В пятницу я пережил восьмомартовский корпоратив - начал работать, когда все начали праздновать (задание свалилось в шесть), и после каждой строчки текста выходил из-за стола на тост. Припёр домой два тюльпановых веника сквозь ливень со снегом, а выезжать на полигон мы с Птахой решили на следующий день. Подхватили завтрак из KFC, встретили у вокзала Хэльвдис и Ласа и успели на электричку. Там нам поочерёдно предложили приобрести всё то, чего мне впоследствии по игре не хватало: крымскую лаванду, батистовые платочки и Евангелие с золочёным обрезом. И - особенно вовремя - носки, ибо ноги промокли ещё по пути от дома до метро.
В славном городе Дмитрове мне продали мартини без паспорта, и, запасшись едой, мы погрузились в такси до того места, где дорога кончалась. С остановки нас подобрал хозяин полигона Григорий - в бодром вездеходе выхлоп, видимо, выводился в кабину, плыл голубыми облаками под потолком и ел глаза, зато по колее через снежную целину мы успешно добрались до места будущего заключения. Птаха отправилась в технятник, я - обустраиваться в камере и переодеваться. Туфли формата босоножки, как выяснилось, промокают куда меньше сапог.)
Святогорово прекрасно - и просторами вокруг, и тёплой печкой. Там было потрясающе, хотя не могу сказать, что мне легко было с Ивашевым, - но никто и не обещал, что будет легко. Страшновато осознавать, что немалая его часть осталась там, в несбывшемся; после Долгожданного лета (отчёт для тех, кто ещё не в теме) - сложно привыкать, что Каховского, Сержа, Мишеля он не знает (с другой стороны, во сне возможно всё). Попробую, как обычно, передать словами - которые и малой доли не передают - от лица Василия Петровича Ивашева.

Сны и явь - записка перваяПриснилось тягостное в один из дней томительного ожидания: темнота, снег за окном летит крупный, будто стая белых птиц, и против света фигура в аксельбантах зачитывает приговор. А за ней кто-то жжёт в камине бумаги - как я сжигал однажды, когда узнал о распоряжении задержать Дмитрия Завалишина, прежде чем перехватил его на заставе и привёз в дом своих родителей. Затем забили барабаны, и объявили гражданскую казнь. Прямо перед камином оказалась плаха, к ней поставили на колени Сергея Трубецкого, переломили над ним шпагу, сорвали с него эполеты и бросили в огонь. Я смотрел, как то ли бумаги горят, то ли эполеты, ждал, когда назовут моё имя, - и проснулся.
Проснулся, как угоревший - с тяжёлой головой и звоном в ушах; выпил воды и услышал, что мой сокамерник, Евгений Оболенский, проснулся тоже. Он говорил о том, что снилось ему, сетовал, что если бы в Южном обществе не оказалось человека, с излишним рвением дававшего показания, то всё было бы иначе, - я почти его не слышал, - и беспокоился, не болен ли я. Я отвечал, что это всего лишь нервы - по такой погоде я не знал, как скоро доберётся сюда Камилла; за окошком действительно виднелась сильная метель. Я советовал Евгению не унывать и ждать весны, а когда он ушёл, я навестил наших соседей, Константина Торсона и Николая Бестужева. Они добыли где-то огрызок карандаша и чертили корабли, рассчитывая, в каком месте расположить колесо, приводящее корабль в движение. Дмитрий, как другой мореплаватель, тоже наблюдал. Тогда и промчалась мимо разыскивавшая меня со счастливой вестью Мария Николаевна Волконская.
Едва я услышал, что Камилла уже ожидает меня внизу, - не заметил, как сбежал по ступеням. Караульные сказали обождать на крыльце, пока будет дозволено войти к коменданту. Казавшееся долгим ожидание объясняли описью привезённого имущества. Я вошёл в кабинет Лепарского, протянул руки к Камилле, закутанной в шаль, - и мгновение спустя мы сжимали друг друга в объятиях. От избытка чувств она лишилась сознания, Лепарский помог мне перенести её на скамью. Ей поднесли нашатырь, и я проводил её в дамский дом отдохнуть, освоиться и познакомиться с остальными женщинами. Лепарский венчание дозволил и сказал, что отныне это дело только отца Капитона, но посажёным отцом быть отказался, напомнив, что он католик.
