Warning: nothing here is heterosexual.
Успел гораздо меньше, чем хотел, часть идей отложил на лето. При этом первый текст для меня самого стал неожиданностью: спасибо Ине Inerind за спонтанную идею - из одной фразы родился оридж про антропоморфных крыс (реальных прототипов у персонажей нет). Я люблю роад-стори, всю эту дорожную романтику, давно хотел написать слэш в таком антураже, но - никогда бы не подумал, что в результате это будут крысы!..

Rainbow Highway. Слэш R-NC, rat-road-story, потенциально триггерные темы. 2172 словаRainbow Highway

- Бля. Кажется, мы едем не туда.
Серый ударил по тормозам так резко, что Зефира мотнуло вперёд и затем стукнуло затылком о спинку сиденья. Спросонок он замахал лапами и вцепился в ручку над дверцей.
- Серый, - осторожно напомнил он. - Здесь нет никаких "туда" и "не туда". Только "вперёд" и "назад", мы это уже проходили.
- Да ну нахуй, я чувствую себя крысой, бегущей по трубе.
- Давай я поведу?
Серый хлопнул дверью и закурил, дожидаясь, пока Зефир, пыхтя и ворча, что салоны автомобилей проектировали из расчёта на куклу Барби, перебирается на водительское сиденье и регулирует длину руля.
- …И ремни слишком короткие.
- Зефир, ты сам себе подушка безопасности.
У Серого бывали такие кры… кризисы. Когда он смотрел вдаль, выпуская струйки дыма между выщербленными рыжими резцами, и задавался вопросами бытия: кто он, откуда пришёл и есть ли что-то выше, чем люди, в руках которых он был просто игрушкой. Зефира интересовали вопросы более приземлённые - такие, как режим питания.
- Серый, смотри, впереди заправка.
- Мы заправлялись двадцать минут назад, - Серый продрал глаза, зевнул во всю пасть и покосился на то, как сиам пытается сфокусироваться на знаке парковки. Ещё не так давно он утверждал, что красноглазым водить нельзя, но сменять его за рулём всё равно было некому, да и встречных машин не попадалось…
- Я хочу пончик.
- А я хочу бросить спичку в бензобак и посмотреть, что получится. Желания надо сдерживать, копчёный, они ведут к страданиям.
- Серый, у меня метаболизм.
- Ожирение у тебя. Слово умное выучил, надо же… мета… метафора… мать твою, постмодерн, - бормотал Серый, подбирая под себя лапы и сворачиваясь клубком.
Зефир прошлёпал босыми пятками по пушистой придорожной пыли. И уже не удивился, что на парковке не было ни одной живой души - как и на всех прошлых. Сиам даже не знал, надеется ли он встретить других крыс, кроме Серого, или боится. Серый был свой, он предложил подвезти, когда Зефир брёл вдоль трассы, сам не зная куда. Серый не спрашивал лишнего, хотя и с ответами у него тоже было хреново.
Своего имени Серый не называл. Зефир думал, что наверняка это было какое-нибудь смешное и дурацкое имя - люди любят смешные дурацкие имена, вроде "Пончика" или "Орешка". Ещё Серый считал, что у него в роду были пасюки - может, прабабушка или хотя бы пра-пра-прадедушка.
- Вот тебе сколько было, когда ты… ну… оказался здесь? - вопрошал однажды Серый, тыкая Зефира загнутым когтем в складчатое пузо.
- Двадцать восемь, - насупившись, отмахивался Зефир. - Месяцев. Почти.
- А пасюки умирают, когда им восемь. Зато свободными! - Серый мечтательно скалился, и резцы у него при этом шуршали, верхние о нижние, и наоборот. - Живут быстро. Ярко. Вспыхнул - и погас…
Зефир следил, чтобы Серый в такие моменты был подальше от бензобака. На всякий случай.
- А я не хочу быть свободным, - шептал Зефир себе под нос. - Я домой хочу.
На самом деле это были запретные слова - "умирать" и "домой". К первому Серый относился более философски, но Зефир вспоминать не хотел. Зато услышав в первый раз второе, Серый сначала долго смеялся, а потом выкурил целую пачку, одну за одной.
В конце концов, всё равно некому было им подсказать, где начиналась эта трасса и где заканчивалась. Только в часы после рассвета, когда они оба спали, Зефиру изредка мерещилось сквозь сон, будто кто-то проносится мимо на высокой скорости, обдавая его шерсть ветром и светом, - но, открывая глаза, он вновь видел лишь соломенно-жёлтую степь, простиравшуюся по обе стороны от дороги до самого горизонта.
А ещё Серому иногда снились кошмары - он верещал "Нет, нет, нет!", стучал зубами, и шерсть на нём вставала дыбом, делая его похожим на колючий шар. Тогда Зефир тормошил его, укладывался сверху, и Серый успокаивался.
После таких снов Серого посещали восхитительно безумные идеи, например:
- А что если ехать не вдоль, а поперёк?

