Я ещё перед несостоявшейся "Метелью" всячески бегал от поляков, поскольку эту тему толком не курил. Лещин свалился на меня внезапно - я успел сжиться с мыслью, что все июньские игры перенесены, - когда времени и мозга выбирать было мало и лучшим вариантом было взять то, что нужнее. И поляк так поляк, почему бы не попробовать этот край батона, он тоже вкусный. На идейного поляка (из патриотического общества) меня бы не хватило, так что я был безыдейным поляком и сагитировался (чтобы поляк, да не захотел восстать - это какой-то неправильный поляк)). Маневрируя между своим прекрасным семейством и новообретёнными соратниками, я ни минуты не скучал, и личный финал тоже вышел красивым.
Играли традиционно на Подосинках (из-за Сули начал вспоминать, сколько раз там играл, насчитал восемь, но наверняка больше за пять-то лет), добрались мы с Птахой не без происшествий - вскочили не в ту электричку, пересаживались в Перово. В лесу фантастически хорошо - белые зонтики (дягиль?..) светятся, по жаре воздух в ельнике - густая смола, и всё кругом в непуганой паутине: пройдёшь - и снимаешь её потом с лица. Прибыли не первыми и не последними, дождались Мориниллэ с запасом воды, переоделись - в барраярском мундире было поначалу жарковато, но к вечеру стало прохладней и в самый раз. А от дождей и гроз мы уехали - пока Москву заливало через край, над нами едва поморосило.

Отчёт отперсонажный. Дмитрий Чернолесский (Дымитр Чарноляский), август 1825Из полка меня отпустили повидаться с роднёй, прибывшей взглянуть на смотр войск. Заодно капитан Тютчев передал со мной письмо - сам, оставаясь ещё в лазарете, он присутствовать в Лещине не мог. Отца и сестру я встретил в лещинском шинке. Обнялись, сели за стол, я велел хозяйке налить вина. Солдаты в одних белых рубахах натаскали к шинку целую рощицу валежника - видимо, чтобы наливали в долг.
Отец спрашивал о службе, которая шла своим чередом, без происшествий. Я спрашивал, как добрались: дороги местами оставляли желать лучшего. Сестрица Анна просила писать почаще.
- У него на то, чтобы писать, времени нет, - говорил отец.
- Время-то есть, так писать не о чем: о солдатских буднях будет тебе непонятно и скучно, а лирику я не умею.
- А ты пиши просто, мне не нужно лирики. Я хочу знать, что у тебя всё хорошо.
- Ну ладно, постараюсь писать.
- А говорят, сейчас много лириков в войсках? - спросил отец.
- А то! Некоторые прямо настоящие поэты.
Внезапно в шинок вошёл молодой пан в цилиндре и с бакенбардами, оказавшийся знакомым отца, шляхтичем Анжеем Томашевским. Выпили за удачную встречу. Пан Томашевский остановился проездом - он путешествовал по всему свету и писал роман.
- Совсем как Карамзин, - заметил я. - Он тоже писал и о путешествиях, и о любви.
- Надобно почитать, - решила сестра.
- Почитай. Хотя он порой так мудрёно пишет - чорт не разберёт.
- Может, и тебе начать что-нибудь писать? - предложил отец. - В детстве ты хорошо сказки умел рассказывать.
- Так то сказки, - ответил я. - А к письму у меня таланта нет.
- А ты попробуй, - присоединилась сестра. - Вдруг у тебя получится? Не попробовав, не узнаешь.
- Я буду на письмах тебе тренироваться, - пообещал я.
- А я буду некоторые моменты исправлять. Если ты не обидишься, конечно. Ты ведь не обидишься?
- Разумеется, нет! Критик - это вообще самый важный человек.
- А говорят, господину Карамзину поручили писать русскую историю, - сказал отец. - Видимо, и в самом деле хороший писатель.
- Да, я слышал, - кивнул я. - Такое кому попало не поручат.
- Вот только что он про нас напишет?.. У нас до 95-го был такой бардак, что, должно быть, напишет о нас плохо.
- Отчего же сразу плохо? - вступилась сестра. - Если так оно и было, то, может, так и напишет, что-де раньше был бардак, а теперь стал порядок.
- Вот бы нашу историю кто-то так же написал, - вздохнул отец. - Да нет того, кто возьмётся.
- Может, и у нас найдётся свой Карамзин, - возразил я. - Раз и у нас есть великая история, то будет и кому её записать.
Отец пустился в воспоминания и вспомнил сперва свой последний подвиг - облаву на здешних разбойников. Главаря, которого звали не то Кабанюк, не то ещё как, он тогда самолично ранил, но не убил, и того забрали на каторгу, и с тех пор отец никак не мог смириться с этим промахом и всё спрашивал, не завелось ли где разбойников, скучая по сражениям.
- ...А обещал вернуться, - говорил он. - Ну да все они обещают!