Камилла также была католичкой, но отец Капитон мне объяснил, что заново креститься не нужно - для перехода в православную веру достаточно покаяния на исповеди. Вернувшись в казематы, я повсюду слышал поздравления и вопросы, скоро ли свадьба; Александр Барятинский, который ввиду болезни не мог надолго выходить из лазарета, просил хоть перед его окошком пройтись с невестой. На работы меня по случаю перемены в жизни не взяли, и я, не в силах усидеть на месте, отправился встречать почтовую подводу к самым воротам - не будет ли письма от родителей или сестры. Гладил рыжую сторожевую собаку - и почесать бы за ухом, да уши срезаны; караульные сказали, что на то у собак свой устав имеется. Хорошо, что мы не собаки и нам по уставу уши не режут!..
Письма и газеты принесли в казематы, но на моё имя ничего не было. Также прибыл ревизор из Петербурга, некто Воронин, во фраке и цилиндре, будто и не по Сибири ехал; всем комендант сказал соблюдать порядок, но разговоров было до самого обеда, и Горбачевский как раз затеял сбор подписей на учреждение общей артели, куда каждый вкладывался бы произведениями своего труда, деньгами или же продуктами. С Камиллой вновь встретились за обедом. Я представил её Оболенскому и Барятинскому, которые весьма страстно её приветствовали, и указал ей прочих своих знакомых, к которым она могла иметь весточки или подарки из Петербурга и других городов.
Отец Капитон торопил с венчанием до начала рождественского поста, и решено было обряд провести немедля, пока все не разошлись. Услышав от Камиллы, что, по словам других женщин, переходить в православие не обязательно, он попенял, что решение переменить веру должно быть твёрдым, а коли такового нет, то лучше обождать, а не совершать поспешных порывов. Тут кстати и Лепарский велел всем задержаться в зале и объявил о введении более строгого режима, никак, впрочем, не сославшись на ревизора, который держался в стороне, но ел из общего котла. Отныне воспрещалось собираться больше чем по трое, и женщинам навещать мужей полагалось только в присутствии караульного. На венчание, как и на службы, собраться дозволили, и Камилла ушла переодеваться в свадебное платье, а я - созывать успевших уйти к себе заключённых.
Более никто не вызвался, и потому в последний момент я повторил свою просьбу к Лепарскому - и он согласился быть посажёным отцом, а посажёной матерью Камилла пригласила Марию Николаевну. Отец Капитон взял кольца, которые привезла Камилла от моей матушки; я похудел - кольцо было мне велико. Нашлись и венцы, и мы пошли вокруг алтаря - в тесной часовне круг был мал, так что едва не закружилась голова. Все пропели нам хором "Многая лета", а государю императору - только голоса караульных. После обряда Лепарский обещал как можно скорее решить вопрос с выделением для нас отдельной семейной камеры и разрешил мне провести вечер в женском доме, у супруги, с двумя избранными гостями. Выбрать было непросто, но я позвал в первую очередь Дмитрия, а затем догнал и Алексея Юшневского, который согласился зайти ненадолго - прежде чем вернуться к своей жене Марии Казимировне.
В женском доме накрыли скромный стол - Камилла привезла пряников, я достал припасённую яблочную пастилу. Мы с Камиллой, продрогшие в свадебных нарядах, обнялись крепко под тулупом Завалишина. Выпить "за здоровье молодых" сперва было нечего, но караульный сжалился и принёс самовар, а затем Мария Николаевна, ангел наш, сбегала куда-то и как по волшебству выложила пригоршню конфет и бутылку красного вина. Караульного угостили также, и он не вмешивался. Рядом с нами женщины нянчились с детьми; у маленькой дочери Александры Муравьёвой был жар - мы помогли растолочь лекарство. Юшневский к вечеру откланялся, и остались мы втроём, самая как есть семья - роднее у меня здесь не было. Дмитрий читал стихи, и я решил прочитать записку со стихами, переданную мне за обедом. Я думал - Оболенский успел написать, но Дмитрий узнал бумажку из-под содового порошка: это был Барятинский... Зашёл в поисках брата Андрей Борисов, и его вовлекли в детскую игру. Неожиданно с ним приключился припадок, послали за доктором Вольфом, и мы с Дмитрием спешно ушли - он даже оставил свои книги.
