Я ехал играть самого заурядного парня - шотландец Эдвин Дональд Малькольм был патриотом, единственным наследником рода, чувствовавшим ответственность за свою семью, с комплексом старшего брата, вступавшимся за всех, кто просил о помощи. В итоге сыграл в очередной раз "спутника героя", только в эгоистичном пубертатном модусе, когда эмоции опережают мозги, - он ещё не свыкся с тем, что когда самый дорогой ему человек больше всего ему нужен, тот решает чужие проблемы, и ревновал к каждому столбу.
По трезвому обсуждению уже дома с Птахой, я осознал, что, исходя из рассказов о первом Винчестере, ожидал больше поводов для драки; мне следовало создать более вспыльчивого персонажа, который придирался бы к словам, а Эд не начинал бычить на людей первым, даже если они с его точки зрения пороли фигню. Так что я снова слил движуху и прекрасно наигрался в обвм, а ещё - в совершенно катарсическую личку, которую вовсе не планировал. И отдельной игровой магией был птахин томик Бёрнса, который я прихватил от Тас просто потому, что Бёрнс, а потом, сидя по игре в библиотеке, обнаружил, что замок на обложке очень похож на замок на репродукции Айвазовского в холле. И что многие эпиграммы Бёрнса - про Винчестер как он есть. Жаль, что напечатать их по игре не удалось по причинческим технинам, поэтому я вставлю их в отчёт, начинающийся традиционно с пожизняка.

Четверг едва не начался для Эда с бодрящей потасовки, когда я с двумя сумками влез в поезд метро - он пришёл пустым, но люди, что были налегке, быстро заняли все углы, и я стоял. Заметим - не в дверях, но какой-то гопник всё равно прие@лся с "братан, ты или пройди, а лучше вообще выйди". Когда я предложил ему выйти самому, если его что-то не устраивает, он попытался меня вытолкнуть, но встречная волна людей сразу разнесла нас по разным концам вагона, чуть не оставив меня без сумки.
Поработав до шестого часа, я поехал на Ярославский и погрузился в электричку - вернее, занявшая всю платформу толпа просто втащила меня, и места были заняты ещё до того, как зажёгся свет. Тут на меня настала девушка, на чьей памяти я был первым, кто занял кому-то место. Проще было дать, чем объяснить, и я согласился, что она посидит до Мытищ. После этого она всю дорогу трындела по телефону у меня над ухом, в том числе - живописуя меня, такого придурка, занявшего место, на которое никто не приходит. Это придурок просто не посчитал, какой вагон по счёту, и благодаря альтернативной нумерации Птаха, подсевшая с Медведково, так меня и не нашла. Мы воссоединились с ней и двумя другими заезжающими уже на платформе Софрино. Где выяснилось, что ни один из местных таксистов посёлка с улицей Озёрной не знает.
Поехали первопроходцами по мастерскому описанию и заехали в задницу, поскольку то, что со стороны Москвы направо, то со стороны Софрино налево. Это было матерно увлекательно, но, спасибо водителю, нашлись и добрались.
Я ехал к вам то вплавь, то вброд,
Меня хранили боги.
Не любит местный ваш народ
Чинить свои дороги. (Бёрнс)
Читать дальше?Коттедж встретил нас отсутствием питьевой воды - то, что текло из кранов, было жёлтым и пахло канализацией - и отсутствием батарей в доставшейся нам комнате, где сквозило как внутри бумажного фонарика. Спасибо мастерам, оперативно переселившим нас на уютный закуток на чердаке - у нас была прекрасная четвёртая стена из нетканки, тёплая батарея и просторная кровать, и чего же боле. Плюс мне выдали сухари и варенье как дополнительный веганский паёк, а утолял жажду в первый день я преимущественно спиртным, которое удавалось перехватить, позже - чередуя с покупной водой и соком с кухни, кои таскал для Лесли.
В первый вечер мы немного повролялись, пока Птаха развешивала по комнате распечатки с голыми Давидами и умирающими рабами, из-за которых Эдвину даже скала на пейзаже Фридриха казалась фаллической. И пока Лесли же вешал в клубе изящных искусств свои потрясающие акварели из европейских путешествий. А завершился день полуигровой красной вечеринкой для всех желающих - с советскими песнями, vodka, kholodets, tcheremsha и блинами с икрой. Эд предположил, что это гуманитарная помощь для угнетаемых в буржуйском колледже английских товарищей, и в очередной раз убедился, что коммунизм привлекает учеников в первую очередь имперской экспансивностью, которая ничем не лучше нацизма.
Ты восклицаешь: "Равенство, свобода!",
Но, милый друг, слова твои - обман.