- Да и если вернётся, то каким, с каторги-то, - сказал я.
- Лучше бы их вешали!
- На каторге они всё же работают, какую-никакую пользу приносят.
- Говорят, уж сбегал два раза.
- Вот беглых можно и вешать, - согласился я.
Затем отец вспомнил войну с Наполеоном и то, как из-за проворовавшегося интенданта его кавалерия потерпела от французов сокрушительное поражение - отстреливаться было нечем.
- Таких воров следует сквозь строй пускать, - признал я.
- Некогда было пускать сквозь строй - мы его просто повесили на ближайшей сосне.
- Можно и так - другим в назидание.
- Славно мы тогда гнали Наполеона!.. Ты, должно быть, скучаешь без войны?..
- Второго Наполеона нам не надо. А войны и на наш век хватит.
- И то правда. Всегда можно у турок ещё какую-нибудь крепость отвоевать.
За столом позади нас сидели офицеры и беседовали; я собирался спросить у них, не знают ли они того Борисова, к которому писал Тютчев, но заговорился с отцом и спохватился, только когда они собрались уходить.
- Скоро ли смотр? - спросил отец. - Хочу на тебя посмотреть.
- Вот он я, смотри, - улыбнулся я и встал. - И другие, думаю, в грязь лицом не ударят. А как скоро, я хотел у тех офицеров спросить, заодно и письмо передать от своего капитана. Пойду догоню их.
Надеясь, что отец не соскучится в компании Томашевского, я побежал туда, куда ушли офицеры. Я нашёл их в расположении полка, назвался и спросил про Борисова.
- Такая фамилия часто встречается. Особенно если рядовой...
- Нет, офицер.
- Такого офицера мы не знаем.
Я уже начал было оглядываться, раздумывая, у кого ещё спроситься, как, на счастье, подошёл артиллерист и сказал, что может проводить меня к Борисову. Я был чрезвычайно ему благодарен. По дороге, узнав, что я с письмом, он стал расспрашивать о здоровье и самочувствии Тютчева. Я был приятно удивлён, что у Тютчева так много друзей в других частях, и заверил, что всё уже хорошо и он ни на что не жалуется. Борисов встретил нас на квартире, и когда я передал устные приветствия, также справился о здоровье Тютчева.
- Ответ можете передать со мной, - сказал я.
Борисов прямо на месте вскрыл письмо и стал читать, и лицо его сделалось встревоженным.
- Как давно он это написал? - спросил он.
- Того я не знаю: он передал мне конверт запечатанным перед моим отъездом, - сказал я. - Я его не распечатывал, чтобы проверить, как давно высохли чернила.
Но оба артиллериста были так серьёзны, что шутки не заметили.
Я подождал, не захочет ли Борисов спросить ещё что-нибудь, но, дочитав, он только поблагодарил. Мне не хотелось сразу возвращаться в шинок, и я прошёл через лагерь, где оставались мои новые знакомые - мушкетёры Черниговского пехотного полка штабс-капитан Соловьёв и поручик Щепилло. С ними также был поручик Сухинов. Мне сразу предложили вина и приняли как своего.
Черниговцы оказались людьми весёлыми. Назначили табурет табуретом Черниговского полка, возложив на него погоны, и тут же разжаловали, дабы на него можно было сесть. Щепилло устроился полулёжа на пледе и утверждал, что в Древней Греции все пили лёжа.
- Это чтобы больше вмещалось?
- Или чтобы не почувствовать, когда ноги перестанут держать, - предположил я.
Щепилло говорил, что знает историю до Ивана Грозного, а дальше "всё и так понятно", потому как на дальнейшее его обучение не хватило денег. Ещё говорил, что бывал в Петербурге и что лошади там вовсе не кланяются.
- Потому я и пошёл в пехоту, что после отцовской выучки лошади мне уже поперёк горла, - признался я. - Наслушался, что и в седле сижу как мешок с картохой, и что лошадь меня "не уважает"...
- Это правильно. В кавалерии лошадь ещё прокормить надо. Иной гусар сам не ест, а лошадь кормит, чтобы с голоду не сдохла.
- А гусар не сдохнет прежде лошади?
- Так на гусаре-то не ездят.
- Я бы, может, и прокормил, - сказал я. - Да всё остальное надоело.
- Хорошо, если прокормил бы. Значит, вас в Пензенском хорошо снабжают?
- Не жалуюсь. Впрочем, я-то неприхотливый.
Соловьёв пересказал слова некоего чухонца, который говорил, что ихний князь в Петербурге служит извозчиком, и что многие извозчики в Петербурге по-русски не говорят.
- А как же они тогда понимают, куда везти?
- Может, лошадь понимает, - предположил я. - Ну а что? Я в это верю, лошади умные. Помнится, отец мне рассказывал, что был у нас, в Польше, один мастер, который научил лошадей латыни.
- Лошади на латыни разговаривали?..
