Предыдущий пост текстов снова лопнул, перебираемся в новый. Для новоприбывших, не понимающих, что происходит: заявки Амарта, персонажи мои (а иногда наши), пост поднимается при обновлениях.
Первые пятьЙокоя Канзаки, ключ - "дым, уходящий в небо". Loveless, слэш pg, матерное слово, 972 слова- Тебя заебали.
Кирицу не спрашивает - он знает, и отрицать бессмысленно. Канзаки уронил на пол прихожей портфель, прислушался к внутренней шкале ресурса. Стрелка стояла на жёлтом секторе, ближе к оранжевому.
- Ну, относительно.
Кирицу осуждающе сжал губы. Канзаки отнял его ладонь от стены, поцеловал сбитые костяшки:
- А сам-то?..
- Скорее, размялся.
Кирицу широким жестом сгрёб его поближе, и Канзаки уткнулся ему в плечо, ненавязчиво подставляя голову. Кирицу провёл ладонью по загривку, запустил пальцы в волосы, пощекотал, как если бы у Канзаки всё ещё были уши. Нервные окончания отозвались благодарной вибрацией - единицы из музыкальных треков способны на такой эффект, а вот у Кирицу получается всегда. Сам Канзаки обнял его осторожно, провёл ладонями вдоль спины, словно проверяя, цел ли.
Канзаки уже перестал приходить в резиденцию Новолуния для учёбы - и начал приходить туда для работы, в кабинет, выделенный организацией. Выматывало это ничуть не меньше, чем тренировочные бои, в которых ты просто служишь мишенью.
- Когда я получал диплом, я не подписывался работать с подростками, - пояснил он, последовательно выбираясь из объятий Кирицу и из офисной одежды. - Но все мы чего-то не выбирали, верно? И все рано или поздно занимаем своё место и принимаем правила игры.
- Интересно, с чем сравнивали Систему, когда игр не существовало, - сказал Кирицу, уже урвавший поцелуй, прежде чем Канзаки избавился от галстука.
- Не знаю. Но в старину и взрослели раньше - в социальном плане. Лет в двенадцать можно было быть сёгуном. А сейчас... двойная жизнь даётся этим подросткам тяжелее, чем нам. Система говорит им, что они крутые и сильные, и они хотят быть такими же и в остальном. Хотят всего и сразу, без родителей, без учителей... Хотят быть взрослыми, хотя ещё к этому не готовы. И людям, которые ещё не научились обращаться с собой, Система даёт партнёров. Слишком рано.
- Им нужны звёзды Арены, а не здоровые люди, - напомнил Кирицу. - В любой спорт берут детей.
- Эти дети к тому же чувствуют, что я Жертва, и пытаются проверить на прочность. - Канзаки невесело усмехнулся. - Порой мне кажется, что у меня ничего с ними не получится.
- Ты не волшебник.
Канзаки рухнул на футон, и Кирицу, открыв холодильник, кинул ему банку. Канзаки поймал, открыл и сделал большой глоток, и только затем рассмотрел этикетку.
- Терапия - очень медленное волшебство. И зависящее не только от меня, это правда. Я стараюсь дать им пространство, которое они больше нигде не получат, а они распоряжаются им так, как считают нужным.
- А ты сам как предпочтёшь расположиться сейчас в пространстве?
Канзаки снова задумался. Случались вечера, когда даже на принятие решений не оставалось сил, но в этот раз всё действительно было не так плохо.
- Пожалуй, я точно не хочу изображать священную корову, то есть лежать и жевать. Я бы прогулялся, но только если у тебя нет других дел, потому что ночью я намерен тебя похитить.
На ходу они обменивались информацией и впечатлениями, пока незаметно не опустились сумерки. Вечер был настолько безветренным, что дым сигареты Кирицу поднимался вверх и Канзаки даже не чувствовал его запаха, хотя нарочно дышал глубоко. Луны за облаками видно не было, но парк заливало её водянистым светом, соперничающим с дымчатыми пятнами фонарей.
Когда в поле зрения оказывается кто-то из Бойцов и Жертв, это всегда можно ощутить, особенно если вокруг нет других людей. Как запах озона, предшествующий грозе в соответствии с розой ветров. Слегка размытые фигуры, показавшиеся в отдалении, выглядели невысокими и двигались слаженно - словно в глазах двоилось.
- Интересно, это твои клиенты?.. - протянул Кирицу, оценивающе присматриваясь.
- Надеюсь, что не твои. Впрочем, мир тесен, и я не удивлюсь, если эти множества однажды пересекутся и кто-нибудь придёт ко мне на сеанс со сломанным носом.
Кирицу выкинул сигарету и приготовился. Канзаки - пусть краем глаза - не мог им не любоваться. Мало того, что этот человек мог встать утром, провести пятернёй по волосам, умыться и сразу выглядеть красивым, - но он ещё и двигался так, что не хотелось пропустить ни одного жеста. И в самых бытовых мелочах, а перед сражением и в сражении - вдвойне. Держался на полшага впереди, и плечи будто становились шире, - да он даже казался выше ростом.
Незнакомцы приближались, стали видны настороженно поставленные уши, но Систему никто не загружал. Это тревожило только больше: в Системе Канзаки хотя бы мог защитить своего Бойца и при этом не пострадать.
- Я могу начать первым, - сказал Кирицу. Когда он был не просто Кирицу, а Бойцом, он говорил слегка вопросительно.
- Погоди. Это будет избиением младенцев.
Незнакомцы почти поравнялись с ними. Двойняшки. Девочка - похоже, Боец. Мальчик... не Жертва. Ни её, ни вообще. Иначе Канзаки бы почувствовал.
- Я думала, вы гайдзин, - девочка цепко уставилась на Кирицу. - Вы курите? Попробовать можно?
- А если нельзя?
- А если это последнее желание?
И Канзаки, и брат девочки с согласным молчанием смотрели, как Кирицу вытряхнул сигарету из пачки и щёлкнул зажигалкой. Огонёк высветил неумелый, но яркий макияж, серьги-шестерёнки.
Двое пошли дальше. Канзаки обернулся и увидел сизый хвостик дыма.
- Не ожидал, что ты...
- Извини. Когда-то я сам таким был.
- Да я же на тебя не ругаюсь. Ты будто от меня нахватался и повёл себя вполне терапевтично. Чего ещё искать подросткам в парке вечером, как не кого-то, кто примет их такими, какие они есть.
- А я думал, приключений на свою голову, - хмыкнул Кирицу. - По крайней мере, я делал именно так. Но ты скажешь, что это одно и то же?
- Скажу. Я, когда было не настолько тяжело, чтобы вешаться, но достаточно, чтобы шутить об этом, искал хотя бы луну в окне. - Канзаки улыбнулся и покачал головой. - Нет, не хмурься, у меня правда было благополучное детство. Просто иногда... вакуумное. Как пылесос. Изнутри.
- Брр. - Кирицу поднял голову, поискал взглядом луну. Она убывающим краешком как раз показалась из-за тучи. - Кажется, я начинаю понимать, почему мы встретились на Танабату. Ты будто с неба сбежал. И правильно сделал.
Приостановился он для того, чтобы закурить, но Канзаки опередил - поцеловал, коротко, как обещание.
- А я начинаю думать, что у меня получится кому-нибудь помочь. Не получилось бы, если бы у меня самого не было... - Канзаки запнулся, подбирая слово.
- Этого наказания, без которого ты жил бы себе спокойно?
- Ага. Если бы я не верил, что это возможно.
