Когда-то обещал продолжение текста про Канзаки из челленджа. В полной мере продолжения не получилось (а челлендж надо будет уже закончить наконец). Ввиду отмены игры просто сублимирую персонажа в текст - бессюжетно и от первого лица. Немного о видении любви кинестетиком и о том, как быть Жертвой, не будучи мазохистом

Сеттинг Loveless, 1 220 слов, слэш, PG-13 за откровенностьВпервые я увидел Кирицу на фестивале, когда зашёл в торговый центр купить воды и вышел на смотровую площадку, обсаженную ровными пирамидками карликовых кипарисов. Там было почти тихо, и я смотрел на разноцветные гирлянды, свисающие над улицей так низко, что можно было подпрыгнуть и коснуться рукой. Мечтал о том, чтобы их пошевелил хотя бы самый слабый ветерок. Больше никаких желаний на ту Танабату я точно не загадывал.
Он сказал "Привет" так, будто сейчас добавит "И какими судьбами ты здесь оказался". Пока мы говорили, опираясь на перила площадки, он успел сбросить вниз, в огнеопасный бумажный калейдоскоп из рыб, цветов и звёзд, пару погасших окурков. Свои имена мы назвали друг другу уже потом, когда он собрался показать мне место с самыми вкусными такояки и окраину парка, с которой лучше смотреть на фейерверки.
Те, кто считает Истинные имена самым важным в жизни, спрашивали, что я тогда почувствовал. Да ничего я не почувствовал. Не почувствовал желания сказать "Мы разве знакомы?" или "Я жду друзей", как однажды в Токио, когда в промежутке между парами я зашёл в кинотеатр, перебирал флаеры, не зная, каким фильмом убить время, и какой-то парень предложил мне прогуляться. Я тогда недоумевал, на что вообще рассчитывают люди, которые знакомятся с первыми встречными.
Фейерверки мы толком не увидели - только колышущееся море людских спин. Люди держали детей на плечах или телефоны в вытянутой руке. Поскольку я был не один, толпа совершенно меня не отпугивала, я задирал голову и одновременно наклонял её к Кирицу, который что-то говорил, пытаясь перекричать грохот и гвалт, - и я вовсе не думал о том, что могу опоздать на синкансэн, и тем более о том, что по законам жанра этот день должен был закончиться в его постели.
Если бы я об этом задумался, я бы сразу сбежал.
И когда он позвонил, у меня тоже не возникло желания придумать какую-нибудь отмазу. И не то чтобы всё это время я ждал именно его, не то чтобы я вообще кого-то ждал, - но он приехал, и оказалось, что мне как будто его не хватало. Так всё и началось, а вовсе не с близости, о которой также спрашивают так, словно она что-то определяет.

К ней я подготовился заранее - и впервые в жизни ощущал себя слишком чистым, как ни разу не надетая рубашка, в которой пока нет ничего, кроме запаха чистоты. Я даже посмотрел несколько обучающих видео на ютубе и так и не понял, что люди находят в сексе. Нет, не так: что они находят в самом процессе независимо от партнёра. Если бы кто-то исключил Кирицу из этого уравнения, я бы потерял всяческий интерес.
И пока мы ждали заказанную пиццу, я думал только о том, не зря ли я всё спланировал. Принято считать, что всё лучшее происходит спонтанно, а не когда ты предлагаешь попробовать, - поэтому, когда Кирицу спросил, уверен ли я, я даже удивился. Конечно, уверен - я так давно этого хотел, что сам не берусь судить, насколько.
Теперь-то я знаю, что секс чем-то похож на йогу - когда расслабляешься, глубоко дыша и позволяя телу не принадлежать тебе, а сознание уплывает куда-то и растворяется в происходящем без остатка; а чем-то - на быструю езду в пассажирском кресле, когда каждым позвонком улавливаешь ощущение скорости, проходящей сквозь тебя, и становишься с ней единым целым.
Впрочем, это всё равно невозможно описать, и я решительно не понимаю тех, кто утверждает, будто любить кого-то всем телом - недостаточно или неправильно.
Благодаря телу я знаю, что люблю Кирицу сильнее, чем какао, джакузи и запах мокрого асфальта, и даже сильнее, чем одиночество, когда можешь не спешить вылезать из постели утром. И, пожалуй, так же сильно, как музыку, - потому что именно телом чувствуешь, как звук рождается на тугой поверхности барабана, в напряжённых голосовых связках, в сжатой пружине вибрации басов.
Хотя музыкой я так не восхищался, наверное, - или, по крайней мере, не так часто.