- Нет. Им разные предметы показывали, а они выбирали таблички с латинскими словами. Дошло до того, что один конь сбил с мастера шляпу и взял табличку с надписью "смеяться".
- Много денег он получал, наверное...
- Кто, конь?
- Да нет, мастер.
Обсуждали и некоего Кузьмина, и откуда у него берутся деньги. Сухинов сказал:
- А он приходит куда-нибудь и говорит: "Порублю!". Все по рублю и скидываются.
А Щепилло рассказал о некоем другом молодце, чью фамилию я не запомнил, который спьяну написал письмо самому государю императору и попросил позаботиться о его жене и детях после его самоубийства, поскольку некий генерал был якобы должен ему денег и вконец разорил. Когда же в часть прибыла комиссия для расследования самоубийства, оказалось, что и автор письма жив-здоров, и генерал ни сном ни духом о нанесённой им обиде, да ещё при разбирании бумаг выяснилось, что незадачливый корреспондент сам задолжал больше денег, нежели требовал.
Тут к костру подошёл отец, познакомился с радушными офицерами. Я заметил за деревьями, что сестра прогуливается под руку с неким паном в лиловом бархатном сюртуке.
- С кем это там сестра гуляет?..
- Это мой друг, - отвечал отец.
- Надо же, как удачно совпало, что сегодня сюда приехало столько твоих знакомых.
- Так он как раз направлялся к нам в гости в поместье. Лещин он должен был проезжать по пути, потому мы и договорились здесь встретиться.
Не успел отец перекинуться с офицерами парой слов, как со стороны шинка послышался женский визг, и все бросились туда, похватав оружие. Когда прибежали, всё уже было тихо. Говорили, что кто-то свёл троих коней, но кто это был и куда поскакал - не видели, и следов не осталось. Не могли сказать даже, один был вор или несколько; отец утверждал, что для хорошего всадника не проблема увести в одиночку троих коней и что тот Кабанюк был как раз таким всадником. Я спросил сестру, не напугалась ли она, но она, похоже, не была в тот момент в шинке. А отец уже велел седлать коней и бросаться в погоню. Ослушаться я не мог, пришлось садиться на первого попавшегося коня, что оставался на коновязи. За отцом и за мной поскакал и тот пан, что гулял с Анной.
Однако кони были свежие, их как след простыл. Мы доскакали до расположения артиллерийского полка, и навстречу нам вышел тот артиллерист, что провожал меня к Борисову. Шляхтич в лиловом, чьих коней свели, с ним тут же повздорил из-за того, что он не выказал, по его мнению, должного рвения к поискам вора. Артиллерист спросил о приметах коней; то была тройка рыжих орловцев - кони приметные, не затеряешься с такими на дорогах даже порознь. Я говорил, что, должно быть, коней свёл какой-нибудь дезертир, потому как разбойников в этих краях давно не заводилось, и что продать их будет трудно - сразу видно будет, что краденые. Однако отцу мнилось, что это непременно те же самые разбойники-конокрады и что добрые кони им нужны, чтобы уходить от погони.
Несолоно хлебавши мы прискакали в лагерь черниговцев, и там отец с товарищем тоже навели шороху. Отец потребовал старшего, коим оказался подполковник Муравьёв-Апостол, и поручил ему охрану лошадей, объявив награду за поимку разбойников и за сохранность лошадей. Щепилло мне посоветовал сообщить не только в полицию, которая долго будет разбираться, но и знающим конникам, которые поедут на рынок в Бердичеве и в Житомире. Я передал совет отцу.
Отец, закончив шуметь про разбойников, удалился, а кони остались на коновязи подле лагеря.
- Я за отцовским жеребцом сам смотреть буду, - пообещал я офицерам. - А то если и с ним что-нибудь случится... Я же его жеребёнком помню, он отцу как второй сын после меня.
После случившегося мне сделалось немного неловко. Конечно, армия существует для защиты, однако разбойниками всё же не занимается - это дело полиции. Я извинился за отца, сказав, что у него давний зуб на воров и конокрадов, ещё с войны с Наполеоном. Услышав это, подполковник Муравьёв засмеялся и рассказал, что во время войны воровали и у врагов, и у союзников, тем паче что иные союзники меняли сторону прямо в ходе сражений и не всегда можно было успеть понять, кто уже бывший враг, а кто ещё нет. В Париж русская армия входила в чужих мундирах и с белыми лентами, по которым солдаты отличали своих. Я пояснил, что из-за проворовавшегося интенданта отец едва не погиб, и уже не так важно, был ли этот интендант своим или русским.
Заодно я представился наконец с бывшим в том же лагере подпоручиком Полтавского пехотного полка Бестужевым-Рюминым, который подполковника Муравьёва называл по-дружески просто "Серж". Узнав, которого я полка, он спросил:
- А знаете ли вы капитана Тютчева?
