Успели мы и выспаться, и влезть в электричку на Выхино, уместившись среди дремлющих контролёров. Сначала с лёгкой руки Птахи, после вчерашнего сбора, на моей галёрке немного задумался о сокровенном Эдвин, но затем Птаха же делилась со мной музыкой до самого полигона, чем и упорола окончательно. Вопреки неизбежному орущему ребёнку и при содействии радио Мироздание.FM в лице мужичка с гитарой, исполнившего малининский романсик про "на том берегу". Как там у ГрОба? Мы все проснёмся на другом берегу
Вывалились в аккурат на парад, пошёл по кругу снова и снова кубок шампанского. Потом Птаха зашила меня в куртку, на которой расстёгивались крючки, повязала платок; игра успела стартовать (почему так странно писать слово "игра"?), я описал дугу вокруг уже родного, отзывчивого, волшебного полигона и прибыл в лето 26-го, которое... несомненно, было. Пусть и в альтернативной исторической реальности.
Кажется, я сыграл неканон. Ибо ну никак я не ожидал, что Базиль будет говорить одновременно с Бестужевым, что пора действовать. Похоже, он и сам от себя многого не ожидал - но его подхватил и увлёк за собой сияющий поток всеобщих надежд, и рядом с этими людьми сомневаться в чём-либо было решительно невозможно. Он просто веровал в то, что будущее, в котором всё будет по справедливости, совсем близко - только решись протянуть руку. Конечно, не таким романтикам должно управлять государством. Но это ведь и не про политику. Это ведь про мечту.
Передаю слово кавалергардского полка ротмистру Василию Петровичу Ивашеву...
Попытка отперсонажного отчёта
Летом двадцать шестого я вызвался присутствовать при смотре войск императором и доставить спешно письмо к Тизенгаузену. Едва от коновязи, по обыкновению после долгого верхового пути хромая, отправился к штабу и, оглядевшись между незнакомыми офицерами, с радостью заметил Павла Пестеля. Разлука вышла столь долгой, что я, едва он окончил разговор, схватил его руку, уже ни минуты не медля, затем мы обнялись.
Спросить о Тизенгаузене Поль предложил Мишеля и на мой вопрос, где найти оного, представил нас с подпоручиком Михаилом Бестужевым-Рюминым. Тут же и познакомил присутствующих с представителем Северного общества Петром Каховским. Этот человек, о котором я слышал столь много превосходного, оказался столь скромным, и возлагал надежды на Южное общество, так что всей душой хотелось их оправдать.
Я прибыл вовремя, поскольку, не откладывая, Павел, подполковник Сергей Муравьёв-Апостол, Каховский, Бестужев и другие члены обществ собрались обсудить план действий. Согласно общему замыслу, предполагалось арестовать государя, дабы он подписал отречение от престола за себя и всю фамилию Романовых, а также упразднение монархии и некоторые иные краткие пункты. Ожидали, что следом выступит Польша и задержит при необходимости Константина.
О физическом устранении государя напрямую не говорилось, упоминали только, что при худшем исходе заместо царской воли будет получено царское завещание; я не вникал в сие, полагая, что мнимая кончина императора есть излишне романный сюжет, а до подлинного убийства не дойдёт дело. Государь, и верно, во время болезни высказывался о желании вести жизнь частную.
Одно было разногласие, которое я мог понять, - Каховский указывал на то, что мы рассчитываем опираться на слово императора в упразднении рекрутства и крепостного права, при том, что одновременно отменим самодержавие. Но я понимал также, что у Александра останутся среди людей и простых, и благородных верные сторонники, на примере моих родителей, и что согласие царя станет нам на первых начинаниях подспорьем.
Решено было текст отречения составить заведомо, что доверили всецело Пестелю; в то время как оставалось лишь ожидать прибытия государя, разговоры велись самые праздные, как если бы ничего важного не происходило. Так, князь Барятинский, видевший в Петербурге слона, мечтал сих животных поставить на службу в кавалерию - видимо, подобно прославленному Ганнибалу. Прапорщик Ипполит Муравьёв-Апостол интересовался, могут ли слоны плавать, и я незамедлительно вообразил себе слонов, плывущих по Неве. Воистину, так Нева вышла бы из берегов, затопив дворец.
Также не без участия князя шутили, что гражданину Романову будет необходимо не только сохранить фамилию, но и жаловать его боярским титулом, дабы было не столь обидно; по мне, то будет не новшеством, а музейным реликтом, но, увлечённый смелостью суждений, я предлагал императора разжаловать в солдаты и далее в том же духе.
