(Об игре 13 мая - да, не прошло и месяца...)
Вот оно и случилось, и можно выдыхать. Игрой в целом доволен, собой в целом тоже. Превалирующее ощущение - не хватило времени. С некоторыми персонажами не успел не то что поговорить - даже познакомиться толком. А тем, с кем говорил, - не успел сказать всего, что мог бы сказать. Да, в первом отчасти виноват дорогой граф, - и спасибо ему за то, что он владел вниманием Нейтана бОльшую часть игры, иногда директивно, иногда - влипая в передряги: это было хорошо и правильно. А во втором виноват только я сам, но ничего не поделаешь с тем, что у персонажа очень медленный разгон осознания: а то зачем ещё играть классическую созависимость, если не срастаться так, чтобы рвать было больно, долго и трудно. И всё равно жаль, что не было ещё хотя бы часа игры, чтобы Нат попытался самостоятельно инициировать разговор с графом и сказать, что не вывозит и пора перестать губить друг друга; и попытался сказать Генри, что чувствует к нему уже много большее, нежели просто благодарность и страх потерять.
И ещё пара мелочей, которые, впрочем, игры не испортили. Дальше об игроцком?Первая - это то, на что я часто ворчу: когда часть игроков не вполне понимает менталитет эпохи, - а мне это кажется более важным, нежели фактология. Не страшно ошибиться в датах или именах, даже обращениях, - всё это может быть игровыми моментами. Но когда мужчина, исполняющий в театре елизаветинской эпохи женские роли, однозначно воспринимается как п#д@рас, как если бы это было какой-то эксцентричной экзотикой, а не абсолютной нормой, как и любые другие роли, просто потому что женщины в публичных театрах не играли - и именно женщина на такой сцене была бы той самой экзотикой, непристойностью и скандалом... Да, гомосексуальные актёры и придворные были всегда, но это никак не коррелировало с елизаветинским идеалом мужской красоты, который мы назвали бы андрогинностью, - максимально гетеросексуальные куртуазные рыцари представлялись юными, утончёнными, белокожими и без признаков растительности на лице.
Или - когда возникает впечатление, будто протестантизм суров, а "католицизм разрешает мужчинам играть в театре и любить мужчин"... У католицизма, даже современного, для вас плохие новости, сколько ни ссылайся на отсутствие прямых запретов в священных текстах (тем паче что у Павла таковые есть). Всё, что мы можем противопоставить этим текстам, - это просто признать, что часть житейской морали в них соответствовала эпохе написания и ныне устарела: люди древности осуждали любое бесплодное расходование мужского семени, включая онанизм, поскольку им нужно было плодиться ради выживания. Но в елизаветинскую эпоху такой фишки, чтобы подвергать постулаты религии сомнению и при этом оставаться верующим, точно ещё не было. И различия между протестантизмом и католичеством лежат отнюдь не в этой сфере.
А вторая мелочь - это несколько путаные правила и их трактовки. Так, когда персонажа пытаются отравить, а персонаж не травится, потому что почувствовал соль в напитке, - но тут уж не предугадаешь, что многократно обкатанные правила по отравлениям придётся уточнять. Как по мне, так травиться движухи ради - весело: всё равно на играх в подавляющем большинстве случаев есть противоядие, и умереть персонажу не дадут. Или - я думал, что откупиться от смерти сказкой возможно только, если умираешь от чумы, но, как оказалось, выжить таким образом после кулуарного убийства тоже можно. С одной стороны, я как персонаж и игрок не хотел бы, чтобы граф умер; да, это могло бы стать яркой игровой точкой, Нейтан бы рыдал, - но я не настолько нарративщик, я всегда желаю чужим персонажам хорошего. С другой стороны, всплывает та проблема, когда на игре убийство возможно, а смерть - только по желанию, и это несколько обесценивает усилия убийцы и подставляет его под месть жертвы. Тут уж либо не моделируй убийство (можно ограничиться тяжраном), либо в рамках мистического пласта делай обратимость смерти не просто платной, но достаточно дорогой в плане жертвы. Нейтан бы заплатил, опять же, многим, кроме разве что собственной жизни. Впрочем, любые законы мира имеют право на существование, и персонажи принимают их такими, какие они есть.

Главным, что я сделал для себя (и не только!) в плане подготовки к игре, было завернуть в ковёр Амарта, определённо Некоторое время я работал передастом между Амартом и мастером по одному простому принципу: пусть лучше мастер кусает меня, а не Амарта, и пусть лучше Амарт кусает меня, а не мастера. И всё получилось! В последние моменты, когда оставались полторы роли (а я знал, что Амарт не согласится играть священника, и опасался, что не согласится играть пажа), - и я всячески благодарен и мастерам за то, что подождали, и Амарту за то, что он таки ввязался.
Возможно, я становлюсь ту мач настойчивым, когда практически не сомневаюсь, что игра будет хороша, пропустить её будет жаль, и мне не придётся извиняться за то, во что нас втянул, - но, ей-боги, едва ли кто-то кроме Амарта сумел бы сыграть человека, способного вытащить Нейтана и показать, что возможно иначе. "Никто не верил в меня более, чем ты"(с). Как и едва ли с кем-то кроме Дикты у меня бы сыгрался такой огнищный... эм... DS, когда Нат просто превращается в кролика перед удавом, и зайчатки собственной воли где-то на периферии пищат. И вообще идеальный же каст: и Вера в качестве Марло, и Мориэль в качестве секретаря-ирландца... Вот о том, что с этими двоими я не пересекался толком, я и жалею больше всего. Дальше о доигровом?
Также для подготовки, помимо пересмотренных Орландо, Пеликаньей компании и РиДжа (тоже в какой-то степени чумной карантин!), я перечитывал сонеты Шекспира в переводе, чтобы не начать цитировать их в оригинале И можно было бы сказать, что не пригодились, - но цитатой я фактически закончил игру. Под РиДж в пятницу Птаха накрутила на меня бигуди, и я снова лёг в них спать. Не перестаю улыбаться с того факта, что уже дважды завивался на игры, но оба раза - на мужских персонажей И в бигудях я, как и в прошлый раз, поехал на игру. Раз уж я узнал о том, что у меня есть белые колготки, перед Старыми Зеркалами, - то они ехали моделировать соответствующие эпохе белые чулки; а также я в кои-то веки (возможно впервые) выгулял оставшийся у меня вср@тый короткий вариант алва-стайла, - опять же фасон вполне по эпохе, тогдашняя мода выглядела ровно настолько чудовищно. И к вящему неудовольствию Птахи я снова утащил джазовки, ибо не представлял Нейтана в сапогах, тогда как похожие мягкие туфли можно видеть на мужских елизаветинских портретах.
Я поймал Амарта на Парке Победы (как раз дочитав первый том Киндрэт, - но сразу его не отдал, поскольку мне ещё доорать нужно было)), мы доехали до Семёновской и прошлись пешком. После долгих дней похолодания даже я был не против идти по более солнечной стороне дороги. И я очень старался не грузить матчастью, даром что сам не всё помнил, - я, конечно, скинул в чат к игре, ради которого завёл дискорд, ссылку на свою былую лекцию о предшественниках и современниках Шекспира, но сам поленился её дослушать. На месте я вылез из бигудей, Вера пшикнула на меня закрепителем, и кудряхи продержались чуть ли не до следующего дня. Свою основную функцию - будить в Амарте кошкость - они исполнили К немалому моему удивлению, мне были выданы дуэльные карты, причём даже не сплошь двойки, хотя Нейтан совершенно не умеет в живого человека шпагой тыкать. То, что у него эта шпага вообще была (при том, что он не аристократ), я мог объяснить только тем, что в театре ему её выдали не столько для самообороны, сколько учиться её носить и держать к будущим мужским ролям.
После парада стартовали. Мастер Корнелия была с нами по видеосвязи - стоявший на столе планшет прикидывался античной головой, неизвестно чьей (игроки, ко всему привыкшие, педантично спрашивали, будет ли голова разговаривать как живая, - но нет, по игре это была просто гипсовая или мраморная голова). А мастер Саломея, по совместительству наш трактирщик, приготовила настоящий пир, причём аутентичный Вспоминаю - и сразу есть хочу, хотя на игре у меня совсем не было времени подходить к столу, и я даже ни единого бокала сидра не выпил (а ведь я решил, что Нейтан не умеет пить и после пары тостов сползает по стеночке как тряпичная кукла... но именно поэтому граф следил, чтобы пил его питомец только воду)). Лишь один раз мне выдалась минутка попробовать гороховый суп, - и что это был за суп!.. Густой, как каша, по консистенции и цвету совпадающий с кабачковой икрой, только ещё более вкусный - просто объедение. Его можно было зачерпывать, намазывать на хлеб и так есть как бутерброд. А на десерт была груша в сиропе - тоже очень вкусный способ слипнуться.
На всё, что ниже, ставлю ворнинги: слэш и нездоровые отношения, определённая степень недобровольности (но рейтинг детский). Упоминание смертей. И театроведение

Предыстория персонажа (и прототипа)Итак, как я уже писал, когда ржал над сходством с вампиром Арманом, - прототипом персонажа является вполне исторический Натаниэль (Нейтан) Филд, шекспировский актёр и драматург. Отец реального Филда, протестантский проповедник Джон Филд (по иронии судьбы - ярый противник плебейских развлечений, произнёсший известную проповедь, когда воскресная травля медведей привела к гибели нескольких человек), умер, когда тот был ещё младенцем (что во многом предопределило судьбу Нейтана: во-первых, за тебя некому заступиться, а во-вторых, ты должен сам зарабатывать себе на хлеб), но в игровой реальности был ещё жив. Так или иначе, Нат действительно происходил из религиозной семьи, проповеди заменили ему социализацию, и он вырос специфически верующим - говорящим об Иисусе и ангелах не как о чём-то возвышенном, а так, будто они с нами в одной комнате, как естественная и органичная часть всего окружающего и происходящего.
Учился Нейтан в школе Святого Павла - это была частная школа для мальчиков, со всеми вытекающими, названная в честь того самого собора. Её основала ещё одна интересная историческая фигура - Ричард Малкастер, англиканский священник и педагог. Все мы знаем, что Шекспир сделал для английского языка по сути то же, что Пушкин - для русского: превратил его из низового языка в литературный, введя в обиход множество новых слов и выражений. Малкастер же заложил основы лексикографии и преподавания английского языка (тогда как раньше преподавалась латынь) - так что неудивительно, что его ученики были не чужды словесности. Но вернёмся к школе для мальчиков. Лирическое отступление: у меня были все возможности сыграть на Салоне в то, что выученная беспомощность держит крепче любых цепей и замков, - но Ингмар был взрослым человеком, у которого уже были опоры (пусть опора на семью и оказалась ложной надеждой), и его не доломали тюрьма и бордель, тем паче за недолгий срок. И внезапно я сыграл в это с Нейтаном: он с детства усвоил, что покорность есть добродетель, и что если не перечить, то совсем плохо не будет (а голод и холод - хорошие учителя), а если слушаться - то, может, будет даже хорошо.
Тут с историческим Филдом случается его тёзка - композитор и органист Натаниэль Джайлз, руководитель "детей Королевской капеллы и Святого Павла". У Джайлза был королевский ордер на право выбирать детей из хора собора святого Павла для Королевской капеллы, но сей предприимчивый человек пользовался своей властью также и для того, чтобы выбирать мальчиков для общедоступного театра Блэкфрайарс, с которым заключил деловое соглашение (в 1600 году это привело к скандалу и судебному разбирательству, известному как "дело Клифтона", когда Блэкфрайарс попытались принудить к участию в спектаклях дворянского сына). Таким же насильственным образом и исторический Филд оказался в детской труппе Блэкфрайарс - и остался актёром на всю жизнь; был женат, оставил семерых детей, имел репутацию ловеласа (не от каждого актёра остался в веках портрет, явно заказанный кем-то из аристократических поклонниц). Его брат Теофил стал епископом Лландаффа, а брат Натаниэль (да, двух братьев звали одинаково, один не получился) - печатником.
А в нашем случае происходит AU, и Нейтана замечает и забирает для своего домашнего театра граф Оксфорд (которому также никто не посмел бы возразить). Здесь также очевиден прототип - никто иной, как Эдвард де Вер, XVII граф Оскфорд, которому сто лет назад один мистификатор приписал авторство произведений Шекспира (и некоторых других современников). Несмотря на то, что создатель сей теории был попросту религиозным фанатиком - ещё его родители, методисты с острова Мэн, были повёрнуты на аристократическом происхождении и считали себя потомками графов Дерби (да, Стэнли везде, но об их связях с елизаветинским театром я как-нибудь потом расскажу)), а он сам основал "Церковь человечества", установив бюст Шекспира для поклонения, - "эдвардианство" поимело некоторую популярность в массовой культуре. Разумеется, теория не выдерживает никакой критики, и история знает множество примеров того, что вовсе не обязательно быть аристократом, чтобы хорошо владеть родным языком и быть в курсе истории, культуры и политики, - и, в конечном счёте, приписывание заслуг одного автора другому принижает обоих.