Клауд ап Балор, ключ - "блюдо, которое подают ночью". C:tD, слэш pg, 792 словаТру Капоте, да продлятся его годы, недавно написал, что наблюдать за спящим возлюбленным - одно из многих существующих на свете чудес. В случае Клауда это чудо было ещё и неуловимым - чтобы убедиться в его реальности, требовалось продрать глаза в самый тихий предрассветный час, когда самые упрямые соловьи (а только такие и селятся в зарослях подле грохочущей мельницы, перекрикивать одних лишь дятлов да кукушек им неинтересно) уже заснули, а самые ранние жаворонки ещё не проснулись. Получалось не всегда, но если получалось... Тишина убаюкивающе колышется, в прописанных и пропитанных гризайлью сумерках - яркие брызги волос словно излучают собственный свет, и то, сколько пробуждений, наполненных самыми разными мыслями, мечтами и кошмарами, минуло от двух вспышек Кризалиса до этого разделённого на двоих утра, - кажется чем-то космическим.
После дрёма всё равно берёт своё: следуя режиму Галата, Клауд выспаться не успевал, а научившись не ворчать, когда тот поднимался прежде, чем постель остынет после ночи любви, - так и не открыл для себя самого пользы компенсирующих сон медитаций. По мнению Клауда, если он по рекомендации восточных мудрецов станет выпивать чайник зелёного чая и затем несколько часов сидеть неподвижно, то достигнет совершенного сознания мочевого пузыря.
А что было ещё одним чудом - так это что дневные дела и заботы, меняющиеся или же неизменные, вовсе не выглядели рутиной. Начиная с завтрака.
- Ты ел? - Клауд бесцеремонно присел на край стола, большим ножом намазывая на толстый ломоть тёплого хлеба слой паштета вдвое толще. - Если скажешь, что бережёшь фигуру, мы будем сжигать лишние калории прямо на этом столе.
- В таком случае точно скажу.
Клауд не сразу понял, что это отсутствие рутины происходит от простой и почти забытой возможности делать то, что хочется, здесь и сейчас. Теперь он был свободен от клятв и проклятий, и Галат, после смерти Мэлгона, был свободен также.
Кто-то считает, что, приближаясь к Бедламу, приближается к высшей степени волшебства. Это странно. Крайности сближаются, словно шкала сгибается в подкову омеги, от конца до конца, - Банальность и безумие оказываются схожи. Они как затемнённое ударопрочное стекло, которое бывает в хоккейных коробках, - стоят между тобой и цветом, светом, жизнью.
Что-то щёлкнуло в голове Клауда после того, как они с Галатом (который нисколько не удивился) застали в библиотеке одного из богганов сидящим над потрёпанным ежедневником, распухшим от закладок и вклеенных журнальных вырезок.
- Чем это он занят? - полюбопытствовал Клауд.
- Составляет списки планов. На четыре жизни вперёд. Вычёркивает сделанное, добавляет новое. Можешь сам у него спросить.
Клауд подошёл поближе. Богган брался то за один карандаш, то за другой, прикусив от усердия кончик языка.
- Отвлекись-ка, дружище. Над чем ты сейчас трудишься?
- Планирую оснащение корабля, - серьёзно ответил богган.
- Корабля, - повторил Клауд. - Здесь же нет выхода к воде.
Богган посмотрел на него укоризненно, и Клауд сразу прикинул, что для того, чтобы поставить корабль на колёса и транспортировать по тродам, инженерного гения его нокеров вполне хватит.
- И как далеко ты уже продвинулся?
- Не особенно, - честно признался богган. - Пока всё только на бумаге, но это такой проект, с которым торопиться не стоит.
- А дай мне взглянуть...
Волшебство - это свобода, не ограниченная обстоятельствами. Это способность находить то, что только тебя и ждёт. Если хочешь неба - предгрозового, с текучей многослойностью туч, вечернего, с палитрой лунных бликов, или ясного, роняющего солнечные лучи сквозь витражи, - то вот оно, небо, прямо над головой. Если хочешь моря - их то ли сто одно, то ли, по другим подсчётам, восемьдесят одно (всегда остаётся одно упрямое море, как последняя сказка Шехерезады), - а океанов всего пять, что облегчает выбор.
Людей от фей отличает то, что люди считают себя обычными. Неважными, невечными, из пыли, а не из звёзд. И думают, что небо - само по себе, а не потому, что они так захотели. Думают, что море - не для них, ну в крайнем случае для рыб и дельфинов, и то не факт.
Клауд проживает день - в работе и отдыхе, разговорах, обсуждениях, поцелуях, достижениях, спорах, авантюрах или таких моментах безвременья и тишины, в которые можно смотреть, как взлетают ресницы, когда переворачивается страница книги, - и всё это является тем, чего он хотел всегда. А если то, что есть и будет, - и есть то, чего хотелось обоим, - значит, сбылось, получилось, значит, это и есть волшебство.
К вечеру Клауд не выдерживает и говорит:
- Я знаю, где можно достать материал на паруса.
А к ночи говорит:
- Что не успели сделать сегодня, сделаем завтра. Любые дела можно перенести, а ночь перенести нельзя, она такая одна.
Если хочешь неба - до него ещё нужно дотянуться (в Грёзе, посредством Искусств, или в Осени, купив билет на самолёт, или во сне, или хотя бы взглядом), если хочешь любви - всё ещё проще, достаточно просто быть вдвоём и больше ни о чём не думать. Желания рождаются сами, как музыка в голове, и воплощаются сами. Ночная тишина - совсем иная, не то что утренняя: она упруга, умножая звуки дыхания, глубока, как розовый бутон, и трепещет, как молитвенный флажок на насмешливом ветру. Сияющая темнотой, звенящая звёздами. Неповторимая раз за разом.
Because the night belongs to lovers.
Сяо Синчэнь (и другие), ключ - "слова меж пальцев". MDZS, VR!AU, слэш, R(смерти), 1356 словПотянули долгие дожди, бесцветные как саван, предвещающие скорый приход осени - армии огненных листьев, похожих на нарисованные кровью флажки, которая падёт и будет похоронена до весны. Темноты становилось больше, и приходилось каждый день поддерживать свет летними воспоминаниями: изгородь, увитая жасмином, - душистые цветки пойдут на благовония; закаты цвета надломленного персика - золото ближе к косточке солнца переходит в киноварь; лучи, пробивающиеся сквозь лохматую листву... Синчэнь мог не помнить в точности слов, которыми А-Мэй описывал всё это, но помнил образы, рождённые словами в воображении. И сам А-Мэй был рядом - резкость его скул, мягкость его прикосновений, непослушность волос, глубокие перекаты голоса. И темнота отступала.
К ночи Синчэнь зажигал фонарь над воротами:
- Если кто-то заблудится в тумане, сможет увидеть огонёк.
- На нашем отшибе его увидит разве что нежить, - усмехнулся Сюэ Ян. - А одну тварь ты в дом уже впустил.
И обнял сзади, дыша теплом в тяжёлые волосы.
Синчэнь засыпал, согревая дыханием его перебитые пальцы в своей ладони - в стылую сырость и хорошо сросшиеся суставы могут ныть, не говоря уж о никем не леченных. А-Мэй давно догадался, что даочжан брал его левую руку, разминал, разгоняя кровь, и целовал не просто так, - и позволял ему эту ненавязчивую заботу.
- Добрых снов, - шептал Синчэнь сквозь пальцы, представляя, что сумерки укутывают дом снаружи плотным одеялом, и между туманными космами горит, как монетка в пыли, жёлтый фонарь.
Фусюэ проходит сквозь тело как сквозь соломенный мешок, и в тишине можно услышать глухой звук, с которым кровь струится в песок, превращая его в грязь. Сун Лань с усилием выдёргивает меч. Духи, привлечённые тёмным артефактом, перестают атаковать и припадают к дымящейся ране. Сун Лань не решается дотронуться до осколка печати, похожего на головешку, мерцающую злыми алыми искрами. Это уже не главное, главное - что месть свершилась.
