальцы скользили по рукояти, обнимая, и вдруг сжимали так, что уже не вырвешься, не сможешь не подчиниться, - такое, от чего Шуанхуа дрожал до беззвучного звона. Точно так же, как дрожал сейчас Синчэнь, когда Сюэ Ян запускал ладонь ему между ног, ничуть не сомневаясь в своём праве.
Шуанхуа Сюэ Ян тоже уронил в траву, позволив клинкам соприкоснуться. Впрочем, это им не требовалось: они не смогли бы незримо воплотиться, если бы не потоки ци от слияния их владельцев. А воплотившись - встречались, даже когда сами мечи оставались далеко друг от друга.
- Нравлюсь тебе грязным?.. - оскалился Цзянцзай, обхватывая окровавленными ладонями лицо Шуанхуа, мерцавшее в ночном полумраке снежной белизной. Толкнулся большим пальцем в яшмово-бледные губы, и Шуанхуа поймал его зубами, пощекотал кончиком языка, отпустил.
- Нравишься, - произнёс Шуанхуа спокойно. Его руки легли на бёдра Цзянцзая, притянули его поближе, узкая ладонь накрыла ширинку штанов из плотной кожи, заметно натянувшуюся бугром. - И когда стонешь, как кошка по весне, - тоже нравишься, хищник.
- Хорошо стонет тот, под кем ты кричать будешь, - пообещал Цзянцзай, выжидательно склонив голову набок и пожирая Шуанхуа немигающим взглядом янтарных глаз. Ему всякий раз было интересно, когда Шуанхуа проявлял инициативу. Тот ведь не всегда таким был. Научился у хозяина. У своего испорченного даочжана, который даже отсасывал сейчас у Сюэ Яна с лицом праведника.
Шуанхуа высвободил его член и взялся за дело обеими руками: то дрочил одной ладонью, другой массируя яички, то поочерёдно проводил сжатыми ладонями по стволу, быстро приводя Цзянцзая в боевую готовность. Не останавливаясь на достигнутом, он всей щепотью ласкал головку, то медленнее, то быстрее, и проходился пальцами до основания, будто играя на флейте. Дыхание вибрировало в горле Цзянцзая довольным полурыком-полустоном, он наслаждался, прикрывая глаза и запрокидывая голову. Он обожал пальцы Шуанхуа, пусть и не признавался в этом словами, - обманчиво хрупкие, но умеющие надавить именно так, чтобы огонь в плоти Цзянцзая вспыхивал и не ослабевал. Эти пальцы изучали его, любовались им, а более всего - желали доставить ему удовольствие, неутомимо и откровенно.
- С огнём играешь, мой ледяной цветок... - промурлыкал Цзянцзай, выдыхая сквозь зубы. Ласки невыносимых пальцев становились... слишком. Слишком острыми, подводящими к грани, но на этой грани хотелось задержаться подольше. - А что если огонь поиграет с тобой?..
Он уже забрался ладонями под одежды Шуанхуа, расшитые морозными узорами, и теперь защемил между пальцами его соски, потёр их, дразня, - а дождавшись, когда тот растает, подастся навстречу, грубовато толкнул его спиной на траву. Но Шуанхуа не был бы собой, если бы даже к его ногам не упал с изяществом падающего снега, раскинув полы одежд, как раскрытые лепестки. Цзянцзай обрушился сверху, сорвал с него штаны, впился укусом в белоснежное бедро, вырывая долгожданный полувздох-полувскрик. Оставляя свою метку-ожог.
Рот тут же наполнился слюной. Цзянцзай задрал бёдра Шуанхуа повыше, склонился к самому створу ануса, пустил струйку слюны на него. Смешал слюну с кровью, оставшейся на пальцах, которыми он потянул в стороны неподатливые края входа. И вошёл двумя пальцами нарочито медленно: не один только Шуанхуа умел возбуждать.
- Я услышу, как ты просишь?.. - Цзянцзай не столько спрашивал, сколько утверждал. Он толкался пальцами напористо и глубоко, проворачивал их то в одну, то в другую сторону, распаляя этим зрелищем и самого себя. Шуанхуа стонал так сладко, хватаясь за свои же бёдра, и был так хорош со следами крови на лице, ожившем от охватившего его желания...
