...Кажется, я ещё никогда так поздно отчёты не дописывал
Николай Миролюбов. Отчёт отперсонажный. ПродолжениеНаутро выходного дня, выйдя из комнаты, я столкнулся с фельдшерицей Марией Николаевной, снимавшей комнату по соседству.
- Александр Коньков... вы ведь были его другом?
Я сразу почувствовал беду, но не решился задать вопроса.
- Да. Мы были с одного факультета. Он ко мне заходил.
- В таком случае мужайтесь, - серьёзно и строго сказала она, - Сегодня ночью он преставился.
Было несколько неловко, что меня утешала женщина, а не наоборот, - эта невысокая невероятно сильная женщина, которую никто никогда не видел в праздности, которой хватало духу на безнадёжное дело: спускаться в тюрьму (пусть там всё больше ходят по лестницам вверх - это же как в преисподнюю спускаться) и лечить больных в тамошнем больном, сыром климате. Должно быть, только из-за этой неловкости я не ругался от бессилия на чём свет стоит, а ответил только:
- Спасибо вам, что сообщили. Я... передам остальным.
- А как вы себя чувствуете?
- Я здоров, спасибо.
- Я почему спрашиваю... после того, как мальчик восемнадцати лет почти у меня на руках умер... у меня такого же возраста сын... меня пугает ваш бледный вид.
- Обо мне не беспокойтесь. Это оттого, что я целыми днями сижу за реактивами.
- Если будете поминать, - негромко окликнула она, когда я уже стоял в дверях, - Я бы хотела...
- Мы выпьем вечером в столовой. Конечно, приходите.
Я пошёл завтракать в кафе. Хотелось побыть одному, да не вышло: за мой столик подсел прокурор Гржимбовский. Он едва появился в городе и как бы втирался ко всем в доверие, особенно к студентам, да так неприкрыто, что вернее будет сказать - пользовался тем, что его как государственное лицо и как старшего нельзя было отшить.
- А вы уже слышали про отравление морфием?
- Что-то слышал, - обронил я, припоминая, что говорила аптекарша.
- А этот отравившийся, он ведь был вашим другом?
Так он что же - о Владимире?.. Будто мало мне было одной смерти, так этот стервятник пришёл ворошить другую. Но ещё прежде, чем я до конца догадался, что он имел в виду, я ответил машинально, чтобы избежать дальнейших расспросов:
- Так, знакомым.
- И что вы об этом думаете?
- Что талантливый человек и касторкой может отравиться, - повторил я то же, что накануне говорил в аптеке, стараясь казаться как можно более безразличным.
- Ну а сами вы... как химик... никогда не пробовали приготовить морфий? Вас ведь этому учили?
- В теории это всем известно, - пожал плечами я. - Органическая химия, проходили на первом курсе. Но на практике я не пробовал - к чему мне это? Я не фармацевт.
- Я слышал, у вас есть кузен?
А вот это совсем скверно. Павла бы предупредить, да вот только как?
- У вас к нему какое-то дело? Я ничего не знаю о нём, он давно за границу уехал.
- Говорят, он вернулся.
- В самом деле? Я его и не помню толком, я же маленький был, когда его видел. Сейчас, должно быть, и не узнаю... да точно не узнаю.
- В самом деле не узнаете? Родного-то человека?
- Родни у меня много - что же, помнить всякую седьмую воду на киселе, каждую внучатую тётку, которая меня когда-то в детстве один раз на коленях качала?..
- Так то тётка, а то двоюродный брат.
- Из-за разницы в возрасте он со мной не говорил.
Заметив за дальним столиком Митьку и Вадима, я поспешил покончить со своей тарелкой лапши, откланяться и избавиться от прокурора, и присоединиться к ним. Обсуждалась свежайшая городская новость - шум, который накануне ночью был слышен по всему Дубравнику и всем мешал спать. Некие не то проезжие рабочие, не то вовсе цыгане загуляли в кабаке, а как их оттуда выставили - пошли плясать и петь по улицам. И вроде как один полицейский, как бы даже не сам начальник полицейского управления, присоединился к кутежу, отчего был арестован вместе с другими нарушителями не то жандармами, которые, как известно, не спят никогда, не то своими же полицейскими.
- Позвольте теперь о грустной новости, - сказал я, как только обсуждение прервалось. - Со мной с утра говорила фельдшерица Мария Николаевна, она ведь по соседству живёт...
- И что?.. - с нетерпеливым беспокойством спросил Дмитрий.
- Сашка умер.
- Это тот, который в тюрьме сидел?..
- Он самый. Чахотка.
- Так он ведь вроде до тюрьмы не болел?
- Не болел... так разве мудрёное дело - заболеть в тюрьме! Холод, сырость, плесень... Подумать только - всего восемнадцать! Так и не привык меня на "ты" называть, говорил, из-за фамилии...
- Выпить нужно, - постановил Вадим.
- Нужно, - согласился я. - Вот вечером соберём всех и выпьем за него. Мария Николаевна тоже присоединиться хотела.
- А чего от тебя прокурор-то хотел?
- Да про родню спрашивал.
- А у тебя в городе разве кто из родни остался?
- В том-то и дело, что нет, но он говорил, что кто-то приехал. Только я о том не знаю.
- Баронесса, вон, тоже нашла родню, о которой не знала. Говорят, приехала специально за наследством.
- Может, и мне какое наследство полагается...
В кафе вошла Елена Орлова, и Дмитрия как ветром сдуло, а Вадим остался за столиком выписывать слова в своей тетрадке.
- Всё играешь в слова? - полюбопытствовал я.
- Заговор, застенок, запор, замОк... зАмок выпадает из морфологического ряда.
- Что же ты с самого утра о застенках думаешь?
- А как о них не думать, когда с утра такие новости. Может, кто из твоей родни что-то совершил незаконное, потому прокурор и ищет?
Нет, о Павле я друзьям не скажу, даже самым близким. Не оттого, что не доверяю, а чтобы не впутать ненароком. Безопаснее им будет ничего не знать. Да и Павлу я обещал.
- Если и совершил, то я-то тут при чём? Мне из родни и не пишет-то никто.
- А почему не пишут?
- А кому я нужен?.. Видишь ли, прервалась теологическая линия нашей фамилии. Помню, дядя, бывало, зайдёт и за тот самый микроскоп начнёт на отца ругаться: ты чему, дескать, ребёнка учишь, мир на части разъять - это сатанинское!.. А потом дядя умер, кузен уехал...
- Я-то с роднёй разругался, оттого и не пишут. А тот мужик тебе не родственник?
- Какой такой мужик?
- Да с которым ты вчера разговаривал.
- Скажешь тоже!..
Кто-то из студентов забыл на столике медицинский учебник, который я между делом раскрывал наугад то на одной странице, то на другой. Решил сменить тему:
- Что-то я удачно открываю всё по нашему профилю: то на хлорке в воде, то на ртути от клопов.
- Говорят, Иван Грозный ртутью отравился.
- Так если внутрь ртуть принимать, то ничего удивительного. А если смешать с тем самым нафталином да серой, и в низкой концентрации, - то никто, кроме клопов, не пострадает. Но людей же не предупреждают. Вот, и тут написано: ксилол от вшей. И никакого предупреждения...
- А что с ксилолом не так? Ядовитый?
- Горючий. Вот представь, приходит бродяга - а у кого ещё вши заводятся? - а фельдшер его обрабатывает ксилолом и отпускает на все четыре стороны.
- А он потом закурит...
- Ладно бы закурит. И сейчас, осенью, ночи холодные, а зимой и подавно. Разведёт костёр, чтобы не замёрзнуть насмерть, сядет к нему поближе - и вспыхнет...
- И что же, в самом деле об этом не предупреждают?
- Видишь, пишут: после обработки помыться тёплой водой с мылом. Вот только кто бродяге даст тёплой воды, да ещё и с мылом!..
- И то верно.
- И про отравление морфием прокурор тоже спрашивал, - припомнил я. - Я ему и сказал, что можно и касторкой отравиться. Ежели не предупреждать...
- И яблочным пирогом отравиться можно.