Эдвард де Вер, как поэт, драматург, автор философских и религиозных эссе, знаток медицины и покровитель искусств, спонсор по меньшей мере двух театральных трупп (Oxford's Men и Oxford's Boys, да)), в конце концов разорившийся на меценатстве и получавший пенсию от королевы, - был хорош и интересен и сам по себе, и, возможно, сейчас его стихи были бы более известны, если бы не продвигались как "шекспировские". О нём я могу говорить долго, но... не буду, ибо между историческим графом Оксфордом и нашим - общие разве что имя и ум, конечно (и эпизод биографии с захватом корабля пиратами). Просто покажу - вот такой был красавчик (в википедии другой портрет, а я нежно люблю елизаветинские миниатюры):

И-и снова возвращаемся к нашим баранам. Нейтан стал актёром в домашнем театре (и по совместительству гареме) графа, исполняя женские роли. Граф занялся огранкой попавшего в его руки алмаза - и, поскольку в принципе не слышал от Нейтана слова "нет" (помним о том, что покорность есть добродетель), вскоре сделал его своим любовником. Все последующие годы Нейтан весело качался на эмоциональных качелях: граф мог заставить его чувствовать себя бездарностью сегодня и гением завтра, был жесток сейчас и снова нежен через час, и чем глубже бывала нанесена моральная рана, тем желаннее становились похвалы потом. Всё усугублялось тем, что собственное юное чувствительное тело предавало Нейтана только так, когда можно было "поплыть" от одного прикосновения, - что позволило добавить к ниточкам воздействия игры в "возбудим и не дадим, пока не попросишь/не заслужишь как следует". Если, к примеру, Винсен, несмотря на юный возраст, был опять же взрослым человеком, который хотя бы частично чуял манипуляции Вальмона - и любил его со всеми этими манипуляциями, обманами и перепадами настроения (...и как же я по нему скучаю, кто бы знал!), - то Нейтан изначально рос как бонсай: красивым, но совершенно изломанным и не приспособленным к реальной жизни.
Нейтан практически не выходил из графского дома - разве что в церковь или навестить родных (то есть по сути уже совсем чужих людей, говорить с которыми было абсолютно не о чем). Не знал, с какой стороны держаться за оружие, и ужасался любому кровопролитию (рассказы об охоте могли впечатлить его достаточно, чтобы ему за ужином перепёлка не лезла в горло), - отчего на найфплэе графу пришлось остановиться: Нейтан просто тихо отъехал в обморок при виде первой же капли собственной крови, а это графу скучно. И, разумеется, Нейтан, любивший поэзию и драматургию, сам пытался писать - но за неимением жизненного опыта выходила нелепица вроде пьесы в стихах на десять листов с персонажами а-ля Порок, Преступление и Нужда. Граф эти вирши справедливо критиковал, Нейтан воспринимал критику болезненно, что выражалось в приступах меланхолии, когда он не ел, не пил и спал с открытыми глазами, не вставая с постели. Впрочем, графу неизменно удавалось заставить его встать из любого состояния, выйти на сцену и играть - угрозами или ласками, по настроению.
С одной стороны, это была лёгкая жизнь, поскольку Нейтану не приходилось ни о чём думать и ни о чём заботиться: граф легко стал центром его вселенной, всё прочее было не так важно. Нат считал свой талант божьим даром, а о своих грехах не задумывался, - граф же был в его глазах великим грешником и богохульником, и тем сильнее (и даже невольно!) привязывал его к себе: Господь, как известно, любит грешников сильнее праведников, потому и посылает им испытания грехами, чтобы они однажды раскаялись и пришли к нему, аки Савл. Нужно только подождать. С другой стороны, это было тяжело - жить в постоянном напряжении, не зная, что принесёт очередной вечер после представления: унижение и боль или же удовольствие и признание. Момент спасения души де Вера всё никак не наступал. И Нейтан всё больше понимал, что пока в его жизни ничего не меняется - его дар не будет развиваться (а старость близко, когда тебе уже почти двадцать!)), и он не создаст ничего по-настоящему значимого, пока не увидит мир.
И вот однажды, когда граф Оксфорд пригласил Кита Марло написать пьесу для его театра, Нейтан разговорился с Марло и пожаловался на то, что его собственные пьесы слишком плохи, поскольку он не знает жизни. Ответ Марло был прост: хочешь быть свободен - встань и иди берёшь и уходишь. По-видимому, харизма Марло сыграла свою роль в убедительности, как и то, что граф как раз собирался в заграничную поездку. И в один прекрасный день, без каких-либо скандалов, Нейтан просто исчез, ничего не взяв с собой, и не вернулся. Перед отъездом граф Оксфорд не успел его найти. И, вероятно, Марло же замолвил за Нейтана словечко, когда тот прибился к театру "Роза". Но для театров начались не лучшие времена: пришла чума, театральные здания как основные рассадники первыми закрыли на карантин, и труппы выживали в основном за счёт гастролей по провинции. Странствия давались Нейтану нелегко - он ведь ничего не умел: ни разводить костёр, ни готовить еду, ни чинить одежду, - зато приносили множество свежих впечатлений и вдохновения. Если в школе Святого Павла голод и холод были наказанием, то в дороге они были приключением. Нейтан начал участвовать в написании пьес, и вполне успешно.
Но нельзя сказать, что Нейтан ни разу не пожалел о своём выборе: у актёров и публики были простые нравы, а он привык к обществу аристократов. Он не соврал графу на игре, сказав, что актёры не затаскивали его в постель, - но умолчал о зрителях, которые за дополнительную плату вполне могли пройти за кулисы для продолжения досуга (недаром при историческом театре "Роза" был бордель "Маленькая роза", - ну, или это театр был при борделе, тут уж как посмотреть). Отказаться приносить театру доход было нельзя, но некоторые зрители заставляли думать о том, что граф был куда лучшей альтернативой. Ко всему прочему, у Нейтана начался кризис веры. Всё чаще он слышал от проповедников, подобных его отцу, что занимается греховным делом и будет гореть в аду, и выхода нет, всё предопределено. Но зачем жить, если Господь отвернулся от тебя ещё до твоего рождения?.. Так Нейтан обрёл утешение, встретив тайно проповедующего католика, отца Роберта Саутвелла (волевым усилием не буду пересказывать свои шекспировские лекции, но да, это ещё одно достойное романа историческое лицо). В католицизме была надежда на спасение, были чудеса, - всё то, чего Нейтан всегда желал от христианства.
Так прошло около двух лет. Граф Оксфорд вернулся в Лондон, выяснил, где обретается его воспитанник, и решил его вернуть. Он мог бы с лёгкостью сделать это силой - но куда лучше было бы, если бы Нейтан вернулся сам, поэтому граф действовал уговорами и подарками. Нейтан не смел отказываться от подарков, письменно и устно благодарил графа за то, что тот не забыл о нём, и за всё, что тот для него сделал... и мучительно колебался. Вернуться к прежней жизни было безумно соблазнительно. Вернуться к прежней жизни было безумно страшно. Порой Нейтан отвечал, что у него есть обязательства перед театром на столько-то спектаклей, а вот потом... Разумеется, никакого "потом" не наступало. Граф засылал к нему своего пажа, Генри Эванса (вообще-то так звали продюсера того самого театра Блэкфрайарс, но тут уж точно все совпадения случайны), и после того, как Нейтан справлялся о здоровье графа и передавал все благодарности и извинения, и то, как он тронут и никогда не забудет, - двое юношей могли поговорить о другом.
Раньше, в доме де Вера, Нейтан не обращал на Генри особенного внимания, разве что иногда перекидывался с ним парой слов на скучных приёмах (но, будем честны, он вообще ни на что, кроме самого графа, внимания не обращал), - но теперь разговоры с человеком своего круга стали для него отдушиной. Генри не был сведущ в театре, но это не имело значения: ему можно было пожаловаться на актёров и на проповедников, с ним можно было быть искренним, быть может впервые не задумываясь о том, что подобает, а что не подобает говорить. И чем дальше, тем больше Нейтан начинал бояться за Генри: во-первых, гнев графа за то, что беглеца никак не удавалось уговорить и вернуть, вполне мог обрушиться на пажа. Во-вторых, Генри был хорош собой, а Нейтан вовсе не хотел, чтобы кто-то повторил его, Нейтана, судьбу. Выбор стал ещё тяжелее: вернуться к графу ради безопасности Генри (но тогда граф наверняка запретит им общаться столь свободно)? Или попытаться донести до Генри свои опасения и уговорить его свалить от графа?..
Решать не пришлось, поскольку во время очередной встречи Нейтана с отцом Робертом в "Трёх Львах", где тот снимал комнату, служанка упала замертво, и трактир быстренько заколотили на сорокадневный карантин. По иронии судьбы в том же трактире оказались заперты и его коллега, ведущий актёр театра "Роза" Нед Аллен, и Кит Марло со своим близким другом ещё с кембриджских времён, драматургом Робертом Грином, и... граф Оксфорд со своей небольшой свитой в лице пажа и секретаря. Нейтан и рад бы был поговорить с Генри, но старательно избегал графа и в основном торчал в верхних комнатах, почти не спускаясь в общий зал, в компании отца Роберта, Неда или Марло. Тем паче что в первые же дни Роберт Грин умер, и Марло тяжело переживал эту потерю, - так что Нейтан старался его утешить и приободрить, хотя это и для него самого стало ударом. Он верил словам Томаса Уолсингема, назвавшегося Председателем клуба поклонников чумы, что чума забирает тех, кто предаётся унынию (как вы могли заметить, Нат вообще легко верил харизматичным людям)), и боялся за Марло, и сам старался не приунывать. И вот...

Нейтан Филд. Отчёт отперсонажный. Неизбежны неточностиТрактирщик накрывал на стол, и мы с Недом спустились к обеду. Когда все постояльцы собирались в общем зале, там становилось тесно и душно, и я, как обычно, старался затеряться в толпе. Кто-то из дам заинтересовался немногословностью Генри, который даже не назвал им своего имени, и желал, чтобы паж графа продемонстрировал им свои способности - что-нибудь спел или продекламировал.
- Но ведь пажи - не актёры, их этому не учат, - заступился я. - Нед, быть может, мы что-нибудь споём?..
Председатель предложил спеть "гимн чуме" - так он назвал найденные им стихи на листке, оставшемся, видимо, от Роберта Грина, - по крайней мере, более никто не посягал на их авторство. Мы пели эту песню каждый день, как молитву, и это уже начинало надоедать.
- Мы уж столько раз её пели... - вздохнул я. - Может, петь её в пару раз бодрее?..
Песня звучала заунывно и торжественно, как поступь похоронной процессии. Как по мне, если бы её пел Роберт Грин, то у него это вышло бы радостно, задорно и дерзко, словно он показывал чуме язык с высоты театральных подмостков. Но теперь Грин был мёртв, и песня в память о нём навевала лишь грусть. Пел сам Председатель, пел Нед - он никогда не упускал случая пощеголять своими певческими способностями, - и пел Николас Кук, юный поэт из провинции, прибившийся к компании актёров и литераторов и очень старавшийся отличиться. Пели вразнобой, зато от души, и снискали одобрительные аплодисменты дам. Николасу уже не раз предлагали присоединиться к труппе, и в этот раз Нед явно не шутил - карантин сделал его щедрым.
- Прежде чем приступить к еде, давайте прочтём молитву, - предложила госпожа Агнес, строгая пуританка из бедных дворян, которую я видел в кругу моего отца.
- Только если короткую, - раздался совсем близко насмешливый голос графа Оксфорда.
- Помилуйте, вы ведь не в театре, - кротко возразила ему госпожа Агнес. - Молитвы - не монологи, они не бывают длинными или короткими по вашему желанию.
Она начала читать молитву, и я поймал себя на том, что, один раз услышав голос графа, я уже не мог прислушиваться к молитве и не разбирал слова. Когда госпожа Агнес сделала паузу, граф перебил её:
- Всё, довольно. Это и так было слишком длинно.
Госпожа Агнес смутилась, все засмеялись, окружая стол и приступая к еде. Говорят, чума уравнивает всех, - но даже здесь никто не смел перечить графу, и он мог распоряжаться, как ему вздумается.
- Я никогда раньше не слышал этой молитвы, - сказал Эдвард Келли, путешественник и спиритуалист. Он часто рассказывал о том, как при помощи спиритических сеансов вызывал ангелов и говорил с ними, и это было совершенным богохульством. - Где вы её нашли?
- В мире много молитв, - отвечала госпожа Агнес. - То, что вы её не слышали, не значит, что её не существует.
- А кто написал эту молитву? - полюбопытствовал я, но мой вопрос остался без ответа.
Председатель продемонстрировал нам толстую книгу - Декамерон, переведённый с итальянского, и предложил устроить чтения новелл оттуда, или же даже разыгрывать их по ролям. Я поддержал эту идею: нам оставались тридцать дней карантина, и за это время мы наверняка успеем перепробовать все развлечения. Кто-то сказал, что наша компания и так похожа на пьесу - вот только не ясно было, на комедию или же на трагедию.
- Пусть лучше это будет комедия, - сказал кто-то из дальнего конца зала. - В трагедиях все умирают.
- Вовсе не обязательно, - возразил я. - Строго говоря, различие между комедией и трагедией состоит не в этом.
- А в чём же оно состоит?
- Если говорить просто, то в комедиях наказываются пороки, а в трагедиях возвышенные герои преодолевают трудности и бедствия.
- Но разве не наказываются пороки в трагедиях?
- Бывает и так, но всё же трагедии не об этом.
- И разве в трагедиях герои не умирают?