Как-то раз они сидели на багажнике, свесив лапы, и смотрели вверх: Серый - ссутулясь, исподлобья, Зефир - запрокинув голову, почти полулёжа. В степи было светло от звёзд и от неровной, как надкусанное печенье, луны, а трава казалась серебряной.
- Серый, - окликнул сиам. - Ты когда-нибудь видел столько огоньков… раньше?
- Я и неба-то не видел.
- А я видел… когда сидишь на подоконнике, а они тянутся далеко-далеко, такие жёлтые, круглые…
- Это фонари, дебил.
- А вот и нет, это звёзды, - упрямо возразил Зефир. - А это правда, что там, на звёздах, живут крысы?
- Неправда. Звёзды горячие.
Зефир оторвался от созерцания звёзд и с уважением посмотрел на Серого.
- Ты чего такой умный? Всё-всё знаешь. Даже про звёзды.
Серый криво усмехнулся. Догорающая сигарета в его зубах тоже была огоньком - красным, живым, шевелящимся и горячим. Зефир задумался о том, кто зажигает такие же огоньки в чёрном, холодном и сыром небе, и почему-то ему представился Серый, который, матерясь, чиркает спичкой о замусоленный коробок. Серый тем временем тщательно смял окурок в когтях, бросил его в траву мерцающей дугой и тоже посмотрел на Зефира - с каким-то странным выражением на морде.
- Копчёный, а ты чего такой красивый?
Зефир опешил и заморгал. Вообще-то он всегда считал красивым Серого - длинного, жилистого, с широкой холкой, с горбинкой на носу. Сам Зефир, круглый, щекастый и лопоухий, из всех животных, которых видел в жизни по телевизору, был готов идентифицировать себя скорее с хомячками.
Тогда они впервые поцеловались - ну, то есть как поцеловались: Серый вдруг повалил Зефира на обе лопатки прямо на багажнике, навис сверху. Багажник жалобно скрипнул, Зефир пискнул от неожиданности, болтая пятками в воздухе и уперев ладони в грудь Серого.
- Серый, ты чего?..
- Вот только не говори мне, что ты ни разу… - взгляд Серого сделался ещё более странным, а хватка ослабла, и Зефир почувствовал, что ему почему-то совсем не страшно.
- Нет, Серый, ты первый. В смысле, ты первая крыса… То есть, я жил один. Раньше. Всегда.
Серый судорожно вздохнул. Зефир потянулся к нему.
Сперва они соприкоснулись вибриссами - и Зефир с удивлением ощутил, что Серый подрагивает от волнения так же, как он сам; затем столкнулись резцами. У Серого был непривычный, горький вкус табака - и более знакомый привкус чего-то как будто лекарственного, а может, показалось. Целоваться Зефиру понравилось - это было несложно, почти как пить из поилки, только вкуснее.
Потом он снова лежал, прижавшись к тёплому боку Серого, и смотрел, как из-за горизонта, ничем не заслоняемое, расплывчатым блинчиком высовывается любопытное солнце, похожее на испачканный порфирином нос.
- Серый, а что Радуга существует - это правда?
Серый красноречиво фыркнул, встопорщив усы.
- Слушай, Серый, я понимаю, что ты сторонник научного подхода, и вот это всё… Но что если это - действительно Радуга? И мы по ней едем?
- Если бы это была она, - мрачно проговорил Серый, - здесь было бы не протолкнуться.
- Ты думаешь?..
- Знаю. Ложись спать.