- Да уж. Скоро и яблочные пироги тоже будут только под запись отпускать.
- А что, уже что-то под запись отпускают?
- В аптеке уже все покупки велели записывать. Вот всегда так: сначала записывают, потом налоги введут, хоть запасайся заранее.
- Запасёшься - ещё арестуют.
- Твоя правда. И попробуй докажи, что из всего этого бомбы не сделаешь... у меня даже натрий кончается...
- Что-то ты напряжённый сегодня.
Молчать можно о чём угодно, вот только всего от друзей не скроешь.
- А как же иначе, после таких-то новостей...
- Выпить тебе надо, вот что.
- Ещё как надо, - признал я. Рассеянно открыл в очередной раз медицинский учебник и не удержался от смеха: - Вот ведь рука лёгкая! Открыл на таблице спиртных напитков.
Вадим с любопытством заглянул в таблицу и разочарованно заметил:
- Самогона нет...
- Да и полугара нет. - читая дальше, я вновь рассмеялся: - Советуют водку заменять шоколадом.
- Это у кого ж столько денег будет, чтобы вместо водки шоколад!..
- А в солдатские фляжки советуют наливать чай. Но в этом хоть смысл есть: всё лучше тухлой воды.
- А чай можно и всякими травками заменять, - добавил Вадим. - Бузинным листом...
- Или смородиновым.
После завтрака я нашёл квартирную хозяйку и оплатил комнату за ноябрь. Когда вернулся на площадь, там и в кафе почти никого не было, кроме Вадима, который отсиживаться дома со своей тетрадкой не любил.
- Все разошлись готовиться к диспуту?
- Говорят, начало диспута отложили.
- Оттого, что все не выспались?..
Он извинился и ушёл куда-то с жандармским поручиком. Не нравилось мне такое внимание государственных лиц к студентам, ох не нравилось. Решил дождаться. В кофейню стягивались на полуденный кофе горожане. Доктор Алексеев поинтересовался новостями, я рассказал байку про полицейского, которого свои же арестовали, ночь продержали да выпустили назад на службу.
- У вас молоко убежало, - окликнул я хозяйку кафе, - Не при филологах будь сказано.
- Это ещё ничего, - подхватила Ева Николаевна. - Вот, например, вы знаете, почему тарелка на столе стоит, а хлеб лежит?
- Вероятно, потому что у тарелки есть основание, - предположил доктор.
- Но если отнести тарелку в мойку, она там будет лежать.
- А если кто-то - простите, дамы! - залезет на стол с ногами, то он однозначно будет на нём стоять, - добавил я.
- Лежать на столе тело тоже может, - возразил доктор и тут же поправился: - Видел я в морге такие столы.
Вошёл адвокат Габричевский, отец Дмитрия, и заявил, что желает поговорить и с доктором, и со мной поочерёдно. Я пообещал, что не уйду далеко, но едва адвокат с доктором удалились за дальний столик, меня попросил о разговоре и брат Дмитрия, Михаил. Я был просто нарасхват. Пришлось согласиться, к тому же Михаил из всех жандармов всегда производил наиболее приятное впечатление.
- Вы слышали о том, что Владимир Орлов отравился морфием?
- Да, сегодня услышал, - ответил я скупо.
- Как вы думаете, мог ли кто-то подменить его лекарство?
Вот, значит, в чём они хотели обвинить его гувернантку?.. Как глупо.
- Я не могу строить таких догадок. Одно могу сказать: отравиться сам он не мог. Не такой он был человек.
- А мог ли он отравиться случайно?
- Он был химиком. Все химики соблюдают меры предосторожности.
- Но лаборатория была, наверное, рядом с кухней?.. - в разговор вступила незваной Гржимбовская. Впрочем, мы сидели на виду, ни от кого не прячась, всякий мог нас услышать.
- Нет. Лаборатории обычно оборудуют в подвале, у воздуховода.
- А насыпать какие-нибудь вещества в банку из-под соли, чтобы прислуга по ошибке поставила в буфет и добавила в суп?.. - продолжала она.
В конце концов это начинало утомлять. Совершенно случайные, посторонние люди, ничего не смыслящие в химии, тоже хотели мнение иметь...
- Вам бы романы писать, - усмехнулся я. - Но прошу вас не демонизировать химиков. Мы не насыпаем цианистый калий в солонку. Опасные реактивы вовсе запираются в сейфе на ключ. Мой отец был химиком, дожил до преклонных лет и умер не от того, что насыпал реактивы в чай!..
- Ваш отец был талантливым химиком - может, потому и дожил?..
- Владимир также не был профаном. Да, он был начинающим, но не мог совершить такой ошибки.
Когда Алина Дмитриевна потеряла к нам интерес, Михаил склонился ближе и заговорил доверительней и тише:
- Почему я спрашиваю... сейчас ведь полно террористов. И они весьма заинтересованы в вербовке студентов. Вы видели листовки, которые раскидывают в бесплатной столовой?
- Нет. Что-то слышал только.
- Террористам особенно нужны химические лаборатории, реактивы...
- Вы, надеюсь, понимаете, что я не настолько дурак, чтобы незнакомого человека, который ни с того ни с сего пожелает воспользоваться моей лабораторией, не послать... очень далеко.
И не соврал даже. Другое дело, если человек будет знакомый. Родной человек.
- И тем не менее...
- Вещества в таком количестве, которое было бы им нужно, у нас всё равно нет, - оборвал я. - Полагаю, у террористов есть свои лаборатории.
- Вас вчера видели с каким-то подозрительным человеком.
Видели!.. Кто, как? Никого, кроме Вадима, рядом со мной тогда не было. Выходит, за Павлом с самого начала была слежка? Знает ли он об этом? Где бы его найти... А что если следят и за мной, и искать его мне никак нельзя?.. Кто бы подсказал!..
- Я общаюсь только со студентами. Разве что кто-то мог спросить у меня дорогу.
- Вы разговаривали довольно долго.
- Должно быть, вы меня с кем-то путаете.
- Я спрашиваю вас не потому, что подозреваю, - Михаил вновь попытался говорить дружески, и непонимание, был ли он искренен или же притворялся по службе, разрывало меня не хуже множества иных вопросов. - Я спрашиваю потому, что мы хотим вас защитить. Мы ведь для того и служим. Есть версия, что Владимира могли убить революционеры за то, что он отказался с ними сотрудничать...
А вот эта детская страшилка была уже слишком. Я промолчал.
- Так что, если заметите что-нибудь угрожающее, не стесняйтесь и сообщайте мне или ещё кому-нибудь из жандармерии. Так нам будет проще вас защитить.
Меня мутило всё сильнее. Ещё и доносчиком хотели сделать...
- Если кто-нибудь незнакомый будет интересоваться моей лабораторией, я сообщу, - деревянно пообещал я.
- Да и если кто-то знакомый, всё равно сообщайте.
- Благодарю. За защиту.
Михаил ещё некоторое время оставался в кафе, развлекая дам историями, но поскольку обращался он не только к ним, но и ко мне, уйти из разговора было бы невежливым. К тому же теперь он снова выглядел прежним, живым и человечным, а не орудием закона. Рассказал про армейскую службу и про сложившийся там "Клуб воронов" из офицеров с птичьими фамилиями, которые дали друг другу обещание не пить и не играть в азартные игры.
- И долго ли вы продержались? - полюбопытствовал я.
- Представьте, до конца войны. С тех пор я научился раскладывать пасьянсы.
Адвокат Габричевский отпустил доктора, и Михаил заговорил с ним, а сам Александр Дмитриевич подошёл ко мне. Насчёт искренности или же притворства спрашивающих я успел рассудить так: что самому следует казаться как можно более искренним и простым, прочее же не так важно. Адвокат увёл меня за дальний столик, и повторилась всё та же мучительная тема.
- Вы знали Владимира Орлова, бывали у него дома?
- Да, бывал. Мы были дружны. Он интересовался химией, приглашал меня в свою лабораторию.
- У вас не вызывала беспокойства его увлечённость ядами? Не казалась... необычной?