- Если и умирают, то по воле рока, которому они бросили вызов, но которому никто из смертных не в силах противостоять.
Я невольно расстроил тех, кто меня слышал, заставив вспомнить о безвременной гибели Роберта Грина, которому не удалось справиться с дыханием чумы.
- Не стоит печалиться, - сказал я. - Если бы он сейчас был среди нас, он первым сказал бы, что следует веселиться и праздновать.
- Но вы разве не помните, какими были его последние слова?.. - кажется, это сказал Марло. - Он велел всем молиться и каяться.
- Это было воздействие болезни, - возразил я. - И хорошо, что он умер с молитвой на устах. Но ведь мы ещё живы.
- Вы сами слышали, что он сказал, когда умирал? - спросила Эмилия Ланьер.
- Нет, меня не было в этот момент рядом с ним, - признал я.
- При нём был я и всё слышал, - сказал Марло.
- А точно ли он умер от чумы? - продолжала она. - Бывает так, что у человека с детства слабое здоровье.
- А как вы объясните то, что у него были чумные бубоны?..
- Быть может, у него всегда были проблемы с кожей!..
Да, здесь можно было видеть самые разные способы примириться с чумой. Кто-то прославлял её, как Председатель, - ведь она сделала его кем-то вроде капитана корабля в опасном, но весёлом плаванье. А кто-то отрицал её существование, ведь так можно было думать, что она тебя не коснётся. Так меня заметила леди Ланьер, поэтесса, выросшая в Италии. Она отличалась смелым нравом, и я не раз видел её на галерее театра.
- Можно задать вам личный вопрос? - она с лукавым кошачьим любопытством смотрела на меня снизу вверх, сидя на краю дивана.
- Конечно, как пожелаете.
- Вот вы исполняете женские роли на сцене. Значит ли это, что вы исполняете женскую роль и в других сферах жизни?
- Что вы имеете в виду?.. - я почувствовал, конечно, что она имела в виду. Для многих зрителей я был просто шлюхой, ведь ни одна благопристойная женщина никогда не выйдет на сцену. И им было всё равно, что кто-то должен был играть женские роли. - Нет, мне не нужно быть женщиной и в жизни, я ведь мужчина. К тому же я не умею многое из того, что умеют женщины: вышивать, например...
- Я имела в виду немного не это, - усмехнулась леди Ланьер. - Но не буду больше вас смущать.
- О, поверьте, этого молодого человека вам не удастся смутить, - голос графа прозвучал ещё ближе, и я вдруг понял, что широкая спина Неда меня больше не прикрывает: он отошёл к столу. А за моей спиной была стена, так что я оказался в ловушке.
- Здравствуйте, граф, - я склонил голову, глядя в пол, и лишь произнеся это, понял, что прозвучал слишком фамильярно.
- Вы не помните, в каком последнем спектакле я вас видела?.. - продолжала спрашивать леди Ланьер.
- Это была комедия или трагедия? - уточнил я, стараясь поддерживать разговор несмотря на присутствие графа.
- Это была трагедия. Я плакала.
- Должно быть, вы плакали оттого, как отвратительно он играл, - вновь вклинился граф.
- Вовсе нет! Я часто плачу в театрах, потому что мне жаль персонажей.
- Быть может, это была наложница Тамерлана, - предположил я.
- Присядьте рядом со мной, - пригласила она, подвинувшись и похлопав ладонью по дивану.
- Он может и постоять, - строго возразил граф. - Неприлично мужчине сидеть, когда стоят дамы.
- Но дамы сидят, - заметил я.
- А это разве не дама?.. - он указал на женщину по другую сторону стола, что вовсе не обращала на нас внимания и стояла, опираясь о спинку свободного стула и с кем-то беседуя. Сам граф при этом сидел, не испытывая никаких неудобств от своего положения.
- У этой дамы есть стул. Но мне, конечно, несложно и постоять.
- Право, садитесь же, не стесняйтесь, - настаивала леди Ланьер. - Так мне удобнее будет с вами разговаривать.
- Нейтан. Ты постоишь, не так ли? - приказал граф.
- Я не могу отказать даме, - ответил я, извиняясь, и присел на подлокотник так, чтобы слышать их обоих. Леди Ланьер ещё что-то говорила, но разговор больше не клеился: граф недвусмысленно дал ей понять, что я нахожусь в его власти и что моё общение с другими людьми он не одобряет.
- Сядь, - велел он, бросив подушку к своим ногам.
- Это не слишком прилично, но если милорд так желает...
Я опустился на подушку, устраиваясь поудобнее. Лишь в первые мгновения это было стыдно, а затем я ощутил, что всё как будто было правильно и привычно. Здесь я был на своём месте, здесь я был под защитой графа. Я смотрел на людей, толпившихся вокруг стола, снизу вверх - и больше не принадлежал их кругу. Их слова больше не могли меня задеть. Граф по-хозяйски прикасался к моим волосам - словно не было всех этих двух лет, словно всё было по-прежнему. И всё же какая-то часть меня хотела встать на ноги, присоединиться к разговорам, попробовать стряпню трактирщика. Хотела - но не могла. Граф протянул мне свой бокал, и я спросил:
- Это сидр?..
- Ах да... Генри, принеси воды, - распорядился он.
- Не стоит так утруждаться из-за меня, - попросил я, но спустя мгновение граф уже передал мне из рук Генри стакан чистой воды. Только сделав глоток, я понял, как у меня пересохло в горле.
- Спасибо, - сказал я, стараясь звучать достаточно громко, чтобы Генри услышал, что я благодарю за заботу и его также.
Некоторое время граф развлекался участием в разговорах собравшихся, но сам не подходил к столу. Постояльцы затеяли игру: писать стихотворение так, чтобы каждый написал по одной строчке, - я был бы не прочь поучаствовать, но мне так и не довелось. Затем граф встал, поднял меня и увлёк за собой, прочь из зала. Напрасно я надеялся остановиться где-нибудь в стороне от толпы и поговорить хоть в какой-то степени при всех: граф провёл меня в свою комнату и закрыл за нами дверь, и только тогда отпустил меня. Я остался стоять у входа, а он прошёл вперёд и сел на кровати. Что будет дальше? Я и боялся, что он пожелает обладать мной: у меня давно никого не было, а если я буду кричать, меня могут услышать, - и надеялся на это. Ведь так будет проще, много проще, чем говорить. Тело многое стерпит, - а разговаривая со мной, граф каждый раз словно распахивал мою душу и сжимал в кулаке моё сердце. И в то же время я почувствовал облегчение, как только мы остались наедине. Невозможно было убегать бесконечно.
- Подойди сюда, - пригласил граф. - Сядь.
Я приблизился и присел на краю кровати. Сам граф устроился вольготно и расслабленно.
- Ты так и не ответил мне, почему ты сбежал, - проговорил он с терпеливой строгостью. - Я слушаю.
- Но я ведь уже отвечал вам. Мне нужно двигаться дальше...
- Это не ответ. Я не понимаю. Мой театр - лучший в Лондоне, ты мог бы выступать перед королевой. А перед кем ты выступаешь сейчас? Перед плебеями? Разве они способны оценить твоё искусство?
- Нас приглашают аристократические семьи, - возразил я. - Так, последнее приглашение, если бы мы не застряли здесь на карантин, было от Монтегю...
- Вы собирались на гастроли во Францию? - уточнил граф недоверчиво.
- Нет, это, кажется, Сассекс. Семья католическая, но в хороших отношениях с королевой.
- И я видел ваш последний спектакль... Костюмы были отвратительны. Кто вообще мог такое сшить? Вам нужно уволить вашего костюмера.
- Нам приходится экономить, - прошептал я, смущаясь. Стыдно было признаваться графу, что костюмы шила жена одного из актёров, которой можно было заплатить дешевле, чем портнихе.
- Экономить!.. Разве можно экономить на искусстве?! Ты должен играть только в настоящих бриллиантах!.. Но ты ещё не ответил. Что такого есть в этом захудалом театре, чего нет у меня? Твои друзья-актёры?
- Актёры - простые люди, - я покачал головой. - Они бывают грубы...
- Грубы? - граф тут же обеспокоился. - Они обижают тебя?
- Нет, что вы! Только шутят.
- Шутят?..
- Ну, знаете, когда выпьют... Но ваши гости тоже шутили.
Вся лишь разница, что пьяный мужик искренен и откровенен, он говорит то, что думает, а затем велит тебе не обижаться, потому что "это была просто шутка", а на шутки не обижаются; а вельможа обернёт оскорбление в шелка изысканных метафор, выдаст его за глубокомысленную максиму, а затем скажет, что "это была просто шутка", а если ты её не понял, то ты глуп и не стоишь внимания.
- Я скажу своим гостям, чтобы они перестали шутить над тобой.
- Вы слишком добры ко мне...
- И что, они только шутили? И никто не пытался завалить тебя в койку? - спросил он прямо.
- Нет, - заверил я. - Я же говорю, что они люди простые, для них это не принято.
Для них это попросту противно. У них есть жёны и любовницы, и они знают, кто я на самом деле, - платье их не обманет.
- Даже удивительно, - тон графа вновь стал равнодушным, словно в действительности ему было всё равно, использовали меня или нет. - Так ты ответишь мне: почему? Я хочу услышать ответ, почему ты сбежал, чего тебе не хватало.
"Потому что вы причиняли мне боль". Но как я мог сказать ему эту правду? Это было бы неблагодарностью, и к тому же это только рассердило бы его, так что я не посмел. Хотя это также было бы проще: если бы он злился и угрожал, а не уговаривал и давал обещания. Но я всё ещё боялся его гнева, боялся до сих пор. И я осмелился только взглянуть ему в глаза и ответить:
- Потому что птица не может петь в клетке, даже золотой. Птица может петь только на свободе.
- Так ты хочешь быть свободным? Какая глупость. Никто не свободен. Я сам не свободен. Королева не свободна...
- Я знаю, - прошептал я.
Он заставил меня лечь на спину, положив мне ладонь на плечо. Я подчинился, и теперь не мог отвести взгляда, даже если бы захотел: смотрел прямо на него, нависающего надо мной. Он держал меня за руку, другой же рукой расстёгивал на мне пуговицы. В этот момент я понял, что уже проиграл ему. Я мог прикоснуться к его пальцам, унизанным перстнями, - я скучал по этим прикосновениям, по его властному голосу, по близкому взгляду холодных светлых глаз, пронизывающему насквозь.
- Тогда в чём же дело?
- С вами я мог почувствовать себя... небожителем. Или ничтожеством. Но ничто из этого не было правдой. А я хочу быть... собой. Тем, кто я есть.
- И кем же ты хочешь быть?
- Человеком?.. - только и смог ответить я.
Прозвучало жалко... И всё же, если подумать об этом по прошествии времени, - то был ли я в самом деле человеком, находясь в руках графа? Или же просто красивой игрушкой?..
- Тогда скажи: ты вернёшься ко мне? - спросил он наконец, столь же верно почувствовав этот момент, в который я был не в силах ему отказать.
- Я не знаю... - ответил я в отчаянии. - Я не могу быть уверенным даже в том, выйдем ли мы отсюда живыми!..
- Тем более: ты ничего не теряешь, - заметил он легко. - Что бы ты ни ответил, это уже не будет иметь значения, когда мы выйдем отсюда. Всего одно слово: да или нет?
Окончание карантина казалось таким далёким, что я в самом деле не знал, что будет со мной к этому времени. Но одно я знал точно: если я скажу "да", это короткое слово будет немедленно выжжено на мне под кожей, оно свяжет меня моими же жилами, и я уже никогда не сумею его нарушить. У меня в горле встал ком, меня душили слёзы - и говорить становилось всё труднее.
- Разве мой ответ имеет значение?.. - спросил я с горечью.
- Конечно, имеет, ведь я хочу знать! Далась тебе эта свобода, - продолжал граф. - Зачем она тебе нужна? Какие перспективы могут быть у тебя в этом дешёвом театре?
- Я готовлюсь играть заглавные роли, - ответил я.
- У меня ты тоже можешь играть главные роли. Хочешь, я закажу у Марло пьесу специально для тебя? Такую, какую ты сам пожелаешь, и в которой ты сам сыграешь главную роль?
- Марло и так напишет для меня пьесу... - но я сам себе не поверил и нервно хохотнул. - Когда-нибудь. Наверняка.
Я уже два года ждал, когда Марло напишет пьесу, которая меня прославит, но это всё никак не происходило. Марло нужны были деньги, поэтому он писал для своих заказчиков, и ни на что другое у него не хватало времени. Я понимал это и не торопил его вдохновение.
- Значит, только главные роли, и это всё? Или что-то ещё? - допытывался граф.
- Я хочу видеть мир, - выдавил я, уже зная, что все мои карты будут побиты, а любые аргументы будут отметены. - Хочу видеть горы, море, другие края...
- Мы отправимся в путешествие, - тут же пообещал граф. - Ты сможешь увидеть театры Италии, Франции... Конечно, ты ничего не поймёшь, но это ведь не так важно.
- Мне так хочется вам верить... - прошептал я, закрывая глаза, и слёзы всё же потекли из них по щекам. Я хотел бы встать, но граф не позволил, и я продолжал лежать, задыхаясь. - Что же вы делаете со мной...