Это даже доставляло некоторые неудобства - когда Серый дорвался до взаимности. Зефир никогда не спрашивал его о возрасте, но выглядело это как самый что ни на есть гормональный пубертат: Серый мог сидеть с очень серьёзным видом, возможно - даже считая в уме мышей, но затем не выдерживал, подскакивал как ужаленный и принимался выкусывать Зефира. Самым сложным в такой момент было вовремя отрулить на обочину, особенно если за рулём был сам Серый.
С каждым разом Серый увлекался всё больше и спускался всё ниже, так что однажды Зефир не на шутку испугался и закричал:
- Осторожней с зубами!..
Но Серый был осторожным, очень осторожным - и в то же время требовательным и жадным; по-другому он, кажется, просто не умел. О происхождении его талантов Зефир тоже не спрашивал, но Серый мог отсосать ему досуха и даже не запыхаться.
Зефиру было немного неловко, что он ничего не умеет, но Серого это, похоже, не заботило вовсе. Он зарывался носом в сливочно-белую шерсть, забавно сопел от удовольствия и был мастером неуместных комментариев, например:
- Зефир, ты свои яйца видел? Они тоже копчёные.
- Видел, конечно, я же не настолько толстый, чтобы…
- А ты знаешь, что для копчения яиц нужны щепа, чай и сахар?
- Серый, пожалуйста!..
Зефир дрожал всем телом, голос становился каким-то тонким, как у крысёнка, и он ничего не мог с собой поделать - грубоватые человеческие ласки не шли ни в какое сравнение с тем, что творил Серый. И как-то очень удачно Серый спросил, готов ли Зефир зайти ещё дальше, именно когда тот был растаявшим, как забытая на солнце шоколадка, и просто не мог ответить Серому "нет", даже если бы он предложил затолкать орех в электрическую розетку. (Как хорошо, что в степи не было ни розеток, ни проводов.)
Серый принялся его вылизывать, это было довольно щекотно, и Зефиру всё хотелось спросить, что будет дальше, но Серый как-никак был занят. Оставалось только расслабиться, прикрыть глаза, и лишь когда под хвост упёрлось твёрдое и горячее, до Зефира наконец дошло.
- Серый… А что если это - неправильно? То, что мы делаем?
- Зефир, ты - крыса. Откуда у тебя в голове столько человеческого дерьма?
Зефир смутился было, но тон Серого был какой-то сочувствующий.
- Ну… а как же ухаживания и вот это всё?..
- А?
Серый даже уши прижал - таким растерянным и беспомощным Зефир его ещё ни разу не видел. Да ему и в голову-то не приходило, что Серый может считать себя в чём-то неопытным или неуверенным, - настолько привык, что Серый решает все проблемы.
- Не парься, Серый, просто продолжай…
Больно не было. То есть - почти, но это стоило того. Серый был в нём - и всё существо Зефира выгибалось и трепетало, подчиняясь движениям крепкого члена Серого, как будто внутри сиамской оболочки поселилась бьющая крыльями стрекоза. На раздвинутом заднем сиденье было тесно, Зефир упирался макушкой в дверцу, Серый подпирал затылком потолок, но снаружи, как назло, недавно прошёл дождь - из открытых окон одуряюще пахло мокрой пылью и остывающим асфальтом, внутри остро и будоражаще пахло Серым. Зефиру казалось, что ещё немного - и он расправит крылья, царапая ими обшивку и стекло.
- Ты - мой наркотик, Зефир, - рычал Серый, ударяя сильными бёдрами, и у Зефира темнело в глазах, а в этой темноте распускались лилиями радужные лучи. - Ты моя грёбаная наркота.
- Я - кто?.. - выдохнул Зефир. Он не понял, но слово ему понравилось, и он решил, что это что-то из пасючьего уличного слэнга и наверняка обозначает нечто очень для пасюков притягательное, вроде мёртвого голубя.
Зефиру тоже хотелось как-нибудь назвать Серого, но в голову лезли пончики, кукурузные снэки со вкусом пиццы, мармеладные мишки, и всё это даже близко не отражало того, как ему было… сладко. Да, именно сладко от разливающегося под шкурой жара, покусывающего быстрыми мурашками, парализующего волю. Поэтому он просто стонал, подавался навстречу и надеялся, что Серый поймёт, как Зефиру с ним хорошо и какой он, Серый, всё-таки потрясающий.
Зефир даже не заметил, как всё закончилось. Очень быстро, и в то же время вечность спустя. Ещё несколько тягучих секунд он не помнил, что умеет говорить, да и не понимал, зачем люди выдумали такую сложную речь, которая только мешала им разобраться в себе и друг в друге. Ему сейчас хватило бы одного-единственного слова, в котором было бы всё: и запах сигарет Серого, и чуть хриплое дыхание Серого, когда тот мирно спал, обняв его лапами и хвостом заодно, и то, как страсть Серого словно выворачивала его той изнанкой, где он был не нелепым зверьком, а чем-то большим. Чем-то воздушным и невесомым.
- Серый… Я хочу назвать тебя по имени. Очень хочу.
Серый молчал. Зефир сфокусировался, близко заглянул в его чёрные глаза-угли.
- У меня нет имени. Только номер, - сказал Серый негромко. И добавил каким-то чужим, сухим как старая плёнка голосом, отсекая каждое слово: - Образец. Номер. Четыреста. Пятьдесят. Семь.
Зефир вновь понял не всё, но вздрогнул от внезапно продравшего холода и обнял Серого крепче, поглаживая там, где под жёсткой шерстью между лопаток был небольшой шрам.