- Ядами?.. - переспросил я. - Любое вещество в высокой концентрации может стать ядом. И оно же в более низкой может быть лекарством или безобидным... средством от клопов. Владимир интересовался органической химией, в этом нет ничего необычного. У него был... особый математический подход, он составлял удивительно краткие формулы, которые порой мне не давались.
- И вам никогда не хотелось его... предостеречь? Как старшему, более опытному химику?
- Нет. Он не был кустарным любителем, который, знаете, сегодня увлечётся одним, завтра другим, затем третьим. Он был химиком, учился по книгам, а меры предосторожности - это первое, чему учит каждый учебник. Правил техники безопасности он не нарушал.
- А в его семье были тёплые отношения?
- Чужая семья - потёмки. Но то, что я видел, казалось мне вполне благополучной семьёй.
- А Зинаида Петровна, его гувернантка?..
- Славная женщина. Я не следователь и не берусь утверждать, но всё же не верю, чтобы она могла совершить дурное. Она была привязана к этой семье, как к своим родным... Зачем бы ей было нужно?..
- А если по ошибке? Это могла быть трагическая случайность?
- Я не знаю. Предполагать я не могу.
- А какие у Владимира были отношения с отцом?
- И этого я не знаю. Я их вместе толком и не видел.
- А можно ещё вас спросить, как химика... может ли некая семья держать в доме морфий в высокой концентрации, чтобы самостоятельно разводить лекарство?
- Это нелогично. Лекарство можно беспрепятственно купить в аптеке. Если разводить самостоятельно, не будучи фармацевтом, можно ошибиться в дозировке.
- Ясно, спасибо вам. Если вспомните или заметите что-то ещё подозрительное...
- Конечно, я сообщу.
Адвокат показался мне куда более заинтересованным в деле, нежели его приёмный сын. Пожалуй, я хотел бы, чтобы он защищал Зинаиду Петровну - и сумел защитить, пока тюремный климат не доконал и её.
Попрощавшись с адвокатом, я заметил на площади и Вадима, и Дмитрия, ожидавших начала диспута, и подошёл к ним. Оказалось, с нами всеми так или иначе разговаривали жандармы. Мы сравнили то, что у нас спрашивали, - спрашивали одно и то же.
- И они ничего не смыслят в химии, - посетовал я. - Спрашивали о самых элементарных вещах.
- В самом деле, неужели они не могут книгу открыть или спросить кого-то одного, - недоумевал Дмитрий.
- Я слышал, такие вопросы задают, когда хотят запутать, - сказал Вадим. - Спрашивают о чём-то незначительном, что ты хорошо знаешь, в надежде, что проговоришься.
- Это, значит, они всех студентов будут расспрашивать? Или - почему именно мы?..
- Быть может, просто идут по списку.
- Может быть. Предостерегали ещё от террористов, которые хотят покупать у нас реактивы, - хмыкнул Дмитрий. - Как будто мы в аптеке торгуем.
- Меня тоже, - подхватил я с сарказмом. - Я ведь только тем и живу, что продаю динамит кому попало...
- ...Цыганам, - добавил Вадим.
- Вы потише, а то некоторые шуток не понимают, - сказал Дмитрий.
- Например, жандармы? - я невольно огляделся.
- Врачи тоже шуток не понимают, - отозвался оказавшийся поблизости доктор Алексеев. - Была у меня пациентка, которая думала, что проглотила крысу...
- Но крыса ведь большая, - удивился я. - Может, мышь?..
- Вот все и думали, что она шутит, а она в самом деле верила, что живая крыса живёт у неё внутри.
- Крысы живут недолго, - рассудил я. - Что если сказать ей через пару лет, что крыса сдохла?..
- Тогда она будет думать, что внутри неё живёт дохлая крыса, - заметил Дмитрий. - Но если она верующая, то, может, пригласить священника, чтобы он эту крысу изгнал?
- Больного человека не уговоришь стать здоровым, - объяснил доктор. - Как протекающий кран не уговоришь протекать.
Затем он заговорил о заваривании кофе как о науке, посетовал, что кофе часто подделывают глиной.
- И вместо чая порой продают спитую заварку, - заметил я. - А ведь и заваривание чая - в некотором роде наука.
- На востоке это всегда было искусством, - добавил Вадим.
- И заслуженно. Помнится, я ещё на первом курсе был на заезжей лекции о разных типах воды, где оные демонстрировались в том числе и на том, как на них заваривался чай.
Пришло время диспута. Желающих оказалось так много, что в салон Гржимбовских они не поместились бы, и хозяева сего мероприятия срочно сняли большой бальный зал на окраине города. В зале поставили стулья и столы для закусок. Пропустив в первые ряды дам, я всё же сел поближе к трибуне, чтобы всё слышать и по возможности поучаствовать; Дмитрий сидел за одним большим столиком с семьёй, Вадим устроился у окна, как вольнослушатель.
Австрийский доктор наук со сложной фамилией оказался сухоньким человеком в очках. Он с уверенностью заговорил о том, что природа женщины предназначена для материнства, что накладывает ограничения на её образование и возможность работать. Зал тут же зароптал.
- А почему женщина не может быть, например, врачом?
- Врач может ночью спешить на вызов. Вы бы хотели, чтобы ваша жена уходила куда-то ночью? - пытался парировать профессор.
- А что скажете о том, что женщины стесняются обратиться к врачу-мужчине и запускают болезнь, которую можно было бы вылечить в самом начале? О том, что женщина не может обратиться к врачу без сопровождения мужчины, и если муж или брат в отъезде, может попросту умереть?..
- А почему женщина не может быть адвокатом?
- Мозг женщины устроен иначе, и идти против природы - грех и, не побоюсь этого слова, извращение...
Заговорив о грехе, австриец похоронил свой авторитет окончательно. Его поддерживал только отец Савватий, сидевший совсем рядом с ним, словно ассистент, да Алина Дмитриевна тщетно старалась найти компромисс, и её было жаль, хотя она наверняка узнала хоть что-то о взглядах своего гостя и они не стали для неё совсем уж неожиданностью.
- Откуда у вас такие сведения, не подкреплённые никакими научными фактами? - поинтересовался доктор из заднего ряда. - Насколько мне известно, мозг мужчины и мозг женщины устроены одинаково. На этом разрешите откланяться, у меня много дел.
Он ушёл с галёрки, и Мария Николаевна последовала за ним.
- Отчего же женщинам можно быть кухарками, прачками, а докторами и адвокатами нельзя?..
- Всё просто, всё упирается в деньги, - говорил я сидевшим рядом со мной в зале женщинам: аптекарше Анне Васильевне и другим, игнорируя уже лектора. - Как только профессия становится хорошо оплачиваемой, женщины изгоняются из неё. Прежде были в деревнях повитухи, а нынче остались одни фельдшеры.
Я замечал, как нарастает негодование женщин, которых пригласили на этот диспут, а затем так нелепо унизили. И Анастасия Павловна, супруга адвоката, и учительницы Надежда Андреевна и Катерина Фёдоровна, и другие неоднократно спрашивали лектора, не стоит ли им уйти, если их, по его мнению, не должно существовать. И я радовался, что женщины Дубравника этого залётного шарлатана разделали в пух и прах, и не раз от души смеялся над его словами.
- Даже в дикой природе лисица выращивает лисят, а охотится и приносит им еду именно самец, - герр Клаус попытал счастья в соседней научной области.
- Однако именно лисица учит лисят охотиться.
- И видели бы вы, как яростно защищает своих медвежат медведица, тогда как медведь вовсе в их жизни не участвует...
- Господа, дамы, мы всё же, к счастью, - не лисы и не медведи...
Едва улёгся гомон имени зоологии, как лектор зашёл с другого краю:
- Женщины по природе своей не самостоятельны...
- О женщине нужно заботиться, - поддакнул отец Савватий.
- Заботиться нужно о детях, а взрослый человек сам о себе позаботится, - сказал я.
- Выходит, поэтому принято выдавать девушек за мужчин много старше их, порой и вдвое, чтобы они полностью были от мужа зависимы?!..
- ...И женское образование вполне существует! Женщин учат танцевать, музицировать... - продолжал профессор.