Как я мог не верить его обещаниям? Разве я посмел бы уличить его во лжи? Раз он говорил так - значит, он действительно это сделает. Велит своим гостям не издеваться надо мной, - и ему будет наплевать, что будут думать и говорить за глаза о нём самом. Закажет пьесу, о которой я мог только мечтать. Покажет мне страны, в которых я ни разу не бывал... Так заманчиво было бы начать говорить о том, какой сюжет будет у этой пьесы, и какие итальянские города непременно нужно посетить. Мы бы стали обсуждать будущее, которое вновь станет таким ясным, таким безоблачным. Мне вспоминалась радость, которую доставляли мне костюмы из прекрасных тканей и сверкающие украшения, книги и пирожные, - тогда я даже не задумывался о том, сколько всё это стоило! - и тут же вспоминалась тоска бездомности и нищеты, когда я считал гроши и не помнил, когда в последний раз ел горячий ужин. Но стоит поддаться этому сладкому яду - и я пропал. Я потеряю больше, чем обрету, и заплачу слишком высокую цену.
- Ты дрожишь, - сказал граф. - Ты что, боишься меня?
Боялся ли я его сейчас? О нет. Страх, что он пожелает обладать мной и это будет больно, ещё оставался где-то глубоко в моей груди, но был ничтожным. Куда сильнее был страх, что я поддамся ему и тем самым подтолкну его к новым грехам. Я не мог стать причиной его спасения, но мог стать причиной его гибели.
- Нет, - прошептал я сквозь слёзы. - Я... боюсь за вас.
- За меня? - кажется, мне удалось его удивить. - Что же со мной может случиться?
- Если бы я только мог... сделать свободным и вас также... - мне не хватало ни слов, ни сил, чтобы всё это выразить. - Но у меня для этого слишком мало сил...
Если бы только мы были равны!.. Если бы ему не приходилось быть графом Оксфордом, а мне - безродным сыном проповедника... Тогда, быть может, всё было бы иначе. Почему Господь наделил нас в своём земном театре именно такими ролями? Для чего испытывает графа самым страшным из соблазнов - властью над другими людьми? Отчего не вложил в меня хоть немножечко сил, чтобы я мог остановить графа, удержать на краю, подать руку и вытащить из пучины?.. Говорят, Господь не даёт испытаний, которых мы не могли бы выдержать, - но Ты же видишь, Господи, что оба мы не справляемся нести этот крест! И всё, что я могу, - это только уйти...
- А ты не боишься, что я сойду с ума прямо здесь и сейчас, если не смогу вернуть тебя?..
Теперь его голос звучал нетерпеливо и угрожающе. И всё же я ему верил. Неужели выхода нет, и уйти - значит погубить его, как и остаться - значит гибнуть вместе?.. Я не мог быть настолько жестоким.
- Неужели я настолько нужен вам?.. - спросил я с отчаянием.
- Конечно, ты мне нужен! И всегда был нужен.
Я уже не мог ответить: слёзы текли, и ещё больше их подступало к горлу, и вместо слов я дал бы волю рыданиям, и только. Граф вновь склонился надо мной и бережно вытер мои слёзы:
- Ну что ты, что ты, не плачь... Что с тобой случилось? Раньше ты не был таким плаксой.
Раньше... Раньше мне никогда не было так больно! Не приходилось уходить, глядя в глаза тому, кому я нужен и кто готов на многое, чтобы меня вернуть. Может ли что-то быть больнее?.. Разве что потерять его, - но тогда мне казалось, что если он умрёт, то в тот же миг умру и я. Но всё же - даже такие заботливые его слова послужили для меня приказом, и я послушно перестал плакать. На одно мгновение тишины время остановилось, и мне было просто хорошо, как если бы всё уже было решено. Как если бы, держа его за руку, я обещал без слов, что никуда не уйду и не оставлю его никогда.
- А знаешь, что... - проговорил граф задумчиво, но решительно. - Я просто тебя больше не отпущу. Всё, хватит. Когда мы выйдем отсюда, я сразу тебя забираю. Ты пойдёшь со мной.
- Вот видите... значит, моё согласие всё же не имеет никакого значения, - улыбнулся я с горечью. Странная смесь отчаяния и облегчения вновь накатила на меня волной бессилия.
- Да, пожалуй, что не имеет, - легко согласился граф, но тут же поправился: - А впрочем, нет. Я хочу, чтобы ты сам захотел остаться. Давай, уходи, если хочешь, ты можешь быть свободен! И приходи, когда будет нужно.
Его слова подстегнули меня: я поднялся с постели, подчиняясь им, шагнул к двери и остановился, оглядываясь на него. Граф по-прежнему лежал, выжидающе глядя на меня, и не собирался следовать за мной. Меня тянуло к нему как магнитом: мне надлежало вернуться, надлежало всё исправить. Даже несмотря на страх перед болью, близость с ним я привык воспринимать как награду, - и вот я добровольно отказывался от этой награды.
- Я благодарен вам и за это также, - сказал я. - За то, что дали мне выбор.
Мне хотелось верить, что этот первый шаг не будет последним. Если граф в самом деле отпустит меня - только тогда я смогу вернуться к нему. Но едва я вышел и закрыл за собой дверь, как эта вера растаяла, уступив осознанию, что правдивы были его другие, предыдущие слова: о том, что он больше не позволит мне уйти. И сейчас он просто ослаблял поводок, проверяя его прочность.
Я без сил прислонился спиной к стене, торопясь привести себя в порядок - утереть слёзы с лица и застегнуть пуговицы, - молясь, чтобы никто не увидел меня в таком состоянии. Но один человек всё же вышел в коридор и заметил меня - и, к счастью, это был отец Роберт. Он подошёл ко мне и взял за руки:
- С вами всё в порядке?
- Да, - кивнул я. - Нам давно следовало поговорить.
- И что вы решили?
- Он не отпустит меня, - я покачал головой, и дыхание вновь перехватило. Это значило, что ещё через тридцать дней мне, скорее всего, придётся проститься с отцом Робертом: граф едва ли позволит мне проводить время в "Трёх Львах". - Он сможет просто забрать меня силой.
- Вы хотите об этом поговорить?
- Да, пожалуй, - согласился я, подумав мгновение. Прежде я мало говорил с отцом Робертом о том, что связывало меня с графом, но теперь мне нужны были силы и утешение.
Но в этот момент дверь открылась, и вышел сам граф, так и не дождавшийся, пока я передумаю. Он окинул нас бесстрастным оценивающим взглядом и обратился к отцу Роберту:
- Можно с вами поговорить?
Отец Роберт обернулся ко мне вопросительно. Он находился в "Трёх Львах" под именем фермера из Уоркшира Роберта Шепарда, и он также не посмел бы отказать графу Оксфорду.
- Конечно, я уступлю, - согласился я, и они ушли вдвоём.
Я не знал, что графу могло понадобиться от отца Роберта, и мог только надеяться, что это не было связано со мной. Я направился к общему залу и ещё в дверях столкнулся с встревоженными людьми. Они говорили, что пропал человек, а именно - паж графа. Якобы его искали везде и не могли найти.
- Как это - пропал? - удивился я. - Ведь дверь и ставни заколочены.
- Ну, взял и пропал. Заболел чумой, а потом исчез.
- Вы хотите сказать, что растворился в воздухе?..
Я ничего не понимал, но в груди закололо ледяным холодом. Я заметался, заглянул вновь в комнату графа, где также жила его свита - там было пусто, - зашёл на кухню, выглянул на задний двор... Мне нужно было найти Генри - живым или мёртвым. Смерть не могла забрать его целиком. И каково было моё облегчение, когда он вышел мне навстречу, ни в чём не бывало.
- О, вот вы где!.. - я не стал скрывать радости. - А мне говорили, что вы исчезли.
- Как ваши дела?.. - он также смотрел на меня с тревогой: конечно, от него не укрылось то, как долго я разговаривал с графом.
- Я был бы очень рад вас видеть, - признался я. - Если бы не в этом гиблом месте.
- По крайней мере мы живы, - возразил он.
- Порой мне кажется, что мы здесь словно в чистилище, - признался я. Ему одному я мог довериться с католическими представлениями, тем паче что он и не вникал в тонкости разных учений. Но куда все мы отправимся после: в ад или в рай?..
Тут Генри окружили другие гости и стали спрашивать о его самочувствии, и когда он сказал, что чувствует себя прекрасно, - заговорили о его чудесном исцелении после разговора со священником. Сам Генри уточнял, что он вовсе не исповедовался, а поругался со священником и посмеялся над ним. Но любопытствующие не переставали уточнять, о чём именно и как они говорили, как если бы собирались повторить всё в точности.
- Значит, разговор со священником приводит к выздоровлению, - сделали вывод они.
- А если бы кто-то начал чувствовать себя лучше после того, как раздавил клопа? Или после того, как выпил сидру?.. - удивился я. - Вы бы также решили, что в этом и есть причина выздоровления? Но вам не кажется, что может быть и просто случайность?..
Я был рад, что Генри чувствовал себя лучше, - все мои молитвы с тех пор, как трактир заколотили, были о том, чтобы болезнь не коснулась его и графа. Но мне не хотелось, чтобы Генри надоедали с восторгами как "первому и единственному исцелившемуся от чумы" все желающие вызнать секрет исцеления, - в этом было что-то языческое. Молитва или исповедь - не колдовское заклинание, которое непременно "сработает" и пошлёт тебе здоровье или дождь на посевы, кто бы ни произносил "волшебные" слова.
- Вы хотите сказать, что исповедь не поможет?.. - спросили меня.
- Господь поможет, если молитва или раскаяние будут идти от сердца, - пояснил я. - Но он помогает не только тем, кто пришёл к вере. А в этом случае я бы скорее предположил, что мистер Эванс выздоровел, потому что не предавался унынию, а смеялся.
- То есть вы думаете, что может помочь молитва? - это заговорил наш единственный врач, студент-медик Уильям Гарвей.
- Конечно, - кивнул я. - Если она будет искренней. Всё в воле Господа.
- Мне всегда хотелось помогать людям, - пожал плечами он. - Но Бог всегда был против моих занятий.
- Отчего же? - удивился я. - Помогать людям - богоугодное дело.
- Что ж, меня болезнь пока миновала, и я надеюсь, что когда выйду отсюда, то смогу продолжать заниматься наукой и просвещением.
- И поможете ещё многим людям, - добавил я с улыбкой. Молодой доктор казался мне очень хорошим человеком. Запертый здесь, он не унывал, вёл записи и старался помочь даже там, где казалось, что помочь уже нечем.
Я старался не думать о том, что все мы здесь уже заражены, и улучшение самочувствия Генри могло быть временным. Я просто желал ему продолжать в том же духе и больше не болеть. Я сам чувствовал себя неважно, но списывал это на утомление после разговора с графом. Конечно, все здесь хотели чуда, какой-то панацеи... А кто-то говорил, что чудес не бывает.
- Смотря что называть чудесами, - говорил я. - Обычно чудеса - это не то, что мы ждём, а самые малые вещи, которые нужно уметь замечать.
И я был рад видеть Генри в добром здравии, - но в то же время не мог не осознавать, что меня не было рядом, когда ему было плохо, поскольку я был занят с графом. И так же было всегда, пока я жил в доме графа, и либо репетировал, либо был на сцене, либо проводил время в обществе хозяина театра, - и так будет, когда я вернусь. Мысль о том, что я мог опоздать и узнать, что чума забрала Генри, а я не успел даже попрощаться с ним, - разбивала мне сердце.
Я прошёл в общий зал, где самые ленивые постояльцы, не вышедшие навстречу Генри в коридор, также начали спрашивать об "исцелении на исповеди". Похоже, нелепые слухи ещё более неистребимы, нежели зараза.
- Да не было никакой исповеди, - сообщил я устало. - Он поругался со священником.
- А где он вообще нашёл священника?..
Кто-то не преминул сказать, что тем священником был отец Роберт. По-видимому, тот выдал себя, чтобы принести утешение больному... Неужели всё было настолько серьёзно?!..
- Этот священник не хотел бы, чтобы его знали как священника, - напомнил я мягко.
К счастью, постояльцы, похоже, не узнали, что отец Роберт был католиком.
И не успел я выдохнуть после счастливого выздоровления пропадавшего Генри, как кто-то позвал врача и сказал, будто граф Оксфорд умирает от чумы. И внутри меня вновь что-то оцепенело от ужаса, когда я бросился к его комнате и протолкался к его постели. Именно протолкался, поскольку заинтересованных в жизни или же в смерти графа Оксфорда, столпившихся вокруг, оказалось на удивление много - и он вовсе не выглядел умирающим, а активно с ними спорил (впрочем, этот человек никогда бы не показал своей слабости). В его руки попал какой-то лист - похоже, тот самый, на котором все играли в ту игру с составлением стихотворения из отдельных строф. Кто-то - возможно, сам граф - порвал этот лист, но его всё ещё возможно было восстановить из обрывков. Окружающие требовали вернуть этот лист, говоря, что по нему всё равно не получится понять, где чей почерк, поскольку участники игры не подписывались и передавали лист не по порядку занятых мест за столом. Граф возвращать лист отказывался. Я вновь ничего не понимал.
Испанец Антонио Перес, которого я уже видел беседующим с графом, - быть может, у них были какие-то общие дела, - приказал своей телохранительнице Молль Фрис, знаменитой Карманнице с лондонского дна, забрать бумагу силой. Граф, в свою очередь, велел Генри вывести эту женщину вон, однако Молль не подчинилась - и завязалась короткая драка. Генри, не ожидавший, что встретит отпор, отступил, держась за плечо, - но и Молль не стала продолжать, говоря, что всего лишь "уложила отдохнуть" своего противника.