Я хотел после ещё побыть с Камиллой, но она хотела поговорить с Вольфом, и я ушёл в свою камеру и там задремал. Так мне привиделся ещё один сон - будто я на приёме, и вокруг знакомые и незнакомые лица, и пьют за годовщину установления нового правления. Барятинский - князь Барятинский - по своему обыкновению говорит о желании реформировать по уму кавалерию, а я отвечаю, что у кавалерии ума нет, а есть только ноги, и все задние; давно, ох давно мы с ним не шутили так здесь, в неволе. И Павел Пестель, которого я давеча вспоминал, поздравляет меня с женитьбой. Я указываю на него Камилле, говорю, что это и есть Поль, о котором я столько рассказывал, - а после снится, что я её ещё не знаю, и княгиня Трубецкая подводит Камиллу ко мне, спрашивая, помню ли я её. Снился и Дмитрий - что Пестель предлагал ему отправиться в русскую Америку, а я поддакивал, что он всегда об этом мечтал и справится как нельзя лучше... Пили шампанское, звучал вальс, кружились пары, и кто-то говорил, что этого не может быть - а я смотрел на Поля и его друзей и верил, что так быть может, только так и может. Позвали смотреть салют, и послышались выстрелы. Все сгрудились в дверях, я ничего не видел, хотел было подойти к Пестелю и спросить, отчего стреляют, - и так и проснулся с грохочущим в ушах сердцем.
После того, как там, во сне, хотелось от радости плакать, возвращаться в пустую душную камеру было ещё невыносимей. Я вышел и вскоре наткнулся на Дмитрия - ему также не спалось, как, впрочем, и многим. Его уже вызывал к себе ревизор, и Дмитрию гадко было вспоминать, как этот чиновник сперва просил его записывать под диктовку из "Франкенштейна", дабы сличить почерк, а затем спросил, не знает ли Завалишин, кто мог написать донос на Марию Казимировну. Я был убеждён, что кто-то желает рассорить нас - но у него ничего не выйдет. Тем временем женщины пришли помочь и поддержать Екатерину Ивановну Трубецкую, которая вот-вот должна была родить. Камилла уже заняла себя вязанием и живо интересовалась у меня, как протекает местная жизнь, чем увлекаются заключённые, хотела найти своё место в этом маленьком мире. Услышав, что Дмитрий ни от кого не получает писем, она пожелала сама написать его сестре.
Отец Капитон окрестил нового члена общества Петровского Завода - так несколько радостных событий соединилось как бы в одну симфонию. Но скорбный у неё был финал. В Литературной газете, где я проглядывал обширную рецензию на пьесу "Ижорский" Кюхельбекера, обнаружили стихи Пушкина на взятие Варшавы. Так из разрешённой корреспонденции дошли до нас запоздало политические новости из внешнего мира - и ошеломили всех, в особенности поляков. Конституция, стало быть, дарована была только на словах, - а также это значило, что польские общества всё же выступили. До поздней ночи вместе с польскими соратниками оплакивал Петровский Завод Варшаву.

Явь и сны - записка втораяИной памятный день был в канун Рождества. С утра всех собрали в часовне на рождественской службе и благодарственном молебне в честь победы русского оружия. Пришли с жёнами, с детьми; с краю стоял и ревизор - кто-то подсказал ему снять цилиндр. У Лепарского, стоявшего впереди, губы дрожали, как от еле сдерживаемого гнева - видимо, он успел уже столкнуться с кем-то из поляков, которые, хоть и люди кроткие, были способны твёрдо стоять на том, что посещать молебен не желают. Отец Капитон о случившемся ничего не упомянул, сказав, что нам о том лучше поведает господин комендант, и прочёл проповедь, заметно волнуясь. В ней он рассказал, что Господь устроил этот мир как сад, чтобы человек его возделывал, но когда человек Его ослушался, с того и начались и глад, и мор, и войны. И перед всем караульным гарнизоном наш батюшка высказывал надежду, что войны однажды прекратятся.
