Апрельские тексты:
пост раз,
пост два.
Наша песня хороша, начинаем с начала (тем паче что и в предыдущем посте закончилось место), персонажи будут повторяться. Спонсор зарисовок - по-прежнему Амарт и красивые заявки.
и чтоб два раза не вставать -
флэшмоб коллажей для персонажей я тоже возродил, заказывайте!
Первые пять тутКлауд ап Балор, ключ - "зимнее кружево". C:tD, pov, pg (снова смерть персонажа), 493 словаКлауд шёл, проваливаясь сапогами в снег, всё дальше от мельницы, зная, что как долго бы ни двигался вперёд, его приведёт к мельнице обратно.
Снег - чистый холст для воспоминаний, по белому чёрным рисуют следы, алым рисует кровь. Казалось - когда-то уже шёл так же, и чернела могила, выдолбленная в промёрзшей до недр земле, и причитала протяжно не то вьюга, не то голодная волчья песня. А всё, что было между этим когда-то и застывшим сейчас, - цветной сон, яркая вспышка, затесавшаяся по недосмотру в заевшую чёрно-белую плёнку. Вспышка, которую времени не стереть.
Сейчас и тогда - небо в седых вязах, с кронами искорёженными, как старческие пальцы, щёлкающими на морозе. Сейчас и тогда - рёв чёрной реки и бесшумно падающие с потревоженных ветвей ледяные осколки. И чернильные тени на снегу мельтешат неровным узором, рваным кружевом, заставляя щуриться, - влага проступит в уголке одинокого глаза и тут же замёрзнет, покалывая хрустальной пылью.
И сейчас, и тогда потянешь клинок из ножен, только чтобы увидеть своё отражение, - и себя не узнаешь. Я ли это, или - уже самозванец, доппельгангер, поменявшаяся с хозяином чёрная тень? Не мертвец, не жилец, похороненный заживо пленник, и ни встреч, ни разлук, одна сладко горчащая память об однажды сбывшемся чуде. Некуда возвращаться, блуждая по кругу, нечем утешиться, обмануться, - живой образ не призовёшь в небытие, не представишь красоту среди холода, сквозящего изнутри.
Ни сожалений, ни прощения, лишь прощание до последней крови. Скоро два месяца с похорон Тониса, - в этом безвременье словно вчера. На чёрно-синем сосновом лапнике - голые кости белее снега и молока, в черноту запрокинутые глазницы, и от белой луны не зажечь огня. И клинок, который Тонис сковал для себя, с рукоятью оленьего рога, почернел, как если бы кто-то занёс его над жертвенником, полным коптящих свечей. Клауд не стал очищать его от своей крови, меч вместе с учеником лёг в чёрную землю бесснежного ноября. Словно вчера, - и словно завтра повторится всё то же, и то же было тогда, много веков назад. Когда к нему приходили те, кого больше некому было учить быть теми, кем они были, - кто бы мне рассказал, кто я такой! Кто бы ответил, почему снова - он, а не я.
Короткое слово "проклятие" - чёрное чрево чистилища, припорошенное белым. Снег сойдёт как змеиная шкура, по весне восславим благую месть: в одночасье распоротая нарушенной клятвой плоть срастается быстро, но на месте сердца, оставшегося за порогом тюрьмы, до сих пор зияет пустая яма. Сколько в ней талой воды и крови; должна ли стать глубже, чтобы в неё наконец лечь с головой и забыться?.. Но - сталь запоёт на взмахе, и что-то в груди отзовётся ей, не желая сдаваться.
Клауд шёл назад, всё ближе к мельнице с каждым вдохом. Уже виднелось впереди чёрное колесо - будто в провале на пудренно-бледном лице зимней Грёзы торчала с изнанки одна шестерня, ворочающая время, дробящая судьбы. Шёл назад, чтобы там, в окружении тех, кого тащишь с собой на дно, там, за работой, позволяющей сохранить себя хотя бы в чёрных узорах чеканки, - вновь попытаться поймать ускользающую светлую тень, по крупицам вырвать у прошлого право на воспоминания в живых оттенках тёмной лазури.
Сяо Синчэнь (и другие), ключ - "инициатива вслепую". MoDao ZuShi, слэш, pg, 932 словаСинчэнь посчитал монеты, лежащие на ладони. Он ещё не вполне привык к деньгам, но уже научился понимать, какое их количество могло считаться достаточным, а какое - не очень. Прежде в своих странствиях он ни разу не просил денег за работу и мог довольствоваться тем, что люди давали бродячему заклинателю приют и скромное угощение. Случалось, крестьяне делали вид, что вовсе ничего не должны кому-то, на ком нет символа того или иного клана, - а порой чья-то щедрость превосходила все ожидания, позволяя запастись лепёшками и долгое время не голодать. Теперь же у него был дом, постоянно требовавший мелкой починки, и А-Цин хотела выглядеть не хуже других девушек в городе... "Наш маленький клан", как он говорил, когда А-Цин просила рассказать о жизни других заклинателей.
- Уважаемый городской глава, заклинатели не питаются одной энергией ци из воздуха, как бы нам того ни хотелось, - произнёс Синчэнь мягко. - Не говоря уж о моей младшей сестре.
Если бы не прохудившийся водосток и не пристрастие домашних к ароматной овощной похлёбке, он никогда бы этого не сказал, - но в его жизни многое изменилось.
- За такие деньги, - добавил голос его напарника по Ночным охотам, - я в следующий раз подожду, пока чудовище тебя сожрёт, а потом вырежу твой кошелёк из его брюха. Вот этим самым ножом.
- Вы мне угрожаете, - выдавил глава враз севшим голосом, но сундучок его казны щёлкнул снова.
Понимая, что чиновник отвернулся, Синчэнь протянул руку и безошибочно дотронулся ладонью до плеча. Негромко проговорил, склонившись к уху и улыбаясь одним только голосом:
- Прошу тебя, А-Мэй... Направь свой пыл в другое русло.
- Как ты нетерпелив, даочжан, - прошептал тот в ответ ещё тише, и от этого горячего шёпота, коснувшегося кожи, лопатки свело приятной дрожью.
В самом деле, многое изменилось.
В его ладонь легло ещё несколько крупных монет, и Синчэнь, благодарно кивнув, убрал их. Городской глава, казалось, выдохнул с облегчением.
Многое изменилось, и если прежде Синчэнь открывался шаг за шагом, одновременно изучая чужое тело, читая тончайшие оттенки его реакций, то со временем А-Мэй стал давать ему больше свободы, словно желая проверить, полностью ли даочжан преодолел своё стеснение, когда был с ним, - и хвалил за смелость. Синчэнь смущался всё равно, но чувствовать удивление того, кто не привык быть желанным, ему особенно нравилось.
Не менялось лишь то, что он старался сдерживаться при А-Цин - зная по себе, как чутко слышат слепые, и сколь многое можно понять на слух. По мере того, как она становилась старше, неловкость только возрастала: дети беспечны и склонны думать прежде всего о себе, а девушки не могут не обсуждать между собой взаимоотношения близких. Она, конечно, не спрашивала, - да и о чём? У сирот не было предков, пред лицом которых надлежало приносить брачные клятвы, и не было семьи, в которую старший мог бы привести избранника. Всё это - церемонии для кланов покрупнее, нежели бывший похоронный дом на отшибе всеми забытого городка. А что до богов... небожители знают обо всём и без клятв.
И эта безродность, и необходимость прятаться от людей в глуши, которую те избегали (и напрасно, ведь мертвецов тянуло к жилью и к хоженым при жизни тропам), роднила их двоих с дикими зверями, но Синчэнь не считал это чем-то постыдным. Когда он только спустился с Неизвестной горы, над которой лишь изредка пролетали дикие гуси, многообразие жизни поразила его не меньше, чем многоцветье и многоголосье людской толпы, - и прочие живые существа порой казались ему понятнее людей. Они редко бывали друг с другом жестоки без нужды, и часто бывали нежны.
В присутствии А-Цин Синчэнь мог взять друга за руку, поцеловать пальцы, поднеся ладонь к губам, мог обнять сзади, прижавшись всем телом, или ластиться как кот, устраиваясь щекой на плече или на груди, слушая стук сердца, - а когда А-Цин уже засыпала или ещё не проснулась, поцелуи становились жарче, ласки - откровенней. Но только когда она уходила в город до вечера, он мог разрешить себе говорить и делать много большее.