- Да. Ещё, - прошептал Шуанхуа, но наткнулся плывущим взглядом на требовательный взгляд Цзянцзая и добавил: - Ещё, пожалуйста...
- Ещё - настолько?.. - ухмыльнулся Цзянцзай, протискивая третий палец. Другой рукой потянул к себе член Шуанхуа и снял сочащуюся влагу языком. Крик застрял где-то в груди Шуанхуа, но Цзянцзай его почувствовал. Ночь была прожита не напрасно. Хоть они встречались и не так уж редко, ему вечно будет мало таких мгновений.
Шуанхуа вскинулся, насаживаясь на пальцы, сжимая их внутри. Пальцы Цзянцзая всегда сводили его с ума: шершавые мозоли, острые костяшки, твёрдые когти. Осознание того, что если бы Цзянцзай захотел - вырвал бы ему сердце голыми руками, вот этими жёсткими, жестокими пальцами, которые сейчас даже толком не причиняли боли. Просто готовили.
И Цзянцзай прекратил его терзать - вытащил пальцы с непристойным всхлипом сомкнувшегося вокруг пустоты входа, пристроил член. Вломился сразу на всю длину и, схватив Шуанхуа за запястья, прижал их к земле у него над головой. Шуанхуа скрестил лодыжки у него на крестце, выгнулся, как натянутый лук, - о, как красиво торчали его покрасневшие соски и твёрдый член, покачивающийся в такт сильным толчкам Цзянцзая!.. И как красиво тонкие пальцы Шуанхуа цеплялись за воздух, пока Цзянцзай владел своей добычей, повторяя ритм своего хозяина. Эта связь была прочнее цепей и сухожилий: казалось, по общим каналам струится жгучая янская ци, как дракон в тесном русле реки, и по общим венам пульсирует кровь.
Пока Сюэ Ян ненавидел Сяо Синчэня - Цзянцзай ненавидел Шуанхуа так же страстно. Когда Синчэнь желал Сюэ Яна - Шуанхуа столь же неутолимо жаждал Цзянцзая. Теперь Сюэ Ян и его даочжан кончали одновременно, - и их клинки отражали это, не умножая лишь потому, что достичь высшей точки было уже невозможно. И этот момент Шуанхуа любил даже больше, чем безмятежность ледяного покоя. А Цзянцзай - даже больше, чем убивать.

Хиэмайэ (POV), Джерон, кинк 18. Третья Сторона Зеркала, слэш односторонний PG, 750 словЯ узнаю эту мелодию с первых скрипок, - и я не позволю себе её пропустить, а ему - простоять у стены с таким видом, словно она без него рухнет. А даже если и рухнет: стен здесь четыре, а танец - всего один.
- Ты ведь знаешь этот танец! - спрашиваю наугад, но не сомневаюсь. Слишком привык, что он знает всё и ещё немного.
- Я знаю много бесполезных вещей.
- В таком случае я... тебя приглашаю.
- И отказываться невежливо, так?..
- Совершенно непростительно.
- Но поведу я, уж извини.
В знак согласия достаточно повернуть протянутую ладонь тыльной стороной вверх. Позволить увлечь себя в общий рисунок танца, туда, где голоса скрипок уже метались среди колонн растревоженными волнами, подхватывая один другого. Тот, кто когда-то писал танцы, точно смотрел на мир с высоты, - я готов свои уши поставить на то, что это так. Лишь поднебесное существо может за века уловить гармонию в мучительной круговерти бескрылых однодневок, сходящихся и расстающихся снова и снова, бьющихся вокруг недостижимых огней, не в силах вырваться из узора, - и, ускорив её и положив на музыку, подарить смертным ощущение полёта. Такое краткое - пока музыка длится, - что больше похоже на падение.