- Это "образование" и делает женщин несамостоятельными! - воскликнул я. - Выходят из таких институтов и не знают, сколько хлеб в лавке стоит, как квартиру снять или к адвокату за помощью обратиться...
Наконец постановили, что профессор попросту боится женщин, - иначе зачем были бы нужны запреты и ограничения, если бы он не видел угрозы в женщинах, посягающих на учёный статус и достойно оплачиваемый труд?..
- Жаль, что доктор ушёл, - сказал я. - Он мог бы рассказать о фобиях. Кто-то тараканов боится, а кто-то - женщин...
Ни с того ни с сего прокурор Гржимбовский заговорил о том, что от недостатка образования женщины совершают преступления и употребляют свои таланты не на благое русло, а на революционную деятельность. Поведал о некоей женщине, заключённой в тюремной крепости Дубравника за убийство двоих человек. В общем выразился так коряво, что чёрт с ней с репутацией города - оно и к лучшему, если европейский гость сочтёт здешних женщин опасными, - но непонятно было, в пользу женщин было его высказывание или против.
- Женщина не должна совершать убийства, - добавила супруга прокурора. - Такая женщина, должно быть, больна...
- А мужчины, что ли, могут совершать убийства?..
- Мужчины могут убивать на войне, для них это естественно...
Дальше я попросту не слушал. Несчастный мир, где можно бессмысленно убивать на войне, где сегодня ты хотя бы отстаиваешь свою землю и своих близких, но завтра будут защищать что-то или кого-то и от тебя, - но нельзя женщине убить злоумышленника, защищаясь.
Диспут окончился полным поражением приглашённого "светила". Слушатели с облегчением потянулись на свежий воздух.
- И как вам? - догнала меня Анна Васильевна.
- Сдаётся мне, нам вместо учёного подсунули ещё одного попа, вот только проповедь провалилась.
- Он путает причину со следствием, а это антинаучно. Говорит, что женщин нужно ограничивать, потому что они не самостоятельны, тогда как они не самостоятельны потому, что их ограничивают. Я всегда говорю: нужно читать. Чтобы никто не мог навязать вам свою волю - читайте! И Зинаиде моей говорю: в тюрьме тоже непременно читайте...
- В тюрьме библиотеки нет, - заметил Вадим, дожидавшийся меня впереди, когда мы поравнялись с ним. - Разве что Библия.
- И Библия культурологическую ценность имеет, - сказал я.
- И юридическую.
- А вот об этом я не задумывался...
Катерина Фёдоровна искала градусник, спрашивала у всех: должно быть, кто-то из студентов-медиков одалживал и не вернул. Спросила и у меня.
- Кабы у меня был термометр не технический, а медицинский, я бы одолжил, - сказал я и пожаловался Вадиму: - Теперь, как что ни произойдёт, так во всём виноваты химики. Минуй нас пуще всех печалей... эдакая популярность.
- Потому что у вас вечно что-то взрывается и дымится.
- Э, это только на первом курсе ещё можно взрыв устроить...
- ...А теперь придётся обосновать, что так и было задумано?
- Ага, и что тетрадь с конспектами кислотой облил не случайно, а потому, что опыты проводил. Слышал я историю, как один выпускник, ещё до моего поступления, итоговую работу написал невидимыми чернилами и сдал моему отцу белые листы. Но с запиской, что нужно нагреть.
- И что профессор?
- Согрел листы над огнём, и формулы проявились. Студент высший балл получил.
- Выпендрился... - усмехнулся Вадим.
- Зато интересно! Он органическую химию изучал, так что воссоздал какой-то древний рецепт из бобов.
- А диспут тебе как?
- Понравилось, как наши дамы приезжего профессора шапками закидали.
- Хорошо хоть, бомбу не кинули.
- Да он и так напуганный, куда ему ещё бомбу! И не стоит он того.
- А всё же интересно, что в головах у этих террористов, которые бомбы кидают в людей... ну, кроме мозгов.
- Не знаю. Но думаю, что террористы - это... симптом. Общество болеет, вот его и лихорадит. И причины надобно лечить, а не симптомы.
- А профессор ваш просто дурак, - сообщила Ева Николаевна, проходя мимо.
- Он не наш! И хорошо, что не наш, - нам своих дураков хватает.
Мы прошли через площадь, мимо почтового отделения, поздоровались с Александром Дмитриевичем, что пришёл отправлять телеграмму, - я предложил написать текст мелким почерком: навострился на шпаргалках. В голове всё вертелось: если гренки подгорят, это химик виноват... и прочие такие рифмы. Только смехом и оставалось защищаться от тревоги.
Свернули на мою улицу, я в аптеку заглянул:
- Не завезли ли чего со вчера?
- Нет, ничего нового не появилось, - махнула рукой Анна Васильевна. - Только журнал продажи корня солодки все читают, кому не лень. Полиция придёт - читает, жандармы придут - читают, прокурор придёт - читают... и что им эта солодка сдалась... И все болеют в тюрьме. Так и бегают оттуда за лекарствами, а тару не возвращают. И нальёшь им спирта, а знаешь, что по дороге половину выпьют... а не налить нельзя... И прокурор про ту женщину сказал - откуда она взялась? Видать, не наша, не из Дубравника, ещё откуда-то её к нам привезли. У прокурора, мне кажется, много рвения, да мало ума... Надо просить ещё свидания с Зинаидой, совсем она упала духом...
- Попросите, - горячо поддержал я. Я-то Сашку во второй раз так и не навестил, а теперь уж поздно стало.
- Говорят, слушание сегодня будет.
- Надобно будет прийти.
Стало быть, Анна Васильевна с бывшей гувернанткой Вадима была знакома. Чего только не узнаешь о людях, которых каждый день видишь, - так, на диспуте Анна Васильевна упомянула, что училась в Швейцарии. Совсем как Павел, - а Швейцария-то, говорят, маленькая. как одна губерния. Я Зинаиду Петровну видел мало, но после утренних разговоров понимал, что на слушании не присутствовать не смогу - вдруг ещё кто, знать не знающий ни о химии, ни о том, что такое морфий, откуда он берётся и в какой концентрации им можно отравиться, ляпнет что-то эдакое, что приведёт ни в чём не повинную женщину к приговору. Отец бы этого тоже так не оставил.
Чтобы слушание не пропустить, я выбрал скамью напротив жандармерии - к тому же оттуда открывался живописный вид. Поговорили с Вадимом о слухах, что в жандармерии есть художник - видать, от слова "худо", раз подался в жандармы, - и о прочей ерунде.
- А это у тебя что за письмена? - заглянул я в тетрадь.
- А это я левой рукой учился писать. Вдруг пригодится.
И спросил чуть погодя:
- Сашку, значит, уже после слушания будем поминать?
- Да. Знать бы ещё, во сколько оно.
- А у Дмитрия с Еленой Орловой - что, всё всерьёз?..
- Да похоже на то.
- Думаешь, и помолвка будет?
- Я в него верю! И к родственникам-жандармам ему не привыкать...
С нашего места было видно, как к аптеке пришли скучающие дамы - просто чтобы поговорить.
- А что у вас в аптеке есть?
- Вот полка для болеющих, а вот для студентов-химиков...
- А для болеющих студентов-химиков?
- А болеющие студенты ничем от обычных студентов не отличаются! - отозвался я.
- А нам нужен яд, - заявила Анастасия Павловна.
- А кого вы травить собрались, тараканов?
- У нас в турнюрах заводятся мышата.
- А если не носить турнюры?.. - предложил Вадим.
- Ничего вы не понимаете! Не носить турнюры - это значит сменить моду!
- А вы кота заведите, пусть он мышей и ловит.
- Если носить в турнюре ещё и кота, это будет передвижной зоопарк Дубравника...
И Дмитрий тут же, лёгок на помине, сопровождает Елену Алексеевну.
- Эй, Митька, подари девушке котёночка, - окликнул его Вадим.
- Некогда мне!.. - и он убежал следом за удаляющимися дамами, только его и видели.