- Всё, бля. Вылезай, приехали. Дорога кончилась.
Зефир уже привык, что Серый резко тормозит, когда устаёт смотреть на бескрайнюю дорожную ленту сквозь пыльное лобовое стекло, и потому не удивился и даже не сразу открыл глаза.
- Погоди, сейчас я… - пообещал он, потирая лапами глаза и нос.
- Нет, ты посмотри. Она правда кончилась.
Серый вышел на краешек асфальта перед носом автомобиля, и Зефир, провозившись с ремнём, последовал за ним.
- Может, это… мираж?
- Ты где таких умных слов нахватался? - машинально огрызнулся Серый.
- В одном мультике видел. Про пиратов.
Казалось, дорога обрывалась над пропастью, как половинка недостроенного моста, а пропасть была наполнена и снизу, и сверху плотным бесцветным туманом, похожим на мякоть экзотического фрукта. Воздух вокруг акварельно мерцал всеми оттенками спектра: рассветным красным, лимонно-жёлтым, свежей зеленью, снежной синевой. Зефир вертел головой и моргал, но мир никак не проявлялся и не становился чётче - будто палитру бросили, так и не решив, что нарисовать.
- И куда дальше? - спросил он почему-то шёпотом.
- Вперёд, - Серый пожал плечами. - То есть, наверное, обратно. Не могло же это продолжаться вечно.
Зефир не стал спорить. Серый всё знал, даже про звёзды. Знал, как правильно. Если он говорил, что больно не будет, - значит, он не обманывал. Почти.
Зефир взял его за лапу. Серый сжал его пальцы.
- А может ли там быть такое место, где крысы живут… не поодиночке? - робко спросил Зефир, вглядываясь в неподвижную глубину тумана.
- И где их при этом не бьют током, когда они ошибаются в решении задач, - глухо добавил Серый. - И не кормят пончиками. Да нет, должно быть, это фантастика.
Помолчали. В переливающемся воздухе не было эха, не было и других звуков. Как во сне, когда пора бы уже проснуться.
- Значит, возвращаемся? - Зефир посмотрел на Серого. Оборачиваться на трассу не хотелось, откуда-то он знал, что она сейчас тает, распадаясь на чистые цвета: из тёмного асфальтового выламываются межзвёздная чернота и индиго, травы растворяются оранжевыми прожилками в молочной белизне.
- Возвращаемся.
- Давай вместе?
- Конечно, вместе.
Они шагнули вперёд одновременно. Асфальт под лапами упруго пружинил, цвета сделались ярче. Запахло салфетками и детским мясным пюре.

В разных домах родились очень разные крысята - агути и сиам. Обнулился счётчик пробега - и снова защёлкал, отсчитывая время до новой встречи.

Второй текст был написан во имя "додать классики". Канон - старый диснеевский мульт "Великий мышиный сыщик", изрядно дополненный личными хэдами (более мрачный и "взрослый" мир, и да, мне чертовски нравится, что у Рэтигана ирландское имя); теоретически можно читать какоридж, если исхитриться представить Шерлока мышью, а Мориарти - крысой. Mūrem quaero(лат.) - "Ищу мышь", отсылка к приписываемому Диогену изречению Hominem quaero - "Ищу человека".