Встречаются руки. Встречаются взгляды. И каждый, кто хоть раз танцевал, знает, что ничто не удержит крепче, чем взгляд. Его глаза смеются, и этому смеху вторят струны солирующей в оркестре арфы. Меня не учили любить его - только принадлежать тому, кто скажет слово, - но я сам посмел его выбрать, как смею сейчас пригласить. Меня ждал долг - постылый и ласковый, как ржавые кандалы, - а он сказал, что я ему ничего не должен. Но у непрошенной свободы - лукавый лик: шепчет - с каждым тактом, каждым шагом, каждым ударом сердца, - сможешь ли без него дышать?.. Нет, госпожа моя, - не смогу.
Вино поздней осени, звёзды в густой листве, развороты и жесты - заученные наизусть, но в этот миг творящиеся как впервые; искры в его зрачках - отражения язычков тысяч свечей, или это свечи - осколки его огня?.. Всё это - в моём сердце, словно в бездонном кубке, - и ноты, срывающиеся со смычков, не дрогнут и тоже, как стрелы, его найдут, как это сердце однажды нашёл и он. Я пью своё счастье, не собьюсь с ритма танца и не расплескаю, и в этой чаше - ни капли его вины, он не желал мне себя - и всё же со мной случился.
В бальном зале - безжалостный свет, ночь за высокими окнами растерзана на скользящие в собственном танце тени, - но ту тень, что лежит на его душе, не прогнать никакому свету. Он - око бури, а я - увы! - нелепый, нескладный стих, измятая горстка строчек. Но, боги, - чего мне бояться теперь, если я уже слышал, как в его груди поёт Пустота, непрерывно и неутолимо? Бояться ли смерти, той, что, сестрица-близнец жизни, живущей под левым ребром, - всегда гнездится где-то под правой лопаткой? - Я, как любой менестрель, знаю, что смерть на меня посмотрит его глазами.
Пока не поздно - живи и празднуй, таков закон. Мир перейдёт, танцуя, вершину года, и вновь проснётся наутро юным и бестолковым, и вся перемолотая с потом и кровью беда - вновь вспыхнет, как солома, под самыми незыблемыми из его опор. Тогда-то мир его и позовёт, как старый друг, и он - беспокойный и непокорный - вновь бросит вызов всей обречённости, каждому приговору. А пока он здесь, и это всего лишь танец, а не война, - я буду смотреть в его глаза, и буду дышать в унисон, и следовать за его рукой - такой обманчиво лёгкой. Пока музыка длится, длится...
...И обрывается. Танец - одна из немногих конечных вещей во всех бесконечных мирах.
- Куда тебя проводить?
- К тебе.
Сжимаю его пальцы. Танец - величайшая иллюзия, способная соединить тех, кто иначе не будет вместе никогда, - и потому эта связь не вечна. А я цепляюсь за обрывки иллюзии. Прячу их в ладони, как светлячка. Произношу, едва отдышавшись:
- Джерон.
Судьба отнюдь не всегда изощрённа: её приёмы порой бездарны и прямолинейны, как удар под дых. Как то, например, что мой голос - моё оружие и искусство - о его имя ломается с хрустом и жалко фальшивит.
- Да?
- Возьми меня. С собой.
Хороший слуга ограничился бы первой частью фразы. Это - предназначение и цель таких, как я. Так и было бы, достанься я кому-то другому. Тогда все мои песни звучали бы ложью. А потом я и сам перестал бы отличать ложь от того, что действительно чувствую. Но я так и не стал хорошим слугой.
- А разве тебе когда-либо было нужно приглашение?..
Свечи будут гореть до утра, и будут танцы, вино и песни, и по чьей-то прихоти - на рассвете всё укроет туман. Я пересчитываю звёзды в его тьме, и их пока ещё не стало меньше. И не сегодня - и, может, даже не завтра - я увижу глаза своей смерти. Зелёные. Которые так люблю.