Спокойствие нарушало лишь присутствие местного помещика, пана Руликовского, с сестрой или кузиной Катажиной. Поначалу мы рады были, что они заняли внимание командира Черниговского полка Гебеля жалобами на то, что якобы некий беглый солдат давеча ограбил их поместье, украв ружьё и дорогую шаль. Пан Руликовский даже интересовался пушками, из-за чего был почти всерьёз заподозрен польским шпионом. Гебель же, когда был свободен, муштровал на плацу свой полк, смотреть на что без слёз смеха было решительно невозможно.
Однако после я стал свидетелем разговора Каховского с артиллерийской бригады офицерами Горбачевским и Борисовым, утверждавшим, будто для успеха дела надобен расчёт, и желавшим услышать, по какой цели им целиться. Ответ казался столь очевидным, что Каховский казался лишившимся дара речи, но я, хоть и ощутил обиду за него, не посмел сказать, что не стоит спорить с господами, ежели участвовать они не желают вовсе. Я заметил только, что мужество находится не в голове, и подумал после, что предугадать события всё одно невозможно с математической точностью. Горбачевский же высказал желание удалиться на квартиры, покуда царь не прибыл.
А вскоре крепостной казачок Руликовских принёс весть, что на офицеров в дороге напал неизвестный человек и что Горбачевский ранен. Поспешили к пострадавшему и отнесли его в лазарет. Ни казачок, ни помещики, бывшие свидетелями нападения, злоумышленника не признали, но навели шороху, отчего Гебель собрал представителей обеих армий, поправлял некоторое время идеально ровный строй офицеров, и распорядился прочёсывать окрестные леса.
Я присоединился к Полю и майору Лореру, взявшим часть своих людей, и, зайдя в лес, мы столкнулись с подпоручиком Бестужевым и имели весьма приятный моцион. Я сомневался, что удастся нам отыскать дезертира, ибо отыскивались лишь грибы, и в рапорте я предлагал отметить, что найдено свинушек столько-то и опят столько-то. Прервалась прогулка, когда со стороны лагеря раздались женские крики о помощи. Мы с Сергеем Муравьёвым в числе первых устремились на помощь.
Когда мы подоспели, всё было кончено: пани Катаржина в слезах хлопотала вокруг раненого брата, Ипполит Муравьёв-Апостол направлял револьвер на человека, распростёртого на земле и также раненного. К приходу начальства я нашёл верёвку и связал разбойнику руки, а к пострадавшему был прислан лекарь; рана его была столь же неопасна, сколь много шуму он поднял - по-видимому, по поводу порванной рубахи. Арестованного увели, и Сергей Муравьёв-Апостол ушёл говорить с ним, а я вместе с казачком стоял поодаль и думать боялся, чем может сие закончиться.
Казачок этот, к слову, изрядно взволновал Каховского, явившегося в штаб рассказать, как он спросил того казачка, хочет ли он быть вольным, а тот ответил: как барыня прикажет. Я не был удивлён, коль скоро многие крестьяне так же ответили бы, и мог лишь думать про себя, что барыня, должно быть, к нему добра; однако прежде я о том не задумывался, что народ крепко привык полагаться на господина, главным из коих господ был государь. Но можно ли было ожидать, чтобы непросвещённые люди сами либеральные свободы усвоили? Я отвечал Каховскому, что только через два-три поколения привыкнут люди и к новому порядку.
Арестант же, как верно заметил Пестель, волю путал с безначалием и беспределом. Я встревожился, услышав от Сергея Муравьёва, что дезертир этот вздумал сам быть заместо царя и решать, кого казнить, а кого миловать. Ежели устроить ему побег, то он снова станет разбойничать. Надеялись на то, что суровый приговор смягчат или отложат; часть полка по-прежнему прочёсывала леса и не была отозвана. Я также думал о том, что когда с низвержением государя будет кончено, можно будет определить арестанта в острог или на поселение, и даже допускал следующую мысль: коли и Гебель с арестантом имел долгий разговор, то, может, он ради красоты момента объявит о помиловании по случаю торжественного приезда государя.
Но вновь прав был Павел, что разобраться с инцидентом штаб пожелает прежде прибытия царя, дабы всё выглядело благополучно. Начался суд. И с тех пор ещё более тревожило меня признание Сергея Муравьёва, имевшего неосторожность сказать дезертиру в утешение, что вскоре всё изменится. Коли и впрямь сказано было так, можно было трактовать то как упование на милость государя, однако обмолвился Муравьёв и о Конституции. Каюсь, беспокоиться о судьбе подсудимого более, нежели о судьбе новых моих товарищей и нашего дела, не хватило мне времени, хоть пани Катаржина и опознала на нём свою шаль, так что доказать невинность его было уже невозможно.