Mūrem quaero. Слэш NC-17, UST, фетишизм, ruined childhood. 1319 словMūrem quaero

Падрайк был ещё крысёнком, когда для серых крыс в Лондоне настали чёрные времена.
Мыши помнили резню голодного года, когда огромная стая крыс врывалась в мышиные норы бедного квартала, пожирая слепых младенцев и забирая припасы. Помнили и не простили. Подручные королевы объявили настоящую охоту на крыс, хватая всех без разбору, кто осмеливался появиться за пределами сточных труб и портовых складов. Крысиные ямы, в которых наскоро осуждённых травили терьерами на потеху людей, никогда не пустовали. И хотя королева во всеуслышание запретила палачам калечить женщин, каждая крыса понимала, что это значит: орава мышей пустит тебя по кругу и не остановится, пока не выведает, где прячутся твои братья и сыновья.
Пропаганда рисовала крыс шумными, распущенными, неряшливыми тунеядцами, противопоставляя их опрятным, работящим и бережливым мышам, стремящимся к созданию прочных ячеек общества. Склонность к всеядности ставила на каждой крысе клеймо беспринципного убийцы. И крысы пробирались в трюмы торговых судов и бежали из Лондона, как с тонущего корабля, на материк. Падрайка в общей суматохе просто забыли. Он играл с портовыми мышатами и ещё не перерос их настолько, чтобы они начали бояться и сторониться его. Чуть позже, подростком, он впервые познакомился с Бэзилом.
Бэзил разительно отличался от других мышей, с детства привыкающих утыкаться носом в землю и припрятывать каждое зёрнышко. Бэзил был полон безумных идей, одна половина которых была нереализуема, вторая половина - смертельно опасна, а чаще всего - и то, и другое вместе. Он недавно поселился в доме, где снимал квартиру эксцентричный частный детектив, и поговаривали, что именно это соседство наложило отпечаток на характер Бэзила: якобы молодой Холмс в студенческие годы изловил мышонка и проверял на нём всяческие поведенческие теории, и лишь по требованию домохозяйки подопытного пришлось отпустить в подвал.
Правда это или нет, но Бэзил демонстрировал, наряду с выдающимся интеллектом, фантастическую неприспособленность к мышиному социуму. Столкнувшись с Падрайком в пабе, где собиралась молодёжь, Бэзил повёл себя так, словно они были знакомы всю жизнь: приобнял за плечи, назвал "мой дорогой Падди", предрёк большое будущее его артистическим способностям… а пару часов спустя уже напрочь его игнорировал, увлечённый новым мысленным экспериментом. Тогда Падрайк ещё не знал, что Бэзил общается так почти со всеми, имевшими неосторожность попасть на его орбиту. Вокруг гения с Бейкер-стрит вращалось немало разбитых сердец.
Ещё говорили, что таких, как Бэзил, можно либо любить, либо ненавидеть.
Но Падрайк Рэтиган знал: секрет в том, что нет никакого "либо".

О том, чтобы покинуть Лондон, где не оставалось больше ни одной крысы, отныне не могло быть и речи. Падрайк отрёкся от своей принадлежности к крысам, но и его внешность, и его имя резали глаз и слух истинного англичанина, и доступные всякой мыши пути наверх были для него закрыты. Единственным способом не только выжить, но и обратить на себя рассеянное внимание Бэзила было стать королём городского дна.
Когда Рэтигана спрашивали, профессором каких наук он числился, тот отвечал, что катакомбы Лондона стали его университетом. Драки, грязные сделки, подкуп и шантаж, сегодня подмахиваешь заплывшему золотом воротиле, а завтра нежно вскрываешь ему глотку… не очень-то отличается от общежитий Кембриджа и Оскфорда, не так ли? И как в коридорах Парламента, всё решают связи, авторитет и те, кто пойдёт за тобой. Рэтиган вытаскивал из грязи недооценённые таланты - воров, шулеров, шпионов, - и давал им дело. В детстве он слышал сказку о злом волшебнике, который возводил свой подземный замок вверх тормашками - заострённые шпили тянулись всё глубже в тёмные недра; точно так же, чем выше возносилась слава Бэзила, тем ниже опускалась репутация Рэтигана.
Он ждал, когда противоположности встретятся.
Пока мыши на празднике Освобождения сжигали соломенное чучело крысы, в зрачках Рэтигана отражался огонь, а в тени, отбрасываемой его плащом, зрели новые всходы, которые мышам сложнее будет выполоть.