- Даочжан, вы с бездельником заработали много денег? Дашь мне монетку? Я хочу пирожок с бобами.
- Сказала дармоедка, - заметил А-Мэй.
- Держи. - Синчэнь протянул ей монету, и А-Цин, поведя рукой в воздухе, схватила её и принялась цеплять на нитку на запястье, чтобы не потерять. - Только не потрать сразу всё на конфеты.
- В городе может найтись и что послаще конфет, - протянул А-Мэй.
- Ничего не может быть слаще конфет! - фыркнула А-Цин и удалилась под его смех.
Едва глухой стук бамбукового шеста пересёк двор, Синчэнь обернулся на голос, потянулся ладонью, кончиками пальцев касаясь ключиц под небрежно запахнутым воротом.
- А-Мэй... - проговорил он, преодолевая смущение. - Ты ведь позволишь мне сегодня начать со сладкого?..
Синчэнь любил доставлять ему удовольствие, и способ поначалу не имел для него большого значения. Но в прошлый раз он почувствовал, что хотел бы... что ему не хватало... Что-то вновь изменилось, он научился чему-то, для чего пока не знал названия, - и только слов для выражения своих желаний по-прежнему недоставало.
- Конечно, даочжан. Что ты имеешь в виду?
По улыбчивому голосу ясно: он понял, но хочет услышать. И невозможно не поддержать эту игру.
- Я хочу почувствовать твой вкус. Всего тебя.
Синчэнь быстро облизнул пересохшие от волнения губы - и по прерывистому вздоху в ответ запоздало догадался, как двусмысленно это могло выглядеть для зрячего. И собственные мышцы в низу живота напряглись, отзываясь на эту догадку.
Также подумалось вдруг, что сближение вслепую было, быть может, проще: между ним и телом А-Мэя не стояло зрение, любоваться им могли лишь руки и губы. Потому не было ничего неправильного в том, чтобы при свете дня опуститься на колени на край постели и целовать, поддерживая ладонью, и свод стопы, и колено, и внутреннюю сторону бедра, - просто так лучше видно, просто тянешься к теплу, и ощущаешь течение жара в желанном теле не хуже, чем в своём. Казалось, они знали друг друга лучше и полнее, чем все зрячие любовники Поднебесной.
И это было тем, что точно не изменится.
Йокоя Канзаки, ключ - "никогда не забыть эту темноту". Loveless, немного слэш без рейтинга, 806 слов- Поделишься?
- Чем, сигаретой?
- Ну да. Я всё ещё не курю, но необходимость дышать глубже - успокаивает. И ты не против немного пройтись?
- Я всегда за. Но думал, что ты устал и вызовешь такси.
- Я устал смертельно, но если не развеюсь, просто не засну. Знаешь, из некоторых ситуаций лучше уходить физически. Это правда работает.
Сигареты хватило на половину расстояния до ближайшей станции метро по почти безлюдному кварталу. Канзаки не сразу осознал, что начал тлеть фильтр, вдохнул едкую горечь, которую захотелось сплюнуть, и, затушив окурок о фонарный столб, огляделся в поисках кафе с верандой, где могла бы быть урна. В парках, ради туристов, оные порой встречались, чего не скажешь об улицах, - а мусорить не хотелось. Кирицу понимающе хмыкнул и подставил пустую пачку.
- Не ожидал, что так скоро приобрету опыт, о котором на конференции не расскажешь, - признался Канзаки наконец. - И я даже не о курении. Тем паче что в юности ушастой я уже пробовал.
- Не жалеешь, что со мной связался?
- Ничуть.
Он обнял руку Кирицу своей. Ранним утром было прохладно - или же слегка знобило от переутомления. Пожалуй, несколько встреч с клиентами понадобится перенести.
- Стараюсь не думать о том, что это я всё испортил. Все отвлеклись на дверь...
- На твоём месте мог быть кто угодно, - заметил Кирицу.
- Я это понимаю, конечно. Но справедливо судить на свой счёт не всегда получается. Тут и помогает взгляд со стороны.
Канзаки уже успокоил всех, кого мог, что врачи и полицейские никого ни в чём не обвинят, - оставалось убедить самого себя, что за ними никто не следит, никто не найдёт их по следу и не заставит давать показания. Сознание отказывалось признавать, что из ряда вон выходящее событие пройдёт без последствий: если ты взрослый и справился, значит, и отвечать за это тоже тебе.
- Ты вытащил нас оттуда - вот тебе взгляд со стороны.
- Мне следовало раньше догадаться про шифр латиницей...
- Тебе следует снять с себя ответственность. В конце концов, никто из твоих клиентов не пострадал. А что до того парня... - Кирицу повёл плечом. - Ему ещё повезло. Могло быть хуже.
Канзаки кивнул. И даже чуть улыбнулся, представив, что кто-либо другой на такую реплику мог бы и возмутиться. И уж точно никто не догадался бы, что, во-первых, Кирицу его сейчас утешает, а во-вторых - что успешно.
- И это я понимаю. Я тоже Бездушный, не забывай, - он усмехнулся, чувствуя, как внутренний взрослый ослабляет хватку. - Я не смог бы работать с людьми, если бы принимал их трагедии близко к сердцу. Но, надеюсь, отсутствие ушей не слишком порушит ему карьеру.
Кирицу снова пожал плечами. Они оба не интересовались популярными сериалами и тем, как их снимают.
- И... ох, я не должен такого говорить, - Канзаки, посмеиваясь, покачал головой, - но, возможно, им придётся переписать сценарий.
Вместе с нервным смехом напряжение окончательно отпустило. Он не сомневался, что пережитое не забудется так просто, и что темнота, из глубины которой слабые лучи фонарей выхватывают глянцевые края лужи крови на кафеле, ещё будет вставать у него перед глазами. Но сейчас думалось о другом. О том, что в мире, частью которого он стал, понятие нормы надлежало сильно сдвинуть.
Этот новый мир Бойцов и Жертв был похож на оживлённую трассу где-нибудь в Каире, где правил дорожного движения не существовало, а немногие дорожные знаки, ещё не выломанные на металлолом, начисто игнорировались. И чтобы перейти на другую сторону улицы, тебе нужно сделать шаг и пойти. В противном случае ты так и будешь топтаться на тротуаре, а пролетающие мимо таксисты в своих крошечных громыхающих фургончиках будут над тобой смеяться.
Зато, как только ты пойдёшь, - не слишком быстро, не слишком медленно, не останавливаясь, - все водители сразу увидят, что ты есть. Ты - часть потока. Они будут нестись перед тобой и позади тебя, но там, куда ты сделаешь следующий шаг, - затормозят и огромные грузовики, и велосипеды. Главное - не уступать. И не пытаться бежать. Немногие справлялись с этой задачей. И немудрено, что многие заявляли "Я здесь!" громче, чем другие. Проще говоря - выглядели как светофор.
- Эй. О чём задумался?
- О том, что в этом есть и опасность, и свобода... В том, что этому миру плевать на то, кто ты такой, - мужчина, женщина, да хоть говорящий хомяк. Важно только то, с какой скоростью ты движешься. В других сообществах всегда приходится доказывать, насколько ты вписываешься в рамки, а здесь...
- Здесь нужно показывать, как ты умеешь за них выходить?
- Да. Это как... естественный отбор наоборот. Выживают только мутанты.
- Я смотрю, ты удовлетворён средой для наблюдений.
- Я радуюсь разнообразию. Буду отдыхать с простыми людьми и их простыми проблемами.
- А со мной?..
- А с тобой буду чувствовать себя счастливым, где бы ни находился.
И было нечто особенное в том, чтобы идти вдвоём по тонкой грани между двух миров, в час между ночью и днём, принадлежавший только первым будильникам. Выбирая, какие законы и правила нарушать, - когда Канзаки мог донести окурок до дома, но вовсе не собирался отказывать своему Бойцу в намерении прямо сейчас (пока Канзаки не сказал ещё чего-нибудь смущающее) попробовать, каково целоваться с ним после выкуренной им сигареты.
(И неважно, что сам Канзаки не почувствовал разницы.)
Марджери Уитсон, ключ - "собирать наугад". Барраяр, джен, pg (мат, война), 787 слов- Прежде чем поджечь снаряд, вот эту деталь вставляешь сюда, вот так... Все сейчас повторили за мной. Так, стоп! Боец!..
- Чо?
- Ты когда трахаешься, тоже не в ту дырку попадаешь? Дай сюда. Теперь внимательно смотри, а то один сломал, другой потерял, горюшко. Запомнил? Давай сам, чтоб я видела.