Йокоя Канзаки/Кирицуши Тошио, кинк 22. Loveless, слэш NC-17, 1172 словаНакануне Тошио заявил, что теряет форму и намерен разведать ближайший спортзал. Канзаки поворчал, что при увеличении нагрузок следовало бы сократить потребление кофе и сигарет. Сошлись на том, что тренировки и так уменьшат потребность в дополнительном допинге. Канзаки даже был бы не против присоединиться, - но, сказать по правде, любоваться Тошио на тренажёрах ему хотелось больше, нежели пользоваться ими самому, а спортзал едва ли предоставлял абонементы для зрителей. Да и в график никак не помещались вылазки: Канзаки работал над докладом для конференции. А напряжённый интеллектуальный труд порой имел побочный эффект - стоило встать из-за монитора и отключить мозг, как накатывало возбуждение и настойчиво требовало внимания к телу. В юности ушастой, когда писал диплом, было так же и даже сильнее. Так что Канзаки собирался закончить очередную часть как раз к возвращению Кирицу.
Признаться, Канзаки дождался Тошио с трудом, представляя его разогретым, с пристающими ко лбу влажными прядями, - и изнывал от нетерпения. Но пока некстати позвонила американская коллега, пытаясь что-то уточнить вопреки плохой связи, пропускавшей только междометия, - Тошио успел проскользнуть из прихожей в ванную. А когда звонок был окончен - к счастью, без видеосвязи, - он уже вышел из ванной в чём мать родила и рухнул на футон на живот, потягиваясь всем телом с удовлетворённым стоном. Канзаки восхищённо вздохнул, лаская взглядом каждую его мышцу.
- Можешь размять мне плечи?.. - невнятно попросил Тошио, уткнувшись в матрас.
- И ты ещё спрашиваешь!.. - Канзаки поперхнулся от удивления и поспешил воспользоваться приглашением, устроившись на своём Бойце верхом. Тошио вытянул руки вдоль тела и послушно расслабился, позволяя ладоням Канзаки плавно и глубоко проминать узлы уставших мышц и скользить вокруг лопаток и вдоль позвоночника до самой поясницы.
Под конец массажа пальцы Канзаки гудели, но он наслаждался прикосновениями и уже скорее оглаживал Кирицу, как большого кота, растаявшего от стараний обеих рук. А тот не мог не чувствовать задницей только возрастающее желание Канзаки, - и то, как Тошио шумно дышал и постанывал, ничуть не помогало. Канзаки лёг грудью на его спину, склоняясь к самому уху, и прошептал:
- Тоши... Я тебя хочу. Так, что в глазах темнеет.
- Давай ты побудешь сверху?.. - лениво предложил Кирицу, но лукавая улыбка всё же предательски мелькнула в уголке его губ. - Я тоже хочу тебя, а двигаться не хочу.
Канзаки моргнул, попытавшись отправить запрос к мозгу и заручиться его поддержкой, чтобы всё сделать правильно, - но мозг выполнил все свои задачи на сегодня и сотрудничать отказывался так же, как Тошио всем своим видом отказывался менять положение в пространстве. Пожалуй, лучшего момента Тошио выбрать не смог бы: когда Канзаки здесь и сейчас нужно было что-то делать с реакциями своего тела - уже поздно было идти на попятный и говорить, что-де ему требуется время для всесторонней подготовки.
- Тебе... точно нормально будет так?.. - всё же уточнил Канзаки.
Забавно: он настолько успел привыкнуть к тому, что они с Тошио нарушали устоявшиеся порядки и были Парой, в которой Боец был сверху, - что даже не заметил, как это само по себе стало устоявшейся традицией между ними. А традиции тоже стоило нарушать время от времени.
- С тобой - да, - просто ответил Кирицу. - Ты ведь говорил, что тебе сперва нужно понять, как это делается?.. Нескромно надеюсь, что я подал тебе достаточно хороший пример, - он беззлобно и предвкушающе усмехнулся. - Теперь твоя очередь.
- Ты меня балуешь... - Канзаки провёл губами по краешку его уха, потёрся носом за ухом, вдыхая свежий запах его волос, поцеловал в шею. Затем переступил коленями так, чтобы оказаться к заднице Кирицу лицом, и опустил на неё ладони. Тот промурлыкал что-то одобрительное, как только эти ладони огладили и потискали его ягодицы, и пошире раскинул ноги.
