Предыдущий пост лопнул, не прожив и двух полных недель, а я продолжаю вещать по заявкам от Амарта. (Чую, этот пост проживёт не дольше.))
Тут прошла вторая неделяДоминик, ключ - "я хотел бы увидеть весну". C:tD, pov, 615 слов- Скажи, друг... - эшу, почти Старец, смотрел из-за зачарованной решётки. Впрочем, тут многие быстро старели. - Скажи, там, снаружи, - весна?
Доминик, подпиравший стену рогами на посту, медленно выдохнул. Мало того, что быть тюремщиком - противно Грёзе и совсем не по-рыцарски, так ещё и... эти. С разговорами. Куда как проще было бы, если бы было наплевать, вот как Красной шапке Фрэнку или нокеру Карлхайнцу. Но нет же, некоторые пленники будто чувствовали, что именно тебе это всё давно осточертело и ты сам здесь заперт, и деться от поганой службы никуда не можешь. А стоит хоть раз ответить, сочувствие проявить - всё, пиши пропало. О чём угодно будут спрашивать, но чаще всего, конечно, о слухах о ходе войны, о чём вовсе говорить не положено. А тебе потом кусок в горло не лезет и даже на внеуставные отношения не тянет, потому как несправедливо, что тебе можно, а им нельзя. И они-то заслужили, а ты чем заслужил?!..
- Ну, весна, - буркнул, уже не надеясь, что отвяжется.
- Как бы я хотел увидеть весну... Скажи, какая она, весна?
- А ты что, весны никогда не видел? - Доминик страдальчески закатил глаза к потолку. Потолки в Высоком форте были, вы не поверите, высокими, даже в тюремной башне, но ничего достойного лицезрения там не обнаружилось. - Живёшь ведь на свете уж сколько вёсен, поболе, чем я.
- Весна каждый год разная, - упрямо возразил эшу. - Расскажи, какая она сейчас.
- Так себе весна, - заявил Доминик, чтобы поменьше его расстраивать. - То дождь, то град. Солнце пару раз выглянет, и снова тучи. Сырость такая, что от паков псиной пахнет. Птицы попрятались.
Краем глаза он заметил, как жадно слушал эшу. Казалось, в его воображении весело барабанила капель по черепице, отражались в лужах умытые дождём витражи, а на клумбах расцветали ирисы, нарциссы и разноцветные тюльпаны. И ничего он, Доминик, с тюльпанами этими поделать не мог.
- А радуга? - спросил эшу, как только он замолчал. - Радуга наверняка была?
- Была! Только я в тот день дежурил. И сквозняки! Вот их захочешь, а не пропустишь. - Доминик распалялся всё больше, ему вдруг мучительно захотелось домой, к тёплому чердаку, пахнущему пыльными плюшевыми игрушками, к маминому пирогу с творогом и яблочным повидлом, к брату, которому приходилось объяснять, какие рок-группы нравились ему же самому до того, как он стал ушастым, и который учил держать меч; и чтобы весна наступила, а война не наступала никогда.
- Отродясь такой слуажьей весны не видел, чтоб на каждом шагу хлюпало. Во всех комнатах, кроме хозяйских покоев, душно и холодно, как в подвале. И ещё туман! Бледный, как клещ, того и гляди глаза выпьет. Хорошо тебе тут сидеть, а меня если на ворота поставят, одна радость будет - тебя не слышать.
Доминик зябко переступил копытами. Пожалуй, всё было не так уж ужасно, но как возьмёшься сгущать краски, так сам и поверишь.
- Спасибо, друг, - сказал эшу.
Когда башенные часы пробили смену караула, Доминик уходил с таким неожиданно лёгким сердцем, будто это не он тут чесал языком, нарушая все предписания, а эшу поделился с ним последними крупицами глэмора.
...Доминик в очередной раз устал объяснять брату, что ему нормально, совершенно нормально быть незрячим. Куда приятней было доказывать это делом, но это, как назло, Гвинн списывал на сатирскую природу и всё равно до конца не верил. Даже то, что в детские и подростковые годы Доминик куда чаще, чем теперь, что-то ронял или задевал, а один раз разбил целую витрину в магазине, его не убеждало.
- Неужели ты не хотел бы увидеть весну?
- Да что я, весны раньше не видел, что ли, - фыркнул Доминик, но осёкся от нахлынувшего воспоминания. Растерянный мужчина лет пятидесяти, в мятой рубашке, с седыми усами и узловатыми пальцами, который всё волновался, что у него встали наручные часы. В котором уснул прилипчивый эшу, а Доминик даже имени его не спросил.
- Ну ладно, ладно, хочу. Вы, ши, умеете видеть прекрасное. Вот ты мне и расскажешь, какая сейчас весна.