И вот свершилось. Всех построили на плацу и объявили приговор, дабы офицеры пояснили его в назидание своим солдатам. Несчастного должны были прогнать сквозь строй, и шансов у него не было, как и у нас - шанса воспрепятствовать ужасной казни. Меня мало утешало то, что стоял я позади и мало что видел из этого зрелища. Я видел, как в самом начале вздрогнул Борисов, как что-то шептал - едва ли молился - Каховский, и было у него лицо человека, который сам испытывает невыносимую муку. "Сдох, кажется", - во вдруг наступившей тишине проговорил кто-то из палачей, и, должно быть, некая часть каждого из нас умерла в тот момент; пригласили лекаря, и остался ли арестант в живых, было нам неведомо. Одно можно было рассудить: он нас не выдал, иначе о том бы не умолчали.
После этих слов палача Сергей Муравьёв лишился чувств, и многие, смешав строй, бросились к нему, в том числе и я; его напоили, отвели в штаб и усадили там, а мы собрались вокруг. Говорить при первом потрясении было не о чем, лишь пить и курить, - я также одолжился у Сергея табаком, меня трясло, мерещилась кровь на связывавших арестанта ладонях, и одолевали страхи касательно вероятного цареубийства. Когда обещал кто-то непременно отменить всякие телесные наказания, вырвалось у меня, что-де кабы самим не начать со смертной казни. Ежели ценим мы жизнь сбившегося с пути простолюдина, думалось мне, то не велят ли Бог и человечность ценить и жизнь государя? Но после пережитого нечто внутренне противилось этому; лишь позже я задумался о том, что император куда более ответ несёт за свои действия, нежели обычный преступник, и, спеша искоренить власть царя, мы многих новых жертв избегаем той ценой, что будет нам назначена.
Вино и табак согревали, и немногое время спустя мы начали смеяться вновь, глядя, как Сергей Муравьёв беседует с Катаржиной и того и гляди примет её в тайное общество - а его брат, её спаситель, и вовсе обязан был на ней жениться, по мнению товарищей. Когда Каховский упрекнул нас было, что мы после трагедии смеёмся, я хотел было сказать, что ежели смеяться, страхи преуменьшаются, - но тут Пестель припомнил притчу о сборщике податей. Он эту историю знал как немецкую, а я некогда в детстве читал как сказку о монгольском хане и с тех самых пор её любил. "А теперь, великий хан, они смеются!" - говорил в этой сказке сборщик дани о тех, кому нечего было терять больше, и тогда страшно становилось хану.
Остроумие князя Барятинского дошло до того, что он сравнил Каховского, даже к даме подъезжающего верхом, с кентавром - и задался вопросом, как кентавры сношаются, коль скоро состоят из двух частей. Благо, дама при том разговоре не присутствовала, но, признаться, и я был смущён, при том что для меня представлялось очевидным, что сношаются кентавры точно так же, как и лошади. Зато, как полагал Барятинский, ежели этот вопрос задать государю - тот непременно подпишет всё, что ему будет предложено.
Но были и хорошие вести. Гебель советовался с Пестелем, как охранять государя на неспокойных дорогах, и тот предложил выставить караулы. В караулах были верные люди, но провести арест они не могли, и договорились арестовывать Александра в его шатре, нацелив при том артиллерию на штаб. Для меня всё просто было: под моим началом солдат не состояло, я намерен был держаться всегда подле Пестеля, что бы ни случилось, и исполнять по мере необходимости его распоряжения. Но я видел, как почти со слезами на глазах снова и снова спрашивает Лорер, что нужно делать. Я согласен был с Бестужевым, что действия наши будут зависеть от стечения обстоятельств, и посоветовал бы, что нужно лишь смотреть и слушать, дабы быть готовым реагировать как должно. Но и Лореру я сочувствовал, ибо он боялся бунта лояльных царю солдат и не желал стрелять по своим людям, а мы исключать не могли и такого исхода.
И чем долее мы вынуждены были ждать, и даже начинали сомневаться, прибудет ли государь, тем более возрастала нервозность. Никто не желал откладывать, и никто не допускал мысли о неуспехе. Наконец - вновь выстроились на плацу. Издалека государя приветствовали колокольным звоном. Он обратился к армии с приветственной речью, которой я издали не слышал, и внимание моё вновь было приковано к Каховскому, который как на углях сидел в седле, дёргая попусту лошадь и хватаясь за револьвер. Я искренне боялся, что он не утерпит и выстрелит, погубив и себя, и всё дело, либо выдаст себя; Александр обратился к нему, но обошлось.