Канзаки обеими руками приподнял его бёдра, обхватил ладонью и завёл назад его член, лаская его с томительной неспешностью. Высвободил свой собственный из домашних пижамных штанов и принялся увереннее дрочить два члена одновременно, стремясь к тому, чтобы они стали одинаково твёрдыми. Было что-то будоражащее в том, что он не видел сейчас лица Тошио, а только слышал, как тот глухо выдыхает короткие стоны - полностью доверившийся его рукам и также не видящий происходящего. Зато перед взглядом Канзаки зрелище было поистине крышесносным: и подрагивающие бёдра Кирицу, прижатого к футону, и его наливающийся тяжестью член, такой красивый и желанный...
Канзаки потёрся членом между ягодиц Тошио, прижав ствол ладонью и покачивая бёдрами. Ощущения были невероятными уже сейчас. Он не прекращал всей ладонью выласкивать влагу из члена Тошио, и вместе со стонами, всё более несдержанными и сбивчивыми, прозвучало:
- А ты умеешь дразнить...
- Потому что ты умеешь сводить меня с ума, - Канзаки посмеивался над самим собой севшим от желания голосом. - О ками, тебе достаточно просто дышать, чтобы заставить меня кончить...
Подавшись всем телом назад, он склонился и, раздвинув ягодицы Тошио, провёл языком между ними, по мошонке и по члену, лежащему на футоне. Вернулся языком к анусу и покружил по нему, с любопытством и нежностью, жадно улавливая, как чутко отзывается всё тело Тошио. Канзаки ещё не вполне верилось в то, что он собирался сделать. И что он не встречал никакого сопротивления, хотя бы и невольного.
- Мне нужна смазка, - сказал он, и Тошио без лишних слов протянул руку к изголовью футона и передал ему флакон с дозатором. На смазку Канзаки не поскупился, не удержавшись и слизнув её каплю с кончика дозатора (те, кто производит смазку со вкусом и ароматом "кокосовые сливки", наверняка понимают, насколько её хочется съесть). Ввёл один палец, не до конца и не толкаясь, а дождавшись, пока створ расслабится и сам примет его. Горячо поцеловал ягодицы Тошио и чуть прихватил игривым, ненастоящим укусом.
- Ты... просто что-то, - выговорил Канзаки пылко. - Ты охуенный. Так не бывает...
Возбуждение Канзаки не подстёгивало его к спешке, а словно переплавилось в жаркую сосредоточенность на чужом теле - когда чувствуешь его, как в бою, всё равно что собственное. Он ласкал Тошио внутри, и это было так хорошо - так тесно и горячо. Осторожно оттягивал тугие края, и они поддавались, а смазка сочилась на член, который также можно было не оставлять без внимания. Распалённое тело говорило само за себя, и всё же Канзаки спросил:
- Ты готов?..
- Как никогда, - улыбался Кирицу.
И Канзаки ещё раз развернулся, вновь лицом к нему, и начал постепенно входить, направляя свой член большим пальцем. Его всегда чертовски заводило то, как стонал Тошио, будучи сверху, - иногда почти рычал, - и сейчас ему безумно хотелось услышать, как Тошио будет стонать под ним. А услышав - Канзаки чуть не кончил сразу. Этот сладкий, дрожащий в горле, бархатный звук пробирал до рёбер, до сердца. И вновь Канзаки лёг на Тошио грудью, чувствуя собственное сердцебиение, целуя его плечи и пряди волос.
Будь Канзаки снизу - он двигался бы быстрее. Не бешеной гонкой, но - с Тошио всегда было ярко, а порой - остро. Теперь же Канзаки толкался бёдрами размеренно, отчасти потому, что не хотел причинить боли, а отчасти потому, что они оба уже были близки к грани. И брать Тошио вот так, найдя верный угол и плавно скользя по нужной точке внутри, сливаясь воедино в тягучем и жгучем безвременье, - как и кончать, переплетая пальцы, догоняя друг друга волнами сотрясающей два тела дрожи, - также было невероятно. Канзаки шептал имя Тоши, стонал вместе с ним и вслед за ним, дышал им, - и как "положено" вести себя Жертве в постели, неизменно было не важно.
И каким бы горячим он ни представлял Тошио в своих фантазиях, когда того хотя бы и несколько часов не было рядом, - реальность неизменно оказывалась прекраснее любых фантазий.