- Разумеется: я служу вместе с ним. Он как раз передавал со мной письмо к подпоручику Борисову.
- Борисову, говорите?.. А состоите ли вы в обществе?
- Каком обществе?..
- Понятно... - он обернулся к Муравьёву: - Серж, этот человек знает Тютчева и при этом вроде как не имеет отношения к обществу. Вроде как.
Я не вполне понимал, о чём они говорили: в войсках бывали офицерские кружки, где играли в карты или читали стихи и пьесы, но оные не упоминались так таинственно. Когда Муравьёв вновь вынужден был нас покинуть из-за каких-то дел, Бестужев сел напротив меня и спросил:
- Каково ваше отношение к государству?
- Какие, однако, глобальные вопросы вы задаёте... Отец рад, что сейчас установился наконец порядок.
- Ну, а вы сами?
- А что я... наше дело маленькое, скажут воевать - будем опять воевать. Вот только обидно немного...
- И что же, только выполнять приказы?
А вот то, что он выспрашивал, было почему-то не обидно, как если бы он не хотел обвинить меня в недальновидности, а хотел, чтобы я размышлял и был откровенен ради меня же самого. Так я и решил сказать то, что думаю, и посмотреть, как ему это понравится: русским такое обычно не нравилось.
- Потому и говорю, что обидно: Наполеона вместе били, а теперь мы у Российской империи вроде заднего двора, как цепные псы какие.
- Так нужно тогда что-то делать.
- Что же вы предлагаете, на трезвую голову писать письмо государю императору?.. Простите, но подотрётся он этим письмом.
- Есть учёные, образованные люди, офицеры, знающие, как обустроить Россию по справедливости...
- Но слушать их никто не будет, как никогда не слушали.
- А что если можно сделать так, чтоб послушали?
- Это как же?
- Поднять войска.
- И что же, бунт?..
- Это не бунт. Мы лишь хотим заставить императора к нам прислушаться. На нашей стороне - члены командования, и люди, облечённые властью... И со многими вашими соплеменниками я уже беседовал.
- Не ожидал такого. Думал, люди только между собой болтают. И что же, идти до самого Петербурга? Император-то далеко.
- Если понадобится. Скажите же, присоединитесь ли к восстанию?
Я задумался на мгновение. По первости всё это выглядело больше как большая смелая мечта, нежели как действительность. Однако, если помочь этой мечте осуществиться, это могло означать возвращение свободы Польше и многое ещё другое, чтобы перед европейскими державами не было стыдно.
- Что ж, я скажу так. Если будет восстание, я не токмо не стану этому препятствовать, но, пожалуй, и присоединюсь, поскольку это благое дело.
- В таком случае считаю вас принятым в Южное тайное общество. Скоро у нас будет собрание, вы сможете присоединиться.
- Вы только скажите, куда идти и когда, а иначе я ведь не узнаю. И отцу об этом лучше не знать.
- А это уж вы промеж себя сами решите.
Бестужев пообещал позвать меня и умчался догонять Муравьёва. Я остался в лагере один - и ещё один человек, которого называли Грохольским. Он держался в стороне, но, как мне казалось, мог слышать всё, что говорилось между нами. Я приблизился к коновязи, раздумывая, оставлять ли отцовского жеребца без присмотра, и заговорил с Грохольским - было, во-первых, любопытно, что это за человек, а во-вторых, невежливо молчать.
- А вы также состоите в этом обществе? - спросил я.
- Каком обществе? - переспросил он вежливо.
- Значит, не состоите... - и я сменил тему, пожаловавшись: - Следить ли за отцовским конём?.. Но интересно, и где сейчас сестра, а ну как без присмотра.
- А как же ваш отец?.. Впрочем, действительно, ваш отец очень... энергичен.
- Да уж, он не успокоится, пока не схватит разбойника. Зато ему не скучно.
- Простите, - проговорил Грохольский после паузы. - Я сейчас не лучший собеседник.
- Да и я также: столько всего происходит, что не умещается в голове. Может, пойдём в шинок? Там нальют хотя бы.
Жеребца я повёл было с собой, но мне встретился мушкетёрский фельдфебель Шутов, всегда обнаруживающийся где-то подле лошадей, и сперва подумал вслух, не отвести ли лошадей за лагерь (но местные воры наверняка все пролески знали), а затем предложил оставить коня при артиллерийской бригаде, с тамошними битюгами, где он точно будет под присмотром. Мне это показалось хорошей идеей: ещё и потому мне не хотелось привязывать коня у шинка, что я подозревал, не в сговоре ли хозяйка с вором. Потому я вскочил верхом и поскакал до расположения бригады.
К немалому моему удивлению, на артиллерийской квартире собралось едва не пол-лагеря и все, замолкнув, обратили взгляды на меня. Ко мне вышел всё тот же Борисов, и я, извинившись за беспокойство, спросил, могу ли поставить отцовского жеребца с их тяжеловозами. Тот согласился - казалось, особо не вникая. Я нашёл жеребцу место и пешим пошёл к шинку. Кто-то встречный сообщил мне, что отец приглашает всех офицеров в шинок на обед.