Когда и Вадим ушёл, не иначе как ловить в городе котёночка - больно у него был хитрый вид, - я едва не задремал и не могу утверждать, не приснилось ли мне, как на мою скамью присели адвокат Габричевский и жандармский поручик Матурин и стали спорить об оправдании и искуплении. Очень уж библейский диалог вышел: один доказывал, что всякому нужно дать шанс на оправдание, как если бы все были изначально хорошими, другой - что без возможности искупления человек не исправится, как если бы все были изначально дурными. Юридическую, значит, ценность имеет Библия...
Тогда же я видел женщину, которую водили на допрос. Выглядела она едва живой. Ева Николаевна очень возмущалась, что, таская по городу больную женщину, эпидемию устроят, грозилась жаловаться. Кстати познакомился с новой соседкой, собиравшейся снять у Евы Николаевны комнату, - благотворительницей Ольгой Владимировной. Она сказала, что знала Сашу Конькова, пожелала присоединиться к поминкам. Затем Ева Николаевна, заметив меня, погнала обедать, не слушая возражений, что я уже завтракал.
После обеда я вернулся караулить жандармерию в ожидании процесса по делу Владимира, да и Вадим компанию составлял неизменно. Тогда я и увидел Павла, пришедшего в аптеку покупать серную кислоту. И не подойдёшь, не заговоришь, не предупредишь, - да и о чём предупреждать, если он сам, казалось, не особенно скрывался?.. Говорил что-то о том, что изучал химию, но из университета выгнали за пьянство, что кислота нужна ему на опыты...
- Так что он бросил - пьянство или опыты? - уточнил Вадим, когда Павел ушёл, напевая на ходу какие-то откровенно поджигательские частушки.
- Опыты, видимо, не бросил, раз реактивы покупает. Главное - не пить во время опытов...
- И не пить то, над чем проводишь опыты.
- Это точно, иначе придётся хоронить.
- И хорошо, что не со всем домом вместе...
Забегали отчего-то жандармы: пробежали мимо, вломились у меня на глазах в доходный дом Евы Николаевны, в котором я снимал комнату, извинились перед хозяйкой, что якобы ошиблись, побежали дальше... Минуту спустя по Дубравнику из уст в уста разнеслось: стрельба в студенческом общежитии! Это, значит, во втором доме Евы Николаевны, где на первом этаже была столовая и где комнаты были подешевле, отчего и снимались по большей части студентами. И, значит, в первый раз жандармы ошиблись не слишком - искали кого-то из постояльцев...
Мы бросились туда. На лестнице между столовой и этажом лежали двое раненых, полицейский и жандарм. Михаил стоял с револьвером на изготовку, готовясь подниматься выше, и велел нам найти врача. Предчувствуя худшее, я всё же не мог ничего поделать, кроме как побежать звать медика. Под окнами общежития уже собралась небольшая толпа зевак, и участливый зов "Доктора!" подхватило множество голосов.
Пока я обежал округу в поисках врача, всё уже было кончено. Выводили арестованными Павла, Максима - его-то за что! - и раненую Катерину Фёдоровну. Она, приехавшая в Дубравник для лечения, и прежде была бледной, как тающая свечка, а уж теперь... Кто-то в толпе говорил, что Максим стрелял в жандармов, а попал в неё, - как такое может быть, он, поди, и стрелять не умеет! Велели искать полковника Орлова, и вновь, чтобы занять себя хоть каким-то делом, чтобы не выдать себя, глазея и расспрашивая, - я побежал искать.
Нет в жандармерии, нет в тюрьме, дома нет... То, что сердце колотится и дыхание срывается - это же естественно, когда бежишь. То, что волнуешься, злишься, отчаиваешься, спрашивая, где полковник (...да в самом деле где он может быть!), - естественно тоже. А всё равно мерещится, что заметят, заподозрят, что тебе не всё равно, что не зря ты мечешься, - мечешься, а ничем не можешь помочь. (И всё-таки - куда запропастился проклятый полковник?!)
Нашли хотя бы доктора. Раненых жандарма и полицейского унесли. Арестованных увели в крепость, и Катерину Фёдоровну с ними - да её-то, её-то, пострадавшую, в чём могли обвинить?!.. - а Дмитрию поручили нести оружие в жандармерию. Когда нашёлся наконец полковник Орлов, я испытал даже некоторое облегчение, сменившееся апатией. Я не помнил, как пришёл в кафе, как повторял всем - Вадиму, Дмитрию, - что Максим всегда был самым тихим в нашей компании и никак не может уметь стрелять. Как будто от того, что этого не могло быть, - этого не было бы, и не было бы и остального. Проснуться бы, да нет сил...
- Вы знаете, что ваш брат арестован? - спокойно спросила меня спина сидевшего за столиком прокурора Гржимбовского. Или же не спросила, а утверждала.
- Мой брат?.. Он в Европе, это какая-то ошибка.
И никто не обвинил бы меня в этот миг во лжи. Пусть это будет ошибкой. Пожалуйста, пусть это будет ошибкой.
- Более того, вы знали о его прибытии.
- Откуда же мне было знать, если он мне даже не писал?!.. Я от вас сейчас впервые узнал об этом.
- Что ж, лучше вы узнаете это от меня, чем от полковника Орлова, верно?
- Да. Пожалуй. Спасибо.
Снова и снова, раз за разом - не поймёшь, из благих побуждений он говорит или напротив, чтобы уязвить побольнее да посмотреть, как ты на сковороде извиваться будешь. А может, и вовсе нет у него никаких побуждений, ни добра, ни зла, одно только... прокурорство.
Ушёл я опять туда же, на скамью между аптекой и жандармерией, к Анне Васильевне с её покупателями, к Вадиму с его тетрадкой, к ожиданию неведомо чего. На скамейке обнаружился печатный "Рабочий листок", и я машинально взял его в руки, проглядел. Анна Васильевна настойчиво позвала меня, и я подошёл к ней.
- Ты что творишь, ты зачем это читаешь! - накинулась она на меня яростным шёпотом. - Тебя же загребут за этот листок! Полковник Орлов каждый раз в такую ярость приходит, когда их видит...
- Что же, и в руках подержать нельзя?.. И нет в нём ничего такого особенного.
- А что там написано, ты успел прочитать? - зашептала она уже совсем другим тоном.
- Про диспут написано. Про ужасные условия содержания в тюрьме. Всё, что мы и так все знаем...
- Про Зинаиду есть что-нибудь?
- Нет. Про смерть Александра только.
Я умолчал, что, судя по тому, что говорилось в листке и что я заметил, пока не отложил его, Сашка был одним из революционеров.
- Значит, это просто газета? Журналисты теперь вне закона? - недоумевала Анна Васильевна.
- Выходит, что так. Не нравится властям, когда не под их диктовку пишут. Но нет там в самом деле ничего опасного, ни призывов к взрывам и поджогам, ни ещё чего такого...
- А прокурор меня о твоём однофамильце спрашивал, - вдруг припомнила аптекарша. - Дескать, он в Швейцарии лечился, а я там училась. Как будто лечащиеся и учащиеся - пересекающиеся множества.
Да есть ли что-то на этом свете, чего прокурор не знает?..
Я вернулся назад. Когда весь мир от основания рушится и наизнанку выворачивается, остаётся в нём что-то неизменное: Вадим пишет слова. Будто всё, что вокруг, заново называя.
- След... следователь... подследственный...
- Последствия, - мрачно подсказал я.
- О, точно. Спасибо, сейчас допишу.
Не в строчку, не в столбик, не по порядку, - слова сбивались друг к другу в стайки, теснились в рамках, горизонтальные, вертикальные, обрамлённые значками или обнажённые. Словно люди.
- Ты бы поосторожней такие слова писал...
- Да об этом сейчас все вокруг говорят.
- Так что у других на языке, то у тебя... прямо на бумаге.
- И что с того?
- Слово вылетит - не поймаешь, а что написано, то не вырубишь... Тьфу ты, заразился от тебя фразеологизмами.
Подошли жандармы и сказали, что меня ожидают в управлении.
- Ну, я пойду... раз требуют.
- Не требуют, а ожидают, - поправил кто-то из жандармов.