- Только и не хватало устраивать драки, когда мы здесь и так у смерти под крылышком!.. - возмутился я и подошёл к Генри, который несколько побледнел и оперся о стену. - Как вы? Крови нет? Позвать врача?..
- Просто синяк, - ответил он. Я передал его слова графу, который уже спрашивал, почему его пажу не оказывают помощь.
- Быть может, вам всё же присесть?.. - предложил я, но Генри отрицательно помотал головой. Ещё один упрямец, который ни за что не признается в дурном самочувствии!.. Неужели они думают, что это признание заставит кого-то усомниться в их мужественности?..
- Какова женщина! Может за себя постоять, - заметил я, проводив Молль взглядом. - Как-то я играл её на сцене, но мне, конечно, далеко до неё.
- Играли её?.. - переспросил Генри с любопытством.
- Да, в комедии Грина, которую он написал о ней.
Графу надоел шум вокруг его постели, и он пожелал выйти во двор, дабы подышать свежим воздухом. Сил у него было немного, так что его, скорее, вынесли, нежели он вышел сам, - но само это намерение говорило о том, что он не намерен сдаваться. Он устроился под навесом, попросил меня и Генри увести дам (к счастью, эти дамы не сопротивлялись) и пожелал остаться наедине с отцом Робертом, и оставалось лишь исполнить его волю. После выздоровления Генри я уверился, что и граф также поправится, - быть может потому, что во второй раз за короткий срок думать о худшем было слишком страшно, попросту невозможно. И я не терпел, когда о графе говорили так, словно он уже умер, и просил никого не хоронить прежде времени. Мы с Генри держались неподалёку от выхода во двор, и он вновь завязал разговор:
- Как ваши дела в театре?
- Неплохо, - ответил я сдержанно. - Готовлюсь к тому, что буду играть заглавные роли.
- Но вы ведь говорили, что женские роли нравятся вам больше?..
- Верно, говорил, они для меня более понятны, - согласился я. - Но стоит пробовать что-то новое. Быть может, я плохо знаю, что значит быть мужчиной, и не умею многое из того, что должно уметь мужчине... С другой стороны, я не умею и то, что должно уметь женщинам.
- Я мало смыслю в театре, - произнёс он. - Но когда вы выходите на сцену, в ваших женщин действительно веришь.
- О да, - я с горечью улыбнулся. - Настолько, что кто-то, не видя разницы между спектаклем и жизнью, может захотеть отомстить Далиле за унижение Самсона.
- В чём вы играете сейчас?
- И в трагедиях, и в комедиях. Недавно Нед купил комедию у мистера Шекспира.
- Шекспира? А это ещё кто такой?.. - похоже, Генри честно старался запомнить имена всех драматургов, которых я когда-либо упоминал.
- Молодой драматург. Обычно он пишет для мистера Бёрбиджа, так что, если бы нас не заперли здесь, нам бы, возможно, уже пришли бить морду за это.
Тут меня отвлёк сам Нед и, отведя в сторонку, попросил оказать ему небольшую услугу.
- Чем же я могу быть полезен?
- О, сущей мелочью. Передать эту записку одной даме, если тебе не сложно.
По его волнению я решил, что это было любовное письмо.
- Конечно, я передам, - пообещал я. - Я рад, что даже в такие тёмные времена находится время для светлых чувств.
Затем ко мне подошёл отец Роберт и спросил, свободен ли я.
- Да, я ведь обещал с вами поговорить, - ответил я и извинился перед Генри взглядом. - Только сперва мне нужно передать одно письмо.
Занятно, что после беседы с Генри я уже менее нуждался в утешении священника: стало легко и спокойно, как всегда бывало, когда мы с Генри говорили не о графе Оксфорде. Я не стал говорить ему о том, что могу вернуться в дом графа, - и не потому, что не знал, обрадует его это или огорчит, а потому, что прошедший разговор с графом был как тягостный, болезненный сон, вспоминать который было бы также больно. Ещё ничего не случилось, ещё ничего не было решено...
После того, как я вручил письмо женщине - кажется, это была госпожа Агнес, - отец Роберт отвёл меня в маленькую, тёмную каморку и прямо спросил, стоя напротив меня:
- Как вы относитесь к графу Оксфорду? Вы любите его?
В полумраке я не видел выражения его глаз и лица, но по его тону мне показалось, что он имеет в виду не ту любовь к ближнему, коей мы должны любить всех, как самих себя, - и что он не осуждает этой любви. Но что я мог ему ответить? Любил ли я графа? Но я ведь никогда не говорил графу слов любви, и не слышал их от него, - я даже ни разу не называл его по имени. Да и что значит любовь? Если даже мудрые греки, выдумав четыре её разновидности, не сумели охватить всего множества её многоликих проявлений...
- Мне сложно ответить на этот вопрос.
- Ответьте как есть. Как подсказывает вам сердце.
- Я не могу сказать, что люблю его. Но я благодарен ему за многое. Он создал меня...
- Нас всех создал Господь, - перебил меня отец Роберт. Казалось, он куда-то спешил, и потому у него не было времени на рассуждения, а нужен был прямой ответ. - Но вы хотите, чтобы он жил?
- Да, конечно, я желаю ему только добра.
- В таком случае вам следует сейчас быть рядом с ним, потому что он умирает.
- Умирает?!.. Да что вы такое говорите!..
- И, быть может, только вы сможете его спасти, - напутствовал меня отец Роберт, но уже в спину, поскольку я устремился во двор.
Отродясь бы не подумал, что отец Роберт толкнёт меня в объятия графа. Должно быть, он думал обо мне слишком хорошо, - а я не мог спасти даже себя самого... Но в одном он не ошибся: если я был нужен графу - я не смог бы остаться в стороне.
Вместе с поспевающим за мной отцом Робертом я вышел во двор. Граф сидел на прежнем месте, его секретарь и Генри также были там. Мне стало неловко, что я явился без приглашения и разрешения, и я хотел было уже объяснить графу, что это по мнению отца Роберта я должен быть здесь, - но граф, едва я приблизился, ухватил меня одной рукой и усадил к себе на колени. По крайней мере его руки остались сильными, и ему как будто не мешал мой вес. Я вновь попытался сказать, что это не вполне прилично, - но раз он желал этого, тем паче перед лицом смерти, я не стал бы протестовать, даже если бы мог. Я оказался спиной к прочим собравшимся и видел теперь одного лишь графа - и вновь остальное общество для меня более не существовало.
- Ну как, ты решил, вернёшься ли ко мне? - спросил он.
- Я с вами здесь и сейчас, - ответил я с грустной улыбкой. - Разве что-то ещё имеет значение?..
- Значит, я всё-таки услышал от тебя согласие... - проговорил граф удовлетворённо.
Я хотел было сказать что-то о том, что он должен жить, - но он вдруг повернул голову куда-то в сторону и негромко заговорил с кем-то, словно продолжил прерванную мной беседу с нетерпеливым собеседником. Я проследил за его взглядом - там никого не было.
- Милорд, с кем вы говорите?..
- Со Смертью, - ответил он легко, как о чём-то само собой разумеющимся. - Хочешь, я расскажу тебе историю?
- Конечно, хочу, - ответил я. - Если вам от этого станет легче...
Граф всё ещё не казался умирающим, - но почём мне знать, как выглядят умирающие, если я видел смерть только на сцене?.. Мне думалось, что пока он смотрит на меня, и его взгляд остаётся ясным, - и пока я смотрю в его глаза и слушаю его со всем вниманием, на какое способно моё существо, - он не уйдёт, я не отпущу его.
Он начал рассказывать о принце далёкой северной страны, чей отец-король погиб в результате интриг и козней. Сперва я думал, что граф станет иносказательно рассказывать о себе, ведь я слышал, что он рано осиротел и унаследовал отцовский титул, - но, похоже, он сочинял историю на ходу. Принц не занял трон - вместо него королём стал его дядя и взял в жёны его мать. Желая вывести дядю на чистую воду, он нанял труппу актёров, которая разыграла перед королём спектакль и отвлекла его внимание. В это время принц подложил на трон отравленную кнопку, и король умер. Тогда пришёл принц соседней северной страны, также претендовавший на престол, - но, сев на трон, умер также. И наконец торжествующий принц, забыв про кнопку, сел на трон сам...
- Это отличная история, - улыбнулся я. - Она начинается как трагедия, но заканчивается как комедия.
- Значит, это трагикомедия? Или же я придумал новый жанр?.. Хочешь, я закажу такую пьесу у Марло?
- Хорошая идея, - поддержал я. - Думаю, у него получится прекрасная пьеса.
Граф стал более оживлённым, чем прежде. Он вновь произнёс какую-то реплику в сторону, - как будто о том, что в следующий раз расскажет о себе самом, - но после этого более не разговаривал с пустотой, а обратил внимание на происходившее в трактире. Услышав, что что-то происходит без его участия, он ссадил меня с колен и умчался, только его и видели. Я проводил его взглядом - явно выздоровевшего - и встретил доктора Гарвея.
- Как себя чувствует граф Оскфорд? - осведомился он.
- Мне кажется, уже много лучше, - ответил я. Нас немедленно окружили зеваки. - И я очень надеюсь, что так будет и впредь.
- Ещё одно чудесное спасение?.. - прозвучало из толпы.
- Отчего же чудесное? - пожал плечами я. - Многим здесь становится то хуже, то лучше.
- Он как будто говорил с кем-то невидимым, - заметил Марло.
- Да. Он сказал, что говорил со Смертью, - подтвердил я.
- Временное помешательство перед облегчением состояния?.. - предположил доктор Гарвей.
- Мне кажется, он был в своём уме, - усомнился Марло. - По крайней мере говорил он связно.
- Это верно, он не бредил, - согласился я.
Я не хотел, чтобы графа считали сумасшедшим, и был готов поверить в то, что ему в самом деле являлся ангел смерти, коего больше никто кроме него не мог видеть, - и ангел не забрал его, поскольку его земной путь не был ещё окончен, и он был нужен здесь. Это давало мне надежду.
- Что за историю он рассказывал? - продолжал любопытствовать Марло. - Кто-нибудь слышал?
- Я был с ним и слышал всё от начала и до конца, - ответил я и вкратце пересказал сказку о принце, и сказал Марло, что граф собирался заказать по этому сюжету пьесу.
Марло идея понравилась, и ещё некоторое время мы с ним и с оставшимся во дворе Генри развлекались тем, что развивали сюжет в разных направлениях. Марло предположил, что можно сделать более неоднозначным образ главного героя: что если принц сам подстроил смерть своего отца, чтобы захватить власть, и пользовался при этом услугами всё той же наёмной труппы, - и в финале зрители узнают, что всё это время они сочувствовали не герою, а злодею? А может, предыдущий король был тираном, и сын вынужден был пойти на преступление, чтобы освободить свою страну? Или же он убил отца, защищая свою мать, с которой тот обращался дурно?.. Но тут же Марло побоялся, что публика не примет сложного героя и нужно предложить ей что-нибудь попроще, и с хорошим концом.
- Отчего же не примет? Публике нравятся такие истории, в которых все умирают. К тому же, смотря какая публика, - возразил я.
- Можно сделать две версии пьесы, - решил Марло. - Для просвещённой публики и для публики попроще. Или две разные концовки... чтобы одну пьесу можно было смотреть дважды.
- Но сперва, думаю, стоит спросить мнения графа, - заметил я с улыбкой. - Всё-таки это его идея, и все права на неё принадлежат ему.
- Это верно. Быть может, он ещё не согласится!..
- А мне кажется, что он будет не против. Он любит ваши пьесы.
Марло ушёл, оставив нас с Генри наедине, - и я порадовался, что он смог развеять тоску, вновь занявшись любимым делом сочинительства. Я обернулся к Генри, ожидая, что он снова заговорит о чём-то, что позволит мне отвлечься и забыть о треволнениях, когда смерть прошла так близко. Но вдруг...
- Мне невыносимо видеть, как он тебя обнимает!.. - воскликнул он, и его взгляд и голос хлестнули меня такими болью и отчаянием, каких я никогда в нём не видел.
Я словно увидел его в новом свете, и свет этот шёл изнутри, и не ослеплял. Это не были слова ревнивого поклонника, желавшего видеть нетронутым предмет своего вожделения; а то, что было в этих нескольких словах, - ошеломляло. Я смотрел на Генри как на чудо и никак не мог поверить, что это я стал причиной такой боли.
- Вы - удивительный человек... - произнёс я, не в силах сдержать своего восхищения. - Одни видят во мне тех женщин, которых я играю на сцене, - Эвридику, Далилу, Юдифь, - и желают обладать ими. Другие знают, что я из себя представляю, и презирают меня. И только вы видите во мне... человека. Но вам не стоит беспокоиться обо мне...
Я попытался взять его ладонь в свои, чтобы хоть немного утешить, - но мог ли я успокоить его боль словами?.. Сказать, что ничего кроме объятий со мной не случится, будет ложью. Он наверняка знал или догадывался, на что ещё способен граф Оксфорд. Сказать, что на самом деле мне нравится происходящее со мной... также будет ложью. Мне часто было хорошо с графом - и так хорошо было только с ним, - но часто бывало и так плохо, что я не мог дышать, стоило ему лишь отвернуться от меня и наказать своим пренебрежением.