После службы я проводил Камиллу до дамского дома, где караульный заявил, что дальше мне ходить не положено. Опасаясь, не пропустил ли я вызов на работы и не сочтут ли меня отлынивающим, я поспешил к казематам. Я, однако, не опоздал, и как раз созывали добровольцев на расчистку двора от снега. Инструмента было мало - Завалишин взялся за лопату, а Трубецкому достались грабли. Остальным велели починить забор. Взглянуть на это вышли даже дамы; мы унесли старые прогнившие брёвна и устанавливали новые, и просто размяться на свежем воздухе уже было радостно. Но один из караульных заметил, что у меня прохудилась обувь, и отослал на мельницу, где днесь сломалось одно из колёс и работал один лишь Артамон Муравьёв. Вдвоём, перед караульными и проходившим мимо отцом Капитоном, спели мы за работой "Ой да не вечер" и "Чёрного ворона", а Муравьёв ещё крамольную песенку из оперетты про Генриха VI вспомнил.
Окончив с нормой, вышли на шум - во дворе натурально ломом плац подметали: в бесплодной борьбе с сибирским снегом всё пошло в ход, и Горбачевский ломом азартно долбил сугроб. Муравьёв собрался было скатать снежок, но сопровождавший нас молодой караульный забеспокоился и потребовал расходиться по камерам, а снаружи не оставаться даже на расстоянии, безопасном для снежных снарядов. Делать нечего - я убрался под крышу, где почти никого не было, зашёл к Николаю Бестужеву и застал его рисующим акварелью. Он позволил мне присоединиться. Он пытался, видимо, нарисовать пушку, но получалось всё летящее, приближающееся ядро чёрным блестящим шаром; я рисовал первое, что в голову пришло - безухую голову рыжей сторожевой собаки. Странно, должно быть, когда один стремится запечатлеть самое важное, а другой - собаку? Бестужев оставил рисунок и попытался на обороте писать кистью - пока не обнаружили, и пока не забылось. Я утешался тем, что нас помнят родные и друзья, что мы сами доживём до послабления режима и напишем мемуары, а Бестужев возражал, что мы уже не помним былые чувства - например, как в юности теряли любимую собаку или лошадь. Я не стал говорить вслух о том, что эти чувства и доныне могут быть свежи - а уж о незаживающих ранах от потери людей нечего и судить.
И только я подумал об этом, и о своём сне, где мёртвые вновь были живыми, - вошёл Торсон и сообщил о том, что Александрин Муравьёва, под Рождество разболевшаяся, скончалась. И тут же меня позвали к жене. Я, заранее напуганный тем, какое потрясение произвело на неё случившееся, заглянул в лазарет, затем в общий дом. Камилла плакала на скамье в сенях - я встал перед ней на колени, и чем я мог утешить её, кроме того, что светлая душа Александрин ныне в лучшем мире? У Александрин остались маленькие дети - хорошо, что они привыкли быть со всеми женщинами, - и лишь недавно она была здорова... Камилла боялась, что с ней случится то же, и я обещал никогда её не отпускать, повторял, что мы будем жить и вдвоём справимся.
Вскоре она уже улыбалась сквозь слёзы и грозилась в следующий раз во время работ побить меня сковородкой за то, что я редко с ней вижусь и не нахожу предлога перед караульными навестить её. Тогда, по скорбному поводу, караульных нигде не было видно, и мы долго стояли неразлучные под капелью у дверей дамского дома, - и Камилла обмолвилась, что ей кажется, что за её счастье я заплатил своим несчастьем, ведь если бы не приговор, я оставался бы офицером, а она - гувернанткой. Я отвечал, что если бы пришлось выбирать, я не задумываясь выбрал бы счастье с ней в Сибири, а не жизнь без неё при штабе, и также сказал, что не случись ссылки, мы всё равно нашли бы друг друга, ежели Господь нас друг другу назначил.