Император прибыл в сопровождении Дибича, который поздравил армию с началом войны с Турцией. Я дождался приказа "вольно" и объяснений Гебеля, чертившего палкой на песке расположение русских и турецких границ, уже не слушал. Александр пригласил к себе Сергея Муравьёва, ранее отстранённого Гебелем от командования по болезни, а Дибич увёл в штаб Пестеля. Каховский и некоторые другие рвались начать немедленно, а я и не желал что-либо предпринимать без Павла, и в то же время боялся, что Дибич отдаст солдатам распоряжение его арестовать, и готов был устремиться ему на выручку. К счастью, стратегию взял на себя Лорер и предложил разделиться, дабы брать штаб и ставку императора одновременно. Мешало лишь то, что в штабе также находился Гебель.
Но когда мы почти уже приняли новый план, Павел вернулся и сообщил, что Дибич назначил его начальником штаба. Пока заново обсуждали расстановку наших сил, вышли и Муравьёв с государем. Александр вновь пожурил держащегося за револьвер Каховского и, пригласив всех присутствующих к себе на ужин, удалился. Но, сколь бы ни старался он казаться приветливым и миролюбивым, - та барская снисходительность, с каковой он говорил с Каховским и предлагал нам подачку, не делала его похожим на того милосердного правителя, о коем я слышал много от отца.
Выяснилось, что Муравьёв уже показал государю манифест, и тот его порвал и отказался подписывать. Второй копии не было. Отказался Александр и арестовывать Муравьёва - но, как я полагал, затем только, чтобы позже уничтожить всех нас как заговорщиков. С трудом верилось, что царь был с тех пор осведомлён о наших намерениях, напрямую сказав Муравьёву, что мы собираемся его убивать, и мог предупредить наши действия. При этом обвинять Муравьёва в желании разрешить необходимую меру как можно более бескровным путём я не мог.
Пришло время выступать, когда царь с Гебелем и Дибичем остались в штабе. Мишель неожиданно протянул мне свой кинжал, и я спрятал его на поясе.
При артиллерии остался Кузьмин, многие другие офицеры вошли прямо к государю; я замешкался, пропустил Пестеля, и он оказался в другом конце залы, подле царя. Дибича оглушили, Гебель вскочил, пытаясь заслонить клинком государя. Сергей Муравьёв повторил наши требования крайне вежливо, на что Александр отвечал пространным отказом. Я боялся, что он заговорит мягкосердечному Муравьёву зубы, и знал, что мы не могли отступиться - но не знал, как действовать, если государь не воспримет нас всерьёз и примется тянуть время кроткими переговорами.
Не меня одного не ввело в заблуждение смирение государя, рассчитывающего как будто бы на нашу жалость, но я не желал ему зла. Решился Каховский, выстрелив в упор; почти в то же время Мишель напал на дёрнувшегося было Гебеля, и тот, раненый, рухнул в кресло. Я словно окаменел, глядя на смертельно раненого государя. Мысли о деле необъяснимым образом оттесняли мысли о том, что мы погубили живую душу, - иначе почему я сперва кричал дать бумаги, дабы получить подпись царя прежде, чем он умрёт, и затем только просил звать лекаря?
Очнулся Гебель и хотел передать Александру свой клинок, но Бестужев перерезал ему горло. Кроме крови, я почти ничего уже не видел, но всё ещё не испытывал жалости - Гебель заслужил свою участь осуществлением казни более изощрённой. Государь же был жив, никого не слушал и просил священника. За лекарем и священником послали. Было очевидно, что подписи мы не получим, и теперь вдруг странно становилось вспоминать, что мы рассчитывали на иной исход. Александр был ничем не лучше своих солдафонов, до последнего уверенных в своей правоте и праве.
Начали выходить, и когда Ипполит Муравьёв и Борисов хотели связать Дибича, покуда тот без сознания, тот очнулся и, выхватив шпагу, накинулся на Борисова. Оба были ранены. Меня, растерянного, Пестель направил на помощь - и то было спасением, ибо так я мог отвлечься от собственных чувств. Я и, кажется, Бестужев подхватили и перенесли Борисова, твердящего, что он может ещё сражаться, хоть и сражаться было уже не с кем. Я перевязал его, пока не подошёл лекарь, и, уверяя его, что у нас всё получилось, старался увериться в том сам.