- Вы любите его? - никто из нас так и не назвал графа всуе, но мы оба понимали, о ком говорим.
- Нет, - я покачал головой. - Это нельзя назвать любовью. Но я всем ему обязан. Быть может, всё, что вы знаете обо мне, создал он: мой талант, мои роли...
- Это не так, - горячо возразил Генри. - Человек не может принадлежать другому человеку. Я хочу, чтобы вы были свободны!
- Порой мне кажется, что только смерть одного из нас освободит нас обоих!.. - с горечью прошептал я.
- Это может случиться, - заметил Генри. - Мы пробудем здесь ещё тридцать дней, к тому же чума...
- Но я не хочу свободы такой ценой!..
- Тогда беги! Как только мы сможем выйти отсюда, и прежде, чем он заберёт тебя, - беги как можно дальше!
- Но куда мне бежать? Я ничего не умею!..
- Ты можешь играть в провинциальных театрах. У меня есть кое-какие знакомые, я сообщу им, они помогут тебе устроиться...
- Он найдёт меня везде, - возразил я, но уверенность в этом во мне уже дала трещину. - Найдёт в любом театре!..
Никто не станет рисковать и прятать у себя беглеца. И где бы ни вышел на сцену Нейтан Филд - граф узнает об этом от желающих выслужиться перед ним. Но если назваться другим именем... остричь волосы... не играть главных ролей и держаться в тени... Это может сработать. Но ради чего я пойду на всё это? Ради чего откажусь от имени и славы, от лондонской публики и хоть сколько-нибудь сытой жизни? Похороню всё, чем жил и о чём мечтал? - Прости, свобода, но ты не стоишь такой цены. Её стоит только счастье - такое, какого я прежде не знал и о каком даже не задумывался, пока свет во взгляде Генри не коснулся меня.
- И всё равно я прошу тебя: беги.
- Это звучит как безумие, но... я готов. А как же ты? Я не хочу быть свободным без тебя!
- Я найду тебя позже, - пообещал он туманно. - Кое-что может устроиться, тогда я смогу возвысить своё положение и защитить тебя.
Я не мог ему не верить - хотя я ничего о нём не знал и потому не понимал, какие опасности могли ему грозить. Генри Эванс, младший сын сквайра из Девоншира... что он мог задумать? Я не хотел, чтобы он рисковал ради меня. Я не смогу защитить его в ответ, ни будучи далеко, ни будучи рядом.
- И всё же я бы на твоём месте больше беспокоился о себе.
- Обо мне? Что со мной может случиться? - искренне удивился он.
- Ты красив. А я не хочу, чтобы граф погубил тебя так же, как меня!..
- Мне ничто не грозит. Ему нужен только ты.
- О, поверь, он всем это говорит, - горько усмехнулся я.
Должно быть, мне так было проще уговорить самого себя. Я вспоминал, как граф любезничал с другими своими актёрами, заставляя меня умирать от ревности и чувствовать себя пустым местом, недостойным его внимания. Всё было бы легче, если бы я был для графа всего лишь одним из многих, и если бы он утешился, найдя мне замену в своей труппе. В конце концов, он провёл два года без меня, а за столь немалый срок поблёкнут любые чувства. И Генри мог подыграть моим мыслям, но... он был честен со мной во всём. И поэтому легче не стало.
- Нет, я хорошо его знаю, - возразил он твёрдо. - Я был рядом с ним и видел всё. Ему нужен только ты, и никто больше.
- Что ж, тем хуже для него, и тем хуже для меня, - прошептал я горько.
Боже, отчего нельзя решить судьбы троих людей так, чтобы никто не страдал? Почему кому-то из них непременно должно быть больно?.. Я не хотел жертв. Если я буду счастлив, покинув графа и обрекая его на муки, - я не смогу себя простить. Но и если то чудо, что говорило со мной сейчас и уговаривало спастись, останется без ответа, - то зачем же ещё мне жить?..
- Не думай о нём. Думай о себе.
- Как я могу о нём не думать? А что если он сойдёт с ума? Что если он совершит что-то дурное с собой - или с тобой?.. Тебе тоже нужно бежать!..
- Обо мне не волнуйся.
В какой-то момент во двор выходили другие люди, прерывая наш разговор, и спрашивали, отчего граф Оксфорд поругался с Недом Алленом.
- Боюсь, что это хотя бы отчасти может быть из-за меня, - отвечал я, извиняясь. - Я перешёл из театра графа в театр "Роза", и теперь граф хочет меня вернуть.
И едва мы успели договорить, как появился сам граф - и поинтересовался, о чём мы разговариваем.
- Мы как раз обсуждали сюжет пьесы, который вы предложили Марло, - сказал я.
- У Марло возникла идея, что принц мог сам убить старого короля, - подхватил Генри.
- И мы говорили о том, как можно было бы развить этот сюжет, - добавил я.
- Вы опоздали, господа, - протянул граф насмешливо. Сложно было понять, поверил он нам или нет. - Об этом уже говорят в общем зале.
- Мы тоже сейчас туда пойдём, - пообещал я с преувеличенной бодростью и последовал за графом в трактир. Но это показалось графу недостаточным: он ухватил меня за рукав и потащил за собой, как если бы я мог сбежать по дороге. На Марло мы наткнулись у входа в зал.
- Мы говорили о вашей идее пьесы, в которой принц убивает своего отца, - заговорил я с ним как мог непринуждённо, надеясь, что граф потеряет ко мне интерес.
- А может, он убил своего отца, а потом дядю, потому что сам хотел жениться на королеве? - вставил граф с каким-то злым весельем.
- Это интересная идея. Но, боюсь, такую пьесу запретят к постановке, - заметил Марло. - Впрочем, если показывать спектакли только в домашнем театре...
Закончив беседу, граф вновь увлёк меня к своей комнате, но в этот раз остался стоять.
- Ты так и не ответил на мой вопрос, - напомнил он.
- Который вопрос, милорд?
- Почему ты сбежал.
Я понимал, что он будет спрашивать, пока не услышит ответ, который устроит его самого, - или же пока не убедит меня в том, что все причины, которые я смогу подобрать, ничего не стоят. И всё же я продолжал отвечать, надеясь, что он поймёт меня.
- Но я ведь уже ответил вам. Мне нужно было вдохновение, нужно было видеть мир и людей. Когда я был с вами, я видел только вас, и более никого вокруг не замечал. А теперь меня окружают другие люди, мужчины, женщины...
- Это кого это тебе нужно было видеть? - прищурился граф с подозрением. - Отвечай!
Я похолодел на мгновение, но убедил себя в том, что он не может заподозрить Генри. В конце концов, для того, чтобы видеть его пажа, мне не требовалось покидать его дом.
- Если вы думаете, будто у меня был любовник... или покровитель... то вы ошибаетесь! - возразил я со всем возможным достоинством. - Никого подобного у меня не было.
- Тогда я тем более не понимаю, - ответил граф с досадой. Его словно разочаровывало то, что я не давал ему повода разозлиться на меня.
Меня избавила от этого разговора госпожа Агнес, спросив, можно ли поговорить со мной. Меня несколько удивило её внимание, но я согласился, и граф не запрещал. Она стала искать укромное место, где нас не смогли бы подслушать, но при этом не за закрытой дверью, чтобы это не выглядело предосудительно. В конце концов мы остановились в прихожей, где люди проходили мимо по коридору, но не задерживались рядом с нами. Я ожидал, что госпожа Агнес передаст какие-то новости от моего отца, но она задала неожиданный вопрос:
- Вы ведь меня знаете?
- Да, конечно. Вы знакомы с моим отцом.
- Почему же тогда граф делает вид, будто вовсе не узнаёт меня?
- Я не помню, бывали ли вы в его доме, - осторожно предположил я. - Граф может не помнить всех своих гостей.
- И он не помнит свою жену?..
- Простите, я не знал, что связывает вас с графом.
Я ничего не знал о Генри, - но ведь я ничего не знал и о графе Оксфорде. Он никогда не рассказывал мне о себе, о своей юности. Сложно было представить двух более непохожих людей, нежели граф и госпожа Агнес, - должно быть, этот брак был устроен родителями и опекунами, и граф при первой же возможности оставил жену позади и не вспоминал о ней.
- А что вас связывает с ним?
- Я играл в его театре. Он нашёл меня, когда я был ещё мальчишкой, и воспитал мой талант.
- Вы любите его?
- Вы уже третий человек, кто задаёт мне этот вопрос, - улыбнулся я. - Но всё не так просто. Люди не делятся на тех, кого мы любим или ненавидим. Я благодарен графу и желаю ему только добра.
- Вот оно как, значит... - она сделала какие-то свои, не вполне очевидные для меня выводы. - А я уж думала, что он сажает вас к себе на колени, только чтобы я это видела, чтобы позлить меня.
- Нет, не думаю, что он делал это нарочно, - я покачал головой, смущаясь. - Он всегда делает так.
- Вам нужна какая-нибудь помощь? - спросила госпожа Агнес не менее неожиданно.
- Нет, спасибо... не стоит.
- Тогда я буду молиться за вас, и вы помолитесь за меня.
- Я непременно буду за вас молиться, - пообещал я. - И если вам будет нужна какая-либо помощь...
Расставшись с ней, я испытывал приятное недоумение. Неужели я был похож на человека, который нуждался бы в помощи? Я ведь никогда не жаловался и говорил о графе только хорошее, - в противном случае это было бы неблагодарностью. Похоже, госпожа Агнес испытала сочувствие ко мне потому, что знала графа не хуже, чем его знал я. Быть может, я отказался от помощи напрасно?.. Но мне не хотелось быть для неё обузой и использовать её доброту. К тому же она едва ли одобрила бы мой план не только бежать, но и воссоединиться однажды с Генри.
Приятно удивил меня и Нед, который встретил меня, вернувшегося в зал, словами:
- Не волнуйся, мы тебя не отдадим! Мы будем бороться и отстоим тебя!
- Поверь, вам не следует ссориться с графом, - попросил я негромко, отводя его подальше от входа в зал. - Он очень могущественный человек. А я вовсе не незаменим.
- Да что он сможет против нас, пока он здесь? За время карантина можно легко от него избавиться...
Я хотел попросить, чтобы он не вздумал причинить вред графу, поскольку я не желаю этого и не прощу, - но тут в зал вошёл сам граф, и я уже не мог сказать так, чтобы не выдать намерения Неда. Поэтому я сказал только:
- Прошу вас, не делайте глупостей.
- Каких глупостей? - тут же заинтересованно переспросил граф.
- Любых глупостей, - ответил я. - Во время чумы следует быть осторожными.
Мне в самом деле не хотел, чтобы кто бы то ни было - Генри или Нед - вздумал попытаться убить графа ради моей свободы. Но не знал, как сказать им, что такая "услуга" убьёт меня самого.
Также после разговора с Генри я был воодушевлён, и мне хотелось делиться с другими тем счастьем, что переполняло меня. Хотелось попрощаться и с Недом, и с отцом Робертом, и сказать, что если я вдруг исчезну - пусть они не беспокоятся обо мне и не ищут меня. Но я помнил о главном правиле, действующем в новеллах и пьесах: чем больше людей знают о твоём секрете, тем больше риск, что он окажется раскрыт - или же что они пострадают, когда его попытаются у них выведать.
Вдруг объявили, что граф Оксфорд вызвал кого-то на дуэль. Я поразился, когда он успел с кем-то повздорить, - ведь он всё это время был на виду!.. Зеваки потянулись во двор, но граф выставил всех оттуда. Всё, что я успел понять, - что он дрался с Антонио Пересом. Я от всей души надеялся, что они не убьют друг друга; всё же граф слыл хорошим бойцом, и я никак не мог помешать его желанию размяться. Я остался в коридоре ожидать результатов, и Генри также был там.
- Ты решился бежать? - спросил он.
- Да. Но мне всё ещё сложно в это поверить... Я думаю об этом, как о сюжете какой-то итальянской новеллы. И на самом деле мне очень страшно, но... я словно играю роль. Кажется, пришла пора мне самому стать тем героем пьесы, каким я хотел бы быть.
- А каким героем ты хочешь быть? - в его голосе прозвучала надежда. - Не одиноким?
- Да, - кивнул я с улыбкой. - Свобода ничего не стоит, если её не с кем разделить.
- Правда, герои часто умирают... - продолжал Генри. - Впрочем, не все. Одиссей вернулся домой.
- Вот только не было ли слишком поздно?.. - но я тут же улыбнулся вновь: - Но я не Пенелопа, я умею ждать. И я дождусь тебя.
Тем временем поединок был окончен, и мы вышли во двор. Оба соперника были ранены, оба как один были бледны и мрачны. Я позвал врача, но доктор Гарвей и так уже был рядом и занялся перевязкой. Граф был ранен трижды, и хотя, по всей видимости, ни одна рана не угрожала его жизни, это выглядело ужасно. Кровь, казалось, была везде, на его одежде и на руках, - я никогда прежде не видел столько крови. Я ничем не мог помочь доктору, а мог только помешать, потому я отступил и прислонился к стене. Кровавая пелена ещё стояла перед моими глазами, и взгляд помутился.
- Так много крови... - прошептал я. - Кажется, у меня кружится голова.