Так, покуда мы живы, слёзы всегда сменяются смехом, а смех слезами. Мы вновь ненадолго расстались; в казематах в ту пору было оживлённо - репетировали некий чудом допущенный водевиль, прямо по ходу чтений назначая роли. Дмитрий был неподражаем в облике юной скромницы, отказывающей домогательствам распутного француза-Торсона - Мария Казимировна нашла ему даже что-то вроде шали заместо юбки. Нянюшка бедной девицы, исполняемая Горбачевским, намеревалась её подменить, сюжет приближался к фривольной развязке, и тут веселье потухло, когда всех созвали на отпевание Александры. На всех не хватило свечей; я держал одну, за себя и за Камиллу. Александр Муравьёв пел подле отца Капитона. Ревизор, к общему облегчению, уже уехал. Простые местные каторжане - и на них распространялся свет добродетели Александры - вызвались вырыть за рекой могилу. Один за другим, в сопровождении караульных, мы пересекли скользкий мост, бросили на гроб комья снега, обледенившего землю, - и яму закопали, и воткнули крест. Разошлись тихо.
Вечером слушали пана Рукевича об Академии в Вильно. Помню слова Горбачевского - "Под это, пожалуй, не заснёшь", и всё же меня сморило, и я ушёл к себе. И снова был сон - блестящий приём, но совсем иной, и знакомые лица кажутся чужими, а чужие - знакомыми; ордена и украшения на дамах слепят глаза, так что не разглядеть. Вижу Камиллу - она под руку с офицером, нашим недавно прибывшим караульным, о долгой беседе с которым она в тот день упоминала. Ко мне подходит Пестель, вернее, его двойник в очках, поздравляет с премьерой оперы "Жизнь за царя" и сетует, что я всё один да один. А приём - по случаю победы императора над Польшей, и поэт Рылеев посреди зала громко читает стихи, и я мучительно думаю - опера о торжестве над поляками, но я ведь не знал, не ожидал, и как дурно вышло; я хотел писать музыку, но это не моё место, неправильное, и счастья, несмотря на славу, мне нет. И тревога душит, несмотря на шампанское и оркестр: Барятинский пьян, и Горбачевский пьян и срывает с него кивер, говоря, что его друг Александр Петрович носил такую шапку, а другим не положено; его пытаются успокоить, но Горбачевский кричит, перекрывая музыку: "Враньё, это всё враньё!", дамы и кавалеры шепчут своим парам "Давай уйдём", и все расходятся, исчезают, а я, растерянный, - проснулся.
Может, и права была Камилла, что если бы всё было по-другому, то мы бы не встретились? За наше счастье в несчастии уплачено жизнями - а смог бы я, если б знал, отказаться от счастья с Камиллой, отказаться от жизни ради хоть малого шанса осуществить наяву тот, предыдущий сон, в котором всё получилось? Нет ответа на эти вопросы и быть не может. Одно я чувствовал бесспорно: за наших ушедших друзей и подруг - мы должны во что бы то ни стало жить и быть счастливыми, сохранять их в памяти и на бумаге, растить детей Александрин и своих на смену им и нам.
Я слышал, что Завалишин попал в лазарет - стало плохо с сердцем; зайдя навестить его, я встретил там же Камиллу. Остро пахло травами - я попробовал пряный отвар. На соседней койке поправлялся Пётр Борисов, а Дмитрию не терпелось сбежать из-под опеки доктора Вольфа, он скучал - и нелегко было удержать его на месте, поскольку он был ещё слишком слаб. Камилла собиралась рассказать ему сказку о том, как мы с ней встретились, и я предложил ей рассказать её вместе. В этой сказке я был принцем (и не важно, что падал с белого коня), который вырос и ушёл служить своему королю (или королю своего короля), а дочь его нянюшки тоже выросла и сама стала воспитывать чужих детей. А потом... потом, подсказал я, принц познакомился с очень честными и храбрыми людьми. Король рассердился и сослал его в далёкую северную страну, а дочь нянюшки тяжело заболела. Тогда её мать сказала королю, что её дочь спасёт лишь поцелуй принца. Король дозволил простой девушке воссоединиться с возлюбленным, и она отправилась в долгое опасное путешествие... и пусть встреча ознаменовалась не поцелуем, а обмороком, - я сказал, что это не конец сказки, а только начало. И ведь в этой сказке не было неправды. Это чудо, которого я совершенно не заслуживал, случилось в действительности - чем я мог его оправдать?