- Да всё я понял уже! Пусти, стерва, я пойду.
- Техника, мать твою, безопасности! - отрезала Мардж. - Если без пальцев ко мне вернёшься, я... я...
- Ну и что ты мне сделаешь?
- Замуж за тебя выйду, вот что, - пообещала мрачно. - С ложечки буду кормить.
- Ты мне тут не угрожай! - беззлобно осклабился партизан и удалился, посмеиваясь, но шагах в десяти обернулся и салютовал через плечо. Совершенно не по уставу, но вроде как старшей по званию.
Из какого только говна и палок не приходилось собирать! И ещё по хренадцать раз объяснять очередному энтузиасту, притащившему не поддающийся починке кусок оплавленного пластика и металлолома, что для того, чтобы "закоротить проводочки и сделать бум", ебаться с этой мёртвой рухлядью придётся пару суток. А "бум" всё равно получится такой, что только детишек на Зимнепраздник веселить.
В чужие руки Мардж отдавала только безотказные, много раз испытанные, простые как валенок "зажигалки" с термитной начинкой, - не столько чтобы убить, а больше напугать, когда в дыму запылавших складов и прочих построек мечущихся как куры цетов и перерезать проще. Себе оставляла игрушки опаснее и сложнее.
Зажечь горелку, высушить гремучую ртутную соль до серебристой пыли взрывчатого порошка. Пламя тонкими синими язычками лижет снизу чугунный противень, трещат и мерцают крупинки. Запаять стеклянную трубку, вставить запал. Свинцовый грузик разобьёт запальную трубку - и будет взрыв. Главное, чтобы не раньше, чтобы не сейчас. Иначе только клочки от тебя и найдут: разбрызганный мозг, разорванное мясо. Свалят руки-ноги на тачку и сбросят в яму. Мардж порой - когда не была сосредоточена на работе - представляла себе что-то эдакое. Вот есть глаза (бабушка когда-то говорила - красивые, да что она понимает, обычные глаза), вот волосы пахнут берёзовым дёгтем от вшей (и блестят как бешеные из-за него же), - а ошибёшься, взорвёшься, и никто ни глаз, ни волос не подберёт.
Если работать ночью - звёзды такие близкие, как зубья алмазной пилы, занесённые над планетой. И не проспишь тот заветный час, когда горы вытканы синим и алым, подобно знамени, травы пахнут остро, будто примятые, и цикады орут. Воздух густой, сладкий - сливочный, а в нём стрижи пикируют серебряными ракетами, рисуя свою морзянку сплошными тире. Так и живёшь, от рассвета к рассвету, наугад, на глазок, до барраярского слова "авось", которого не было в словарях.
И как искры на фитиле где-то в глубине тебя - и эта рассветная дымка, которую не поймаешь ни на плёнку, ни на карандаш, и что-то лучистое в уголке чужих твёрдых губ, не улыбавшихся никогда, и роса, промочившая сапоги, и единственная слеза, затерявшаяся в бороде. И чей-то последний привал с последним пайком, сгорающим в промасленной бумаге в ямке для возжиганий, выложенной камнями. Сколько лет ему было, откуда он был - никто так и не смог сказать. Рассказали только - что звался Федька и что в подвале занятой цетами деревни залёг на пять дней, как волк, обложенный в логове. На шестой нашли - застрелился. И дальше пошли - к юго-востоку, а там таких федек по деревням...
О том, кому валить цетского командира, спорили до хрипоты.
- Если ты там ляжешь - у нас больше таких специалистов нет!
- А если твой щегол не добросит - они нас тут всех накроют, и тебя, и меня! А так, пока их хватятся, - нас уже ищи-свищи.
Пошла сама, с небольшой огневой поддержкой.
Застыла, разглядывая, - сперва в бинокль, после - без него. Цетский мобильный отряд что-то вёз на телеге, покрытой брезентом, - никакой другой транспорт по такой дороге, от которой одно направление, не прошёл бы. Шестеро - и сам командир седьмым, красивый даже, будто отлитый из матового металла, да все они красивые.
- Не заснула там? - шепнул напарник участливо. - Не пора?
- Пора. Блядь, лошадь жалко.
- А Федьку тебе не жалко?! - прорычало в самое ухо, обожгло.
- Никого не жалко, - сказала одними губами себе, красивому цету, вздыбленным горам.
Вышла из укрытия, по-овчарочьи приникая к земле на бегу след в след, с другой стороны свистнули выстрелы - отвлечь. Бросила с пяти шагов, легла вниз лицом, обняв руками голову. Привычный гул, как молотом по наковальне, заглотнувший все прочие звуки. Землю с поверхности дороги сорвало как скальп. Приподнялась, глядя на толстый столб жёлтого дыма в чёрных клочьях, ширившийся кверху воронкой, заслонявший небо. Рукава обгорели и дымились, со лба стекала струйка крови, но повезло не встретиться с осколками.
Подбежали остальные, рассредоточились, достреливая раненых. Пахло горелым мясом, чернели раздробленные колёса. Цетский командир лежал на вспаханной взрывом земле ничком, широко раскинув ноги, под неестественным углом согнулась рука, едва соединённая с телом волокнами мышц и формы. Лошадь, повалившаяся на спину, уже не билась.
День начинался ясный, сверкавший на солнце. Ели от жары поникли лапами, пахло смолой. А потом - потом вновь упадёт короткая весенняя ночь, зажгутся сигнальными огоньками звёзды, и снова за Мардж останется последнее слово: "Ну... авось".
Иезекиль Сарк, ключ - "алое на алом". W:tA, джен, pg (война), 1520 словИезекиль впервые поднялся на борт железной птицы, когда был ещё щенком и не так давно научился оборачиваться человеком. Наставник взял его с собой в тренировочный лагерь где-то в Афганистане. Предупреждал, что при взлёте может закладывать уши и нужно сглатывать, и Иезекиль всё время посадки молчал как рыба - копил слюну, чтобы её проглотить в нужный момент. Уши так и не заложило, а высота показалась какой-то ненастоящей - за окошком иллюминатора всё быстро превратилось в цветные лоскутки, затем заволоклось скучными облаками. Даже посадка вышла совсем не страшной.
Укрепления лагеря запомнились ему в спектре ночного зрения: когда они прибыли, час был поздним, небо было затянуто тучами, и луна ещё не взошла. Вспыхивали и тут же гасли огни. Небольшая крепость стояла на плите красного известняка над слиянием двух речушек, обрывы от фундамента уходили вниз на ту же высоту, на какую поднимались стены. Позже Иезекиль открыл для себя дорожку, что шла по верху стены, и её каменная ограда напоминала ему челюсть с редкими зубами. Впрочем, почти всё время уходило на тренировки, а когда он бродил по непривычному каменному мешку, все вокруг были слишком заняты или слишком спешили, чтобы объяснить ему, почему всё устроено так, а не иначе.
Самым странным было высокое железное дерево, на котором росли тарелки, сверкавшие на солнце.
- Что это за место? - спросил он однажды молодую гару из хомидов, выглядевшую наиболее приветливой. - Оно священное? Мне сюда нельзя?
- Это центр связи, - ответила она с лающим людским смехом. - И священный он только для тех, кому не терпится узнать новости.
Иезекиль понял не все слова, но уяснил, что это какое-то создание Паучихи, и больше железными тарелками не интересовался. Он не понимал, зачем нужно было перенимать обезьяньи ухищрения, если Теург может передать важное сообщение при помощи духа, а для остального имелись быстрые лапы курьеров.
Щенкам не сообщали всего. А то, как быстро и чётко их согнали с тренировки за стены одним утром, явно говорило о предварительных приготовлениях.
В этот раз Иезекиль не спрашивал - он чуял и сам. Горячий влажный ветер доносил чуждый, отвратительный запах, напоминающий вонь гнилых зубов из пасти самой дряхлой волчицы в его родной стае - её чаще других оставляли присматривать за малышнёй.
Передние ряды чужаков показались по всему гребню. Когда Иезекиль взбежал на стену - орда уже бросилась на вышедший ему навстречу отряд. Нападавшие были похожи на гару - вернее, пародию на гару. У некоторых почти не было шерсти, а кожа была складчатой, испещрённой шрамами и язвами. У других мех походил на бесцветные обезьяньи волосы, быстро слипавшиеся от крови. У кого-то полные искорёженных зубов пасти никогда не закрывались и сочились слюной, у кого-то - никогда не закрывались глаза без век, окружённые ороговевшими рубцами. Они шли пританцовывая, неестественно покачиваясь и изгибаясь, как те курившие сухую смолу дервиши, которых Иезекилю однажды показал наставник во время прогулки в обезьяний город. Вместо рыка или воя твари издавали пронзительный визг. Их были тысячи.