Клауд ап Дугал/Диориль ап Лианнан, кинк 13. C:tD, слэш NC-17, 1608 словПо всему лагерю горели костры. Бельтайн выдался мирным. Во многие из прошедших лет о нём не то чтобы не вспоминали, но зачастую могли почтить только пролитой кровью. Своей и чужой.
Клауд закончил обтирать клинок ветошью и бросил её в огонь. В этот раз крови не было даже на ней - только масло, - и пламя сыто вспыхнуло. Кузнец смотрел сквозь трепыхания огненных языков на силуэты празднующих: каждый отбрасывал по нескольку танцующих теней от неверного света костров, отчего лагерь казался многолюднее, чем на самом деле. Но Клауд хорошо помнил, насколько поредело его Копьё с начала войны. Впрочем, Бельтайн - не время тревожить мёртвых. Вот он и думал о живых - пусть и тех, кого сейчас не было здесь.
Чашка пряного горячего вина остывала в ладонях. Если очень захотеть - хромота не помешает танцевать или прыгать через костёр, - но Клауд не искал развлечений и потому не ожидал компании. Вдруг вынырнув из темноты, куда отсветы костра не дотягивались, к нему приблизился ши, прибывший накануне с каким-то посланием для графини. Лианнан. Клауд встречал не так много представителей этого Дома в своей жизни, но все они были ещё подростками в Осени, чью юношескую нескладность сглаживала новообретённая внутренняя суть феи, - и он пока не мог к этому привыкнуть. В сердце что-то с беззвучным звоном дёрнулось, как сорвавшаяся тетива.
- Мастер Клауд, если я не ошибаюсь?.. - вежливо проговорил гость, остановившись в пятне рыжего света. Он не озаботился праздничным одеянием: в низко сидящие на бёдрах джинсы-клёш, казалось, навечно въелась пыль автотрасс, а мешковатая футболка открывала острые ключицы. Но парень наверняка прекрасно представлял, как этот наряд подчёркивает его фигуру. За таким ходячим искушением должен тянуться след из Опустошённых дальнобойщиков.
- Я, - Клауд медленно кивнул, давая себе время поразглядывать собеседника. Он не стал делать поспешных выводов о том, что перед ним не боец, хотя оружия при Лианнане не было.
- Диориль, - представился тот и присел рядом на скамью из обтёсанного древесного ствола. - Можно сокращать как угодно. Или соблазнять, если пожелаете.
- Что же во мне может быть соблазнительного? - усмехнулся Клауд, косясь на Диориля единственным глазом под прикрытием недопитой чашки. Ему не сдались и даром дешёвые комплименты, но внимание со стороны Лианнана порождало ответное любопытство.
- Ваша история, например, - заметил Диориль беспечно, провожая взглядом порхающие в дыму искры. - Мне думается, вам есть о чём рассказать. Ваше молчание глубокое, как колодец.
- Я не эшу, - Клауд покачал головой.
- Тем лучше. Эти заносчивые проходимцы вечно собирают слишком много зрителей, - усмехнулся Диориль. - А я люблю слушать и говорить без лишних ушей. Завтра я уйду, и мы можем больше никогда не встретиться. Кто-то из нас погибнет, быть может. Так почему бы нам не провести эту ночь вместе? Не разделить и то, что тяготит душу, и то, что томит тело?
Клауд прислушался к себе. Тело, засидевшееся без дела, хотело работы или поединка - настоящего, до честной крови, - но новый знакомец не вдохновлял ни на то, ни на другое. Зато вполне возбуждал на третье, в отличие от сатиров. Затем Клауд ещё раз присмотрелся к Диорилю. Кто-то прислал к нему шпиона?.. Смешная мысль: многовато чести. А значит, незачем усложнять.
- Что ж, будь моим гостем, - Клауд поднялся и усмехнулся, обернувшись на Диориля: - Раз приглашаешь.