Падрайк называл себя мышью, но в глубине души всегда ненавидел пуританскую мышиную мораль, задыхался от душного мышиного запаха. Ему хотелось стать такой мышью, какой мыши представляли себе крыс в своих газетёнках, в своих страшилках для мышат. Мышью-преступником, пьяницей, извращенцем. И показать другим мышам, что такая жизнь может быть прекрасной, блестящей, изысканной. Ему нравилось прятать под белыми перчатками и накрахмаленным воротником джентльмена ту мышь, чьи лапы испачканы в крови, и кто начинает утро не с чашечки чая, а кончая на чистенькую мордочку первой примы королевской мышиной оперы.
С каким наслаждением он испачкал бы Бэзила, такого тошнотворно безупречного!.. Подобрав однажды в лавке старьёвщика тряпичную куклу-мышь, сшитую с необычным изяществом, Рэтиган переодел её из кружевного платья в пиджак и куртку и назвал Бэзилом. Он возбуждался, представляя, как загоняет булавки в суставы и нервные узлы Бэзила, как заставляет его гибкое тело уродливо корчиться, подобно жуку, а голос - срываться на жалкий мышиный писк. Представляя, что Бэзил сломлен и беспомощен в его лапах, - дрочил себе, и кукла-Бэзил вынуждена была смотреть на него немигающими глазами-пуговицами, пригвождённая булавками к спинке кровати. Этот Бэзил - тряпичный Бэзил - пропах крысой насквозь.
Но и фантазии о том, как Бэзил ловит его и, используя приёмы греко-римской или пёс знает какой ещё борьбы, упирается коленом в пах, выкручивает лапы за спину и застёгивает жёсткие холодные наручники, - были не менее сладкими. Рэтиган зажмуривался до мушек перед глазами, представляя себя на почерневшем от мочи и крови полу клетки, и склоняющегося над ним Бэзила с расширившимися в гневе зрачками. Стараясь не оцарапать себя когтями, проталкивал в себя два скрещенных пальца и трахал себя резко, торопливо и грубо - ведь их… его в любой момент мог кто-то застукать. От этих ощущений и мелькающих в воображении картин его скручивало, как тряпку жгутом, он кончал без рук и ещё долго лежал, тяжело дыша и чувствуя себя растоптанным и счастливым. У Бэзила были очень красивые длинные пальцы…
Но, открывая глаза, Рэтиган снова и снова обнаруживал себя одиноким в своей старой винной бочке, подобно Диогену, который не мог даже прикоснуться к великим мира сего, вроде Цезаря или Македонского.
На его праздниках Бэзил - настоящий Бэзил - так никогда и не появлялся.