Некто, наблюдающий белыми глазами прячущейся в зарослях девочки, чувствует её липкий, холодный ужас. Ей, конечно, хотелось, чтобы незнакомец проучил наглого обманщика, чтобы даочжан увидел (то есть, точнее, узнал), кто ему на самом деле друг, и выгнал того, кто просто пользовался его добротой. Но она вовсе не ожидала, что "этот" умрёт. Не то чтобы ей не доводилось прежде видеть мертвецов, но человек, донимавший и пугавший её своими дурацкими выходками, за годы сделался почти роднёй... Она мечтала, что его шутки окажутся где-нибудь подальше от неё, - но теперь он всегда будет где-то рядом, окровавленным видением с рассыпавшимися вокруг головы овощами, перепачкавшимися в мокром песке. Даочжану такое точно не понравится...
Синчэнь слышит шаги и привычно оборачивается навстречу, но это не шаги А-Мэя, который порой насвистывает на ходу, покачивая корзиной. Эти шаги - более тяжёлые и ровные, хотя, безусловно, принадлежат заклинателю, чьи духовные силы позволяют не ступать со всей тяжестью и не поднимать при ходьбе облачка пыли в такой сухой летний день.
- Я приветствую собрата на пути самосовершенствования, - Синчэнь поклонился ему издали, с удивлённой нотой в голосе. Неужели адепты ближайшего клана вспомнили о ничейной земле?..
- Сяо Синчэнь, это я, Сун Лань.
Пахнет запёкшейся кровью - человеческой кровью, и вместо положенной радости от нежданной встречи нарастает тревога.
- Даочжан Сун, ты ранен?..
- Я убил Сюэ Яна.
Тревога превращается в страх. Тупой, отрицающий, неверящий.
- Ты сделал что?..
- Я убил Сюэ Яна, который подобрался к тебе обманом и притворялся, будто помогает тебе на Ночных охотах, а на самом деле призывал духов мёртвых и повелевал ими. Теперь ты свободен и тебе больше ничто не угрожает. Можно уходить.
- Я отсюда не уйду, - произносит Синчэнь, как будто всё, кроме последней фразы, он не услышал.
Это сон, твердит он себе, чувствуя, как темнота под веками выходит из-под контроля и кружится, кружится, словно чёрный водоворот, от которого не увернуться, так что перестаёшь понимать, что спереди, что за спиной, что над головой, а что под ногами. Даже в первые дни после того, как отдал глаза, кровавая тьма не захлёстывала так, не подступала изнутри к горлу, к ушам, к сосущей пустоте в глазницах. Это сон, а значит, нет другого выхода, кроме как проснуться, - совсем никакого выхода, как бывало лишь в детстве, когда накажут, и никого не останется на твоей стороне, а тебя одного слишком мало, чтобы бороться.
И повторяет, раз всё закончилось и некуда больше идти:
- Я никуда не уйду, я останусь здесь.
Сун Лань говорит что-то ещё, беспокоится, сердится, извиняется, спрашивает, просит, - такая какофония чувств, которых редко доводилось от него услышать. Синчэнь не может разобрать слов - он даже того, стоит ли ещё на ногах или лежит в пыли, жив ещё или мёртв, разобрать не может. Но за спиной вздрагивает, стеклянным звоном в ушах отзывается Шуанхуа. Он уже несколько лет не чувствовал настолько сильную мёртвую ци.
Сун Лань замолчал.
- Что ты видишь?
Я имею право знать, что ты видишь моими глазами, успел подумать Синчэнь.
- Это он, - прошептал Сун Лань. - Одной смерти оказалось недостаточно, чтобы упокоить его чёрную душу.
Теперь и Синчэнь различил шаркающие шаги. Чуть поодаль они остановились, но прежде, чем Фусюэ покинет ножны, Синчэнь оттолкнулся от земли. Шуанхуа вёл его безошибочно - хоть он и не собирался браться за меч. Одним "шагом журавля" он преодолел расстояние, отделявшее их от лютого мертвеца, и повернулся лицом к Сун Ланю.
- Сяо Синчэнь... что ты делаешь?!..
- Ты ошибся, и я прощаю тебе эту ошибку. Но не наноси мне больше ран, чем я пока могу вынести.
- Ты защищаешь чудовище, которое мы когда-то поклялись остановить!..
- Я не причиню тебе вреда. Но и ты не причинишь вреда ему. Ради меня. Если для тебя ещё что-то значит наша дружба.
Синчэнь не прикасался к рукояти Шуанхуа, пока приближался Сун Лань, - как бы это ни было глупо. Как если бы того можно было остановить словами. Как если бы то, что происходит во сне, можно было остановить.
Взмах Фусюэ - почти беззвучный, как дыхание, так порыв ветра поднимает в воздух хлопья снега с голого камня, - Синчэнь знает этот удар как свой собственный и легко мог бы его отразить, будь это тренировочный поединок. Но сейчас он лишь делает шаг, заслоняя собой мертвеца.
Слух обжигает нечеловеческим влажным рыком. Быть может, сознание мертвеца и затуманено, но - никто не смеет поднимать оружие на даочжана.
Одного выпада довольно, чтобы голой рукой, сведёнными судорогой пальцами левой руки вырвать горло Сун Ланя, орошая кровью белые одежды Синчэня. Синчэнь даже не вскрикнул, когда ещё цепляющееся за жизнь тело, не выпуская меча, осело к его ногам. Он не знал, чья кровь стекала по его лицу глубокими бороздами - Сун Ланя или собственная. Это сон.
Он медленно развернулся и протянул руки. Это была одежда Сюэ Яна и ладони Сюэ Яна, холодные, жёсткие, больше не чувствующие ни боли, ни удовольствия. Исходящая от него тёмная ци душила, отравляла Синчэня с каждым вдохом, но он держался за эти ладони, потому что больше не за что было держаться.
- А-Мэй, - выговорил он. - Где А-Цин?
Мертвец не отвечает. Ему незачем дышать, но напряжённые мышцы поднимаются и опускаются, словно он силится вытолкнуть из груди слова, но у него не выходит.
- Где А-Цин, что с ней?..
Мертвец издаёт короткий птичий смех, от которого корни волос продирает холодом.
- Прости меня, - говорит Синчэнь и отходит в сторону.
- У нас нет другого выхода, - шепчет Синчэнь, и от крови, стекающей в рот, слипаются губы.
- Мы проснёмся, и всё будет хорошо, обещаю, - и два взмаха Шуанхуа разрезают воздух.
- Ну, это вообще никуда не годится, - сценарист откинулся на спинку стула. - Фух, я аж вспотел. Это же ещё хуже, чем в предыдущем варианте, когда Сюэ Ян убивал Сун Ланя.
- В конце концов, это как-то даже неправдоподобно, - добавил второй. - Давай, откатывай.
- Столько работы псу под хвост. И что теперь с ними делать? Я не хочу больше к А-Цин подключаться, надоело.
- Да оставь как есть. Отложи и не трогай пока, подумаем ещё. Выслушаем пожелания.
- Может, нафиг вносить изменения в эту линию? Кто её только придумал, блядь, вообще.
Синчэнь просыпается. Ладонь в его руке - тёплая, живая, он касается губами кожи, огрубевшей от рукояти меча.
Он никогда не расскажет Сюэ Яну о том, что догадывается, и о том, чего боится.
Он шепчет - без слов, одними губами, чтобы не разбудить, одним дыханием между пальцев: пусть поцелуи станут оберегами, пусть с ним не случится ни беды, ни боли, пусть всё, что построено, - даже если строим из тонкой бумаги, - не обратится однажды в пепел.
И кто-то, должно быть, слышит его молитвы. Им о его догадках тоже незачем знать.
Утро уже близко, и он собирается встать, - но Сюэ Ян, заворчав в полусне, обнимает его крепче: то ли озяб, то ли сам почуял во сне бездыханное дуновение одиночества, то ли просто не захотел отпускать. И Синчэнь остаётся, обнимая его в ответ.
Генри Рокслей, ключ - "узор из костей". Отблески Этерны, джен/слэш(UST), g, 814 словПервым вопросом, который Рокслей задал, когда срок заключения был окончен и ему вернули одежду и шпагу, был:
- Где мой оруженосец?