Лианнана не пришлось звать дважды: он последовал за Клаудом к его шатру, уважительно взглянул на уместившиеся под навесом походный горн и раскладную деревянную стойку с инструментами и оружием. У костров неподалёку шумно и весело переругивались нокеры: подмастерьям не было никакого дела до времяпровождения мастера. Один из них швырнул в огонь пригоршню какого-то порошка, и пламя взвилось во всех оттенках радуги под одобрительную брань. Запахло серой.
- У вас всегда так горячо?.. - Диориль прищурился. После того, как они вошли под светлый полог и Клауд зажёг светильник, Лианнан уже не смотрел по сторонам и не сводил взгляда с хозяина шатра. И было в этом взгляде что-то гипнотическое, так что Клауд и сам не заметил, как Диориль оказался перед ним на коленях. Но не собирался мешать Лианнану... вдохновляться.
Диориль определённо знал, что делать как ловкими пальцами, так и ртом. На окрепший член он наделся узким горлом одним слитным движением, так глубоко, что Клауд восхищённо выругался, не уступив тем нокерам. Положив ладони на его бёдра, распаханные старыми шрамами, Диориль притягивал их к себе, поощряя Клауда двигаться в одном ритме с ним. К бороздам от когтей иной побрезговал бы даже прикасаться, - но Лианнан, казалось, не обращал на них внимания, упиваясь процессом. Покачивалась макушка с чуть вьющимися прядями всех оттенков лилового: лаванда, сирень, чертополох...
Диориль плавно поднялся - с подбородком мокрым от слюны, губами лоснящимися от смазки, с влажно блестящим взглядом. Стянул футболку и взялся за рубашку Клауда, застёгнутую на все пуговицы. Клауд обнял ладонями его талию - пальцы почти сомкнулись и спереди, и сзади, - прогоняя обманчивое опасение, что это тело попросту переломится под ним. Диориль провёл кончиком пальца по свежим отметинам на груди Клауда, и его брови удивлённо взлетели, создавая совершенно невинное выражение лица, никак не вяжущееся с бесстыдно раскрасневшимися губами:
- Тебя пытали Холодным железом?.. Мне уже доводилось видеть этот почерк.
- Даже не знаю, гордиться ли тем, что работу моей наставницы так хорошо знают, - улыбнулся Клауд, предпочтя проигнорировать первую часть вопроса.
- В чём настолько важном ты её превзошёл, что она сочла смерть слишком милосердным наказанием? - Диориль с любопытством кошки склонил голову набок, продолжая читать пальцем зажившие следы. Память тела Клауда ещё немного саднила, заставляя дыхание настороженно замирать где-то в животе.
- Долгая история.
- Значит, потом, - легко согласился Диориль. Он смотрел на обнажённый торс Клауда перед собой со смятением и предвкушением, как на колесо рулетки, - и в то же время с каким-то почти наивным доверием. Клауд взглянул в ответ с нежной усмешкой: он не стеснялся ни вздыбленного члена, ни тонких росчерков лезвий на мышцах и между рёбер - в равной мере. Затем Диориль перевёл взгляд на узкую лежанку и скептически цокнул языком.
- Шёлковых простыней я не подготовил, - сообщил Клауд шутливо извиняющимся тоном. - Кстати, смазки тоже. И я бы не советовал одалживать её у нокеров.
Диориль расстегнул джинсы, и они упали к его ногам. Перешагнув через них, он встал на лежанку коленями, медленно опустился на локти, прогибаясь в спине так, что пульсация крови в члене Клауда стала почти болезненной.
- Она не понадобится, если только мастер не пожелает быть снизу, - промурлыкал Диориль. Его голос после того, как он глотал член, сделался... взрослее. Почти осязаемым. - Можешь проверить.
Клауд хмыкнул, устроился сзади, с нажимом огладил ладонями столь щедро предоставленное ему тело. Его чуткие руки, приученные слышать не только металл, но и плоть, догадались, что Диориль прикладывал немало усилий, чтобы на его теле не оставалось следов ни химерического, ни зачарованного оружия. При том, что Искусства, стирающие эти следы, порой причиняют не меньше боли, нежели то, что их наносит.