Ты ввергнешь в рабство множество народа
И будешь править, как тиран. (Бёрнс подправленный)
Условия же продолжали быть спартанскими, ибо батареи по ночам отключались - мы, по счастью, захватили из дома все имевшиеся пледы и этого не заметили, но наутро весь колледж, включая нас, встал с кашлем. А финал игры для меня немножко смазался из-за пожизнёвой температуры - слабость, озноб, ломота и прочие радости, наложившиеся на тот факт, что персонаж в отношении пожизнёвого алкоголя мешал тогда всё со всем. При этом я не деролился и спать не шёл.
А поскольку дневник юного Эдвина выглядел бы как п@ц, отперсонажный отчёт я напишу по примеру всё того же "Игрока" - глазами уже повзрослевшего Малькольма, хотя его дальнейшую судьбу я пока не представляю - её определяют слишком много не зависящих от него факторов.
Итак, это история о том, как мальчик Эд убивался о свой любимый белый паладильник, между делом предал родину и пролюбил вербовку в Кингсмен Ми-5, не убив собачку не заложив своего друга и преподавателей.
Мемуары Э.Д.Малькольма о двух примечательных сутках в последний год обучения в Винчестерском колледже (лайт-слэш инсайд). День I.
В тот пятничный день после завтрака состоялся урок изящных искусств профессора Э.Л.Лейна, на который было задано принести... простыню. Я по наивности не желал рисовать по простыне красками и заглянул в качестве наблюдателя, но замысел профессора был ещё эксцентричней. Он предложил представить Дэвида Уэбстера каким-нибудь античным (всё равно все путали Грецию и Рим) богом - вот хотя бы Дионисом, - Ральфа Монтегю - его жрецом, и передавать богу дары и просьбы. Участники, завернувшись в простыни и пледы на манер тог и хитонов, всячески заискивали перед "богом", и это было бы профанацией религиозного культа, выставляющей его примитивным бартером, если бы не было столь нелепо. В финале, когда Лейн попросил составить список, кто каким богом хотел бы быть, и ученики разобрали Аресов, Зевсов, Гефестов, Торов, Ярил и прочие брутальные фигуры, я выбрал Ганешу. Потому что хорошо быть слоном.
Отправившись в свою комнату, чтобы взять конспект и подготовиться к философии, я столкнулся со своим соседом и лучшим другом Лесли Блантом - он едва приехал, хотя его не должно было быть в колледже: на каникулах он всегда уезжал к родственникам. Что случилось, я уже знал из утреннего письма своего отца - родной дядя Лесли был арестован по подозрению в шпионаже, и отец предостерегал меня от общения с отпрыском запятнавшего себя таким образом семейства. Но я всё равно спросил Лесли, что произошло, чтобы узнать, насколько он мне доверяет, - но он как мог оттягивал разговор, ссылаясь на неподготовленность к урокам и поиски заданий, и в конце концов убежал разговаривать с Уэбстером, только его и видели. Я остался в гостиной; все писали ответы на письма, а я, в первый раз за всю жизнь, не мог взяться за перо.
Выбора между семьёй и Лесли передо мной ещё ни разу не стояло, мне и в кошмарном сне такого привидеться не могло. Но я твёрдо знал, что отказаться от друга - невозможно и неправильно. Малькольмы не бегут от проблем, и я был уверен, что произошло какое-то недоразумение, которое в скором времени разрешится, и тогда отец одобрит, что я не отступил. Как типичный подросток, я недооценивал серьёзность ситуации - однако меня пугал не сам выбор, а тот факт, как легко и без сомнений я готов был встать на сторону Лесли, поверить именно ему, даже рискуя столь важным: расположением отца. Что такого было в нашей дружбе - о чём я столько времени успешно предпочитал не задумываться?
Наконец, я застал Лесли в комнате и после того, как он сказал о незначительных семейных проблемах, пересказал ему письмо отца. Тогда он показал мне письмо своего дяди. Энтони Блант писал, что помочь его репутации сможет только одна вещь - дневник одного из прежних учеников Винчестера, спрятанный где-то на территории колледжа. С этого и стоило начинать утро - я бы уже приступил к поискам, а так - пришлось тащиться на урок философии. А мне, похоже, так и не удалось объяснить Лесли - всем вокруг помогающему Лесли, - почему я не могу не ввязаться в это дело. В нашу общую проблему, где на кону стояло, быть может, наше совместное обучение в Винчестере.