И он получил вежливо-насмешливый ответ:
- Герцог уже ожидает вас на свободе.
Эти слова не только вызывали сильнейшее в жизни облегчение, но и означали, что придётся замаскировать радость встречи соболезнованием об утрате отца, а может, и не только его. Впрочем, и то и другое чувство шли от сердца, и между ними не было заметной постороннему глазу разницы.
Валентина на первый взгляд Багерлее не изменила. Ел он всё так же медленно и с достоинством, не докладывая себе лишнего, спал не дольше прежнего. Один лишь Рокслей замечал, что он перестал носить некоторые кольца - пальцы стали ещё более тонкими. Поскольку на вопрос, в порядке ли он, Валентин (не могло быть иначе) ответил утвердительно, Рокслей жадно высматривал в том, как тот держал спину, садился на коня или прислонялся к спинке стула, подтверждения того, что Валентин не был ранен, - и то убеждался в том, что беспокоиться не о чем, то терзался мыслями о легендарной выдержке Приддов, позволяющей скрыть за непринуждённостью любое недомогание.
О прошедшем не вспоминали вслух - как если бы месяцы просто выпали из календаря. Но Рокслей помнил одиночную камеру, размером со стойло в казарменной конюшне, с узкой дощатой койкой на козлах; "окном" служила узкая зарешёченная щель под самым потолком, до которой невозможно было дотянуться. Источником света больше служил коридор, в котором чадили факелы и в который выходил квадрат дверного окна с толстыми прутьями. В камере было холодно, в коридоре - ещё холодней, но, сидя на койке неподвижно, в дальнем от двери углу, можно было согреться собственным теплом.
Так, в парадоксальном выборе между теплом и светом, - как тот кот, что днём наполовину чёрен, а ночью наполовину бел, - и проходили дни, которые Рокслей быстро сбился считать и лишь отмечал, как отрастают борода и волосы да выступают рёбра и позвонки. У стены, пахнущей сыростью и склепом, вспоминал запахи городского рынка, бабушкиного огорода или шадди со звёздочками бадьяна. Стоя у решёток, пачкающих ладони и лоб ржавчиной, дыша смолистой копотью и нагретым металлом, - вспоминал дым костра или крупную портовую соль.
А более всего - вспоминал глаза и взгляды, руки и жесты, воспроизводил в памяти каждый шаг и каждое движение фехтовальщика, танцора, наездника; всего Валентина в целом - от ладно сидящих сапог до чуть вьющихся волос, всегда лежащих так, как от них требовалось. И потому теперь Рокслей единственный знал, что Валентин изменился, разительно и бесповоротно, - острее и твёрже сделались взгляд, тон голоса, осанка. Юноша стал мужчиной. Фердинанд и его прихвостни жестоко ошиблись, если ожидали, что слишком молодой глава Дома окажется растерян и будет плясать под их дудку.
В Багерлее Рокслей жил лишь надеждой - на то, что из почтения к герцогскому роду Приддам достались камеры из нескольких комнат и более тёплые; на то, что их лучше кормят (рядовым "заговорщикам" полагалась в день одна миска похлёбки или пресной каши, а по олларианским праздникам - кусок говядины); на то, что они не подвергаются тому, что называлось "допросом с пристрастием". Эти экзекуции даже разнообразили его жизнь: как солдат, Рокслей не боялся боли и почти ждал их, чтобы попытаться разговорить палача, - пытки более страшной, чем неизвестность, всё равно никому не выдумать; а вода с примесью уксуса, которой обливали после, дабы раны не загноились, была единственной возможностью помыться.
Трижды он добивался права сходить на исповедь - но и это выглядело не как помощь душе, а как игра: настоятель, скучно бубня о закатной бездне, порой норовил выудить из него признания, а Рокслей в ответ старался вымолить у него известия о других узниках, поскольку всё равно не мог думать ни о себе, ни о Создателе, ни о чём ином. Подобно многим заключённым, он становился суеверен и во всём - в огоньке свечи, вздрогнувшем от внезапного сквозняка, в трещинах на камнях или в каплях дождя, залетевших с ветром в окошко, - видел благоприятные знамения.
Так, по оговоркам тюремщиков, дознавателей и священника, его надежды оправдывались. Говорили, что и он легко отделался: когда Его Величеству нужно было от кого-то избавиться, а не напугать, - для этого существовали камеры куда более холодные или, напротив, более жаркие. Выйдя на свободу, Рокслей и сам думал о том, что им повезло. Ходили истории об узниках, после двадцати лет в Багерлее сходивших с ума и искавших смерти, набрасываясь на надзирателей; в случае Рокслея, изводившегося страхом за Валентина, эту цифру можно было смело делить на десять. Ему и так казалось, что его рассудок и воля переплавились. Если в тюрьме он жил надеждой, то отныне он жил уверенностью в том, что этого не должно повториться. Если король угрожает благополучию Валентина - значит, он свергнет этого короля. Как только представится случай.
Ни одну клятву в своей жизни Рокслей не произносил более искренне, чем эту - себе самому. На память о Багерлее остался узор шрамов и костей - знак верности дороже орденских лент. Их не смогут отнять, когда растопчут, проклянут, лишат поминальной молитвы. Каждому - по вере, а чёрные стены Багерлее запомнят лишь одно имя, в которое верил граф Рокслей - в душном каменном мешке, как верят в море, видя на дне чашки последние капли.
Имя Повелителя Волн.
Иезекиль Сарк, ключ - "красный цветок". W:tA, pov, 730 словСкоро над лесом должно было подняться солнце.
Это был не тот "лес", который таковым называли люди, - с заботливо расставленными скамеечками, мостами через овраги, фонарями и кормушками для птиц, с табличками "не жгите костры". Это был лес, куда Иезекиль приходил, чтобы вспомнить себя.
Перед рассветом можно позволить себе поддаться этой беззвучной музыке, позволить ей опрокинуть тебя, огромного, подмять, как щенка. В конце концов, даже звёзды на небе позволяют себе растаять и умереть - они знают, что всё возвращается.
По прошествии тысяч мгновений мрак растворяется в небесной реке, и она несёт его дальше, через все земли, не деля их на города и страны, и принимает со всех земель частицы мрака. А там, куда она впадает, за пределами всех земель, - говорят, кроме мрака нет ничего.
Ночные звуки стихают, а утренние ещё не приходят им на смену. В небе - иссиня-чёрные надрезы облаков, как пропасти неизвестно куда. А затем происходит нечто, на что обращаешь внимание как-то вдруг: небо розовеет, багровеет, начинает накаляться. Удивительно, что чем жарче разлитая небесная лава, тем сильнее ощущаешь прохладу в проснувшемся прежде птиц ветре, шевелящем седую шерсть (спутал, должно быть, с полынью). По меркам Потомков Фенрира Иезекиль был уже немолод - как паровоз, ржавеющий в тупике. Пора славы прошла, но он давно не нуждался в славе.
Ещё недавно ему казалось, что старейшины поручили ему послужить вампирским телохранителем нарочно для того, чтобы заставить его выбирать между верностью стае и верностью своим принципам, надеясь, что повиновение войдёт у него в привычку. Теперь, когда он против их воли выбрал продолжать сражаться бок о бок с вампирами против катаянов, старейшины скалили зубы и морщили носы. За них всё решала выгода, за него решало чутьё (или, если хотите, - сердце).
А пока смотришь, как разгорается горизонт, откуда-то прилетает комар и пищит, сволочь, рядом с правым ухом. Чешешь себя по уху - сучье отродье, он цел, ухо чешется, а комар звенит чуть поодаль. Потом куда-то исчезает, меняет свои коварные планы и вот уже жужжит рядом с левым ухом. Шваркаешь лапой наотмашь по левому уху - ага, попался, заткнулся! Но, несколько секунд полежав внутри уха оглушённым, гадкая тварь вылетает на свободу и садится волку на нос. Бить себя по носу когтями несподручно, и Иезекиль мотает головой, пока комар его не покидает. Что ж, духи сохранили, не дали убить ещё одно живое существо, в образе которого, как считают восточные перевёртыши, запросто можешь возродиться в следующей жизни. Всё-таки пиявки лучше: и не жужжат, и точно уже мертвы.