Феррус Манус (и Фулгрим), ключ - "корни гор". Warhammer, R (кровища), 1374 слова- Ты снова прохлаждаешься, - заявил Феррус вместо приветствия. - А я скучал по тебе, особенно на поле боя. Завидую Хорусу, который видит тебя чаще.
Он протянул железную руку, и на неё легла тёплая кисть Фулгрима. Такие руки, как у фениксийца, отдававшие тепло, ремесленники Медузы называли "солнечными": и крутое кислое тесто для хлеба, которым питались местные воинственные племена, и мелкие драгоценные камни-строганцы, которыми они украшали себя, отмечая число побед, любили руки мастеров, не остывавшие даже в холодную пору. Живой металл, по-видимому, не был исключением.
Одним лёгким движением Феррус выдернул брата из рабочего кресла и заключил в объятия. Обстановку вокруг Фулгрима нельзя было упрекнуть в роскошестве, но воздух был отфильтрован так мягко, что, казалось, имел аромат, а тишина приглушала звуки работающей техники ровно настолько, чтобы быть не гулкой, а умиротворяющей.
- Вовсе не прохлаждаюсь, - Фулгрим улыбнулся, не спеша отстраняться. - Если только ты не имеешь в виду кондиционер.
- Я имею в виду больно холодный приём. Я же нарочно прибыл к тебе голодным, помня о том, что закуски к вину для тебя готовят чёртовы гении.
- Рад, что хотя бы этот вид искусства не оставляет тебя равнодушным. - Феррус фыркнул, принимая подначку. - Я был увлечён одной задачей, и, думаю, ты простишь меня, когда её увидишь.
Фулгрим развернул перед ним трёхмерную голографическую модель планеты, недавно приведённой к согласию практически без сопротивления. Вытянутый вдоль экватора континент, города, удалённые от океана - видимо, из-за сейсмологических условий побережье опустошалось огромными цунами - и разделённые вздыбленными горными хребтами. На глазах Ферруса скудный ландшафт обрастал космопортами и путями сообщения, заводскими комплексами вокруг месторождений, энергостанциями и, наконец, военными базами и скрытыми линиями укреплений вокруг расширившихся городов. И всё это Фулгрим спроектировал, потратив, должно быть, не более нескольких часов.
- Мне нужен твой совет, - произнёс Фулгрим, стоя рядом, пока Феррус, склонившись к модели, рассматривал её с разных сторон. - Я хочу знать, есть ли слабые места в обороне.
Феррус, почувствовав азарт, сделал несколько комментариев, но Фулгрим покачал головой:
- Ты судишь по себе, братец. А этим людям не придётся сталкиваться с таким непобедимым противником, как ты. Только со сбродом вроде космических мародёров, орками и им подобными безмозглыми тварями. - в его голосе прозвучала нотка досады, словно он сожалел, что его произведение не будет оценено по достоинству.
- Тогда к чему каждый раз изощряться? - хмыкнул Феррус, но от плана укреплений не оторвался, невольно любуясь продуманностью каждой точки в пространстве.
- Это тоже искусство, Горгон. Искусство развития. Как в атоме заключена энергия, способная разрушать и созидать, так и в самой малой цивилизации заключён потенциал её будущего величия, даже когда кажется, что она растёт на голых камнях. Разве сотворить великое из малого - не прекрасно?.. Ты и сам поощряешь своих детей бороться друг с другом, хотя им никогда не встретить врага, настолько схожего с ними по силам. Но это совершенствует их тело и дух, ведь нет предела...
- У каждого есть предел того, что он может постичь, - Феррус упрямо сложил руки на груди. - Люди моего родного мира строили дома, вбивая сваи между полом и потолком, и оттого думали, что горы так же возведены между землёй и небом, чтобы оно не упало им на головы. Но когда прибыл наш отец и мы сражались, горы рассыпались, и горное озеро пролилось и стало рекой, смывшей несколько поселений с лица земли, - но небо не рухнуло. Ты и я - мы видим миры целиком, и судим о них так, как привыкли судить. Тогда как замысел нашего отца ещё более необъятен.
- Однажды он откроет нам его, - возразил Фулгрим. - Но чем спорить, лучше взгляни, как сработают системы на случай нападения орков. Если ты думаешь о стратегии и тактике, то твари не думают вовсе... они больше похожи на стихийное бедствие, на потоп или извержение вулкана, к чему местные люди вполне приспособились. Твари готовы умирать тысячами, тогда как ты достаточно разумен, чтобы отступить и перегруппировать силы. Ты знаешь свою ценность для Империи и потому не станешь умирать напрасно, а они...
- Если тебе будет угрожать опасность, - мрачно покосился на него Феррус, - я прорвусь к тебе, даже если это будет стоить мне жизни.
- Ох, братец, ты так и не научился понимать абстракции. - Фулгрим мелодично засмеялся, скрывая смущение. - Просто признай, что у этой планеты не будет изъянов.
- Признаю, когда ты угостишь меня вином наконец.