Но Лесли был на нервах и на философии ни на что не обращал внимания. Мне тоже было уже не до образцовой учёбы, но, тем не менее, я вызвался отвечать. Профессор К.С. де Мадарьяга и Рохо раздал карточки с фамилиями философов, и мне, как назло, попался Шопенгауэр - именно лекцию о нём я когда-то и прогулял. Задание заключалось в том, чтобы с позиции доставшегося философа прокомментировать роман "Преступление и наказание" и, в частности, знаменитую цитату "Тварь я дрожащая или право имею". Пришлось импровизировать, выезжая на немецкой философии в целом. Получил "хорошо", а особенно отличился Галахад Трипвуд, который о Бердяеве знал только то, что он русский, и пустился в рассуждения о просторах и медведях. И, конечно, на этом его выходки не закончились.
Перед самым обедом, когда в холле собрались все курсы, Галли Трипвуд неожиданно преклонил колено перед Хилари Нэшем и, вручив пошлейший алый букет, понёс какую-то околесицу с просьбой стать "его мужчиной". Несмотря на то, что все предпочли счесть это репетицией какой-нибудь бездарной пьесы, префект старшего курса Сет Эмбри не помедлил донести инцидент до госпожи директор, и обоим "актёрам", конечно, влетело. При этом, конечно, Лесли вмешался, когда Галахад получал свою порцию палок, и потребовал прекратить, - конечно, ему влетело тоже. С одной стороны, я был согласен с госпожой директор, что не стоило сомневаться в способности Галли вынести наказание как джентльмен и ответить за свои действия, с другой - я тоже понимал, что Галли подговорили Уэбстер и его компания. Галахада увели отлёживаться в его комнату, а Лесли незамедлительно отправился с ним поговорить.
Я ждал неподалёку, когда дверь с треском распахнулась, Лесли вылетел вихрем и с криком "Я убью эту мразь!" помчался вверх по лестнице. Ничего не оставалось, кроме как поспешить вдогонку - а Блант, не тормозя, ворвался к Уэбстеру и ударил его по лицу. Уэбстер даже опешил, как и я - от обвинения Лесли "Ты его изнасиловал!". Да, Уэбстер - та ещё дрянь, но даже вообразить такое у меня не получалось. Мгновения спустя они уже дрались, а я пытался оттереть в сторонку соседа Дэвида, Мартина Сайма фон Бернштайна, чтобы не мешал им поговорить по-мужски. И возмущённый Бернштайн всё-таки меня отвлёк - а когда я обернулся, всё закончилось неожиданно быстро и Дэвид уже замахивался пнуть упавшего Лесли. Я оттолкнул Уэбстера и опустился на пол рядом с Лесли, уже ни на какого Дэвида не обращая внимания. Крови не было, но встать Лес не мог.
Я послал Мартина за врачом, потом мы перенесли Лесли на кровать - он не чувствовал ног, но был подозрительно спокоен и уверял, что скоро пройдёт. Я же сидел рядом мрачнее тучи, совершенно ничего не понимающий, и не слишком вежливо отбрехался от кудахчущих вокруг Мартина и Тома Блэка, которым приспичило высказать своё неодобрение. Да, со стороны это действительно выглядело как варварство, но по-другому с мерзавцами не разговаривают; Лесли же, едва пришёл в себя, вызвал Уэбстера на поединок. Пока я провожал его до нашей комнаты и до меня дошло, чем это может закончиться, я чуть не взвыл. Дэвид был способен прикончить того, кто прознал о его грязных домогательствах, без сожаления. Чуть больше года тому назад я застал его в душевой хватающим за руки обнажённого и перепуганного Бренди Лейна и также набросился с кулаками, обозвав педиком. После этого в поединке в Бойцовском клубе он разбил мне голову, отправив в больницу на несколько учебных месяцев и заставив завязать с боями на ринге. Тогда я говорил другим и убеждал себя, что это был несчастный случай, но теперь уже не был в этом уверен.
Но уговорить Лесли забрать назад свой вызов было совершенно невозможно, и я, зажав гордость зубами, отправился караулить Уэбстера и пытаться с ним договориться. Я предупредил его, что он может попросту убить Лесли после того, как с тем случился непонятный паралич, и предложил драться вместо него. Номер не прошёл - Дэвид нуждался в сатисфакции. Весь остаток дня я думал о том, как не допустить проклятой дуэли - вплоть до того, чтобы обратиться за помощью к профессору Лейну и попросить вечером запереть кого-нибудь из двоих в карцере, но быстро отказался от этой идеи, представив, как чувствовал бы себя Лесли - или как взбесился бы Уэбстер; к тому же, я не мог обманывать Лесли, а любая мера лишь временно отложила бы неизбежное. Также всё свободное время я посвящал поиску спасительного дневника. Мы с Лесли обшарили весь парк, потом я обошёл все помещения колледжа, кроме карцера и учительской, - даже увязался в кабинет профессора Сайма, когда оттуда разрешили вынести стулья для репетиции театрального клуба, но увидел там только тетрадь, подписанную именем Мадарьяги де Рохо.