Из двух самураев побеждает тот, кто уже осознал себя мёртвым и потому терять ему нечего. Так рассказывал Томодзо - серебряный лис, а Иезекиль в ответ рассказывал ему о Деве из озера, которая рыдала на чужой свадьбе и смеялась на чужих похоронах, поскольку клятвы обрекали людей на несчастья, а освобождала их от несчастий лишь смерть. Томодзо не зажигал светильников в своём странном жилище с раздвижными бумажными дверьми и предлагал при свете луны любоваться крупными лепестками цветущей сливы, припорошенными снегом. Будь он сейчас рядом, он сочинил бы стихи, а ещё, выслушав историю Иезекиля о залатавших его шкуру вампирах, сказал бы, что между оборотнями и теми, кто никогда не встречает рассвет, быть может, больше общего, нежели между оборотнями и людьми.
Интересно, кем переродился Томодзо после того, как катаяны растерзали его возле пристани, где цвели глицинии?.. Иезекиль когда-то мечтал отправиться в Валгаллу, но теперь хотел бы переродиться хоть крысой - лишь бы держаться когтями за эту землю и рвать клыками её врагов. Чего-то да стоила эта земля, прозванная Новой, раз уж даже те, кто когда-то из земли выкопался, сражались и умирали ради неё против пришельцев.
А небо уже стало жёлтым, а края облаков - розовыми. Плавно и непрерывно, - лишь восприятие человека, придумавшего множество бесполезных слов для багрового, лилового, лимонного, голубого, способно раздробить это на этапы, за исключением отдельных художников и поэтов, которые видят всё вкупе. Почти так же, как звери и духи.
Иезекиль сидит и наблюдает, как единственное сизое, с пунцовой каймой внизу, облако едва заметно передвигается слева направо, а небо над горизонтом, как хамелеон, изменяет свой цвет; тьма оттесняется снизу вверх, через зенит и за его спину, а свет распространяется вширь и заливает собой всё - холодный и бледный. И этот широкий прозрачный свет вдруг простреливает насквозь полыхающей алой точкой, которая немедленно растягивается полосой, - и эта полоса ещё медленней выгибает спину и становится лепёшкой расплавленного металла.
Солнце распускается, выворачивается наружу красным ликорисом, хищным цветком, и на него можно смотреть. На него ещё какое-то время можно будет смотреть, но Иезекиль закрывает глаза.
- Вот так я пойду на последнюю войну, - говорит он чуть слышно.
Так начинается день.Магнус Красный, ключ - "бытовые трудности и борьба с ними". Warhammer, pov Пертурабо, 1038 словЛучший вид ночью - вид на небо с той планеты, где выхлопы фабрик и электрический свет не превращают звёздный атлас в грязную лужу. Быть может, ради этого Пертурабо и прибыл на Просперо - и ради того, чтобы посоветоваться. Он вырос в мире, где изощрённая политическая игра, состоящая из подкупов, покушений, союзов и шпионажа, была средством существования, - но приобрёл к ней лишь отвращение, предпочитая действовать прямой силой и мощностью оружия. Он умел подчинять миры, оставляя от них руины, но давать им взамен то, что не было бы похоже на знакомую ему тиранию, не умел. Просперо же под властью примарха-изгнанника процветала - значит, власть могла быть не только грязной, но и... такой. С безмятежными пирамидами, трогающими звёзды острыми верхушками.
Плохой поэт сказал бы, что звёзды загадочно мерцают, хотя какая там загадочность - точно так же мерцают костры рыбаков на берегу моря, точно так же мерцает свет в окнах домов, точно так же мерцают и человеческие жизни, особенно если смотреть на них со звёздной высоты и со звёздным же равнодушием. Так, как Пертурабо привык смотреть, всё сильнее становясь похожим на своего первого наставника. Чтобы хоть немного уменьшить это сходство, он и спросил Магнуса, существует ли более удачный ход, нежели захват власти силой.
- Нет никакого удачного хода, - ответил Магнус и помедлил, чтобы сказанное прочнее запечатлелось в памяти.
- Вот как?.. - саркастически уточнил Пертурабо.
- Ты приходишь к власти или по желанию людей, или не приходишь. Всё очень просто. Я строю то, что, по моему мнению, они хотят, а они подтверждают мою правоту.
- И чего же хотят твои люди?
- Каждый видит свою жизнь в рамках предписаний. Если люди видят себя угнетёнными, они будут с этим бороться, потому что таково предназначение угнетённых. Но если они видят себя участвующими в чём-то чудесном, они станут поддерживать эту игру.
- Игру?
- Игру. И ты понимаешь это, потому что ты тоже - сын нашего отца.
- Я не думаю, что большинство людей смотрят на свою жизнь как на игру, Магнус.
- Конечно же нет. Поэтому ими могут манипулировать те, кто ведут игру.
Пертурабо начал выходить из себя:
- Я не понимаю. Сначала ты сказал, что даёшь людям свободный выбор, а теперь говоришь о манипулировании ими.
- Если мы используем, как ты выразился, удачный ход, мы ими манипулируем, и это не работает. Если я предоставляю людям выбор, я не манипулирую ими. Но так как я знаю, что это игра, я могу предложить варианты так, что они выберут нужное мне.
- Я всё ещё не понимаю.
- Знаю. На это потребуется время. Вот, - Магнус отошёл к столу и взял нечто на нём лежавшее. Книгу. - Это тебе. Подарок.
Пертурабо с сомнением взял в руки древнюю рухлядь - переплетённый тканью том с обтрёпанными краями. Обложка выгорела, и он не смог прочесть название при тусклом свете.
- Что это?
- "Смерть Артура" Томаса Мэлори, - сообщил Магнус.
- Кто он такой?
- Рыцарь, который жил на Терре пятнадцать столетий назад. Он писал эту книгу, сидя в тюрьме за изнасилования.
- И о чём она? - Пертурабо положил книгу обратно на стол, словно она была грязной. - О насилии?
- О желании прощения. О стремлении к идеалу, которого не можешь достичь.
- И что мне с ней делать?
- Просто прочти её, пожалуйста.
Кто угодно после этого выбежал бы из зала в поисках медика, но Пертурабо знал Магнуса слишком долго - и знал, что разум Алого Короля попросту дорос до нового способа смотреть на сущее, добавляя в него ещё одну частицу света, немного его проясняющую.
- Я прочитаю. На обратном пути на Терру.
- Нет. Оставайся. Я хочу, чтобы ты прочёл её здесь. Мне интересна твоя реакция, и мы должны ещё многое обсудить.
Пертурабо открыл книгу чуть позже той же ночью, после возвращения в выделенные для него покои. Он читал, облокотившись на подушки, которыми, с его точки зрения, жилище Магнуса всегда злоупотребляло. Стиль был труден, и потребовалось время, чтобы привыкнуть к ритму. Пертурабо обычно пользовался прямолинейным, сухим слогом эры механизмов, тогда как Мэлори наполнял каждое высказывание пространными размышлениями. Перечни имён порой занимали пол-страницы, и Пертурабо с трудом разбирался, что из себя представлял каждый персонаж.
Но он сразу же отождествил себя с рыцарями, с их желанием быть признанными за их воинское мастерство и добиться успеха, несмотря на все недостатки. Пертурабо читал всю ночь до полудня следующего дня, пока не задремал. В течение трёх дней он не выходил из покоев и за три дня прочитал книгу до конца.