Иезекиль отвлёкся, заметив рядом с собой знакомую гару. Она поставила металлический инструмент, который был с ней, на треногу и принялась подкручивать какие-то небольшие рукоятки, глядя в трубу на верху инструмента.
- Порядок, - пробормотала она.
В левое ухо Иезекиля ударил гром. Он откатился и зарычал, вздыбив шерсть, рефлекторно готовый к бою. Ухо заложило. Девушка взглянула на него расширившимися глазами.
- Ох, прости. Надо было тебя предупредить.
Она снова повозилась с рукоятками, и инструмент плюнул огнём. Далеко на каменном поле тварь с факелом, горевшим зелёным, взвизгнула, упала и завертелась, царапая себя когтями. Иезекиль со смесью животного страха и благоговения уставился на оружие. Долгое мгновение хозяйка этого артефакта смотрела на него непонимающе, но наконец догадалась.
- А, ты же дикарь. - она повела прибором из стороны в сторону, ища очередную цель. - Это называется винтовка. Она стреляет кусочками серебра, они называются пулями. Пуля не больше фаланги твоего мизинца, но летит так быстро, что пробивает тело насквозь. Толку от этого мало, но я пока не умею сражаться в криносе, как и ты...
Вокруг неё на стене такие же молодые хомиды заставили винтовки заговорить.
Нужно обратиться, подумал Иезекиль. Тогда он тоже сможет помочь. Хотя бы так.
Наставник говорил, что с каждым разом переход будет всё менее болезненным. Хотелось бы верить. Пока ему казалось, что при превращении его растягивают, как шкуру на раме для выделки, и человеческое тело ему совсем не нравилось.
Когда он смог встать на две ноги, даже менее острое зрение хомида могло различить вторую волну врагов. В их рядах засверкали вспышки и раздался треск - будто жир на сковородке.
- Ложись, щенок! - рявкнул один из стрелков. - Они отстреливаются.
Что-то прожужжало мимо, ударилось о стену сзади и с визгом отскочило. Иезекиль бросился на пол плашмя. Стрелок обернулся на него, весело скалясь:
- Сейчас будет жарко.
Иезекиль приподнялся и показал рукой на оружие:
- Покажи, как это работает.
Стрелок покачал головой.
- Не выйдет. - он похлопал по винтовке ладонью. С его тяжёлого подбородка падали капли пота и, касаясь металла, тут же испарялись. - Чтобы этому научиться, нужны многие месяцы.
Иезекиль бессильно зарычал, вглядываясь в поле боя. Тучи красной пыли поднимались до самой кромки стен. Алая кровь впитывалась в красный песок. Один из подстреленных выродков ковылял, истекая кровью. Шкуры на его морде не было вовсе - только голые мышцы и кости черепа, и казалось, что его безгубая пасть постоянно улыбается. Иезекиля передёрнуло от отвращения.
- Пригнись, - прорычал кто-то.
По стене размеренно колотил металлический дождь. Металлические пчёлы жужжали мимо ушей. Иезекиль понял, что они предназначались ему как единственной видимой цели, но уже догадался, что обычные пули не причинят ему большого вреда. Показав пулям фак, он присел за бруствером.
Твари стали появляться группами, которые что-то тащили. Стрелки сосредоточили огонь на них. Иезекиль видел, как гару-мутанты корчатся от ожогов серебра, но их было слишком много.
- Прижмись пониже! Сейчас будут кидать тяжёлые штуки.
В красном воздухе расцвели чёрные клубы дыма и развеялись на ветру. Послышались приглушённые удары, как топот огромного зверя. Чья-то рука прижала Иезекиля к перегретому, обжигающему камню. Раздался тонкий, пронзительный вой, и за стеной ухнул удар, а за ним ещё несколько, и лишь один - в пределах стен.
- Как пристреляются, - спокойно пояснил стрелок, - бомбы посыплются градом.
Второй залп лёг ближе. Несколько снарядов залетели за стену. Шума была много, но повреждений - меньше. Укрепления строили на совесть.
Третий залп лёг целиком внутри.
- Теперь надо молиться на центр связи, - прошептала непонятные слова гару, которая заговорила с ним первой. Пули у неё закончились, а одежда почернела от пота.
Потом вой повторился, и Иезекиля швырнуло с такой силой, что, кувыркаясь, он не мог понять, где верх, а где низ, пока не врезался в камень - и от удара в глазах наконец потемнело.
Когда он открыл глаза, от лагеря остались развалины. Окна были выбиты, коридоры разорваны в клочья. Несмотря на то, что здание было почти целиком каменным, кое-где полыхал огонь, и щенки тушили его, передавая вёдра по цепочке. Похоже, Иезекиль упал с большой высоты, но ему повезло: его не завалило камнями. За воротами и в воротах продолжалась бойня. И думать было нечего о том, чтобы превращаться в таком состоянии, поэтому, когда внутрь прорвалась первая израненная тварь, Иезекиль подобрал острый металлический прут и тыкал в неё, пока щенок постарше повис у неё на загривке. Ни один из этих ударов не был смертельным, но тварь всё же упала, и вдвоём они размозжили ей голову тяжёлым камнем. Теперь отступали не только щенки, но и взрослые защитники крепости.
Центр связи на дальнем краю лагеря стал последним бастионом. Бомбы падали снаружи, но не дотягивались, лишь в окна залетали осколки. Непонятные приборы были разбиты.
- Доблестная была битва, - прошептал Иезекиль.
Он был столько раз ранен когтями тварей, что мог только лежать и не сомневался, что скоро умрёт. Но не раньше, чем враги войдут внутрь и он будет кусаться так, что даже смерть не разожмёт его зубы. И плевать, что человеческие зубы такие тупые.
- Мы послали сигнал, - ответил хомид, сидевший рядом. - Помощь придёт.
Но время шло, и рикошетившие от стен пули добавляли раненым проблем. Иезекиль уже на собственной шкуре убедился, что недооценивал железных мух. А бесполезные создания Паучихи стали осколками стекла и металла.
Внезапно огонь стих.
- Идут!
Иезекиль подался к окну. Голова закружилась, но он навалился на камень и подождал, пока в глазах перестанут мельтешить красные круги на фоне красного песка. Тогда он увидел, как вдоль речного русла летели три металлических креста, похожих на кинжалы. Таких железных птиц-хищников ему ещё не доводилось встречать. Держа нерушимый строй клином и вибрируя в горячем воздухе, птицы пронеслись над ордой и выронили тень, излучавшую невообразимую свирепость, эхо которой достигло, должно быть, даже Умбры. Грохнул взрыв, Иезекиля отбросило от окна волной, он задохнулся от боли во всём теле и больше не пытался встать.
Через считанные минуты противники бежали. Два летающих креста помчались в погоню, а третий приземлился на мелководье речной стрелки, внутри которой и стояла крепость. Горстка уцелевших защитников отправилась встречать своих спасителей. Иезекиля несли в лапах, и он пришёл в себя уже на борту, при взлёте.
- Нужно... оплакать павших, - прошептал он.
- Скоро, щенок. Скоро. - сидевший рядом с ним гару-арун держал глаза закрытыми. Похоже, в кормовой кабине бомбардировщика ему было тесно и неуютно.
Иезекиль выглянул в иллюминатор. На красном песке чернели кляксы неубранных вражеских тел.
- Я думал, трупов будет больше.
- Танцоры пожирают своих мертвецов. Змей правит этим местом. - гару всё же открыл глаза и взглянул на краешек неба, затянутого пылевым облаком кровавого цвета. - Быть может, скоро он будет править миром.
- Откуда? - требовательно спросил Иезекиль. - Откуда будет править?
Гару наморщил губы, потешаясь над его вопросом.
- У него много гнёзд к востоку отсюда.
- А железные птицы туда летают?
Арун помолчал, что-то обдумывая, и кивнул утвердительно.Доминик, ключ - "я подарю тебе...". C:tD, джен, точечно слэш, pg, 1574 словаДоминик ткнул пальцем в календарь на стене, где один из дней был размашисто обведён красным маркером.
- Через неделю у ма день рождения. Не забудь поздравить.