Когда я вошёл в шинок, там пока никого не было, кроме отца, сестры и других шляхтичей. Кто-то посетовал, что офицеры на собрании обсуждают Карамзина, и мне даже сделалось неловко, что я в этот день первым его припомнил. Вскоре офицеры начали постепенно собираться. Отец велел хозяйке всем налить за его счёт шампанского. Выпили за отчизну, за волю, что есть неотъемлемое свойство всякого шляхтича и дворянина, и за помолвку моей сестры Анны. О помолвке я ничего не знал, но выпил вместе со всеми - всё же на то была воля отца.
После шампанского некоторые сразу перешли на горилку. Говорили обо всём; отец - о том, станет ли Речь Посполитая вновь такой же великой, как при Яне Собеском, и спрашивал Бестужева, не потомок ли он славного канцлера Бестужева-Рюмина, на что тот отвечал, что вовсе сомнительно, что его род имеет отношение к графскому роду. Тостов за императора не прозвучало, и я краем уха следил, не скажет ли отец лишнего при офицерах. Однако его речи о том, что ежели бы всё повернулось иначе, то вся империя была бы Речью Посполитой, и Москва была бы Речью Посполитой, были приняты вполне благосклонно. А когда его спросили о том, что он подразумевает под порядком, он ответил:
- Христианский порядок, угодный богу.
- А каков этот христианский порядок?
- Христианский закон учит, что всякая власть - от бога.
- Даже Наполеон?
- Наполеон не от бога, потому что развязал войну и хотел власти над всей Европой.
- А если бы Наполеон так и сидел у себя во Франции... - предположил я.
- ...То он не был бы Наполеоном.
Так же постепенно, как пришли, офицеры начали один за другим расходиться, ссылаясь на важные дела. Отец также отлучился, и я, пользуясь этим случаем, спросил сестру:
- Ты как, сама-то довольна?
- Отец говорит, что он достойный человек.
- А тебе самой он нравится?
- Не знаю. Я ведь о нём почти не знаю ничего.
- Вот и я его не знаю, - вздохнул я.
По первому взгляду, когда этот шляхтич повздорил с артиллеристом Горбачевским и кричал ему "Я тебя запомнил, усатый", - он мне не понравился. Но это впечатление могло быть ошибочным: всякий человек может вспылить, если у него дорогих лошадей украдут.
- Странные сегодня были разговоры, - сказала сестра.
- Это точно. Отец говорил о прошлом, офицеры говорили о будущем, вот так оно и вышло...
- Ты, наверное, воевать хочешь, как все офицеры?..
- Как не хотеть. Может, опять на турков пойдём, или они на нас. Только бы чуму от них не притащить, как было при матушке Екатерине.
- А я не пойму, зачем люди воюют...
- Так скучно ведь на одном месте сидеть. На войне можно отличиться, вернуться со славой, орденами. Вот только, сколько бы ты ни служил, никто к тебе не прислушается.
- Даже к нам?
- К нам в особенности. Кому сейчас нужна шляхта? Вот отец хоть и радуется тому, что наступил наконец порядок, - а разве ему не обидно, что могла бы быть великая Речь Посполитая, и всё для этого есть, и люди, и земли, а вместо этого мы - лишь малая часть Российской империи?.. Конечно, обидно.
- Да что ты такое говоришь...
Я спохватился. В самом деле, слишком я разоткровенничался. Не собирался же я приглашать сестру в тайное общество?..
- А как ты думаешь, - спросила сестра, - плохого человека сразу видно? Или нет?
Я был благодарен ей за смену темы, поскольку в этот момент как раз подошёл отец, и об этом я мог вполне говорить в его присутствии.
- Не знаю. Вот хорошего человека видно сразу: он смотрит прямо, взгляда не отводя, и говорит прямо, не увиливая. А плохой человек ещё притвориться может.
- Говорят, плохие люди некрасивы, - заметил отец. - Наполеон был уродом.
- Да, я слышал, что он был мерзким коротышкой. И всё же некоторые мерзавцы бывают вполне хороши собой.
Мы ещё немного посидели в шинке в компании пана Томашевского. Отец всё грозился устроить новую облаву на разбойников-конокрадов.
- Может, то не разбойники, а цыгане свели, - сказал я.
- Так цыган мы из этих краёв давно выгнали. А если ещё появятся - ещё выгоним. Это наша земля, нам на других надеяться нечего.
- Выгоним, конечно. Сил у нас хватит.
- Но вот же мерзкий это народ - цыгане...
- Дикари, - кивнул я. - Дома строить не умеют, трудиться по-человечески не умеют, законов и порядка не знают, а только воруют.
- А всё потому, что слова божьего не знают.