Он закончил читать среди ночи и, накинув тогу, вышел прогуляться по коридорам. Почти сразу он наткнулся на площадку, где стояла его силовая броня, кажущаяся издали его двойником. Находясь по-прежнему под воздействием романтических образов, Пертурабо впервые посмотрел на неё не как на груду металла весом в тонну, а как на подобие рыцарского доспеха. Доспех обеспечивал практическую защиту, но также делал воина более значительным человеком, перенося его из обыденности в сферу, где от него ожидали гораздо большего.
Он преуспел в убийствах, но в этом не было ничего экстраординарного, отличающего его от простых смертных. Как бы ни был хорош солдат, умеющий управлять вооружением, - он был не более чем обслугой машины, если это было всё, что он умел. Рыцарь же должен был иметь не только тело, но и дух столь огромный, чтобы заполнить машину и стать величественнее брони, в которую был закован. Когда технология разрастается, превосходя развитие человечества, ею пользующегося, - дух также должен расти, чтобы соответствовать прогрессу. Если же оружие будет совершенствоваться быстрее, а человечество уступит, - война никогда не закончится.
Пертурабо не ожидал встретиться с кем-либо в столь поздний час, и всё же не удивился, услышав голос Магнуса.
- Диковинная идея - создание примархов, не правда ли? Все эти церемонии в пурпурных мантиях, с голографическими экранами между мраморных колонн, с преклонением колен? Людям, устремлённым в будущее, нужны призраки прошлого. Восковые куклы титанов, императоров, королей и святых, которые вдруг задвигались и заговорили. Славный замысел нашего отца.
- Вот что ты предлагаешь людям? - усмехнулся Пертурабо. - Куклу?
- И я, мой дорогой брат, и ты. Более того, вы все принимаете эту игру всерьёз - и ты, и Лоргар, и Жиллиман, и Фулгрим...
- Ты для этого подсунул мне книжку? Чтобы посмеяться надо мной?
- Вовсе нет. Теперь ты знаешь свою чашу Грааля, своё искупление за совершённые разрушения. Чем скорее ты отыщешь её, тем лучше для тебя. А я... я всего лишь устраняю бытовые трудности, невидимые нашим зрителям.
- А отец? Он тоже игрок? - Пертурабо спрашивал недоверчиво, но не спрашивать не мог.
- Он может быть и зрителем - зависит от того, насколько хорошо ты играешь. Но если он догадается - а однажды он догадается...
- Что будет тогда?
- Тогда и обсудим, что делать с новыми трудностями.Сяо Синчэнь (и другие), ключ - "солнце за спиной". MDZS, джен, без рейтинга, 1291 словоЛето выдалось горячим, как отвар, которым даочжан порой восстанавливал силы, и таким же сладким и горьким одновременно. Сладким, потому что больше не нужно было обманывать и воровать, рискуя быть пойманной за руку, и даже в скудные дни у даочжана находилось что-нибудь в запасе, так что ей не приходилось голодать. Горьким, потому что силы даочжана таяли - на что ей ещё нужны были глаза, как не для того, чтобы всё замечать! Он, конечно, говорил, что раньше было хуже, а со временем заживёт, - но, проходя днём по много часов пешком, а по ночам решая неприятности с нежитью, утомится и здоровый человек. И А-Цин не знала, что лучше: оставить его и не быть обузой, или же остаться и не лишать его единственной радости.
- Даочжан, расскажи о чём-нибудь.
- О чём же? Когда я рассказываю о злых духах, тебе потом плохо спится.
Что правда, то правда. Почти в каждой деревушке обнаруживалась своя пугающая легенда, изображающая какого-нибудь мелкого мстительного духа могущественным демоном. Чего только стоила история, в которой местные жители пророчили скорую смерть всякому, кто увидит на каменных ступенях кровь убитого полвека назад лавочника. К крови на повязках даочжана, иногда стекающей на впалые щёки, А-Цин уже привыкла, но после той деревенской байки ей ещё долго повсюду мерещились кровавые пятна.
- Нет, расскажи о... солнце.
- О том, что солнце и луна были когда-то человеческими глазами? - улыбнулся даочжан. - И о том, как земля однажды накренилась, и с тех пор все реки текут в одну сторону?..
- Всё это я и так знаю! - отмахнулась А-Цин. Чего даочжан никогда не рассказывал, так это того, где потерял свои глаза. Ей нравилось думать, что его глаза стали звёздами, которые смотрели так участливо, что по ночам делалось совсем не страшно. - Ты ведь видел солнце раньше. Расскажи, какое оно.
- Никто не знает. Оно слишком яркое и не позволяет на себя смотреть. - даочжан поворошил веткой в костре, когда дыма стало многовато. - Хорошо, что оно далеко. Когда равновесие нарушается и солнце светит ярче обычного, старики умирают чаще, и могут начинаться пожары.
- А что за "низвержение солнца", о котором говорят?..
- Это об Ордене, на чьём знамени было солнце, - даочжан нахмурился, прижав два пальца между бровей. - Он вёл себя так, как если бы солнце в его лице опустилось на землю. Там, где появлялись его адепты, вспыхивали пожары. Многие были обожжены их клеймом; другие, отказавшись им подчиниться, поплатились выжженным Золотым ядром. Казалось, этот Орден сам был не в силах остановиться. Его остановили другие.
- И что было потом? - А-Цин с любопытством склонила голову к плечу.
- Потом... место прежнего светила всегда занимает новое. Когда я ещё надеялся найти соратников на пути самосовершенствования, некоторые боялись, что ко мне примкнут бывшие адепты разбитого Ордена. Боялись не того, чего следовало: пока они стремились затоптать каждую искру, уже восходило новое солнце. А я... был всего лишь луной, так меня называли. Луной, на которой все пятна были ясно видны всем, кроме меня самого.
- Нет на тебе никаких пятен, - проворчала А-Цин.
- Порой мне кажется, что я ослеп потому, что слишком пристально вглядывался в это новое солнце... Лучшее, что можно сделать, чтобы видеть лучше, - повернуться к солнцу спиной. И идти туда, куда не дотягиваются его лучи.
- Ты забрался в эту глушь, потому что у тебя много врагов?
- Скорее потому, что никто не ищет во тьме, когда можно искать под лампой, хотя именно во тьме люди более всего нуждаются в помощи.
- Но если тьмы будет слишком много, ты умрёшь, - напомнила А-Цин. Она уже кое-что смыслила в светлой и тёмной ци: даочжан, судя по всему, слушал в детстве не сказки, а наставления монахов, поскольку вместо смешных или поучительных историй умел рассказывать только об устройстве мира и человека.
- Я не бессмертен. Надеюсь, найдётся кому о тебе позаботиться, - даочжан вздохнул. Он, похоже, пожалел, что заговорил о прошлом. - Вот видишь, из меня плохой рассказчик.
Синчэнь втайне надеялся, что в каком-нибудь городке А-Цин найдёт себе занятие по душе - например, помогать плести циновки или лепить пирожки - и перестанет подвергать себя опасности, следуя за ним, но этого никак не происходило. Также он надеялся умереть в клыках монстра, как умерла шицзе, прежде, чем от искажения ци. Но когда он думал об этом, глазницы наполнялись липкой и вязкой болью, и оставалась лишь одна мысль: будь что будет.
Лето сменилось временем увядания, а затем в мире словно наступил долгий промежуток между двумя ударами сердца - длиной во всю зиму. Даочжан умывался снегом, снег таял в ладонях розовой водой. Он подолгу молчал, пережидая боль и размыкая губы, лишь чтобы выпустить облачко пара.
- Даочжа-ан. Расскажи что-нибудь?.. - снова просила А-Цин.
- О чём?..
- Расскажи о самых жутких и сильных демонах!
Синчэнь беззвучно рассмеялся. А-Цин умела преодолевать свой страх, из неё вышла бы неплохая заклинательница, если бы настоящий мастер взялся её учить. Настоящий... или хотя бы не подрагивающий от холода и слабости.
- Пугающими выглядят самые неопасные демоны: те, кому досталось тело животного или покалеченное человеческое. Действительно могущественного демона, с которым заклинателю не справиться, сложно отличить от человека.