- Не всё ли равно...
В жандармерии какой-то давящий полумрак. Лампа над центром комнаты освещает самое себя и стол с бумагами, углы же тонут в тенях, и не разглядишь, сколько в комнате людей. Мерещится, что равнодушных глаз в этой тьме - мириады. И проступает только фигура прокурора Гржимбовского, ладная такая, как у китайского болванчика, который, сложив пухлые ладошки на коленях, улыбается и всё кивает тебе головой. Я же предупреждал, кивает. Я же говорил...
Мне велели сесть и подождать. Я отвечал, что вовсе не тороплюсь, сел у стены на краешек стула. Стол широкий как площадь, и вот по одну его сторону - я один, по другую - этот молчаливый легион, и лампа высвечивает высокую фигуру полковника Орлова, небрежно опирающегося пальцами на стол. Вскоре вошла баронесса фон Гильденбанд, та самая, недавно приехавшая в город за наследством. Прошла уверенно, проявилась на свету силуэтом с турнюром рядом с полковником.
Затем ввели Павла. Он встал у торца стола анфас. Между мной и полковником с баронессой - острым углом. Театральная мизансцена.
- Вы узнаёте этого человека?
- Да, это Павел Миролюбов, - сказала баронесса прежде, чем я рот успел открыть.
О чём ещё спрашивали баронессу - я не слушал, откуда они могли быть знакомы - не задумывался. Что оставалось, кроме как гнуть ту линию, о которой меня просил сам Павел? Пусть это выглядело, как спасение своей шкуры, - но если меня арестуют, ему точно не станет легче.
- А вы? Вы его узнаёте?
- Я не видел своего кузена много лет и не уверен, что узнаю его. Но раз вы говорите, что это он, то вам виднее, я вам верю. Хотя допускаю, что это может быть какой-то ошибкой.
- Вы хотите сказать, что не узнаёте своего родственника?
- Если даже я, не видев его несколько лет, не сразу его узнала, - заступилась баронесса, - То что вы хотите от юноши, который не видел его с раннего детства?..
- Когда я был мал, из-за разницы в возрасте мы не общались, - я повторял то, что уже говорил прокурору, слово в слово, как выученную формулу.
- И вы не знали о связях вашего брата в террористической организации "Народная воля"?
- Нет, не знал. Он мне не писал.
- Я ничего ему не рассказывал, - спокойно и устало сказал Павел.
- Нам известно, что вы встречались. - полковник его, казалось, не замечал вовсе. Впрочем, он и на меня как будто и не смотрел. - И вы не сообщили об этом.
- Я должен сообщать только потому, что он мой родственник?..
- И вы студент химического факультета, так?
- С каких пор быть химиком - преступление?..
Я терял терпение и страх, поскольку происходящее всё больше напоминало фарс. У жандармов ничего против меня не было, но вместо того, чтобы честно признать это, они выискивали поводы, к чему бы придраться. Затем полковник переключился на Павла:
- Если вы назовёте имена своих подельников, мы отпустим вашего брата.
Это было такой низостью, что оставаться на свободе такой ценой я уже не хотел. Я смотрел на Павла неотрывно, надеясь, что он сделает правильный выбор. И он сделал.
- Мне нечего вам сказать. Я уже всё сказал.
- Тогда вы ещё немного подумайте. И ваш брат подумает. Арестуйте его.
На все вопросы я отвечал сидя и только навстречу жандармам встал.
- А можно поинтересоваться, за что меня арестовывают? Только за фамилию и за то, что я химик?..
Мне протянули бумагу, я её прочитал, не запоминая слов.
- У вас красивый почерк, но последнего слова я не могу разобрать.
Оно было не то замарано не до конца, не то написано неразборчиво нарочно; по остальному выходило, что мне приписывалась причастность к террористической организации. Мне сделалось не то что не страшно - мне сделалось весело, как человеку, которому терять больше было нечего. Вот, стало быть, и меня - в тюрьму... И баронесса видит, и другие поймут, что жандармерия ничего общего с законностью не имеет.
- Руками меня не трогайте, я же не сопротивляюсь, - сказал я жандармскому поручику.
- А у нас с арестантами не церемонятся, мы не на балу.
- А если бы мы были на балу - вы провели бы меня в паре туров вальса?..
- Руки за спину, кому говорю.
Так, сцепив руки за спиной, я шёл через город до тюрьмы, и на перекрёстке прошёл мимо Дмитрия. Лицо у него было до крайности изумлённое, как у человека, которому на рынке редьку попытались продать за морковь.
- Всё хорошо! - прокричал я ему. - Не поминайте лихом!
В тюремном замке было тесно, будто строился он не для людей. На лестнице пригибаешь голову, чтобы не удариться о притолоку. Коридоры узкие, вдвоём не разойтись. Меня провели до камеры в глубине коридора, втолкнули внутрь, ключ повернулся в замке. Я растянулся на нарах во весь рост, чувствуя такую усталость, что и шевелиться не хотелось. А вот молчать было страшно, и всё ещё переполняло то отчаянное веселье.
- Даже неловко, - заявил я громко, глядя на тюремщика, переминавшегося на посту. - Люди работают, а я тут отдыхаю.
- Колька, это ты там, что ли?.. - послышался из соседней камеры голос Максима. - Тебя-то за что?
- Да за фамилию! - прокричал я в ответ. - И за то, что химик! Ей-богу, никаких больше обвинений я не слышал.
- Прости, Николай! - раздался из другой камеры голос Павла.
- Не извиняйся! - отозвался я. - Если бы ты на меня нескольких человек разменял, я бы первый на тебя обиделся.
- Прости, что не посвятил тебя во всё раньше. Хотел тебя уберечь.
- А. Тогда другое дело. Но что уж теперь!..
- Но долго такие, как мы, не живут. Два года максимум.
И тишина снова навалилась, как крышка гроба.
- Давайте, что ли, споём? - предложил я. - Только я песен никаких не знаю, кроме "То не вечер"...
И голоса затянули песню, которую я не знал.
- А это ведь твой отец воспитал меня таким, какой я есть, - чуть погодя сказал Павел.
- И меня.
- Если бы не он, меня сгноили бы в бурсе, или я сделался бы безмозглым попиком... Неужели род Миролюбовых теперь прервётся?
- Выходит, что так.
Хотелось сказать: "свято место пусто не бывает", - в самом деле крепко заразился словесностью, - но подумал, что слишком церковно прозвучало бы. Сказал просто:
- Найдётся ещё кто-нибудь вместо нас. Кто-нибудь продолжит.
В камере я быстро потерял счёт часам. От голода и холода всё время хотелось спать, и от них же не получалось заснуть крепко, и даже думать быстро не получалось. Выдали апельсин - я порадовался, что от цинги точно не умрём, - передали из аптеки чёрную лакрицу. Обнаружил, что меня не обыскали и при мне всё ещё и паспорт, и деньги. Более всего я скучал по Вадиму и Дмитрию, нашим разговорам, и к тому же я волновался, что из-за меня у них будут проблемы. В конце концов я решился попробовать им написать, и сделать заодно нечто вроде завещания.
- Эй, добрый человек, - окликнул я тюремщика, которого, вроде, звали Гришкой. - Есть ли бумага?
- Неправильный вопрос: есть, да не про вашу честь.
- А сколько за бумагу хочешь?
- Э, снова неверный вопрос. Давай, смекай лучше.
Я вывернул карман, пересчитал всё, что у меня было. Что-то оставить себе казалось глупым - к чему в тюрьме деньги, ежели из неё живыми не выходят?..
- Есть ли бумага за тринадцать рублей?
- Вот, другое дело.
Гришка передал мне от щедрот аж два листа и перо с чернильницей.
- Я столько не испишу...
- Это ты сейчас так говоришь.
- Пиши баронессе, - подсказал Павел. - Проси найти тебе адвоката. Ты невиновен, незачем тебе пропадать...