- Так и есть. Может, когда-нибудь и их просветит господь, и они начнут строить дома, трудиться и жить по закону, как все люди. А пока - даже не живут... существуют, почти как животные: только добывают себе пропитание и плодятся.
- И откуда они только взялись... правду говорят, что из Египта? - спросила сестра.
- Да кто же их знает?.. - пожал плечами отец. - Или вот евреи. Казалось бы, во всём похожи на нас, но оттого, что вера их неправильная, всё у них наоборот и всё наперекосяк.
- Потому что по старому закону живут. А как можно жить по старому, если господь уже новый дал?..
Томашевский говорил, что собирается отправиться в Китай и привезти оттуда слона. Отец с сестрой усомнились, что слона можно будет прокормить, а я сказал, что он от холода сдохнет:
- В России ведь, когда орловских лошадей выводили, первые привозные арабские кони тоже от холода помирали. А как вывели орловцев - им было уже всё нипочём.
В другой момент отец предложил мне поговорить. Для разговора вышел из шинка и пошёл по дороге, так что я поначалу даже встревожился.
- Каковы сейчас настроения в войсках? - спросил он. - Я ведь не глухой и не слепой, тоже слышу и замечаю. И хотя для виду говорю, что поддерживаю императора, - надеюсь, ты понимаешь, что наша родина и наша земля превыше всего.
Это "для виду" придало мне смелости, и я сказал:
- Настроения разные, это правда. Не все довольны императором. Иные и сочувствуют нам потому, что мы у России вроде колонии и император не прислушивается к шляхте.
- Такого я и ожидал. Но всё же на тот момент никто другой, кроме императора, не мог установить у нас порядка.
- Тогда такого не нашлось, но, может, однажды найдётся.
- Вот только тот, кто захочет воевать со всем миром, будет не лучше Наполеона.
- Наполеон - внешний враг, - заметил я осторожно.
- Нам таких наполеонов больше не надо. Его вся Европа осудила и отправила на остров Святой Елены. Смотрел я на карте, где это. Так далеко даже мне не доскакать!
- Так если остров, то туда не скакать, а плыть надо...
- Ты мне вот что скажи. Нет ли среди тех, кто недоволен, подстрекательств к бунту?
- Нет, бунт никому не нужен, - ответил я, вспоминая слова Бестужева. - Все понимают, что бунт, как у Пугачёва, ничем хорошим не закончится. Все, с кем я говорил, - образованные люди, желающие только процветания своей родине, желающие добиться высоких мест и устроить всё по справедливости. Вот мой капитан Тютчев - благороднейший человек, и оказалось, что в других полках у него много друзей среди офицеров. И все они ищут не пустой славы, а только пользы отечеству.
- Что ж, я рад, что не перевелись достойные офицеры, что ты сам - достойный офицер и у тебя хорошие друзья.
- Я же учился на достойном примере, - улыбнулся я. - Мне было на кого равняться и с кем сравнивать.
- Я вижу, ты хорошо служишь. Но всё же не забывай: ты шляхтич и католик, и пусть сейчас мы служим Российской империи, наша земля важнее всего.
- Само собой. Ежели российский император вдруг решит, что мы ему враги, или же просто станет унижать нас и ни во что не ставить, - мы сможем за себя постоять.
Даже это отец одобрил. Он стал говорить, что мы всё же должны быть благодарны императору и что некоторые шляхтичи совершили неверный выбор, примкнув к Наполеону. Ну и бог им судья - я-то примыкал к друзьям, а не врагам. Я рассудил так: отец восставать не станет, опасаясь, что при неудаче шляхта лишится всех полученных свобод. Значит, нужно сделать так, чтобы неудачи не было.
- Кстати, а что помолвка? - спросил я, когда мы уже поворотили назад к шинку. - Как давно была сговорена?
- Так сегодня же.
- Так быстро?..
- Но ведь это же мой давний друг. Мы служили вместе, как ты сейчас со своими товарищами. Более достойного человека я бы не нашёл. Я давно хотел с ним породниться.
- Что ж, тогда я спокоен, - решил я. - Кому решать, как не тебе.
Если бы я решал, я бы выбрал, пожалуй, жениха помоложе. Этот шляхтич, может статься, одну жену уже похоронил.
Когда мы вернулись в шинок, помянутый жених варил там кофий.
- А откуда кофий взялся? - спрашивала сестра.
- Из-за моря, говорят, - припомнил я. - Оттуда же, откуда земляные яблоки, картоха, и эти, как их, золотые яблоки... помидоры.
- Из Парижу они взялись, - сказал Томашевский. - Или из Лондону.
- Но откуда-то же их туда привезли, - возразил я. - Должно быть, это всё английские пираты. Англия же остров, там пиратов полно и плавают они везде.
Паны предлагали завести в шинке кофий, а мы с сестрой сомневались, будут ли его пить:
- Кажется, здешние завсегдатаи предпочитают горилку.