С государем оставался Пестель, но для меня было уже не важно, будет ли подпись получена или нет: мало цены в подписи смертельно раненого человека. Я с самого начала полагал, что бумага не есть волшебный заговор, который от подписи подействует, и всё сразу сделается так, как в ней написано; дабы осуществить нашу программу, придётся работать. Да, государь отныне сделается мучеником, а мы - преступниками в глазах простого люда, но с этим можно будет справиться.
Борисов же не мог понять, почему государь не пожелал подписывать, а я не умел объяснить, что для царя его гордыня и понятия о долге и прочем были важнее блага страны. И Борисов требовал револьвер, так что я наконец принёс ему оный, взяв на всякий случай обещание, что против себя тот его не применит. Заходил князь, а я выходил за новостями; то ли всё было кончено, то ли только начиналось. Каховский отправлялся в Петербург, как и собирался, но вид имел столь расстроенный, что я опасался, сумеет ли он доехать; Бестужев уже уехал в Польшу. Нам с Лорером предстояло прибыть в ставку второй армии и склонить командование на свою сторону либо арестовать...
И, выходя от Борисова, которому, похоже, хотелось поговорить с умирающим императором, я едва успевал - почти не успевал - подумать о том, что обратного пути не будет, что от меня, цареубийцы, отречётся семья, отвернётся Господь, но это стоит того - всё это стоит того.

...а потом они проснулись. То есть, конечно же, нет - потом они пили шампанское и наливку, жгли артиллерийские снаряды фейерверки, обнимались и фотографировались, сидели у костра и постепенно разъезжались с полигона. Забравшись в забитую электричку, мы с Птахой, Мори и Мартой душевно прокатились в тамбуре, и время до Выхино пролетело незаметно.
А вот вам музыки, которая как привязалась до, так и не отвязывается что-то.

Благодарности персонажно-игроцкие
Мастерам за то, что эту мечту взяли и осуществили. Дали возможность встретиться не встречавшимся, исполнить каждому своё несбывшееся, и просто пожить в этом времени, дышать этим воздухом. Это бесценно и очень цепляет.
Пестелю [Фред] за то, что был старшим братом и "ну ты даёшь, Васька", за спокойный ум и благородную уверенность, за лидера, остававшегося другом, с которым хотелось быть рядом и никак иначе.
Каховскому [Эри] за светлого, искреннего, нервного, натянутой струной отзывавшегося на всякую неправильность максималиста. Как красиво, отчаянно и хрупко.
Бестужеву [Птаха] за страстную веру, за неуёмный огонь внутри. "Всего себя положить" - это оно. Я уже говорил, что твои персонажи - очень отважные и надёжные? Так вот, говорю снова.
Сергею Муравьёву [Сули] за почти наивный (но не излишний, нет) гуманизм и заразительный оптимизм, когда и то, и другое казалось почти невозможным.
И всем четверым - за то, что я, кажется, начинаю понимать, как делаются революции. Потому что за такими декабристами - пусть теперь и не в декабре - невозможно не следовать. С ними не страшно, лишь порой страшно за них. Такие долго не живут, но такие меняют мир.
Барятинскому [Мышь] за такой яркий и безмерно обаятельный образ с живой фантазией и честным сердцем.
Ипполиту Муравьёву [Кэта] за чудесного лирического героя, юношу с широко распахнутыми глазами, созданного для подвигов и - не отпирайтесь - для любви.)
Борисову [Мори] за рассудительного, но решительного бойца, обнаружившего и преданность, и сострадание.
Лореру [Змея] за болевшего всей душой за дело, без пафоса, человека. За трезвый ум и стойкость в любой ситуации.
А также Соловьёву [Любелия] и Горбачевскому [Кервен] за характеры и беседы!
Александру [Лоссэ] за царя, до конца оставшегося царём, которого можно уничтожить, но не победить. Который, похоже, обыграл нас всех, предпочтя смерть - это было достойно.
Гебелю [Блэйз] и Дибичу [Кайдзю] за славных колоритных полководцев, настолько правильных, что их так круто было не понимать и не любить. За людей из другого мира, который отжил своё.
Катаржине [Марта] и казачку-художнику [Кано] за изрядный кусок атмосферы и симпатий. Несмотря на то, что мы практически не взаимодействовали, наблюдать за вашей мирной жизнью было истинным наслаждением, и сражались мы в том числе и за вас.

Я всё ещё как-то пугающе не в здесь (ощущение "я там был" - едва ли не сильнее, чем после Союза), а завтра мне снова перебирать приказы и указы, и навещать Гитис, и ловить Дёгред, а ещё хочется в кино, и отец зовёт клеить обои, вот такой вот конец лета. Правда, что ли, уже конец?.. О_о