- И как мне их узнать, если вдруг встречу?
- Едва ли встретишь. Демоны, меняя обличья, порой могут забывать о мелких деталях - например, у них будет не хватать пальцев или волосы не будут развеваться на ветру, - но этого мы не увидим. Также их сопровождает запах крови, которой они питаются. И они не входят в дом без приглашения.
И к следующему лету Синчэнь подошёл без всякой цели, кроме одной - не дать в обиду А-Цин и скопить хотя бы немного денег, чтобы его смерть не стала для неё слишком тяжёлым ударом. Уже зацвели жёлтые звёзды инчуньхуа - цветов, встречающих весну, - когда в деревнях, которые он проходил, стали шептаться о том, что неизвестные заклинатели кого-то ищут и что денег у них достаточно, чтобы развязать язык любому. А если же золото не производит должного впечатления, острые мечи убеждают самых несговорчивых.
- Это не тебя разыскивают, даочжан? - А-Цин потянула его за рукав, как только они остались наедине. - Может, свернём в другую сторону?
- Я не стою таких усилий, - был ответ. - И к тому же я не прячусь.
В конце концов А-Цин вынуждена была признать, что если бы крестьянам сообщили приметы даочжана, они давно бы его выдали. А самого даочжана, разумеется, не интересовало, как выглядел беглец, пока А-Цин чуть не лопалась от желания порасспрашивать об этом.
Но что-то тревожило даочжана - и на рассвете, после Ночных охот, он засыпал сидя, дабы не испачкать кровью лежанки, предоставленные радушными людьми.
Синчэнь думал, что если путь сам ведёт тебя к краю, обдирая до лохмотьев и до костей, - то порой для того только, чтобы на самом краю спасти. Остаётся лишь сделать правильный выбор, как в игре вслепую - "в какой руке": в одной может быть гибель, другую протянут тебе открыто.
Вышло так, что спасти сперва предстояло другого - так, как самого себя не спасал бы.
Сюэ Ян открыл глаза, дёрнулся рукой к ножу: если больно - значит, жив, если жив - то до тех пор, пока можешь огрызаться на стервятников. Но руку в последний момент опустил. Слишком легко перепутать золотое с белым, тем паче при лунном свете, цедящемся в мутное окошко. Ещё сложнее - узнать кого-то не по глазам, но ведь узнал же, как будто только его и ждал.
- Не бойся, - даочжан был бледен как призрак, но руки были тёплыми, к тому же призраки не болтают. - Ночные стражники скажут, что я принёс мертвеца.
А-Цин кусала губы: как намекнуть даочжану, что у его находки не хватает одного пальца?.. Сам ведь учил, а будто смерти ищет. Едва даочжан отлучился от раненого, поймала его за руки и зашептала:
- Даочжан, ты уверен, что не демона в дом пригласил?..
Даочжан улыбнулся, и что-то новое было в его улыбке - так улыбаются те, кому нечего больше терять и кто вдруг обретает что-то, что придаёт смысл всему, чем довелось пожертвовать.
- Ему нужно укрыться от солнца. Кто бы он ни был, я должен ему помочь.
Луна становилась красной, как вырезанный зрачок, но Синчэнь не видел её предостережений и не верил в них. Кровавый след оказался красной нитью судьбы, не уводящей во мрак, а связывающий с кем-то похожим на тебя и не похожим вовсе.
Когда встало солнце, из города И никто не вернулся.Доминик, ключ - "сердце бьётся на три четверти". C:tD, pov, 795 словДо войны - на которой если и вспоминали о танцах, то разве что по праздникам, да и то сперва убедившись, что как следует выставили охрану, - Гвинн был убеждён, что в курс молодого рыцаря непременно должно входить умение правильно вести себя и танцевать на балу.
С верховой ездой не срослось - Доминик сходу отказался лезть с копытами на кого бы то ни было, у кого тоже есть копыта, - а вот от вальса он не отвертелся. И то, что лучше бы ему на ногу наступила лошадь, чем проклинающий всех штраусов до седьмого шопена сатир, Гвинна не останавливало.
Неловкость - вот что чувствовал Доминик, путаясь в ногах, из которых лишними внезапно оказались обе. Ему казалось, что на него все смотрят, как будто он пытается потрахаться на парковке супермаркета в день распродаж, и того и гляди позовут полицейского. Гвинн, как ему ощущалось, тоже был напряжён, словно стоматолог, обязанный исполнить свой тяжкий долг вопреки всему сопротивлению пациента.
Доминик недоумевал, почему бы не танцевать... просто. Как в детстве, когда можно было поставить пластинку, выключить свет, задёрнуть шторы - и каждый танцевал так, как хотел и как мог, и тебе незачем было видеть, ни как танцуют другие, ни каким они видят тебя. Можно было вовсе глаза закрыть.
В детстве... Когда ты ребёнок, обыденное озадачивает тебя, но во всё необычное ты с готовностью погружаешься с головой, как рыба в воду. Кризалис не привносит в твою жизнь волшебство - он сохраняет твою способность видеть волшебное, которую обычные люди теряют, взрослея. Некоторые взрослые даже не помнят тот краткий период своего существования до столкновения с обществом, с ложью и смертью - всем тем, что гасит краски и запирает свежий воздух. Тот период, когда ты любишь мир, а он отвечает тебе взаимностью.
Доминик с самого раннего детства знал, что его успех и удача исходят не от него. Они были уже заложены в предметах, к которым он прикасался, высвобождая без всяких волшебных слов этот только и ждавший потенциал. Выигрывая у сверстников в "шарики", вечерами он с особенной любовью протирал тряпицей шарики-победители, признавая их боевые заслуги и волю к победе, - и потому в этой игре ему не было равных. В младшей школе, сдавая на проверку листок контрольной по устному счёту, он радовался, когда номера задач совпадали с числами в ответах особенно гармоничным образом: цифры словно показывали ему, что он не ошибся. И он получал не ниже B, хотя совершенно не умел считать.
Чему даже Доминик, не скрывая от себя, сочувствовал - так это тому, что у Гвинна не было детства. То есть, конечно, было, но так давно, что и не вспомнишь, - Доминик тоже пытался порой вспомнить прошлые жизни, но ничегошеньки не получалось. Говорили - придёт само, откуда и не ждёшь, выпрыгнет из открытой на случайной странице книги, из вытащенной из чужой колоды карты, из песенки, услышанной в такси. Ну да без памяти прожить можно. Но без детства!..
Прошлое, покрытое туманом. Будущее, покрытое туманом.
Доминик всегда считал, что туман - это красиво. Ты бродишь среди чертополоха и терновника, где текучие струи тумана изгибают и растягивают сам воздух, и его клочья, как оторвавшиеся, потерянные или выброшенные лоскуты душ, застревают в гребне колючих ветвей. Можно собирать руками.
После того, как Доминик обосновался во фригольде брата, тот пару раз спрашивал его, не в тягость ли сатиру оставаться на одном месте. Ведь сатирские трагосы кружили по штатам, как перекати-поле, как бешеная собака, как слетевшее колесо. Доминик каждый раз удивлялся. Ему и в детстве хватало пары дворов, чтобы находить неисчерпаемое множество чудес. Ручеёк виделся рекой, широкой, как Гудзон, поле между домами и церковным кладбищем внушало благоговение своим размахом, а небо над ними казалось развёрнутой картой всего мироздания. На торжественном изгибе дороги каждый вечер появлялся отец, возвращаясь с завода, - это ли не чудо, сравнимое с восходом солнца? Отец так и умер на полдороги к дому - правда, это была уже другая дорога, но символам всё равно.