- Ежели он бодрит, то его можно будет пить наутро после горилки.
Сестра решилась попробовать кофий, а я не стал.
- По мне так похож на кашу: густой, тёмный, с пенкой и горечью пахнет. Всё равно что гречка.
- Сам ты каша, - смеялась сестра.
- А что? Его ведь тоже из зёрен варят - значит, каша.
Отец и Томашевский стали вспоминать страны, в которых побывали, и хвалить тамошние шинки; получилось, что шинок - признак цивилизации.
- А какая страна вам показалась лучшей для жизни? - спросила Анна.
- Юг Франции. Где виноградники...
- Значит, лучше всего там, где вино, - подытожил я.
- Лучше всего на коне и с саблей, - сказал отец. - И всё равно где.
Так мы говорили, пока я не решил заглянуть в лагерь, в виду которого мы с отцом проходили, беседуя. В конце концов, место было открытое и любой мог подойти к костру, а если я окажусь некстати, мне об этом скажут; однако я сомневался, чтобы Бестужев не позвал меня потому, что не доверял, - скорее, просто запамятовал. Я ещё не успел приблизиться к расположению черниговцев, как Бестужев сам вышел мне навстречу:
- Что же вы не пришли?
- Так вы не сказали.
- Я же делал вам знак рукой.
- В следующий раз позовите, я знаки плохо различаю.
- Но вы как раз вовремя: у нас два общества объединились. Теперь нас стало ещё больше, и осталось совсем немногое. На следующий год император приедет на смотр войск, и все мы непременно встретимся там... впрочем, думаю, мы с вами ещё встретимся и раньше. Вы согласны пойти до конца?
Его энтузиазм был заразителен и воодушевляющ.
- Вот теперь это больше похоже на план, а не просто глобальную идею...
- Да, это план, и его можно будет осуществить сообща. Так что же, вы готовы? Вы с нами?
- Да. Конечно, я присоединюсь.
Мы пожали друг другу руки. Я почувствовал, что обратного пути отныне не будет, но не сожалел об этом. О неудаче я вовсе не думал.
- Я говорил с отцом, и знаете, он сказал мне почти то же самое, что вы мне говорили, - сказал я. - Что родина превыше всего, даже императора.
- Я не сомневался в этом! А теперь, когда вы с нами, ещё больше уверился, что шляхта нас поддержит.
- Должна поддержать. Старики, может, и не поднимутся, но молодые...
Бестужев представил меня Муравьёву, хотя мы были уже знакомы, - теперь уже официально как члена общества. Мы тоже пожали друг другу руки.
И вновь момент был прерван шумом: ранили конюха, свели коней. Каким же облегчением было узнать, что это был не отцовский конь, удачно пристроенный мною к артиллерии, а другие лошади, доверенные Муравьёву!.. Но наглость, с которой лошадей уводили прямо из-под носа солдат и офицеров, с каждым разом злила всё больше. Теперь я не сомневался, что отец будет настаивать на облаве. И даже сам поддержал бы её - иначе в войсках лошадей не останется и того и гляди разбойники перейдут на воровство боеприпасов и пропитания.
- Тот пан с бакенбардами что-то говорил про кражу из идейных соображений, - припомнил Сухинов.
- Он много чего говорил, - сказал я. - Он и про слона из Китая говорил.
- Насколько я помню, слоны не в Китае водятся, а в Индии, - заметил Бестужев.
- Может, он больной?.. - предположил Сухинов.
- Да нет, - возразил я. - Он путешественник. Роман пишет.
- А, так он писатель. Тогда ясно.
Мы вернулись в лагерь. Я видел там всех своих тогдашних знакомых: и Соловьёва, и Щепилло, и Грохольского, и Борисова. Муравьёв разложил перед нами карту и стал рисовать, как полки будут двигаться к месту смотра и маневров на будущий год. По карте всё складывалось как нельзя лучше. В этот момент к нам присоединились двое высших чинов: полковник гусарского полка Муравьёв и полковник Полтавского пехотного полка Тизенгаузен. Подполковник Муравьёв-Апостол просил не смущаться, держаться с ними как с равными, тем паче что Муравьёв был его родичем; Тизенгаузен же был другом моего отца. Всё это рождало осознание, что лучшие люди, вне зависимости от их возраста и чина, - все, кого я знал прежде, как Тютчева или Тизенгаузена, и все, кого узнал ныне, - объединились для общего дела. И было никак невозможно остаться от них в стороне.
В план входило арестование императора, предъявление ему ультиматума, который он должен был подписать. Я разделял мнение полковника Муравьёва, что император ничего не подпишет; мне даже казалось странным уповать на важность этой подписи, как бы подтверждавшую законность императорской власти. Муравьёв был настроен решительно, даже лихорадочно, и говорил, что мы должны быть готовыми к крайним мерам вплоть до убийства государя. Идея убийства мне не нравилась, хоть каждый из нас и был военным, наученным убивать в бою, - и даже не тем, что государь был помазанником: мне как католику не было дела до православного царя; а тем, что нас было много, а он один, и тем, что он мог приказать другим солдатам сражаться против своих же.