- Хорошо, напишу, - ответил я, а сам подумал, что как-то нечестно будет выбираться одному. Я один, что ли, из всех заключённых был невиновен? А Зинаида Петровна? А Катерина Фёдоровна? А Максим?.. Других "политических", кого держали в том же крыле, я не знал, но угадывал по голосам. Мужской голос, видимо, принадлежал тому, кто стрелял в Михаила на вокзале, - его называли также Михаилом. Женский принадлежал той, о ком говорил прокурор на диспуте, - её звали Риммой.
"Друг мой, Дмитрий! И мой дорогой Философ!"..
Прислонив лист к стене под окном, где падало хоть немного света, я писал долго, с перерывами. Подбирал слова, представляя, как говорил бы с друзьями вслух, - где-то весело, где-то серьёзно. Я хотел, чтобы они не думали (чёрт знает, кто может наговорить им обо мне), будто я террорист и душегуб, но не хотел оправдываться или тем паче жаловаться, чтобы у них не возникло желания немедля меня вызволять. Также я не мог вдаваться в подробности, понимая, что письмо прочитает как минимум Гришка.
"Как химик по вероисповеданию, клянусь именем своего отца, что никого не взрывал, ни в кого не стрелял"...
Затем написал о том, что хотел бы, чтобы они продолжили за меня разбирать архивы моего отца. Поскольку были в сундуках не только записи химических опытов, но и дневники, в которых отец записывал свои мысли, - я хотел именно, чтобы эту работу закончили они оба.
"В этом деле потребуется увлечённость химика и понимание истинного литератора"...
Напоследок я написал, что более всего ценю нашу дружбу, подписался, свернул лист и передал Гришке. А пока я писал, произошло событие вовсе невероятное.
Готовились подать прошение о свадьбе Катерины и Михаила. Заходил полковник Орлов, и о чём говорил - мне в дальней камере слышно не было, но когда уходил - вслед ему раздался крик: "Будь ты проклят, упырь!" - от которого, казалось, даже стены вздрогнули. Даром что я атеист, и то подумал, что после такого проклятия не живут долго. Видимо, в прошении он отказал. И тут - голоса...
- Не важно! Это же всё не важно!
- А перед нами вы всё равно муж и жена!
- Михаил Гервер, согласны ли вы взять в жёны эту женщину?
- Да! Я согласен.
- Софья Леонтьева, согласны ли вы выйти замуж за Михаила Гервера?
- Да... конечно, да!
Голоса звучали торжественно и ясно, сквозь большим усилием сдерживаемые слёзы. Послышался лязг отпираемых замков... топот, шорох...
- Выпить надо за молодых!
Гришка, каждому по очереди, протягивал сквозь решётку бутылку. Я взял, не спрашивая, не глядя, что в ней, глотнул как воду, обжёг горло.
- Горько!
- Горько!..
После я всё же решил написать баронессе: хоть какая, а надежда. Особенно хотелось сделать что-то для Михаила и Софьи. Писал я не за себя - писал, что в тюрьме находятся люди, виновные лишь в том, что через них можно оказывать давление на их близких, что некоторые из этих людей больны, что открытый суд с адвокатом и ссылка могут стать для них спасением, поскольку они хотят лишь "употребить свои таланты на пользу Отечества"... Официальные слова выходили тяжёлыми, неповоротливыми. Но фамильярно писать нельзя.
- Я забыл, - как фамилия баронессы?..
- Пиши просто - "баронессе". Поймут, куда передать.
Я снова протянул Гришке письмо. Бумага закончилась, и писать больше было некому.
Так я и не попал на слушание дела Владимира, но второй после свадьбы радостью всей тюрьмы стало оправдание и освобождение Зинаиды Сивецкой. Новость об этом, вместе с новостью, что застрелился полковник Орлов, который, видать, сам приложил руку к гибели своего сына, встретили общими криками "Ура!". Близок был суд и по нашему делу - похоже, и письмо баронессе не понадобилось.
В преддверии суда нас перевели в общую камеру: меня, Максима, Павла и Михаила. Гервера, незнакомого мне революционера, молчаливого, усталого, я слегка не то опасался, не то стеснялся, и всё же чувствовал себя как будто принятным в большую тайную семью.
- Ты попросил баронессу за себя? - спросил Павел. - Тебя освободить должны, ты не знаешь ничего.
- Я за всех попросил.
- Эх, ты... - и он с такой досадой хлопнул меня по плечу, что плечу стало больно, а мне стыдно.
Тогда меня и навестил Дмитрий. Нас отвели в пустующую камеру. Свидание проходило в пристутсвии полицейского, очень быстро, - мы даже не присели.
- За что тебя?.. - задал Митька всё тот же вопрос, и я ответил всё тем же:
- За фамилию и за то, что химик.
- Ну я тоже химик, и что же?..
- Вот и береги себя. Как там остальные?
- Я хотел не один прийти, да никого не нашёл.
- Ты так не пугай! Не теряй никого. Держитесь друг друга.
- Как ты здесь?
- Холодно, зато голодно. Очень вас не хватает. Не в том смысле, что вас бы сюда...
- Ты писал, что хочешь, чтобы мы занялись архивами твоего отца.
- Да. Я хотел бы, чтобы его находки продолжали публиковаться...
- Постой. Ты разве сам этим не займёшься, когда выйдешь из тюрьмы?
Горло у меня всё сильнее перехватывало. Ни к чему мне сейчас была такая надежда.
- Ну, если выйду, то, конечно, займусь.
Мы попрощались, я вернулся в камеру. Максим сидел в углу, тише воды, ниже травы; Михаил, полулёжа на нарах, молчал, глядя в стену, или пел; Павел оставался на ногах и порой лихорадочно ходил вдоль решётки. Я вдруг задумался вслух:
- И всё же, кто нас с тобой мог вместе видеть?.. Прокурор так уверенно об этом говорил.
- Может, блефовал.
- Может, и так.
Никто не видел, кроме Вадима, - но не может же быть, чтобы он?.. А если может, - не всё ли равно? Если мне предоставят доказательства - что я скажу ему кроме того, что уже говорил: "будь осторожен"? Это палка о двух концах - сегодня ты властям полезен, завтра в расход, - а я не хотел, чтобы кто-то ещё пострадал.
Спустя время Михаила увели. Слышались шаги в направлении дальней камеры, голосов было не разобрать. Следом - выстрел, другой, третий, так яростно бичующие спёртый тюремный воздух, что я думал - оглохну. Но ошибался: чуть не оглох я от наступившей следом тишины и голоса в этой тишине, одной-единственной фразы.
- Табличку с его именем повесьте.
Мы стояли вплотную к решётке, но ничего более не видели и не слышали. После этой казни я будто оцепенел. Вскоре нас вывели в коридор по одному и под конвоем повели через город на суд. Мы заняли узкую скамью в зале. Софья была не в себе. Она рыдала надрывно, как рыдают не облегчающими слезами, а чистой болью; взгляд воспалённых глаз сделался остановившимся, невидящим; её била дрожь. Она спрашивала о Михаиле, звала его, просилась к нему, рвалась куда-то, и мы с Павлом с двух сторон удерживали её, чтобы она не упала. Это было жутко. Я боялся, что она умрёт.
Зинаида Петровна сидела в первом ряду. Глядя на Софью, она что-то беззвучно шептала и чуть не плакала. Кто-то из жандармов или полицейских спросил, что с этой женщиной. Мы ответили, что у неё убили мужа. Адвокат Габричевский настаивал на том, чтобы отложить слушанье ввиду того, что подсудимая находилась в столь плачевном состоянии, но военный судья - генерал? полковник? - заявил, что в таком случае суд просто будет проведён побыстрее.
Павлу первому зачитали обвинения в организации подпольной типографии и подготовке к покушению на самого государя. Эти обвинения он признал. Моё имя назвали следующим.
- Николай Миролюбов, признаёте ли вы себя виновным?
- Если моя вина заключается в том, что я не отрёкся от родства, то да, признаю.
Павел зашипел так яростно, что я осёкся. Нет, геройски топить себя я не собирался. И не этого он бы хотел.
- Но, как я уже говорил, ни о типографии, ни о чём ином я не знал вовсе.