Помимо Вольфа и Ильинского, заходил сам Лепарский, и Завалишин просил у него не за себя - за Камиллу, чтобы в рацион женщин, терпящих вместе с нами тяжёлые условия, был включён бульон. Лепарский обещал приказать зарезать телёнка. То было как нельзя более вовремя. Камилла вышла за кипятком для Завалишина, и минуту спустя позвали доктора и меня: она потеряла сознание. Её перенесли в ближайшую камеру, положили на постель, подложив все нашедшиеся подушки. Мы с Вольфом её поддерживали, рядом был и Дмитрий, пренебрегший собственным недомоганием. Доктор констатировал голодный обморок, просил меня звать Камиллу по имени; я держал её холодные ладони, но она не отзывалась, хотя глотала воду с ложки. При помощи сочувствующих заключённых нашёлся сахар и даже сладкий чай, а затем Мария Николаевна принесла настоящий шоколад, который мы раскрошили в кипяток и немного остудили. Когда Камилла начала приходить в себя, Вольф потушил свет, дал ей снотворное и обещал выписать трав для аппетита, и посоветовал спать на подушке с лавандой. Я подтвердил, что закажу через Лепарского и лаванды, и всего необходимого, и остался с Камиллой, надеясь, что она уснёт и наберётся сил.
Она попросила что-нибудь вспомнить, и я стал вспоминать совсем далёкое детство - солнечные часы из крышки от ящика, выструганный вместе с отцом плот, на котором так никто никуда и не поплыл... Камилла улыбалась, что тогда нам нужен был Дмитрий, и всё говорила, и не хотела, словно боялась, засыпать - и вдруг уронила голову и перестала отзываться. Пульс был снова слаб, и я пустился, не замечая караульных, на поиски доктора Вольфа. Он как раз выходил из дамского дома, одобрил то, что я всполошился вовремя, и последовал за мной. Меня восхищало его спокойствие - он знал, что необходимо предпринимать, и при том был не хладнокровен, а, напротив, готов был испробовать любые средства, только бы спасти вверенную ему жизнь.
Камилла бредила, просила отца не уходить, и Вольф, обнимая её, отвечал ей по-французски. Я ничем не мог помочь, и от страха потерять её так скоро, лишиться единственного повода ценить жизнь - слёзы заструились сами собой на тулуп, подаренный мне Дмитрием, на письмо отца, адресованное нам с Камиллой и полученное ею днём. Но вот она начала узнавать меня, а скорее - вспоминать, и доктор вновь препоручил её мне. Я прижимал её к себе, а она шептала, что я ей снюсь - ведь я всегда уезжаю в ставку к Витгенштейну. Я обещал никогда её не оставлять, поил шоколадом, и она, выпив весь, окончательно очнулась и согласилась поспать. Я не мог оставить её и уверил, что и вздремнуть смогу рядом. Так и вышло: душевные силы быстро меня оставили, и я задремал, укрыв Камиллу тулупом. И сон, посетивший меня, был самым невозможным.
В том сне я прошёл сквозь голубую дымку - и увидел всех, разбирающих почту и передающих листы друг другу. Но это были не письма, а как бы страницы из книг. Мои глаза всё ещё были полны слёз, и в них всё расплывалось, меня удивляли годы, которые я видел на страницах - годы на века вперёд. Нам протянули фотоснимки наших повзрослевших детей - Пётр Ивашев, в честь отца... Нашлась опубликованная партитура моего романса - в начале публикации говорилось о моей смерти, и Камилла вздрогнула, но я радовался, что текст кто-то сохранил, и она стала радоваться вместе со мной, что романс будут играть и петь.
Слёзы капали на бумагу, а я продолжал выбирать страницы - и разглаживал пальцами изображения бронзовых досок в память и о нас, и о казнённых, и имя Пестеля мне встречалось, и другие. Значит, Николай Бестужев напрасно боялся - ничто не забыто, ничто не пропало, всё было не зря. Земная жизнь, оканчиваясь для наших странствующих душ, продолжается в памяти живущих. Вокруг меня улыбались, смеялись, обнимали друг друга; я тоже был радостен и счастлив, и ни смерть, ни явь уже ничем не страшили, когда во сне я видел рисунок планеты, названной в честь Борисова, или изображение острова, открытого Торсоном, точь-в-точь похожего на его недавний рисунок. И памятник, почему-то в Чите, на нас не похожий, - всем последовавшим за заключёнными женщинам один. Памятник сказке, оказавшейся единственно возможной явью, - пусть помнят её, пусть пишут стихи и картины, а мы проснёмся - и будем ради этого жить.