Однако я забегаю вперёд, а за это время состоялся последний урок того дня - как раз у профессора А.Р.Сайма, пожилого солдафона и преподавателя литературы. Я старался много не говорить, пока шло обсуждение темы возмездия в "Федре", "Дориане Грее" и "Гамлете", а всё-таки сам не заметил, как ввязался в дискуссию с Блэком о совести и страхе, которые, на мой взгляд, не проистекали одно из другого, а были кардинально противоположными вещами. Как и на уроке философии, по поводу Раскольникова, так и тогда я был уверен, что все "осмелившиеся" на низкие поступки - на самом деле трусы, самоутверждающиеся за счёт беззащитных. Сайм же вёл к мнению, что только чувство безнаказанности даёт людям право судить других и выносить приговор - чем он сам и занимался с наслаждением. Он заставил Ричарда Кэдбери, главу театрального клуба, смеяться с полминуты, и семерым выписал ремня - я тоже был в списке, высказав что-то невпопад. Он сказал Уэбстеру выбрать троих, кого тот хотел бы наказать своими руками, и отдал ему оставшихся, а сам занялся теми троими.
В кромешный ад сегодня взят
Тот, кто учил детей.
Он может там из чертенят
Воспитывать чертей. (с) Бёрнс
На том уроке Лесли выронил пенал, и я собрал рассыпавшиеся ручки. А во время наказания он не опирался о стул. Лишь после я узнал, что у него в тот момент отнялись руки...
Я вернулся с урока, положил в нашу комнату конспекты и пенал Лесли, которые он не забрал с собой, и отлучился, - тогда, должно быть, меня вызвала госпожа директор и намекнула быть с Лесли настороже и обо всём подозрительном сообщать, а также - поспособствовать всеми силами победе в конкурсе на кембриджский грант курируемого ею дискуссионного клуба. Когда я снова зашёл в комнату, всё стало только хуже: Лесли обнаружил пропажу дядиного письма. Кто-то мог знать, что искать, и выдать нас дирекции или решить шантажировать... но Лес, казалось, меня не слушал - время шло, и надо было как можно скорее найти дневник. Я не помню, о чём мы говорили тогда, - наверное, он спрашивал, почему я должен себя губить из-за него, и просил не тратить время с ним, в то время как начиналось собрание шекспировского клуба, чем довёл меня едва ли не до отчаяния. Неужели он думал, что конкурс клубов был для меня важней?! Мне потребовалось несколько кругов по Винчестеру, внутри колледжа и снаружи, в поисках дневника, чтобы спустить пар и присоединиться к репетиции задуманного клубом спектакля на стихи Эрика Буотера и других поэтов, от Шекспира до Киплинга, посвящённые смерти.
Я декламировал выбранные мной стихи Бодлера, играя роль самого себя - циничного рационалиста среди декаденствующих дарований - и ловил на себе взгляд Лесли. Почти сразу после этого собрался дискуссионный клуб, но там Лесли в качестве зрителя присутствовать не любил и ушёл, как только члены клуба начали дискутировать, как правильно дискутировать. Несмотря на долгие обсуждения на прошлых заседаниях, они так и не договорились, делиться ли на команды заранее или непосредственно перед показательными дебатами. В итоге прямо перед проверяющим из Кембриджа мистером Далласом несколько учеников заявили, что глава клуба Кейси Лоуренс не справляется со своими обязанностями, и предложили собственный вариант постановки дискуссии в виде шахматной партии. Само собой, поделиться своей идеей заранее и без переворота было бы не столь эффектно; мне было обидно за Кейси, вложившего столько сил в то, чтобы угодить всем участникам дебатов, и в пробной партии я не участвовал, не вникая в движение фигур. Не ушёл я только из-за присутствия директора мисс Вейли и мистера Далласа.