Теперь искать чудеса стало ещё интересней: не взглядом, а на ощупь и на слух. Пересвистывание цикад в траве. Пульс в ярёмной ямке. Колючая проволока вокруг ранчо и нежные носы коров за ней. Пригоршня мяты в ситечке и гладкость чашки молочной глазури. Говорили, Виллем де Кунинг сделал несколько рисунков углём, закрыв глаза, - Доминик тоже брал в пальцы бархатистый, рассыпчатый уголь и писал слова, скручивающиеся чувственными спиралями.
В конце концов Гвинн взял его за руку и вытащил на вальс - хотя от всякого такта на три четверти у Доминика до сих пор зубы сводило.
И оказалось, если не смотреть, - что движения уже были заложены в музыке, и оставалось только высвободить их. Музыка вела тебя сама, ей было плевать, умеешь ты или нет.
Оказалось, что память действительно кроется в каждой мелочи - и Доминик тут же вспомнил, как в амбаре, увешанном, будто цыганка, бусами цветных фонариков, старый скрипач выкрикивал фигуры кадрили. И музыку - немудрящую, неуловимую, неунывающую, как летняя ночь, пронизанная упоением и смехом. И окрыляющее предвкушение, с которым в той - предыдущей - жизни загадывал на звезду, чтобы всегда было с кем танцевать.
И танцевал... просто танцевал.Лань Сичэнь, ключ - "я нарисую тебя". MDZS, pov, слэш, постканон с хэ, 691 словоБелый лист рисовой бумаги - портрет покинутого воздуха. Воздуха, из которого только что улетели птицы, и самая быстрая кисть не успела бы запечатлеть полупрозрачные штрихи их крыльев.
Белый лист - лучший портрет одиночества.
В прошлом Лань Сичэнь не сделал ни одного рисунка с Цзинь Гуанъяо. Когда тот входил в воду после Ночной охоты, и высокий пучок волос подчёркивал белизну и длину шеи, Сичэню хотелось обмакнуть дрожащую ивовую ветвь в чернила пруда и обрисовать силуэт А-Яо прямо поверх дымчато-жёлтого предрассветного неба, потому как иначе человеческой руке не повторить настолько гармоничных линий. Когда А-Яо, приподнимаясь на цыпочках, тянулся за сливой сквозь крону, облитую солнечным светом, и в своих золотых одеждах терялся среди разбрызганных узкими листьями лучей - как самая пёстрая кошка исчезает из виду, забираясь на дерево, - Сичэнь понимал, что ему никогда не хватит красок, чтобы передать это. Не хватало и времени - когда, спеша на встречу, уже придумываешь повод для следующей. И кисти оставались нетронутыми.
Теперь Сичэнь сожалел, что хотя бы не попробовал. А-Яо наверняка сказал бы, что эргэ ему льстит, и рисунок лучше оригинала, - и тут же сам нашёл бы лестные слова для его мастерства, и лишь Сичэнь знал, насколько они искренни. Такого момента не сохранит ни бумага, ни музыка - как и того, когда что-то словно дотрагивается до сердца, и ты оборачиваешься и издали видишь своё отражение в глазах другого, и видишь улыбку, предназначенную тебе одному. Ни оклика, ни жеста, ничего, что могло бы быть заметно посторонним... Память о несказанном и несделанном.
Так в детстве порой снится, что паришь над землёй, без меча и иной опоры, не прилагая никаких усилий, подобно луне, парящей над крышами, - а сверстники смотрят на тебя молча, задрав головы. Просыпаешься, переполненный духовной энергией, и ещё некоторое время веришь, что всё тебе по плечу. И вот уже почти отталкиваешься ногами от пола, чтобы проверить своё умение, но - останавливаешь себя, уберегая от разочарования. Ждут письменный столик, раскрытые свитки, ждут кисти и тушь и драгоценные иероглифы древних наставлений, ждут упражнения и назначенные дежурства - наследнику поблажек не положено. Оставляя свой особый талант под вопросом, Сичэнь брался за дела, но где-то внутри по-прежнему чувствовал, что сможет повторить совершённое во сне, как только захочет.
После, повзрослев, достигнув высокого уровня заклинательского совершенства, он вновь испытал подобное, лишь когда настали мирные времена и он мог видеться с А-Яо. Тогда казалось, что от пробуждения и до самого вечера вовсе не касаешься земли, хоть все прочие и видели, что глава Лань всё ещё среди них, поглощён повседневными заботами, стоит на земле обеими ногами.
Теперь же Золотое ядро было словно разорвано пополам. Сичэнь мог бы с лёгкостью перешагнуть с одного горного пика на другой, но для чего нужна сила, которую нечем уравновесить?.. Даже в самую холодную пору он не закрывал дверей и не гасил фонаря, и снова и снова, как смиренный странствующий монах без меча, отправлялся в восстановленный храм и ставил в песок три палочки благовоний. Сладковатый дым очищал разум и душу, умывал, как ласковые руки, и Сичэнь замечал, как проходят годы и десятилетия, - как вырастают деревья и падают от урагана, как празднуют свадьбы и хоронят стариков, как забываются одни легенды и создаются новые. И годы спустя капля сока жареных бобов на рукаве больше не мерещилась кровью.
В этот день он проснулся с чувством, что его ждёт встреча - и несколько мгновений Сичэнь прожил с мыслями о том, как подготовиться к ней. Он был почти готов лететь в Ланьлин - вот только ни резиденции главы Цзинь, ни клинка Шоюэ больше не существовало. Сичэнь удержал себя от соблазна проверить, вернулась ли в мир душа, которую он помнил так долго. Больнее будет услышать привычный ответ, а астрологи Ордена сочтут вопрос причудой приближения старости.
В этот день, подходя к храму, он заметил, как хрустит под ногой седеющая к осени трава, и присел на ступени, достав флакон туши из поясного мешочка. Сичэнь нередко сжигал послания вместе с бумажными деньгами - написать было проще, чем высказать, - но в этот раз ему захотелось вплести иероглифы не в строки, а в стебли, как в те времена, когда прежде своего визита он отправлял А-Яо стихи. Быть может, мелькнуло в мыслях, после этого письма он сам не заставит А-Яо ждать себя и покинет земную юдоль.
Глядя на белый лист, Сичэнь не слышал шагов - но всё же обернулся, как от прикосновения.
- А меня нарисуешь, эргэ?..
@темы:
все побежали - и я побежал,
соседи по разуму,
сорок тысяч способов подохнуть,
окститесь, юноша,
glory of gaia,
фанфикшн,
демоны по вызову круглосуточно,
be.loved,
мечтай, иначе мы пропали
-
-
09.08.2020 в 01:23На аватарке которой? где волколюди - просто какой-то арт, а с корабликом мне Птаха делала на подпись. а выпавшая к посту - про пейринг учёных из Тихоокеанского рубежа.^^
-
-
09.08.2020 в 01:39Слива мэйхуа 梅花 — зимний цветок, который входит в число «четырех благородных» растений Китая. Её цветение приходится на конец зимы-начало весны. Она символизирует такие качества благородного мужа, как стойкость, достоинство, скромность. В природе и культуре существует немало видов и сортов слив. Слива мэйхуа 梅花 (prunus mume, иногда её название транскрибируют как мейхуа) известна под названиями абрикос японский, слива японская, слива китайская. В Японии её называют умэ 梅. - anashina.com/sliva-meihua/
Ассоциации понятны.
-
-
09.08.2020 в 01:51И в данном случае важно, что мэйхуа не только любуются, но и едят
-
-
09.08.2020 в 04:19Давно видела, правда, не помню, где найти.
-
-
09.08.2020 в 10:46-
-
09.08.2020 в 12:54ссылка раз vk.com/stshdub?w=wall-56496622_7183
ссылка два www.youtube.com/watch?v=W_jDhXMCUZs&feature=emb...
Мне думается, вещь авторская. Поет некто satoshi. Мне очень зашло. А это стеклище на закуску - youtu.be/mVlVlWp-SUI
-
-
09.08.2020 в 15:05-
-
09.08.2020 в 19:59В самом деле, похоже она изначально эта, не перевод.