- Спасибо.
- Вообще-то это ты всегда об этом помнил, а я вечно забывал, - сатир сцепил пальцы на затылке и завалился на кровать своей комнаты. Ему нравилось чувствовать себя чуточку хозяином положения. - Страшно сказать, но твоя амнезия меня дисциплинирует.
- Это не амнезия...
- Да знаю я, знаю, - Доминик примирительно поднял ладони. - Ты - не он, это мы уже уяснили. Пожалуй, ты даже лучше. Но ты - мой брат.
Гвинн присел на край кровати.
- Я не знаю, что преподнести твоей... нашей матери. Расскажешь, что она любит?
Доминик поскрёб подбородок. Он не то чтобы задавался таким вопросом раньше и обычно полагался на его величество случай: что попадётся под руку в ближайшей к школе лавке гаражных распродаж. Что бы это ни оказалось - подушка с вышитыми щенятами или скатерть вопиюще оранжевого цвета с идиотскими бантиками по углам, - ма всё равно будет так рада, словно мечтала об этом всю жизнь.
Но правильный старший братец - другое дело, поэтому Доминик напряг память и пустился в пространные рассуждения о том, что смертные за сотни лет не разучились дарить друг другу цветы и что ма нравятся садовые колокольчики, и как она некоторое время собирала фарфоровых курочек, а потом к ним охладела, и в конце концов предложил разузнать у библиотекарши, какие книжки чаще читает ма. Идея была принята с благосклонностью, хотя Доминик ожидал, что запутает слушателя больше, нежели что-то прояснит. Это Гвинну ещё повезло, что брат у него не пак.
Завершив лекцию, Доминик ещё раз покосился на календарь, пошуровал в ящике под ночником и обвёл ещё один день синим маркером.
- А это что значит?
- Что через год тебя можно будет поздравлять с днём Кризалиса. Два дня рождения в году - это в два раза больше веселья, вот увидишь.
- Ох, кстати о веселье... - Гвинн поискал взглядом часы, но в пёстром бардаке не нашёл. - Мне нужно быть на совете. Всё так быстро меняется, лучше быть в курсе новостей.
- Сомневаюсь, что сборища длинноухих - это весело, - отрезал Доминик. - Смотри, не опоздай к ужину.
- Хотел бы я задержаться до конца завтрашней воскресной службы, - досадливо вздохнул Гвинн.
- Нельзя расстраивать ма, - строго возразил Доминик. - Давай, как мы с Дороти придумали: после каждой фразы пастора добавлять "...с бензопилой", кто первым заржёт, покупает жвачку.
Гвинн улыбнулся и подошёл к двери.
- Ну, мне пора. Скажи маме, что...
- Что ты записался в студию вальса. Уже сказал. А ты быстро учишься, - Доминик одобрительно похлопал брата по плечу.
Мама будет рада, что они стали больше времени проводить вместе.
Порой Доминика огорчало, что брат ничегошеньки не помнит, но чаще радовало: это значило, что можно было пересказывать ему ту версию прошлых событий, какая Доминику больше нравилась. Некоторые его идеи и розыгрыши предшественник Гвинна вовсе не находил удачными или смешными и порой жаловался родителям, что раздражало Доминика больше всего. А Гвинну эти приключения он представлял в лучшем свете, умалчивая об одних деталях и приукрашивая другие. Правда, часть затей Гвинн не одобрял всё равно, но зато и не выдавал его ма и па. Им расстраиваться было нельзя.
Год спустя у Доминика не было ни календаря с красными и синими кружочками, ни тех, кого можно было бы поздравлять. Как и через два года, и через три. Годы в укрытом Туманами форте слиплись в один остывший серый комок, как самая банальная овсянка в самом банальном детском саду. Редкие праздники вносили разнообразие, и только, но в окружении одних и тех же лиц - почти не радовали. Даже Белтайн из самой сатирской ночи в году превратился в "годовщину начала славной войны".
- Скорей бы это всё уже закончилось...
- Потерпи, - кряхтел Фрэнк, пока Доминик разминал ему плечи и спину. Белтайн никого не освобождал от тюремных вахт, и по такому поводу Фрэнку особенно сильно хотелось кого-нибудь съесть, отчего все его мышцы были особенно сильно напряжены. - Вот нагнём бунтовщиков, и это ж сколько ничейных фригольдов останется... Может статься, каждого из нас поставят в каком-нибудь маленьком фригольде управляющими. Вот тогда будет поря-адок... - он блаженно выдохнул, когда ладони Доминика с нажимом прошлись вдоль хребта. - Захочешь пожрать, принесут пожрать. Захочешь, чтобы работали, будут работать. А сэр Табер скажет: казнить, значит - казнить!..
Красная шапка даже облизнулся, видимо представив себе разнообразные варианты казней.
- Фрэнк. - Доминик так опешил, что даже выпрямился. Не то слишком много тостов за победу услышал за эту ночь и выпил слишком много медовухи, не то что-то само по себе щёлкнуло между рогами... - Так мы за что тут горбатимся? За то, чтобы правили те, кто достоин править, или за то, чтобы кто победил, тот и прав? Я же тебе просто так дам, Фрэнк. Не потому, что ты главнее, а это самое... по любви.
Фрэнк снисходительно фыркнул - дескать, молодой ещё, вот и не понимает простых вещей.
- Ты говоришь прям как эти, как их. Как Фиона. А наш господин - Дугал. А это что значит?.. - он недовольно оскалился. Даже со стороны затылка Доминик уловил блеск острых как ножовка зубов. - Это значит, что дело должно быть сделано. Давай-давай, продолжай.
- У меня брат был, - негромко, но упрямо сказал Доминик, ожесточённо надавливая кулаками на спину старшего надсмотрщика. Временами ему казалось, что по ней следовало потоптаться копытами, чтобы Фрэнк хоть что-нибудь почувствовал. - Из Фиона.
Фрэнк переспрашивать не стал - должно быть, решил, что речь о присягнувшем простолюдине и не о кровном брате, а о китейне из одного сатирского трагоса.
- Это хорошо, - одобрил он. - Фиона отлично трахаются. Ладно, прекращай и ложись.
Доминик встряхнул уставшими кистями и, вздохнув, перекатился на спину. Зря он разоткровенничался с Фрэнком, чуть не испортил всё веселье.
С Фрэнком и остальными можно было не думать, но всё же времени на размышления служба в Высоком форте предоставляла предостаточно. И не раз и не два Доминик задавался вопросом, почему и по кому он, собственно, скучал. Он никогда не был особенно привязан к Осенней семье, к прежнему брату в особенности. И когда говорил Гвинну "Ты мой брат", это всегда подразумевало: "Ты мой брат, так что будь добр вести себя соответственно". Доминику было на руку, что ши учит его путешествовать по Грёзе и сражаться. Но любая учёба не может длиться вечно и однажды заканчивается. Теперь у него был сэр Табер, который куда лучше умел заставить себя слушаться.
Так почему он всё-таки скучал-то?..
В первый раз к воротам фригольда, которым обзавёлся Гвинн, Доминик пришёл как нарушитель всех возможных законов гостеприимства. И вернуться туда мог как пленник. Но...
- Это мой брат, Доминик. Он останется жить здесь.
Поначалу обитатели фригольда держались с ним настороженно, это и вслепую сложно было не заметить, - шутка ли, напал на хозяина, хозяин из-за него едва в Грёзе не сгинул... Но со временем Доминик прижился, освоился, с ним стали разговаривать свободней, рассказывали, как пережили войну, а кто-то был и свидетелем подвигов Гвинна на полях сражений. Доминик себе все локти искусал - вот кто времени зря не тратил, пока он столько лет потерял под пачий хвост!..
- А Гвинн... то есть сэр Гвинн свой день Кризалиса хоть раз праздновал? - поинтересовался он однажды у сатира постарше. Тот почесал бороду.
- Да как-то не до того было. Честно говоря, я даже не помню, какой это день.
- Нужно это исправить, - твёрдо решил Доминик. - Я ему столько подарков задолжал.
Гвинн старался не упускать его из виду, но ненавязчиво, и улизнуть из фригольда в компании одного из старожилов Доминику всё же удалось.