Пардоны и благодарностиДля начала извиняюсь, что не додал, и в первую очередь по близким связкам. Мне ещё учиться и учиться проявлять инициативу в играх "в мирную жизнь", когда каждый играет своим "домом", а ты на "главной площади" по большей части подсматриваешь и подслушиваешь внешние отголоски. Караульных, разлучавших с супругой, честно слушался - а надо было с ними договариваться, конечно.
Субботним вечером мне просто понадобился тайм-аут - поужинать и Птахе еды отнести - поскольку после второго сна отходняк нехило качнул маятник в какую-то противоположную сторону, а именно - в персонажа с близящегося Винчестера, на коем меня не будет. Сливать эмоциональные излишки сквозь этого персонажа обычно удобно, но тут он врубил панику "где я кто все эти люди я должен быть не здесь забери меня отсюда у тебя же есть деньги", и убедить его в том, что игры, во-первых, не совпадают, а во-вторых, что дело не в суммах, было невозможно. Пришлось выдохнуть, переключиться обратно и вернуться в игру на остаток вечера, пока уже после отбоя меня не утащили вниз песни слушать. На следующий день незваный Рэндалл уже не просыпался.
Спасибо мастерам за доверие. Спасибо за Петровский Завод, он был настоящий до каждого брёвнышка, живой наяву и во снах, перекликающихся, отзывающихся. Спасибо.
Спасибо Фреду, Эри, Птахе, Сули - ну, вы понимаете, да. Вы герои. Спасибо всем техам!
Спасибо моей прекрасной и неподражаемой Камиль [Аннетта] - хрупкой и самоотверженной. За тихий голос с акцентом, за веру и поддержку, за то, что едва я после очередного эпизода отползал в свою камеру ужевать клочок лаваша, как меня уже разыскивала жена) Ты чудо, ты сделала мне львиную долю игры и обвма, мне до тебя далеко - и было необычайно комфортно и тепло взаимодействовать. Это была именно та история любви, спасибо!
Спасибо Дмитрию Завалишину [Лас] - благородному и искреннему Мюнхгаузену, чахнущему от нерастраченных сил: нельзя альбатросов в клетку, нельзя!.. За "мой брат Базиль", за ненавязчивую заботу, за теряющиеся то и дело книги, за беззащитную стойкость и несмирение со злом.
Александру Барятинскому [Мышь] - неунывающему чудаку с чувствительной душой и безграничным обаянием, за стихи и дружбу. Прости, что мало говорили.
Отцу Капитону [Ангел] - простому, светлому, родному за правильные слова и поступки, за огромное взаимное доверие. Такая безусловная доброжелательность в таком месте - бесценна.
Доктору Вольфу [Хэльвдис] - за исполнение врачебного долга во всём, за человечность и понимание с полуслова. Волнуюсь о судьбе замечательных пиявок - не слишком ли фатально сказались на них холод и голод?
Артамону Муравьёву [Бран] - за песни и за цепляющий образ никогда не жалующегося человека с оголёнными нервами. Хотелось если не защитить, так хоть услышать. Надеюсь, второе хоть немного со стороны удалось.
Марии Николаевне [Тиндэ] - за бескорыстное участие и за всё, что Мари сделала для Камиль.
Николаю Бестужеву [Элвэ] и Константину Торсону [Нинкве] - за корабли и острова, за акварель, за короткое "а Вы были на площади?", за память, которая с нами всегда.
Спасибо всем обитателям Петровского Завода - нет слов, чтобы всех и всё объять: южан, поляков, матерей, братьев, товарищей, десятки переплетающихся голосов и судеб. Мы сделали это. Мы там были. Спасибо.

Теперь ощущаю, что просто обязан выйти на площадь в декабре. Не собой и, конечно, не Ивашевым, но отчасти - и за него, и за себя. Пусть эта музыка будет вечной.
*О выезде и прочем постигровом пожизняке - следующим постом.