Клауд потрепал Диориля по гладким, упругим ягодицам, - пальцы оставляли на коже наливающиеся румянцем отпечатки даже без особенных усилий. Диориль нетерпеливо засопел и выставил зад, казалось, ещё выше. Клауд развёл его ягодицы в стороны, сплюнул, надавил двумя пальцами сразу: кто торопит - тот и получает желаемое. Вход поддался так мягко, оказавшись хорошо разработанным, что Клауд не стал тянуть ни его, ни время: пару минут просто трахал его пальцами, распаляя. Лианнан сдавленно стонал, его колени разъезжались.
Размазав влагу по собственному члену и вдосталь убедившись, что Диориль, решив обойтись без смазки, не бросал слова на ветер, - Клауд рывком вынул пальцы, полюбовался не успевшим закрыться колечком ануса и притёрся к нему головкой. Двинул бёдрами, входя с глухим рыком. Мальчишка Лианнан был внутри именно таким тесным, как Клауд и ожидал, и даже слаще. И не переломился, конечно, - но ходкие, сильные толчки швыряли его лёгкое тело вперёд.
- Ещё... сильнее, пожалуйста, сильнее!.. - шептал Диориль сквозь стоны, хотя Клауд не сдерживался и так. Больше силы было разве что в его боевом жеребце, - но кузнец был слишком занят, чтобы предлагать Лианнану их познакомить.
Клауд подхватил и удерживал его за локти, потому как смотреть на то, как выгибается Диориль, уже было бы достаточно, чтобы кончить. Лишённый и дополнительной опоры, и возможности прикоснуться к себе, Лианнан стонал в голос; без сомнения, их слышали снаружи, но для Бельтайна в этих звуках не могло быть ничего чужеродного. И Клауд был уверен, что Дейдра не обидится на него за то, что в этот праздник он не составил ей компанию в постели: графиня уж точно не была одинока в такую ночь. Что до него самого... пожалуй, ему в самом деле было полезно развеяться. Клауд брал Диориля грубовато и жадно - так, как тому и было нужно, - и хотя бы ненадолго мог забыться. Им обоим осточертела война. Они оба хотели бы быть с кем-то другим.
Клауд продолжал двигать бёдрами, кончая, и притягивал Диориля ещё ближе к себе, обхватывая поперёк груди, как если бы хотел поглотить его целиком, от сведённых вместе крыльев лопаток до бьющегося пойманной птицей сердца. А очнувшись и замерев - смотрел, как белые струйки семени стекают по стоящему члену Диориля, от головки к основанию, срываются каплями на лежанку, и не сразу прекращают свой бег. И лишь теперь услышал, что по пологу шатра зашуршал дождь.
- А теперь расскажи мне, - прошептал Диориль с не меньшим пылом, чем просил "ещё", гибко развернувшись в его объятиях лицом к Клауду. - Мы ведь не зря оказались здесь.
Его узкая ладонь легла на плечо Клауда, накрывая застарелые лунки от волчьих клыков, - и, сам не зная почему, Клауд начал говорить, хотя вовсе не об этом. Он не выдавал ни чужих, ни своих тайн, и, сказать по правде, сомневался, что Диориль что-нибудь поймёт, - но, замолчав, наткнулся на немигающий взгляд расширившихся зрачков. Словно слушатель пропускал его слова мимо ушей и выпивал, как кровь, всё то, что стояло за ними.
- Ты его любишь, - сообщил Диориль почти с благоговением. - Хотя видел лишь дважды.
- Мне хватило и одной, первой встречи, - усмехнулся Клауд, не став ничего отрицать.
- Я понимаю. Позволь, я тоже расскажу тебе... - и, откинувшись спиной на прохладное покрывало, Диориль чуть поёжился. - А всё же хорошо быть одним из ши: сородичи не перестают меня поражать. Поверь мне: такую историю Грёза прервёт ещё не завтра.
И Клауд поверил. В конце концов, Лианнан слышат мелодии Грёзы не хуже, чем кузнец мог услышать судьбу своего клинка.

...Смотрите-ка, это уже больше, чем в предыдущие осени! Но кинктобер проходит под флагом невзаимности и "важнейшим из всех искусств для нас является UST"