Однажды я откусил от персика, и меня передёрнуло, когда я наткнулся зубами на шершавую косточку, а Кирицу спросил:
- Как ты меня-то терпишь?
- Терплю я туристов в метро в час пик, а тебя я люблю.
Вполне может статься, что я сказал это для того, чтобы лишний раз увидеть, как он прячет смущение, - поскольку в моменты того самого восхищения мне всегда хватало других слов, как правило, не совсем цензурных.
- Ты уверен? - уточнил он тоном "Ты перегрелся?".
- Абсолютно. Но так как МКБ не даёт точного определения, люди обычно пугаются, когда им озвучивают этот диагноз. Каждый в "я люблю тебя" слышит что-то своё: кто-то - "будь только моим и ничьим больше", кто-то - "заботься обо мне до конца моих дней", кто-то - "я хочу от тебя квартиру, машину, двоих детей и золотистого ретривера"... А я имею в виду то, что мне хорошо с тобой и я хочу быть с тобой, и только.
Мне чертовски повезло - но не в том, что мы, как выяснилось, были Парой. Будь у нас разные Имена, это ничего бы не изменило, - разве что я отказался бы учиться ради кого-либо ещё, кроме него.
Нет, снова не так. Он-то как раз был не в восторге от этой идеи.

Я учусь, а значит, в моей жизни, помимо любви - в той её форме, что устраивала нас обоих - появилась боль, как нечто регулярное и неотменимое.
Обычные люди - из тех, к каковым и я до этой поры принадлежал - почти утратили опыт соприкосновения с болью. Анестезия для тела - чтобы её не чувствовать, и для сознания - чтобы её не бояться и не отвлекать хирурга своими ценными советами.
Когда на нас впервые напали во время прогулки в парке, боли я почти не заметил - вот в чём помогает неожиданность. Но чтобы вместить её полностью, без остатка, - нужно быть к ней готовым. Готовность - это сложнее всего.
Боль похожа... на близость наоборот. Удовольствию ты открываешься сам - боль овладевает тобой без спроса. Она похожа на фрезу, дробящую бетон в мелкий колючий гравий, - всё, что было в тебе цельного, перемешивается, течёт сквозь пальцы, засыпает глаза песком, забивается поперёк горла. Если поддаться этому ритму, он тебя уничтожит. Если сопротивляться - вместо щита станешь зеркалом и отразишь удар на того же, кого защищаешь.
Я узнал, насколько боль огромна и многолика. Понял, почему от страха перед ней уходят пешком за тысячи километров - в Сантьяго, Касабланку, Катманду; от страха перед ней закидываются до беспамятства в отелях для дальнобойщиков по всей дуге от Камчатки до Аляски; почему этот страх порождает смятение, толкающее людей убивать себя и друг друга множеством разных способов.
Я учусь, чтобы у боли не было надо мной власти. Учусь, не подчиняясь ей, наблюдать из эпицентра, как её взрывная волна сотрясает тело до основ, словно карточный город, игрушечный Геркуланум. Учусь поглощать её - и даже её следы.
Я не стану утверждать, что любовь побеждает смерть, или хотя бы побеждает боль, - но страх она побеждает точно.
И если уж говорить о какой-то связи - в Паре или вне её, - то во время тренировочных боёв я знал, что Кирицу был рядом. Это не красивая метафора и не самообман, - возвращаясь к нему, с гудящим от пережитой какофонии боли телом, я видел по глазам: действительно, был.
И если начать целовать, ещё не вполне переступив порог, - всё расколотое, разбросанное, иссечённое болью быстрей заживает, все оголённые сухие шершавые косточки сглаживаются и зарастают, наливаются соком.
Так что-то простое, вроде желания, не загаданного на гаснущие в небе искры, вроде пустой коробки из-под пиццы, в которой я выбросил уши, - получается сильнее чего-то необъятного. И необъятное, сдавшись, становится рутиной.

Частично оно могло стать предисловием отчёта, если бы игра состоялась. Боюсь представить, какие объёмы были бы у этого отчёта.)