Но что подарить-то? Книгу? У Гвинна и так была неплохая библиотека, и даже читая кончиками пальцев одни только тиснёные названия на корешках, Доминик успевал утомиться раньше, чем доходил до конца шкафа. Химеру? Брат не был любителем экзотической живности, а нокерские приспособления выбирал сам (после того, как один мастер продал ему кофеварку, которая не наливала кофе до тех пор, пока хорошенько не потрёшь ей краник, особенно с утра). Артефакт? О таком нечего было и думать - Гвинн вызовет отряд подкрепления для обезвреживания такого подарка и будет прав.
И Доминик положился на его величество случай, обойдя несколько лавок и ярмарок, придирчиво перебирая ощупью всевозможные творения фей: оружие и украшения, плащи и наручи, серебряные кубки и зеркала. Наконец в его руку лёг не слишком вычурный, но тонко и изящно сделанный венец с некрупным кабошоном, прохладным и гладким.
Место, где можно было упаковать подарок, Доминику подсказали: двое братьев держали цветочную лавку под самым боком графского фригольда. Один был богганом и обслуживал фей, другой - самым обычным человеком и обслуживал людей.
- Я не увижу упаковочную ткань, так что подберите самую лучшую, - заявил Доминик, бережно опуская венец на прилавок.
- Для кого подарок? - богган уютно зашуршал. - Для наставника, друга, возлюбленного?..
- Для брата.
Повисла уже привычная пауза - обычно таковая возникала, когда сатир с мохнатыми серыми ногами и короткими козлиными рожками называл своим братом красавца ши, или наоборот. На этот же раз она была вызвана контрастом между сатиром и венцом из невесомого металла.
- Брат по крови? Или - тоже сатир?.. - с сомнением уточнил богган. - Или - названый брат, брат по духу?..
Доминик задумался. Кровь и прежде не имела для него большого значения - пусть Гвинн и занял тело его старшего братца, как родню Доминик его не воспринимал, зато без труда мог видеть в нём и наставника, и друга, и любовника. И теперь, когда он говорил "Ты мой брат", это означало "Ты мой брат, ближе тебя у меня никого нет во всей Грёзе, и даже когда мне хочется тебя прибить - всё лучшее, что остаётся во мне, заложено тобой".
- Вот, пожалуй, последнее, да.
Богган ещё мгновение помедлил, затем издал понимающее "гм" и зашуршал снова. Пока он возился, Доминик невозбранно трогал ряды маленьких резных открыток и прочей бумажной ерунды.
- А это что? Карта? - он провёл пальцами по краю квадратного листа. Фактура бумаги была очень приятной, как будто слегка рыхлой.
- Нет, календарь. С позолоченным орнаментом и изображениями цветов, соответствующими каждому месяцу...
- Почтенный мастер, - от радостного волнения голос Доминика предательски дрогнул. - Вы не могли бы дополнительно украсить парочку дат?..Лань Сичэнь (и Ванцзы), ключ - "расцвело на моих глазах". MoDao ZuShi, pov, g(канон)), 822 словаНе всем после войны зализывать раны. Некоторым - их наносить. Проливать кровь - и где, в Облачных глубинах, ещё отстраивающихся, по памяти заполняющих прорехи утраченного. Когда кажется, что каждый удар - приходится и по самим основам жизни, к которой наконец вернулись. Выдержат ли?.. Выдержали. А раны остались - и не стянуть края - поперёк всего, что было прежде нетронутым: и правил, начертанных не напоказ на Стене, а в сердце, и семейных уз, и однозначности выбора между чувством и должным. Всего, на что не посягнуть чужакам, что может кровоточить лишь под рукой самых близких.
Хорошо, что суд признали внутренним делом клана - у других Орденов хватало своих проблем, ни один не выставил счёта. Хорошо, что старейшины удовлетворились сравнительно мягким приговором. Все понимали: никто не накажет клан Лань строже, чем он уже наказан. И Лань Ванцзы не пострадает сильнее, чем уже пострадал, связавшись с кровавым Старейшиной Илина. Поговаривали, что смерть была бы для него милосердней, - за спиной главы клана, конечно.
Лань Сичэнь не боялся, что Ванцзы не перенесёт наказания. Он знал брата достаточно хорошо. Он боялся, что Ванцзы сочтёт дисциплинарный кнут - орудие против зарвавшихся учеников, но не взрослых воинов - позорным и предпочтёт умереть.
Ванцзы не оспаривал приговор. Молча согласился жить - с незаживающими шрамами, перечеркнувшими совершенство.
Значит, у него ещё была надежда.
Когда звёзды предвещают эпоху больших перемен, и твердыни из камня, воздвигавшиеся столетия, рассеиваются и пылью текут с водой и ветром, - как бы ты ни был силён и велик, ощущаешь себя песчинкой, проходящей сквозь перемычку песочных часов. Для Лань Сичэня поток сужается стенами комнаты, ширмами, полумраком, постелью брата, над которой склоняются лучшие лекари клана. Ни один целитель не ускорит заживление, направив токи ци, - можно только немного облегчить боль.
Замершее, застрявшее время, и в горле ком. Сичэнь укоряет себя - за то, что не удержал, - укоряет Ванцзы, Усяня - не вслух, и не имея сил на то, чтобы злиться. Лекарь одну за другой снимает полоски бинтов со спины, роняет в таз с водой, и вода становится красной, а вскоре - это больше уже не вода. Скупые лучи, падая на поверхность, отражаются на ширмах и простынях красными пятнами. На низком столике - пучки душистых трав, коротконосый чайник, чашки с лазурной глазурью внутри... Пар поднимается над жёлтым маслянистым отваром. Зелёный и жёлтый - цвета болезни, чуждые здесь цвета.
Ванцзы послушно глотает подслащённую мёдом горечь. Почти не открывает глаза; веки, покрытые багряной сеткой, кажутся полупрозрачными. Он молчит - не раскаивается, не сожалеет, не просит прощенья. Иные адепты шепчутся: что если Тёмные искусства поработили его разум и душу, что если они способны управлять не только мёртвыми, но и живыми? Другие же возражают - со смертью Старейшины Илина должны пропасть все наложенные им заклятья.
Ванцзы изжелта-бледен, как мертвец. Сичэнь встаёт и выходит из комнаты, и по ширмам мечутся чёрные тени.
Старейшина... Вэй Усянь мёртв - и кому, как не Сичэню, сказать брату об этом, когда тот немного окрепнет. О том, что надежды больше нет.
И Ванцзы ему, конечно же, не поверит.
Потом Ванцзы исчезает - и Сичэнь знает, куда, и понимает, зачем, и не сомневается, что он вернётся. Ванцзы не остановят ни запрет старшего брата, ни предписания лекарей, ни страх смерти, ни риск изгнания, - его вообще ничто не остановит, и Сичэнь восхищается этим последовательным упрямством: во всём идти до конца, и пока ты идёшь, это ещё не конец.
Сичэнь знает, что - и кого - Ванцзы ищет там, где все мёртвые давно сожжены, где земля не принимает костей, переполненная ими до самых каменных недр и исторгающая их на поверхность, где подземные воды питают кровью всё растущее из земли, отчего плоды приобретают вкус плоти (как в таком месте вообще выживали люди?..). Он ждёт Ванцзы с пустыми руками - с мёртвой горы принесёшь разве что кровью политый камень.
Ванцзы принёс ребёнка - еле живого, с коркой из крови и пепла на впалых щеках.
И, разумеется, заново слёг.
Сичэнь не видел ребёнка - он видел надежду.
Он дал себе зарок: если выживет и поправится найдёныш, то и с братом будет всё хорошо. Значит, ребёнка нужно вымыть и накормить. Немало стариков осталось после войны без сыновей, и они были бы рады приютить сироту, но - Сичэнь оставляет мальчишку в Облачных глубинах. Тот не может назвать своё имя, но быстро крепнет, и адепты и слуги дарят ему игрушки.
Для Ванцзы, метавшегося в бреду, Сичэнь играет на гуцине, пока не сводит пальцы. Брат выглядит по-настоящему младшим, когда словно тает на белом покрывале, как лёд в ладони. Ванцзы, едва приходит в себя, тянется к струнам сам - прежде воды и пищи, прежде вдоха свежего воздуха горной весны, - и касается нескольких нот, задавая вопрос. Пальцы дрожат, но звуки размеренно-чётки. И незачем спрашивать, кому этот вопрос предназначен.
"Отзовись, где бы ты ни был, или подай мне знак".
Струны молчат, но в окно залетает тряпичный мяч, сбивает со столика узкую вазу с палочками благовоний. Под этот, первый в этих стенах, не гармоничный звук, толкнув створку двери, вбегает ребёнок - и при виде Ванцзы, будто вспомнив о чём-то, на долю мгновения замирает.