Проблема была всего одна: Бэзил был мышью. До мозга костей.
Бэзил мог знать обо всём на свете, начиная прикладной палеонтологией и заканчивая изготовлением взрывчатки в домашних условиях, но Падрайк готов был дать хвост на отсечение, что представления Бэзила о сексе исчерпывались пестиками, тычинками и пчёлами, копошащимися на цветах мышиного горошка. У великого сыщика не было родителей, которые подобрали бы ему достойную партию и отвели к семейному доктору, строго конфиденциально посвятившему бы молодожёнов в подробности той гимнастики, что приводит к продолжению рода.
Конечно, у Бэзила был доктор Доусон, который так легко вошёл в его жизнь, что Рэтиган едва не удавился хвостом от зависти. Он велел наблюдать за домом по адресу 221B 1/2 с удвоенным вниманием, но вскоре убедился, что беспокоиться не о чем: доктор прикоснётся к члену своего соседа, только если Бэзил сломает обе руки сразу.
Зато портрет Рэтигана висел у Бэзила на том же месте, где у его бывшего хозяина Шерлока Холмса висел портрет некоей женщины. Падрайк знал, что такие личности, далёкие от всего плотского и низменного, влюбляются лишь в недоступное, недосягаемое, как Грааль… Его тешила мысль, что Бэзил, терзая скрипку, устремляется мечтами к нему - и никому в этом не признается. Забавно, если однажды от них обоих останутся лишь две вещи: картина, передающая только внешность непревзойдённого профессора Рэтигана, но не его гнилое нутро, - и тряпичная игрушка, выглядящая так, будто сыщика Бэзила вывернули всеми его тайными мыслишками наружу.
И всё же это не было победой. Рэтиган мечтаниями не удовлетворялся, как невозможно насытиться запахом еды, - ему нужен был живой Бэзил, пробудивший свои животные инстинкты Бэзил, такой Бэзил, которому будет по-настоящему нравиться задирать перед ним хвост и прыгать на его члене, или трахать его, растянутого на цепях, задавая вопросы ровным и бесстрастным голосом следователя.
Но такого Бэзила не существовало, и это сводило с ума.
Бэзил был слишком хорош для мышиного мира, для этого тусклого мирка пугливых хлопотунов, - а значит, Бэзил должен был умереть. Раньше, чем серость, не стоящая и одного его упавшего вибрисса, его уничтожит, - ведь такие, как Бэзил, быстро становятся неудобны, как только их принципы расходятся с интересами короны. Рэтиган не мог допустить, чтобы Бэзил, его Бэзил, окончил жизнь в когтях воронов Тауэра. Бэзил должен был умереть красиво - и очень скоро.
Но не сегодня. Не сейчас. Сегодня от сводов старой винной бочки отражаются хриплые стоны последней лондонской крысы, кусающей свой хвост и проталкивающей в себя третий палец в белой перчатке.

Когда я попросил заявок у Птахи и Амарта, они дружно назвали Мышей-байкеров с Марса. Так перед самым дедлайном за пару часов я успел накатать PWP-драббл. Кинки и ничего, кроме кинков.