Также полковнику Муравьёву не нравилась идея ждать до следующего лета: он считал, что за столь долгий срок сомнения усугубятся, шанс может быть упущен, а тайное общество может быть раскрыто. Он хотел немедленно отправляться в Таганрог, где должен был присутствовать император, и был готов идти один. Говорил о том, что нужно пожертвовать всем, и что сам пожертвует своей женой и детьми, если то будет необходимо. Подпоручик Бестужев, не желая отступаться от первоначального плана, поддержал последнюю мысль и, взяв лист бумаги, попросил вписать свои фамилии тех, кто готов был идти до конца и пожертвовать жизнью, а то и совестью, ради чаемого будущего.
Я мало говорил, однако видел, сколь многие колеблются. Тизенгаузен говорил, что ему необходим чёткий план действий о том, кто, когда и что должен будет делать; Соловьёв и Щепилло говорили, что они первый день в обществе и расписаться могут только в том, что ничего не понимают. Многие хотели знать, кто в восстании будет за главного, кто будет отдавать приказы, которые они могли бы исполнять, не задумываясь. Вот только не в приказах было дело, ведь в решающий момент каждый из нас может оказаться "главным". Я попытался объяснить:
- Мне кажется, дело в том, чтобы даже в том случае, если те, кто может отдавать приказы, погибнут, или будут сосланы или разжалованы, или ещё что-либо случится, - быть готовым действовать без приказа, по собственному разумению. И действовать до конца, ни перед чем не останавливаясь, даже если придётся убить императора. Я сам не хочу убийства, поскольку этим мы создадим мученика, а себе создадим репутацию преступников, - но ежели не будет иного выхода, я к этому готов.
Судя по одобрению Бестужева, я понял его верно. И по этим колебаниям я также понимал, что нам нужен этот год, дабы устранить непонимание, всё обговорить, всех убедить и добиться подлинного единства. А ежели выступить прямо сейчас - колеблющиеся могут и передумать и поворотить назад. Тогда от множества заинтересованных останутся единицы подлинно верных, а этого будет мало. Уж лучше пусть все, кто не готов, в течение года оставят общество, нежели дрогнут тогда, когда от каждого будет многое зависеть и на каждого может опереться наша надежда.
Я поставил свою фамилию на бумаге (начав сперва писать латиницей, затем поправившись); тех, кто не подписался, не обвиняли как трусов - да и не было видно в толпе, кто подписал, а кто нет, и список не зачитывали, так что было ясно лишь, что имён в нём уже теперь довольно. Бумагу Муравьёв-Апостол сжёг. И лишь после этого предложил обсуждать тактику.
Огонь как будто скрепил и имена, и назначенный год, и цену, что каждым могла быть уплачена. И как будто до тех пор, пока всё не свершится, мы не принадлежали ни себе, ни другим, а лишь тому, в чём дали слово. И как будто после этого всё не могло не свершиться - словно уже свершилось; а раз свершилось, то и бояться было вовсе нечего.

Игроцкие благодарностиСпасибо мастерам за ещё один бесценный кусочек истории! Присоединяюсь ко всем, кто уже сказал об этой очень правильной атмосфере - когда чувствуешь, что нельзя не сделать, не можешь позволить себе не сделать, и другого шанса не будет вообще. И послевкусие - ещё больнее, чем после "Долгожданного лета". Потому как тот сон - хоть так, но сбылся. А сейчас - все эти люди не знают, что до лета 26-го одни из них просто не доживут, другие встретят его на каторге, а третьи... да в общем-то никто уже не останется прежним.
Спасибо Птахе за Мишеля и агитацию!
Спасибо моему семейству! Мориниллэ - за неугомонного и деятельного отца и его патриотизм, Ортхильде - за чудесную Анну, хрупкую и любознательную. Сестра моя драгоценная, надеюсь, я не слишком тебя забросил со всей нашей политикой!
Спасибо всем членам всех тайных обществ! Сули за Сержа, Натали за Соловьёва, Фреду за Сухинова, Мыши за Щепилло, Вере за Грохольского, Мориэль за Борисова, Кервену за Горбачевского, Блэйзу за Шутова. Слушал и байки, и идеологические прения с безмерным удовольствием.
Спасибо Кэте за героическую игротехнику и убедительнейшего Муравьёва!
Спасибо Инги и Асмеле за окормление нашего бардака и радующую глаз колоритность!

Переоткрыли сезон и встретили Литу мы, я считаю, достойно. А жертвой полигону стал мой телефон, видимо прорастающий теперь в черничнике под ёлками Через несколько дней симку восстановят, а пока могу дать временный номер, если кому-то могу срочно понадобиться.