Сичэнь смотрит на брата, отступая в тень, с ровной полоски света от двери до постели больного, - и ему кажется, что у него на глазах расцветает хрупким цветком новая заря после тяжёлой бури.Марджери Форлаврин, ключ - "далёкое и близкое". Барраяр, джен, pg(тема смерти), 1872 словаНа Бете разницы между мужчиной и женщиной - пока дело не доходило до постели, конечно - считай что и не было. На Барраяре - ощущалась эта разница резко, как у двух народов, имеющих друг о друге представления далёкие от действительности. И с барраярскими женщинами, тайный мир которых ни одной учебной программой не предусматривался, Мардж не знала, о чём говорить. Разве что с сёстрами милосердия приходилось перекинуться парой слов - "Сестрица, вынь осколок из-под лопатки, заштопай, и я побегу, а то сама я эдак не извернусь". Со временем - раз она всё равно сегодня здесь, завтра там, - с Марджери стали передавать для горного госпиталя небольшие посылки с лекарствами, трофейными или от союзников, чтобы курьеров лишний раз не гонять.
- Здорово, сестрички. - и скидывала с плеч тяжело набитый рюкзак, осторожно ставила у стены. Дамы, годами от пятнадцати до пятидесяти пяти, столпившись, заглядывали внутрь, где лежали завёрнутые в коричневую пергаментную бумагу цилиндры, моток шнура и ещё какие-то мелочи.
- Что это у тебя там?
- Горные хлопушки мои.
- Ой! - попятились, как от гадюки. - А не взорвутся?
- Не взорвутся. Позвольте вам представить - фор динамит. - сестрицы заулыбались, осмелели, подошли ближе. - Великое изобретение, яркий пример того, что целое может быть больше суммы своих частей. Берём чрезвычайно капризную жидкость, готовую взорваться от малейшего чиха, добавляем какие-нибудь опилки, или мел, а лучше всего грунт с морского дна...
Мардж слегка приоткрыла бумажную обёртку.
- Видите эту розоватую массу? Вот это он и есть, динамит. Можно хранить, перевозить, трясти сколько вздумается. И поджигать его без толку. Чтобы он взорвался, нужно его взорвать - он, так сказать, отвечает любовью только на любовь.
Те, что помоложе, захихикали, переглядываясь.
- То есть, если я захочу взорвать эти большие трубки, - старшая, Тамара, хмуро ткнула пальцем в рюкзак, - я должна буду взорвать что-то другое?
- Именно! Кое-что маленькое и более сговорчивое. И поэтому самое главное здесь - даже не динамит, а вот эта медная трубочка, в которую вставляется шнур. Она меньше мизинца длиной, но легко оторвёт вам пару-тройку пальцев и оставит без глаза. - сестрички снова уважительно отшатнулись. - Но устроена она так, чтобы взорваться только от огня, который проникает в неё вот по этому шнуру. Он пропитан огнепроводным составом и даже в дождь исправно доставит огонь по назначению. Важно не промахнуться с расчётом, иначе огонь добежит до детонатора быстрее, чем вы - до укрытия.
- Значит, ты так и бегаешь? - полюбопытствовала Ангела. - С огнём наперегонки?
- Так и бегаю иногда, - Мардж усмехнулась, убирая шнур обратно в рюкзак. - Такая уж работа.
- И как оно там, внизу, в графстве-то?..
- Да как вам сказать. Вот то, что от седла болит.
Девушки вновь рассмеялись, будто слова "жопа" от мужчин ни разу не слышали.
О предстоящей свадьбе (обряда пришлось подождать - война-то ждать не станет) Мардж не удержалась - рассказала любопытным сестричкам тоже.
- В самом деле женится? - только и спросила Тамара, мрачная, с её непривычным выговором. - Не жартует?
- Да уж всё всерьёз.
Это "всерьёз" тоже было в новинку - на Бете люди сходились и расходились, а порой передумывали расходиться, не успев разойтись; здесь же выбор делали - как шагали в омут. Насилу же добилась от Дмитрия, твердившего, что "должен теперь жениться", того, чтобы признал честно, что не только "должен" - ради покоя, ради порядка, - но и сам хочет с ней быть.
- Не каркай, старая, - насупилась Ангела. - Не видишь, у девки радость.
- Я пустое не вру, - спокойно ответила Тамара. - Я одного любила, второго похоронила, а на третьего у меня и счёту нет.
Ещё говорила со свекровью Ириной... нет, с матушкой Ириной. Тогда, после... катастрофы. Когда столб огня - такой далёкий, над горизонтом, но такой близкий, будто не успела залечь в укрытие и ударило в глаза слепящей обжигающей волной, - забрал, сожрал всё, не оставил даже тела. Мардж привыкла к мертвецам, много их повидала - как лежали на дощатых скамьях, выскобленных до серебристого блеска в свете свечей, - и была бы рада хоть бы таким напоследок увидеть Митьку, но взрыв не отдал.
Когда после возжигания, на поминках, пыталась выжечь следом за сгоревшими отрезанными волосами всё нутро злым самогоном. Вровень с мужчинами опрокидывала стопку за стопкой и понимала, что пенистый самогон льётся в горло что твоя вода, а засевший в груди осколок Вашного жжётся сильнее спирта. Догорающие угли в ямке для возжиганий, без могильного кургана, стояли перед глазами, и сквозь их двоящееся синевато-алое мерцание Мардж видела теперь всё: и стол со стряпнёй, и кривое стекло бутылей, и лица сослуживцев, с которыми не знали, что друг другу сказать, и свою вдовью долю на полвека вперёд, о которой в учебных материалах тоже не было ни словечка.
В окно ударился сослепу ветер, обрызгал стёкла моросью. Ирина встала и вышла из-за стола.
Мардж, повинуясь какому-то порыву, поднялась следом - и оказалась снова сидящей за столом. Опять дёрнулась наверх, ещё раз... ноги не держали. Не так проста оказалась белая - честная, без всяких прикрас вроде изюма или перца. С ног свалила, а горя не утолила.
Но Мардж решила во что бы то ни стало выбраться наружу, на воздух, посидеть на бревенчатом крыльце - как мечтали сидеть вечерами с Дмитрием, когда прогонят цетов и наступят мирные времена. Губу закусила едва не до крови - в войну выстояла, и против столького ещё выстоять впереди, неужели против самогона не стою ничего? - так и встала, и дошла до дверей. Остальные и не заметили - время было за полночь и уже не одна пустая бутыль каталась под столом, пинаемая ногами.
Ночь за дверью была чёрная, осенняя, и из черноты сыпался и шуршал угрюмый дождь. А Мардж плакать не могла, как отрезало, - ни сейчас, ни тогда, когда отхватила волосы под корень своим форским кинжалом, ни когда смотрела, словно в упор, на атомный гриб. Так и стояла столбом под навесом крыльца и пялилась в темноту внутри себя.
Ирина обернулась, посмотрела с нижней ступеньки. Свет из приоткрытой двери будто обтекал её чёрную фигуру - только глаза и блестели.
- Иди, сядь сюда: обниму.
Мардж ссыпалась к ней по ступенькам, нырнула под траурный чёрный платок, поджала колени, свернулась в тепле.
- Петь-то умеешь? - спросила Ирина строго. Голос её был ещё молодой, но властный, тяжёлый. Мардж, взглянув ей в лицо, даже удивилась заплаканным глазам.
- Не-а, - выдавила по-детски. - Научи.
И Ирина научила. Слов в этой песне не было, один голос: сперва лихим излётом вверх, затем вниз. И снова вверх - всё выше, и обратно вниз - всё глубже. Ещё выше - и тоньше, ещё ниже - и гуще. Выше - светлее, пронзительным лучом, режущим глаз сквозь листву. Глубже - темнее, чёрной плотью сырой сентябрьской земли.
А-а-и-и-э!.. А-а-о-о-у!..
И Мардж послушно подхватила, раскачивая голос так сильно, как, ей прежде казалось, вообще невозможно. И вместе с голосом взлетала ввысь - и камнем падала обратно, как в тот самый миг, когда уже шагнёшь с флаера, а парашют ещё не раскроешь. Тело раскачивалось тоже, будто маятник в часах с кукушкой, и мир вокруг шёл волнами. Вверх-вниз, назад-вперёд, к себе-от себя, словно то отталкиваешь, то притягиваешь застрявшее под рёбрами, а оно не отделяется насовсем, держится корешком внутри. Но размеренное повторение сгладило, усыпило, убаюкало боль.