Кто-то поддержал меня под руку и увёл в общий зал трактира - наверняка это был Генри, поскольку его я и увидел, когда присел на край кресла и больше не пытался упасть в обморок. Меня трясло. Граф едва не умер дважды за короткое время, и это было как-то слишком.
- Ты что, крови боишься? - спросил Генри без насмешки, но с удивлением. Я кивнул. - Но это же не кишки наружу...
- Ты не делаешь легче, - я слабо улыбнулся. И он, видя это, всё же верил в меня?..
Но со временем дрожь оставила меня, а то время, пока граф оставался в своей комнате под присмотром врача, дало мне короткую передышку. Я заметил, что гости обсуждают какую-то новую игру, затеянную Председателем, и спросил его, о чём речь. Он взял со стола том Декамерона:
- Не хотите ли вы, кинув кости, узнать свою судьбу на ближайшее будущее? - спросил он, только выразился ещё более высокопарно, так что я едва дождался окончания фразы.
- Проще говоря, предаться греху гадания? - уточнил я с улыбкой.
- Нам приходится находить здесь все возможные развлечения, чтобы не поддаться чуме, - смутился он.
- И я благодарен вам за то, что вы находите их для нас, - утешил я его. - Что ж, давайте я попробую узнать свою судьбу.
Председатель предложил мне бросить кости: первый раз - на один из дней, о которых повествовала книга, и второй раз - на номер новеллы, рассказанной кем-то из героев в этот день. Обычно мне не везёт в кости, но теперь я бросил даже слишком хорошо, и пришлось бросать дважды. Взглянув на результат, Председатель раскрыл книгу на нужной странице и сам начал читать вслух, возможно полагая, что я не обучен читать. Я смотрел через его плечо и поторапливал его пропускать длинные и пространные описания - например, некоей итальянской площади с гробницами.
Новелла повествовала о человеке, который был весьма нелюдим и предпочитал общество книг, но его всё равно приглашали на дружеские сборища лишь потому, что он был состоятелен. Эта часть истории была правдоподобна: как часто людей ценят не за их ум и прочие качества, а за их деньги, которыми можно пользоваться!.. Далее рассказывалось, как двое приятелей, встретив этого человека на уединённой прогулке, решили поиздеваться над ним и едва не наехали на него конями. Однако человек не растерялся и, дав им остроумный ответ, перепрыгнул через гробницу и ретировался вместо того, чтобы вступать в драку. Мне понравилось такое предсказание: оно говорило о том, что когда силы неравны, можно не пытаться бороться открыто, и что возможно благополучно сбежать, если ты достаточно ловок и красноречив. Правда, новелла поучительно закончилась тем, что шутники устыдились и более никогда не задирали этого интеллектуала.
- Это хорошая история, - резюмировал я, обернувшись к Генри, сидевшему за столом. - Жаль, что только в книгах бывает так, что негодяи извиняются за свои поступки.
Я сел рядом с ним: наконец выдалось время, когда за столом было место и я мог немного поесть. Также за столом сидел Николас, задававшийся философскими вопросами:
- Порой я думаю, для чего это всё...
- Для чего Господь создал этот мир? - уточнил я не без удивления. Ответ казался мне очевидным.
- Он создал этот мир из любви к нам, - ответил отец Роберт, опередив меня. - Он так сильно любил людей, что подарил этот мир им.
- А как же чума? - недоумевал Николас. - Её он тоже создал из любви?
- Болезни созданы дьяволом, - ответил я, но Николас, похоже, уже не слушал. Я и сам не раз думал о том, почему Господь позволяет болезням существовать. Говорят, что болезням подвержены грешники, и что болезнь учит больного смирению, а здорового - состраданию к больному. Но урок получается слишком жестоким, когда болезнь убивает столь многих во цвете лет, - даже детей, ещё не успевших познать ни греха, ни покаяния.
Николас вновь стал говорить о том, как бы он хотел играть в театре и гастролировать, и я заметил:
- Что же вам мешает присоединиться к труппе? Кажется, Нед вовсе не против.
- Мой отец будет против, - ответил он.
- Мой отец тоже был против, - усмехнулся я невесело.
- Но его никто не спрашивал?..
- Вот именно.
- Можно задать вам личный вопрос? - вдруг обернулся он ко мне.
- Конечно. В конце концов, я ведь могу и не отвечать.
- Вы любите графа Оксфорда?
И почему всем - кроме тех, кто знал графа лично, вроде Генри и госпожи Агнес, - так казалось?!.. Неужели то немногое, что они видели, было в их глазах похоже на любовь?..
- Почему-то всех так интересует этот вопрос... вы уже четвёртый, - ответил я. - Нет, любовь - слишком сильное чувство, как и ненависть. Думаю, я ещё никогда их по-настоящему не испытывал.
Я смотрел на Николаса, но ощутил, что Генри, сидевший молча за моей спиной, обратился в слух, - и уже в этот момент понял, что ошибся в своих словах. То, что я чувствовал каждый миг, просто находясь с Генри рядом, - эту радость сердца, тепло взаимного внимания и надёжную безопасность, - несправедливо было недооценивать.
- Но как же тогда вы играете их на сцене? - изумился Николас. - Я думал, что актёры лучше других знают обо всех чувствах.
- Я читал и представлял себе их, но не видел, - ответил я. - Они казались чем-то далёким, словно во сне. Затем я стал смотреть на людей и представлять их лучше...
- Да, пожалуй, у меня так же, - признал Николас. - Словно во сне.
- У вас ещё всё впереди, - пообещал я.
Постояльцы с подачи трактирщика и Председателя затеяли новую игру: разыгрывать, сочиняя на ходу, пьесу с персонажами, достающимися случайно, и со случайными поворотами сюжета, определяющимися по броску костей. Я отговорился тем, что мне не везёт в кости.
- И часто тебе доводилось проигрываться? - поинтересовался Генри.
- Я не играл на деньги, - ответил я.
- Проигрывал всё, что на тебе было надето? - догадался он.
- И даже больше, - пробормотал я. Мне не слишком хотелось вспоминать тот случай, когда меня отправили договариваться с паромщиками: нам нужно было перебраться на ту сторону реки, а денег, чтобы заплатить за перевоз телеги, не было. - Но мне вернули одежду обратно.
Генри устроился в кресле наблюдать за игрой, а я сел на подушке рядом, у его ног. И это было совсем иначе, нежели с графом: я сделал это, потому что мне так было удобно, потому что я хотел быть рядом, - а до мнения окружающих мне по-прежнему не было никакого дела. Пользуясь тем, что на нас никто не смотрел и графа не было поблизости, я накрыл ладонь Генри своей. Так хотелось прикоснуться губами к его пальцам, - но какая же смелость нужна для этого!..
- Вот мне и смена готова, - говорил я ему, глядя на Николаса, увлечённо участвовавшего в игре. - Конечно, чёрствый актёрский хлеб труден, - но ведь он сможет попробовать и уйти, если ему не понравится.
Хотелось исправить свою ошибку и признаться ему... хотя я ещё не знал, какими словами.
- И, пожалуй, я соврал этому юноше, - сказал я.
- В том, что не любишь графа?
- Нет. В том, что я никогда не испытывал подлинных чувств.
- Какая-то пьеса всё же задела тебя до глубины души? - спросил Генри с искренним интересом.
- Пьесы не идут ни в какое сравнение с жизнью, - возразил я с улыбкой.
Но я не смог продолжить, поскольку ко мне подошла госпожа Агнес и предложила:
- Не хотите ли вы почитать молитвослов?
- Почему бы и нет, - согласился я. Она протянула мне свою книжку, маленькую и обёрнутую чёрной кожей, и почему-то ушла. - Я уже гадал на Декамероне... грешно, конечно, гадать на Библии, но интересно, что она мне подскажет.
Я открыл книжку на случайной странице и прочитал:
- "Соединён ли ты с женой? Не ищи развода. Остался ли без жены? Не ищи жены".
- Что это?.. - переспросил Генри, который отвлёкся или же решил не подслушивать наш с госпожой Агнес разговор из вежливости.
- Послание к коринфянам, - ответил я.
- Опять ты за своё!.. - воскликнул он и хотел встать, но я удержал его за руку:
- Ну хорошо, хорошо, я больше не буду надоедать тебе этим!.. И, в конце концов, в Библии немало житейского. Ведь её писали люди, такие же, как мы, и для таких же людей, как мы.
Но найденная цитата меня не устроила. Она как будто говорила не со мной, а с госпожой Агнес и графом, который оставил её. Потому я открыл следующую страницу и прочитал:
- "Не знаете ли, что бегущие на ристалище бегут все, но один получает награду? Так бегите, чтобы получить". - это понравилось мне больше. Оно словно напрямую говорило мне бежать. - Похоже, и Декамерон, и Библия говорят об успехе моего побега.
Я прислушался к тому, о чём играли пьесу перед нашими глазами. Одним из персонажей был медведь, которому полагалось кого-то съедать для драматического эффекта, - возможно тех, кто неудачно кинул кости.
- Почти как в Древнем Риме, - заметил я. - Только там всё было по-настоящему. Публика всегда хотела крови, и у неё не было недостатка в актёрах.
- Из-за римских завоеваний? - поддержал Генри.
- Ну да.
Медведь в пьесе пытался устроить семейную жизнь, а леди Ланьер старалась говорить стихами:
- Но вы медведь! Какими будут дети?!..
- А что если к северному принцу приходит медведь?.. - припомнил я историю графа, обращаясь одновременно и к Генри, и к подошедшему к нам Марло. - Садится на трон и оказывается... старым королём, который выжил.
- Король был оборотнем? - заинтересовался Генри.
- Ага. Кажется, такого немало в северных легендах.
- Я когда-то читал такую пьесу, - заметил Марло. - В ней медведь после поцелуя превратился в принца.
- А разве там было не наоборот, что принц после поцелуя превратился в медведя?..
Время текло беззаботно. Граф после полученных ран уже встал на ноги, но был занят своими делами, и я не беспокоился о нём. Потому я сперва не поверил своим ушам, когда кто-то вбежал в зал и сообщил, что-де граф Оксфорд убил свою жену. Что могло произойти, чтобы убить беззащитную женщину?!.. Даже если бы она напала первой (во что я тем паче не смог бы поверить), сильный мужчина смог бы её остановить. Как будто граф нарочно желал совершить самый страшный грех, перечёркивающий, как он мог решить, все шансы на спасение. Так человек, повисший над пропастью на верёвке, сам перерубает её ножом... Зачем он это сделал? Не потому ли, что я оставил его, и вместе с тем его оставила надежда? Или же он совершил бы это в любом случае - а я всё равно не мог этого предотвратить? Я годами был свидетелем его грехов и ничего не делал, - так неужели за один этот день я смог бы что-то изменить?.. И всё же мне казалось, что в смерти госпожи Агнес есть доля и моей вины.
В коридор и к дверям комнаты графа повалили зеваки. Я остался позади: в этот день я уже видел довольно крови и не горел желанием видеть мёртвое тело, коль скоро я ничем не мог помочь. Цепенея от ужаса свершённого, я вслух вспоминал, как совсем недавно эта женщина была добра ко мне и предлагала помощь, как просила молиться за неё, словно предвидя скорое свидание с Господом. Совсем недавно я держал в руках её молитвенник, так и оставшийся лежать на том кресле, где сидел тогда Генри, - теперь мне оставалось лишь оставить этот молитвенник себе и хранить в память о ней. Но ещё более я был обескуражен, когда услышал утверждения о том, что в комнате якобы видели призрака. Что это за глупая шутка?.. Известно, что призраков не существует. Госпожа Агнес могла быть либо мертва, либо жива, третьего быть не могло!..
- Но вы ведь тоже слышите её голос? - спрашивали меня, пока я проталкивался к комнате графа. И я в самом деле его слышал.
Я оказался у дверей комнаты рядом с Генри, когда граф вышел, раздосадованный шумом и суетой. Он не отрицал своего преступления и, казалось, вовсе не желал о нём говорить. Все понимали, что едва ли ему придётся отвечать перед законом: сборщикам трупов наверняка скажут, что женщина умерла от чумы. Граф взглянул на меня, подхватил под руку и быстрым шагом утащил в ту каморку, где я прежде говорил с отцом Робертом. Закрыл за нами дверь, толкнул меня спиной к стене, вставая вплотную так, что я вновь не мог ни пошевелиться, ни отвести взгляда.
- О чём вы говорили с моим пажом? - спросил он.
Он всё же подозревал Генри!.. А значит, мне следовало приложить все усилия, чтобы его успокоить.
- Я ведь уже говорил вам, милорд: мы обсуждали вашу будущую пьесу.
- И только? А потом?
- После мы беседовали о всяких пустяках в общем зале с другими гостями, - пожал плечами я.
- И он не оказывал тебе знаки внимания?
- О нет, - я со смущённым смешком покачал головой. - Уверяю вас, он не испытывает по отношению ко мне никакого подобного... интереса и никаких предосудительных желаний.
Это даже не было ложью. Я в самом деле не чувствовал, чтобы Генри хотел мной обладать, как я порой ощущал с другими мужчинами или женщинами. Он хотел защитить меня, и, быть может, хотел быть со мной... Но как бы мне не пришлось самому объяснять и показывать ему то, какой бывает близость.
- Его желания меня не интересуют, - отрезал граф. - А ты сам? Испытываешь к нему интерес?
- Нет. Я также ни к кому не испытываю никаких желаний.