Тройничок. Дроссель/Винни, слэш NC-17, лёгкая технофилия. 880 словТройничок

Проколоть соски Винни согласился на спор.
То есть, это была официальная версия, и только Дроссель знал, что Винни загорелся этой идеей с тех самых пор, как Чарли проговорилась, что ещё в школе таскала с собой вместо косметички коробку с инструментами и пару раз прокалывала уши подругам за жвачку. Знал, но хранил тайну пуще своих антенн.
А что именно проспорил сам Дроссель - об этом и вовсе никому знать не полагалось.
Понаблюдать за процессом не получилось: и Винни, и Чарли дружно выставили его вон, утверждая, что незачем пялиться под руку. Поэтому Дроссель отправился прибираться в гараже и ждать, умирая от любопытства, но не от голода - во время организации романтичной обстановки (пятна от бензина и масла, живописно разложенные по полочкам над верстаком запасные детали) в холодильнике обнаружился сэндвич с креветкой.
Винни вошёл в гараж за мгновение до того, как Дроссель потянулся за бутылкой рутбира. Опоздай он хоть на минуту - и Дроссель мог бы захлебнуться насмерть, что было бы слишком бесславной кончиной для будущего лидера "Борцов за свободу".
Дроссель не был художником, но ему всегда нравилось, как отражается свет и ложатся тени на снежно-белую шерсть. Вот и сейчас прожектор, направленный в сторону ремонтного подиума, отбрасывал на торс Винни медово-золотистые отсветы, подчёркивающие рельеф мышц, и безжалостно подсвечивал уши алым, отчего на них была видна сеточка кровеносных сосудов. Но жёстче всего ударял по мозгам контраст обрамлённых едва видимым белым пушком, торчащих розовых сосков и благородно блестящего металла, холодного даже на вид. Куда там космическим перегрузкам!..
- Ну как?.. - в качестве контрольного приёма Винни гордо и лукаво улыбнулся: дескать, неприлично так долго пялиться. Это вернуло к жизни сердце его приятеля, зависшее где-то в высшей точке мёртвой петли, хотя, по ощущениям самого Дросселя, провалилось оно сразу до паха, причём с гитарным соло и прочими спецэффектами.
- Охуеть, - признался Дроссель искренне. - Ты готов?
- В полной готовности! Заводи свой мотор.
Дросселя не нужно было приглашать дважды. Два шага, и он уже целовал Винни, подхватывая его ладонями под обтянутую джинсами задницу так, что почти отрывал от земли. Ещё несколько шагов, которые они проделали до подиума, тесно прижавшись друг к другу (Винни шипел, задевая грудь Дросселя сосками, Дроссель ворчал сквозь поцелуи что-то о технике безопасности), - и эта задница устроилась на сиденье байка Дросселя. Одной подножки для устойчивости тут, разумеется, не хватило бы - Дроссель загодя нашёл и проверил стопперы, так что байк даже не покачнулся.
Раздеваться самому было необязательно, хотя Винни активно помогал ему вывернуться из куртки и даже метко забросил её на стеллаж поверх ящика с инструментами, - а вот на Винни сейчас любая одежда, с точки зрения Дросселя, выглядела вопиюще излишней. С джинсами вышла заминка - они были заправлены в берцы, и хорошо, что у тех была молния сбоку, иначе шнурки пали бы под натиском нетерпения Дросселя. Свои кожаные брюки Дроссель просто расстегнул - только ремень упал на подиум с гулким стуком. То есть, легко сказать - "просто расстегнул", когда под ладонями - бархатистый гладкий мех на бёдрах Винни, щекотно покалывающий, если вести против шерсти, и когда Винни жадно целует, обхватывая его коленями и проскальзывая хвостом между ног…
Не иначе как чудом Винни успел достать из кармана пакетик со смазкой прежде, чем лишился джинсов, и сунуть его Дросселю в ладонь. После чего одним плавным движением перекинул ногу через сиденье и так же плавно, словно в замедленной съёмке, лёг вперёд, грудью на бензобак. Будь сейчас сам Дроссель в тесных джинсах - кончил бы от одного только этого зрелища, как подросток, даже рукой бы помогать не пришлось, чуть шевельнуться уже хватило бы. А так он разорвал на совесть запаянный пакетик зубами и вылил всю смазку в ладонь, провёл ладонью по члену, скользкими пальцами погладил Винни от корня хвоста до мошонки, чуть надавив на анус. А затем оседлал байк тоже - впервые в жизни с позиции пассажира.
Дросселю открылся такой сногсшибательный вид, что взгляд выхватывал отдельные детали, не желающие складываться в цельную картину, так что ему показалось, что его бионические глаза опять барахлят. Вот напряжённые руки Винни, пальцы лежат на руле, как будто едва касаясь, и лишь проступившие под кожей вены выдают, что это не так. Вот горбятся лопатки, а спина прогибается так глубоко, словно у Винни - дополнительный шарнир в позвоночнике. На каждую из ягодиц Винни можно поставить по пивной кружке. Белые бёдра согревают матовую кожу сиденья, отчего Дроссель слегка позавидовал собственному байку, сияющему от света прожектора и осознания важности своей роли. Этот свет - раздевающий, не позволяющий утаить ни единой мелочи, - возбуждал Дросселя куда сильнее, нежели темнота, в которой у людей почему-то принято заниматься любовью.
- Хорошая девочка… - прошептал Винни, погладив байк по бензобаку, и вновь взялся за руль. И очень вовремя.
Дроссель вошёл одним долгим движением, придерживая Винни за поясницу, подался назад, толкнулся сильнее. Винни стонал, выгибался, как бескостный, обтирался грудью о бензобак, и только амортизаторы негромко поскрипывали. Это был ритм, который они оба любили, и который мог бы показаться грубым постороннему свидетелю - до тех пор, пока этот гипотетический свидетель не увидел бы выражение лица Винни.
Чувствуя близость разрядки, Винни потянулся было к своему члену, зажатому между животом и сиденьем, но Дроссель перехватил его руку, положил обратно на руль, накрыв его ладони своими, и навалился всем весом на подставленный зад, двигаясь резче. Он кончил в Винни, а Винни кончил на сиденье, и, казалось, не расцеплялись они вечность - вылезти из седла было задачей не проще, чем фуэтэ после нескольких банок рутбира.
- Наверное, это считается за тройничок?.. - поинтересовался Винни слабым голосом.
- А как насчёт поухаживать за дамой? Уверен, она хочет, чтобы именно ты её помыл.