Так и сидели, и пели своё женское, никому не понятное, - а когда замолчали, Мардж поняла, что не чувствует горя. Оно оставалось, но было не главным в жизни. Мир обеднел на одного человека, а сам не исчез - ещё есть, чем жить, и есть, за что сражаться, и есть, куда нести то, что знаешь и что умеешь. И дышать можно было теперь не через силу каждый вдох, а как будто само дышится.
После перемирия, после того, как ушла с головой в новую работу, с женщинами Мардж виделась куда реже, да и с былыми боевыми товарищами - всё больше по делу. Работа новая, времена новые - Мардж к новому приучалась быстро.
Сразу привыкла и называть новым - настоящим то есть - именем Эктора.
- Давай я в четверг привезу к тебе гидрогеологов и инженеров, чтобы не заблудились, а ты мне своё море покажешь, идёт?
- Так море - оно везде море. И у Форратьеров оно есть...
- Ну нет, море - везде разное. Вот ты мне покажешь своё. Я ведь не знаю, где на него смотреть и как.
Море в назначенный четверг было спокойным. Огромное, не помещавшееся во взгляде целиком, оно слепило солнечными искрами, наполняя разум беспричинной и бессмысленной радостью. Мардж смотрела на то, как смотрит на него Эктор, и старалась смотреть так же - пытливо и без страха вглядываясь в играющую бликами даль, такую близкую, что хоть руку к горизонту протяни: что ты за вода, и есть ли тебе конец, и откуда катятся такие смирные, обманчиво ручные волны, словно только для того и созданные, чтобы неведомо куда манить сердце?..
Да и сам Эктор, если посмотреть, - близкий, после свадьбы митькиного брата Виктора - быть может, самый близкий сейчас из всех, кто в живых остался, - но в то же время далёкий, как морская кромка. Сразу вспомнишь, и как молчал часами, и как уходил на денёк - а пропадал на месяцы.
А волны с ласковой ленцой толкались в камень, отблески солнца танцевали по синеве до самого горизонта, и над морем было такое же необъятное небо чистой июньской голубизны - темнее у горизонта, светлее в вышине, лёгкие пёрышки облаков, жаркое пятно солнца.
И от этого моря, от этого солнца почему-то хотелось петь - только в этот раз не от горя.
- А зимой покажешь? Если, конечно, время будет.
- Да теперь того времени...
Хоть отбавляй, и то правда. Не то что с огнём наперегонки бегать.
А после - Тамару тоже навестить. Она своё вдовство коротала медсестрой в одном из госпиталей, развёрнутых в бывших цетских ангарах для техники. Внутри, под белыми лампами, день от ночи не отличишь, всё всегда одно и то же, и дела одни и те же - время идёт и не идёт, жизнь совершается и не совершается. Мардж по себе лучше многих знала, как уходишь вот так в работу, будто растворяешься, - есть ли ты, нет тебя, всё одно.
Так и отвечала, когда Тамара спрашивала, как у неё дела:
- У меня всё хорошо, ни о чём не жалею, ни о ком не тоскую.
Тогда Тамара начинала перечислять всех, кто ещё был жив, называла по именам - память у неё была хорошая даже на тех, о ком только слышала.
- И о нём не грустишь?
- Он ведь женился, что о нём грустить.
- И о нём не грустишь?
- Нам с ним всё одно не сойтись, слишком уж мы разные.
- И о нём не грустишь?
- Да не было между нами ничего, о чём грустить-то можно было б...
- И о нём?..
- Да скажешь тоже. Ему не нужно.
- Узнавала?
- Да что ж узнавать, когда и так видно. И будто я не знаю, что у вас женщины свататься не ходят. Кабы можно было, я бы вот к тебе посваталась: красивая же баба!
Тамара, высокая, стройная и сильная, с чёрными волосами, блестящими ярче морских волн, расхохоталась басовито, от души, и Мардж вместе с ней. Эти разговоры и расспросы были странными, непривычными, слишком женскими, но почему-то не раздражали, и, казалось, Мардж научилась отвечать на том же языке; и барраярские женщины были другими, особенными, - Мардж понимала, что они, в отличие от бетанок, не привлекали её совершенно, нечего им было бы друг с другом делать. Так что шутку поняли они обе и одинаково.
Отсмеявшись до пунцовых щёк, Тамара утёрла пальцем глаза и серьёзно проговорила:
- А ты просто так приходи. А что там дальше - не твоего ума дело. Да там того ума...
Мардж фыркнула.
- Не наше дело рассуждать, - строго продолжила Тамара. - Всё лучше сейчас к живому-то прийти, чем потом на могилу.
- Ну ладно, - посмеиваясь, Мардж кивнула. - Я и прихожу, своих не брошу.
Так и казалось, что нельзя быть на Барраяре женщиной и хотеть простого тепла: ты будто трубка с детонатором, допросишься, чтоб согрели, - и ненароком разворотишь и свою, и чужую жизнь, давай теперь отстраивай общую. Оттого и приходится осторожничать, держаться близко, но далеко.
- Давай, бегай, - напутствовала её Тамара, выпроваживая разве что не пинком. - И на меня смотри не оглядывайся.Пост кончился.)
@темы:
все побежали - и я побежал,
соседи по разуму,
барраяр и барраярцы,
glory of gaia,
фанфикшн,
демоны по вызову круглосуточно,
be.loved,
мечтай, иначе мы пропали
-
-
09.05.2020 в 14:10Зримо, наполнено, темно. Трагично-обреченно и красиво.
Очень четко рисуется
-
-
09.05.2020 в 14:37Спасибо! и за заявку тоже. чёрно-белую картинку оказалось интересно прописывать.
-
-
10.05.2020 в 00:05Красивый текст)
И "бездельник-дармоедка" - прост отличная иллюстрация братско-сестринских отношений Х))
-
-
10.05.2020 в 00:13А отношения - да, трогательная взаимность
-
-
11.05.2020 в 13:10Очень интересное сравнение. С шоссе. И с естественным отбором наоборот.
С другой стороны... Яркие в природе зачастую смертельно опасны, и в этом мире бойцов и жертв - да, необходимо заявлять о себе, чтобы тебя видели и узнавали, и считались.
-
-
11.05.2020 в 14:03А про ярких ядовитых - да, тоже туда же!
Сам Канзаки, кажется, тем и выделяется, что монохромен и в каком-нибудь офисе затерялся бы, а вот в пестроте - наоборот белеет как парус xD
-
-
11.05.2020 в 18:38-
-
11.05.2020 в 18:51Тут во многом спасибо Амарту за то, что я перестал бояться и полюбил янсин
Так что я ещё не скоро остановлюсь
-
-
11.05.2020 в 20:39-
-
13.05.2020 в 20:36Вот Битва пейрингов закончилась, а там и летняя ФБ начнётся... всё будет
-
-
14.05.2020 в 17:26Хороший, и светлый по ощущению текст.
Про Сарка очень зримый и сильный эпизод. Мне очень нравится как ты описываешь видение люпуса.
И очень много интересных деталей и общий настрой, ощущение мощные.
-
-
14.05.2020 в 17:42Мне самому нравится представлять, как он постепенно сталкивался с цивилизацией, и контраст между восприятием люпуса и хомидов. Рад, что получилось, и в общее впечатление тоже.
Спасибо!
-
-
16.05.2020 в 20:40такие совместные детали, что и мне тоже додают картины.)
-
-
16.05.2020 в 20:49-
-
18.05.2020 в 21:09Очень верится когда читаешь, и картинка перед глазами встаёт
Финал отличный, хорошо поймана сцена, образ и настроение)
-
-
18.05.2020 в 21:24Долго думал, о чём писать, а потом поговорил в комментах под чужим постом об усыновлении Сычжуя - и картинка сложилась.)
-
-
18.05.2020 в 23:25-
-
18.05.2020 в 23:46В какой-то степени получилось парным к тексту про Сичэня из первого поста апрельского челленджа. Нравится думать о том, как Нефриты помогали друг другу пережить утрату.
-
-
25.05.2020 в 22:42-
-
25.05.2020 в 22:51В этой женщине откуда-то столько историй помещается - только дай волю, и едва успеваю за ней записывать.)
-
-
25.05.2020 в 23:46Верится, и картинка рисуется.
Спасибо)
-
-
25.05.2020 в 23:57Урр, спасибо!