А вот и ложь во спасение, пусть и отчасти. Ведь я также не думал о близости с Генри: держать его за руку и поцеловать покуда было пределом моих мечтаний, - и не будет ничего дурного в том, если мы не станем торопиться со всем прочим. Но ради него я впервые говорил графу неправду.
- Учти, если я увижу вас вдвоём - вы оба пожалеете об этом. Ты меня понял?
- Да. Я понял, - прошептал я.
Несмотря на то, что граф говорил у самого моего уха, я едва его слышал из-за грохота пульса в ушах. Его руки хозяйничали на моём теле, заставляя оное плавиться как воск, дыхание - сбиваться, а мысли - путаться. В полумраке, где нас не видели ни люди, ни Небеса, где я сам себя не видел, - так соблазнительно было просто отдаться этим рукам. Граф был так близко, вопреки всему - живой, я чувствовал его тепло, запах его волос, спокойный и успокаивающий ритм его сердца, и мог прижаться к нему всем телом.
- Запомни: ты принадлежишь мне, - и от его негромкого низкого голоса меня бросало в дрожь. - И только мне.
Это было правдой: я в самом деле не принадлежал самому себе, моё тело мне не принадлежало. Граф знал его наизусть, каждую его точку, и мог управлять им, как послушным инструментом. Так просто было бы ответить ему одно короткое слово: "Да". Сказать то, что я говорил всегда: "Да, я ваш", - говорил, задыхаясь от восторга быть избранным им. Ведь это подтверждение казалось настолько же истинным, как то, что трава растёт из земли, а дождь падает с неба. Я принадлежал графу Оксфорду, - и существуют ли такая сила и такая смелость, чтобы оспорить это?..
- Скажи, чего ты хочешь? - спросил он.
...И так просто было бы подыграть ему, отдаться ему и усыпить его подозрения: это не стоило бы мне никаких усилий. А после - сбежать, когда он уверится в своей полной власти надо мной и перестанет внимательно следить. Но это было бы нечестно. Не следовало давать ложных надежд ни графу, ни себе самому. Я понимал, что никогда не смогу его ненавидеть. Даже как убийцу. Но и любить его я никогда не смогу - хотя каждый человек заслуживает любви. И желать не смогу.
- Я хочу, чтобы вы жили, - выговорил я, как страстную молитву, обнимая его крепче и пряча лицо у него на плече. - Чтобы мы оба выжили и вышли отсюда.
- А чего ещё ты хочешь?.. - промурлыкал граф, продолжая ласкать меня. - Скажи. Я знаю, ты ведь хочешь этого!..
- Нет, - ответил я и сам себе удивился. Положил ладонь ему на грудь, отстраняясь. - Пожалуйста, не стоит.
Граф мог вовсе не обратить внимания на столь робкую просьбу, - но, похоже, он также удивился, впервые услышав это слово от меня.
- И это всё?.. - спросил он разочарованно.
- Ну не могу же я вызвать вас на дуэль, - улыбнулся я.
Уж лучше разочаровать его и наскучить ему, чем разозлить его. Впрочем, я бы всё равно не смог сопротивляться ему сильнее. Не смог бы оттолкнуть, причинить вред, сказать что-то дурное. Но его разочарование больше не задевало меня. Почти не задевало.
Граф открыл дверь и вышел. Я, поправляя одежду, вышел следом за ним. Все взгляды постояльцев, по-прежнему толпившихся в коридоре и словно дожидавшихся нас, тут же обратились к нам, как слепящие лучи, обретающие твёрдость клинков. Молчаливые. Вопросительные. Осуждающие. Кто-то из них жалел меня. Кто-то брезговал. Кому-то не было до меня дела, как до пыли на сапогах графа. Мне было стыдно только перед Генри: я не мог постоять за себя и тем самым вновь причинял ему боль. Не мог сохранить себя в неприкосновенности для него.
Антонио Перес заступил графу дорогу: по всей видимости, у них остались неразрешённые разногласия даже после первой дуэли, и они намеревались драться снова, несмотря на едва закрывшиеся раны.
- Да что может стоить того, чтобы из-за этого убивать друг друга?!.. - воскликнул я.
Перес мне ответил, но его слова утонули в ропоте толпы. Возможно, он говорил об убийстве госпожи Агнес, - но я был уверен, что она не хотела бы мести.
Люди, окружившие двоих противников и пытавшиеся отговорить или остановить их, сослужили им медвежью службу: граф и Перес решили драться прямо на месте и, выхватив клинки, бросились друг на друга. В то же время Молль, телохранительница Переса, ударила графа ножом в спину, а Генри, оказавшийся поблизости, так же со спины прирезал Молль.
- Неблагодарный щенок!.. - прохрипела она, обернувшись к нему и медленно оседая на пол. - И это после всего, что я сделала для тебя!..
Я спрошу потом, что Карманница из трущоб могла сделать для пажа одного из знатнейших вельмож. Сейчас же и графа Оксфорда, и Молль обоих внесли в ближайшую комнату и уложили рядом на одной постели. Оба были при смерти, пол и простыни были в крови. Если бы я хоть на мгновение позволил себе осознать такое количество крови, если бы я позволил себе бояться, - я бы уже потерял сознание. Но я знал, что должен быть рядом с графом, и запретил себе бояться, как он запретил бы мне. Доктор Гарвей промыл и перевязал раны.
- Скажите, вы сможете что-то сделать?.. - спрашивал я, с надеждой заглядывая в его лицо. Если бы это могло что-то изменить, я бы умолял его спасти графа, - но, увы, он не был всесилен.
- Я уже сделал всё, что мог, - ответил он.
Граф был в сознании. Он вновь велел всем, и мне также, выйти вон, и пожелал остаться наедине с отцом Робертом. Я вышел, попросив отца Роберта оставить мне время также поговорить с графом. В этот раз я не знал наверняка, не станет ли этот разговор последним. Я хотел успеть сказать графу, что прощаю его за всё - вернее, что никогда и не держал на него зла, - и прошу его простить мою слабость. Хотел попросить его отпустить меня.
Я вышел за дверь и остался там рядом с Генри. Молль также было жаль: в конце концов, она просто выполняла свою работу, защищая работодателя. Но и Генри поступал так же.
- Я не стану спрашивать тебя, зачем, - сказал я ему.
- Мне следовало доказать свою преданность графу, - ответил он.
- Я понимаю. Ты всё сделал правильно, - кивнул я. Дверь оставалась открытой, и я не отрывал взгляда от постели графа и отца Роберта, коленопреклонённого перед ней.
- Зато, быть может, тебе и не придётся бежать, - заметил Генри.
- Я всё ещё не желаю его смерти, - возразил я. - Но, знаешь... Теперь я по крайней мере знаю, что смогу без него жить.
Ещё совсем недавно я думал, что если графа не станет - то и мне незачем будет жить. Но отныне я понимал, что буду жить ради Генри. Ради того, что он просто есть на свете. И если кто-нибудь спросит, люблю ли я его, - я знаю, что ответить.
- Быть может, у отца Роберта получится то, что не получилось у меня, - прошептал я.
Тут из общего зала кто-то сообщил, что Нед Аллен умирает от чумы. Я устремился туда. Нед, только что сидевший в кресле, уже упал посреди зала, и несколько мгновений люди просто стояли вокруг него в растерянности, видимо не понимая, мёртв он или жив. Затем его перенесли и уложили на диване. Председатель уговаривал его жить ради театра. Нед отвечал, что театр всё равно закрыт, а тот возражал, что здесь у нас уже сложился свой театр. Труппа "Три Льва"...
Я не мог разорваться между графом и Недом и потому лишь метался от одного помещения к другому. Теперь оба умирающих были в руках Господа, и мне оставалось только молиться. Я слышал, как граф начал рассказывать историю - и на сей раз, как он и обещал, это была история о нём самом: о том, как он плыл на корабле, и корабль захватили пираты, и он чудом не погиб. Означала ли эта странная исповедь - о желании жить, несмотря ни на что, не сдаваясь и не смиряясь даже перед лицом смерти, не страшась даже гнева Господня и нарушая все мыслимые законы, - что это конец? Или же, как и в прошлый раз, это должно было принести облегчение?..
И я пропустил момент, когда граф поднялся с постели и вышел из комнаты. После ран, нанесённых им Пересом и Молль, это казалось невероятным. Я, поражённый, сказал, что рад видеть его в добром самочувствии, - но он, не слушая, увлёк меня за собой в зал. Не меньше моего удивлённым свидетелям он сказал, что всего лишь дважды рассказал историю Смерти, и каждый на его месте сможет сделать то же самое. Моё ощущение, что мы находились в Чистилище, где уже невозможно было умереть, всё усиливалось, - вот только кто был хозяином этого места, с кем графу удалось договориться? С ангелом или демоном?..
Граф прошёл к свободному месту и вновь усадил меня к себе на колени, по-прежнему не слыша меня. Но я более не чувствовал это правильным и думал лишь о том, что мне оставалось совсем немного потерпеть, и через тридцать дней я буду свободен. Разговор зашёл о некоей записке (уж не о той ли, которую я передавал от Неда госпоже Агнес?) и всё о том же листке со стихами, который якобы содержал образцы почерка всех присутствующих. Я напомнил о том, что не успел поучаствовать в этой игре, и потому моего почерка там нет, - но я могу это исправить, если общество пожелает. Секретарь графа протянул мне бумажный обрывок и карандаш. Я воспользовался шансом слезть с колен графа и, склонившись над табуретом, написал на листке одну лишь строчку:
"Оставь меня, но не в последний миг"*.

* Строчка из 90 сонета Шекспира в переводе Маршака:
Оставь меня, но не в последний миг,
Когда от мелких бед я ослабею.
Оставь сейчас, чтоб сразу я постиг,
Что это горе всех невзгод больнее...

Итоги и благодарностиЕщё одна... не минус, но особенность игры - специфический внутриигровой тайминг. Когда все постояльцы уже неделю как находятся на локдауне - сложно обосновать то, почему они ещё не успели обо всём друг с другом поговорить. И когда после окончания игры персонажам предстоит ещё тридцать дней мариноваться взаперти - так же сложно представить, как они не переубивают друг друга за это время. За месяц слишком многое может измениться, так что буду думать, что из трактира возможно будет слинять пораньше. Что предстоит Нейтану в ближайшем будущем? - Прежде всего постараться донести до Генри, что граф его уже подозревает и что бежать нужно только вместе. Сиречь что без Генри он никуда не побежит.
Спасибо мастерам, Саломее и Корнелии, за игру по нежно любимому периоду, за ожившую одну из любимых пьес, за интересную историю и вкусные завязки! Когда я вскоре после анонса прибежал и сказал, что хотел бы сыграть кого-нибудь из театральных деятелей, - я, конечно, не ожидал, в какой сюжет это выльется, и очень рад, что довелось это сыграть в комфортных обстоятельствах: всё-таки темы абьюза и сепарации для меня важны. И ещё много раз спасибо прекрасным соигрокам, благодаря которым это также стало возможным. Сила вролинга, конечно, сильна даже для физики (Нейтан же реально дрожал как осиновый лист после дуэли графа!), - но сила взаимодействий, сила подачи от соигрока круче в разы.
Спасибо Дикте за графа. За стальную руку в бархатной перчатке, за его умение играть на чувствах - и, безусловно, чувствовать самому, иначе связь не была бы так прочна. Быть может, Нейтан до конца жизни не освободится полностью от этой связи - и каждый раз, выходя на сцену, будет слышать голос графа. Это тот случай, когда хочется продолжения игры, но не ради своего персонажа - Нейтан будет уже далеко отсюда, - а ради того, чтобы и Эдвард де Вер встретил человека, который будет на его стороне несмотря ни на что. И будет - не спасать, как хотел бы Нейтан, а прежде всего любить. И знать собственные границы, да.
Спасибо Амарту за Генри. За его совершенно невероятную самоотверженность, - так что, если он согласится бежать вместе с Нейтаном, ему будет с ним, конечно, в чём-то нелегко, но мне верится, что он справится. За то, как изящно палился со своим уличным воспитанием, - возможно, Нейтану ещё предстоит узнать, что "сын сквайра" на самом деле самозванец. И тем прекраснее контраст! Да, снова тепличный цветочек и босяк
Спасибо Лоргану за Неда, увлечённого актёра и честного человека. Спасибо Вере за Марло - Кристофер всегда из лав, всё ещё хотел бы поиграть с ним ближе. Спасибо Ди за Саутвелла и его прогрессивные взгляды на любовь - ну, святой есть святой! - играем вместе редко, но метко, каждый раз получается хорошо.
Спасибо Миле СорокСов за Николаса и Олегу за доктора Гарвея! А это тот случай, когда думаешь "вау, какие классные незнакомые игроки", а потом оказывается, что у игроков это только третья игра. И сразу хочется приглашать везде, где играешь сам, и играть чаще, потому что омномном свежая кровь! Очень люблю и ценю такие знакомства.
И всем игравшим спасибо! Испытываю ощущение, что пролетел мимо всей движухи с письмами, кольцами и что там было в квестах ещё, - но вообще об этом не жалею. И очень жду ещё игр по елизаветинской эпохе.

После игры, как водится, рассказали, у кого что было, стараясь, чтобы Корнелия по видеосвязи услышала хоть что-нибудь. А потом мы с Амартом снова догуляли до метро.