Я сел. Обратились к Софье. Но она ничего не слышала, не видела и не осознавала. Зал зароптал, требуя не мучить её и позвать к ней врача. Велели увести её в больницу. Я боялся, что она не дойдёт живой, но ничего не мог сделать, когда её подхватили под руки и уволокли прочь.
Блуждая взглядом по залу, я видел Дмитрия - он сидел на крайнем стуле заднего ряда. Видел Еву Николаевну, также в задних рядах, - её заслоняли от меня чужие фигуры. Вадим сидел в первом ряду, как будто расслабленно закинув ногу за ногу, и не встречался со мной взглядом, - но раз он пришёл, я уже знал, что ему не всё равно. Людей было немного, в разы меньше, чем на том диспуте.
Последним отвечал Максим. Он признал, что совершал те действия, которые ему вменялись, но сказал, что виновным себя не признаёт.
Дали слово тем, кому было что сказать. Тут-то вдруг и встала Ева Николаевна, и её сразу стало видно над чужими головами. Всё равно посреди большого полупустого зала, напротив офицеров, она казалась и маленькой, и негромкой, - но её голос звучал уверенно и был слышен всем. Она говорила о том, что давно сдаёт мне комнату и что я провожу свободное время за учёбой и экспериментами, и никак не могу быть замешан в революционной деятельности...
Следом с места поднялся Вадим. И так же спокойно, складно, как отвечал бы на экзамене, подтвердил, что знает меня давно и что я всегда был занят исключительно наукой, и не высказывал никаких революционных мыслей. А за ним и Дмитрий подтвердил его слова, что меня интересовала только химия и что даже в тюрьме я думал о наследии моего отца.
Я был тронут их заботой и смелостью, и в то же время было неловко, что никто не говорит хотя бы о Максиме, - пусть я и понимал, что после того, как они с Павлом не стали отрицать обвинения в устройстве типографии и стрельбе, спасти их было уже нельзя.
- Николай Миролюбов приговаривается... - пауза. - К полицейскому надзору без права выезда из города Дубравник.
Эхом вздох облегчения - и от Павла, и от зала.
- Павел Миролюбов и Максим Шулькевич приговариваются к смертной казни через повешение.
Вся сила воли понадобилась, чтобы... а чтобы что? Сдержаться - от чего? Плакать бы я не стал, и кричать бы не стал, и не вскочил бы с места, вся эта театральщина и в голову не приходила, - а всё же давящую изнутри чёрную горечь сдержать было необходимо. Были силы на то, чтобы встретить свою смерть с должным достоинством, - но невозможно встретить с достоинством смерть чужую. Я стиснул пальцами край скамьи, наткнулся на ладонь Павла и её стиснул также. Как отпустил его руку, как встал, сделал несколько шагов - от скамьи подсудимых к публике, от мёртвых назад к живым, - не помню. Там меня сразу обступили и подхватили Вадим, Дмитрий и Ева Николаевна.
Я обнимал их, благодарил. Приговорённых провели мимо. Вадим говорил, что мне выпить нужно, я соглашался, что нужно очень. Я позволил себя куда-то вести, как сомнамбулу, - после тюрьмы я отвык от вечерних городских улиц и сам бы нипочём не нащёл дорогу. Привели в кафе. Дали в руки стакан обжигающего чаю с коньяком.
- Теперь сможешь продолжить дело своего отца, - говорил Вадим.
- Отец нас обоих воспитал, - отвечал я. - И меня, и Павла...
- Значит, тебе повезло.
- С ними - повезло, да.
- Мне передали твоё письмо баронессе, - и Дмитрий протянул мне это письмо. - Если хочешь, можешь сам ей потом отдать. А твоё письмо я у себя сохраню.
Я так и не понял, видела ли моё письмо баронесса, но теперь было уже неважно. Адвокат Габричевский всё равно вышел нас защищать. Меня.
- Как же мне вас не хватало... Чтобы вам письмо написать, я самую дорогую в своей жизни бумагу купил, - усмехнулся я, вспоминая. - За тринадцать рублей.
- Деньги-то у тебя остались? - спросил Вадим.
- Должно что-то заваляться на квартире, и заработаю...
Вадим сунул мне в карман шесть рублей.
- Ну... ладно. Спасибо. Потом ещё проставлюсь.
- А Сашку-то так и не помянули...
- Давайте выпьем и за Сашку тоже.
Так и помянули.
- А Максима-то за что?..
- Так он участвовал в типографии... но толком мне не рассказывал.
- Что же это за национальный спорт такой - типографии открывать, - досадливо сказал Дмитрий. - Только закроют одну, так сразу же где-то открывают другую...
Дмитрий же спросил чуть погодя:
- Как думаете, можно ведь им что-то передать? Туда, где их держат сейчас? Может, хотя бы печенья... или выпить чего?..
- Думаю, что можно, - сказал Вадим, - Отчего нельзя. Выпить им тоже нужно.
- Ну я пойду, передам... - и Дмитрий побежал говорить с какими-то жандармами.
- Не могу больше видеть жандармские рожи, - признался я.
- А тебя-то за что взяли? - спросил Вадим.
- А меня взяли, чтобы заставить брата других сдать. - теперь можно было говорить честно, и это было облегчением. - А я так ему и сказал: обижусь, если за меня одного нескольких человек разменяешь. Но он это и сам понимал.
- А что с Катериной Фёдоровной случилось?
- У неё мужа убили...
- Мужа? Им разве не отказали в свадьбе?
- Отказали. А свадьба - была, - сказал я убеждённо.
- Ты подожди здесь. Мне отлучиться нужно.
На казнь я не пошёл. Спрашивать кого-то, где и когда состоится казнь, идти куда-то, стоять за спинами скучающих мёрзнущих полицейских перед виселицей казалось таким диким. Я уже простился с ними. С Павлом и Максимом. С Сашкой. С Михаилом и Софьей. Запомнил их живыми. Такими они и останутся навсегда. Это враки, будто росчерком пера в приговоре можно убить. Не получится их убить никому.
Согласно законам химии, мы все состоим из воды, из газа, из частиц, бывших когда-то прежде минералами земной коры до самого ядра.
Может быть, те, кто уходил теперь, станут чем-то ещё, - может, порохом...
Мне передали записку от брата....И вы не поверите, но пост опять кончился, благодарности будут следующим
@темы:
соседи по разуму,
ролевиков приносят не аисты,
стихи не ведают стыда
-
-
12.11.2019 в 21:05-
-
12.11.2019 в 21:14-
-
12.11.2019 в 21:44До сих пор меня потряхиваетКинь ссыли в группу, пожалуйста?
-
-
12.11.2019 в 22:02Угу, я пока немного на бегу, но сейчас скину!
-
-
13.11.2019 в 12:48-
-
13.11.2019 в 12:51-
-
13.11.2019 в 12:55Оно и стало решающим на все дальнейшие события. Бездетная Мария Николаевна любила эту молодежь как любила бы своих детей. От того так больно было видеть, что творится.
Сейчас жалею, что так мало успела. Ни прорваться к вам в тюрьму, чтобы хоть поесть передать, ни прошение написать на... да на кого угодно, хоть на еще не убиенного государя императора. Все-то мы не успели...
-
-
13.11.2019 в 12:58-
-
13.11.2019 в 22:54По первой части: да, это в основном именно я там рассказывала разные байки из прочитанной матчасти
Жалко, что с запиской так получилось, да. Ну вот, и задержали ее очень сильно. И вообще оно вышло странно. Я на игре практически не поверила, что ее действительно Николай написал. Ну, когда к тебе подходят и эдак по жизни спрашивают: "А тебе передали письмо из тюрьмы? Как не передали? А, щас исправим!" и еще через часик где-то, перед самым судом, приносят письмо (и приносит его - почтмейстер!) - тут уже увы, проблемы с тем, чтобы оно сыграло, как задумано.
Надо было тебе письмо тайком через Марью Николавну передать - вот тут оно и пришло бы гораздо быстрее, и я бы поверила.
-
-
14.11.2019 в 00:24А поскольку не навещал никто, мне оставалось только через Гришку письма передавать. видимо, тебя сразу не нашли, игротехи замотались...( Бывает.