Зато сразу после я влетел в комнату и пожаловался Лесли, что всё в Винчестере превращается в перформанс - и урок профессора Лейна, и шекспировский, и дискуссионный клуб. Лес мирно рисовал, готовясь к выставке клуба изящных искусств, и это был недолгий момент спокойной жизни, когда я порадовался, что переживания не слишком выбили его из колеи. Но вскоре он упал во второй раз - кажется, после того, как его тоже вызвали в кабинет директора; где именно, и кто помог мне перетащить его в комнату и уложить на кровать, стёрлось у меня из памяти, я был слишком напуган тем, что приступ повторился так скоро. Он попросил не звать медиков, и нас оставили вдвоём. Я еле вытащил из него, что ноги и руки отказывали ему и раньше и помочь в этом ничем нельзя - только ждать, когда пройдёт. Меня поражало, что он гораздо меньше заботится о себе, чем о других, а особенно жутко было представлять, что однажды паралич не отпустит. Без ног, думал я, ещё возможно жить, но без рук - художнику?!.. Чтобы успокоить себя, я начал осторожно массировать ничего не чувствующие ноги Лесли - лишь бы делать хоть что-то и быть с ним. Прикасаться к нему было приятно, ноги были тёплыми - значит, дело было в нервах. Я твердил, что на него одного просто свалилось слишком много проблем, что скоро всё закончится - и колледж, и следствие над его дядей... Ноги постепенно оживали, я помог Лесли дойти до двери, опираясь о мою руку, а в холл он вышел уже сам.
День клонился к вечеру. Лесли ушёл в клуб изящных искусств готовиться к выставке, гостиную занял для репетиции шекспировский клуб. И туда, и туда подглядывать было нельзя, поэтому я сидел на лестнице между вторым и первым этажом и чувствовал себя абсолютно никчёмным. Я не мог побороть недуг Лесли, не мог найти дневник, не мог предотвратить дуэль и остановить Уэбстера. Я только ждал, когда соберётся Бойцовский клуб, чтобы хотя бы поприсутствовать при дуэли, и когда Лесли сказал, что расписание клуба, замаскированное под политические дебаты, привлекло внимание завхоза Томми, я выдохнул было с облегчением, надеясь, что клуб временно заляжет на дно и дуэль перенесётся. Но это была глупая надежда. Лес и Дэвид бесхитростно встречались за лодочным сараем, там, где и Лесли, и я уже не раз с ним дрались. Где не было медиков и распорядителей. И, конечно, Лесли не позвал меня. Он просто сказал, будто спустится в клуб изящных искусств - а потом его привели со ссадиной на локте отлёживаться после драки. Я был счастлив видеть его в относительном порядке - такой тяжести с сердца не падало у меня уже давно.
Незадолго до того Лесли додумался, что искомый дневник может находиться у профессора Сайма - того, кто преподавал в Винчестере ещё при прошлом выпуске. А я вспомнил про виденную мною тетрадь Кристобаля де Рохо и назвал себя конченым кретином, поскольку профессор раньше учился в колледже. Быть может, именно его дневник мог помочь Лесли, а я, не взяв его в прошлый раз, упустил единственный шанс... Я был почти готов просить дневник у Сайма или Кристобаля, но вот, когда я сидел рядом с Лесли, отдыхавшим после дуэли, мне пришла в голову идея получше: эссе по "Поэтике" Аристотеля, которое задал Сайм! Я мог написать его немедленно, принести к Сайму в кабинет и умыкнуть дневник, если он отвлечётся на чтение. Но мне повезло ещё больше - пока я вдохновенно катал целую страницу о единственном разделе, который помнил, - о сущности трагедии, - приблизился час икс разговора профессора Сайма с курируемым им театральным клубом, точнее - вечерней порки. Я подошёл к нему именно в тот момент, когда он посылал Бренди в свой кабинет за ремнём - и как ни в чём ни бывало испросил разрешения положить эссе ему на стол.
Уже в кабинете я сказал Брендону, что оставлю эссе и заберу конспекты, забытые Лесли. Бренди, зараза, торопил меня, а потом насторожился и потребовал, чтобы я сообщил об этом профессору. Сердце куда-то рухнуло, но пришлось беззаботно кивнуть - спрятав под пиджак первую же попавшуюся мне тёмную тетрадь, лежавшую на столе, я поднялся по лестнице, подошёл к Сайму и повторил, что положил эссе на стол и взял конспекты Бланта. И снова повезло... только для того, чтобы Лесли, полистав мой трофей, который у меня не было времени открыть, убедился, что это не тот дневник, а личные записи профессора. И их стоило бы вернуть, пока Сайм не хватился. Проще всего было подкинуть тетрадь в учительскую - и я, на кураже, направился прямиком туда. Запас везения ещё не был исчерпан: директор Вейли была в отъезде, учительская была не заперта и пуста. Я положил тетрадь на край стола и вернулся в комнату. Снова я ничего не добился.

На этом вашпокорный прерывает температурные речи и падает спать, продолжение следует!
Завтра не работаю, отлёживаюсь, дописываю. Ответы на умылы, комменты и френдленты - тоже завтра.