Феррус восхищался, когда разведка Гвардии Ворона доставила ему пикты поверхности Истваана V. Он узнавал в каждой линии укреплений, встроенной в рельеф Ургалльского плато, шедевр - быть может, последний - брата, получившего идеальный полигон для своих самых отточенных решений. Рассмотреть всю сеть горных крепостей не позволяли и сверхчувствительные авгуры, но Феррус понимал, что любым догадкам сложно будет переоценить мощь, сосредоточенную там, под непроницаемой мёртвой атмосферой и скальной породой. Но об этом он не говорил. Он говорил о превосходстве имперских сил, о том, что захват предателей должен быть выполнен и будет выполнен, о том, что позорный раскол закончится здесь и сейчас.
Феррус восхищался, когда орбитальный удар, прежде сметавший прогнившие цивилизации без следа, не сумел уничтожить твердыню Ургалла, занявшую самое нутро вулкана. Снаряды пробивали щиты, плавили в стеклянные воронки чёрный песок, вырывали из скал обломки, но оборонительные установки уцелели. Феррус не сомневался в этом с самого начала - но не восхищаться не мог.
Он знал, что пойдёт на высадку первым, и знал, что все, кто пойдут за ним, будут смертниками, - но желающих всё равно было столько, что многим пришлось отказать.
Вместе с десантной капсулой примарха с линкора густым дождём упали сотни других. По ним даже не нужно было прицеливаться. Подбитые капсулы теряли траекторию, задевали друг друга и, стремительно вращаясь, разбивались о щиты. Хаос начался уже тогда - когда капсулы приземлялись прямо в окопы бывших братьев, и десантники выходили из них под шквальным огнём. О стратегии и тактике думать не приходилось. Лучше всего было вовсе не думать.
Каждый выстрел приходился в упор. Каждая потеря разменивалась в лучшем случае один к одному. Феррус шёл вперёд, вооружённый только железными руками, о которые бились болтерные очереди и расплёскивались веерным рикошетом, и прокладывал себе путь, разрывая тела одно за другим. Тела десантников, какими были и его собственные дети, - и он не знал, рычит ли от ярости или от боли. Нужно было стать зверем, таким же, как Змей, прославленный легендами Медузы, - зверем, который не остановится, пока жар сердца вулкана не растворит его без остатка. И при этом - сохранить рассудок. Это было сложнее всего.
Когда из тысячи, шедшей за ним, осталась сотня, и заканчивались патроны, даже снятые с убитых, - Феррус впервые видел, как астартес бросаются друг на друга врукопашную, отрывая керамитовые пластины брони, разбивая перчатки о шлемы, сминая шлемы руками. Но отступать по крови тех, кто не дошёл, никогда не входило в планы. Феррус ожидал, что взорванные одиночные скалы и обвалы отрежут его авангард, и так и случилось, - и это также восхищало.
Но когда предатели погнали на них живой щит из простых имперских солдат, оглохших, ослепших, обезумевших от грохота и вспышек, - Феррус уже не восхищался. Он ужаснулся.
Кто-то приказал не стрелять по людям, беречь патроны: человек так хрупок, что космодесантник прикончит его двумя пальцами. Возможно, это было ошибкой. Феррус впервые видел, как легионер тонет под шевелящейся человеческой массой, как месиво из плоти и костей забивает системы жизнеобеспечения, выводя из строя доспех. Он давил множества солдат с каждым шагом, и столько же гибло под потоками огнемётов, превративших ущелье в крематорий. Фильтры не справлялись с наполнявшим их пеплом, и некоторые предпочитали умереть, сорвав шлем и вдыхая отравленный воздух.
Предела - не было.
Из сотни, шедшей за ним, остался десяток.
Феррус получал сообщения, что на поле боя уже видели Мортариона и Ангрона. Но Хорус и Фулгрим были там, впереди. И Феррус не знал, кого ненавидел сильнее. Фулгрим выбрал Хоруса. И слишком поздно было что-то менять - спасти брата от бесчестья сможет только смерть. А потом, если хватит сил, Феррус отомстит за эту смерть Хорусу. Если хватит.
Все силы он должен был бросить на то, чтобы выстоять против Фулгрима, измотать его, - без оружия это было его единственным шансом. И тогда нанести последний удар. Теми руками, что чувствовали раскалённый воздух, плавивший камни в лаву, теми руками, что чувствовали тепло, когда сам Феррус уже ничего не чувствовал.
Против него вышли мутировавшие астартес, в доспехах, пробитых изнутри изогнутыми шипами, и вовсе без доспехов, с цепями, продетыми сквозь кожу, с пульсирующими освежёванными мышцами, и заградительный огонь хлестал без разбора по своим, а мутанты купались в нём, вздрагивая от наслаждения, когда снаряды прошивали их тела, и увлекали с собой в смертельную пляску противников, - но Феррус больше не ужасался. Он заметил Фулгрима - и пробирался к нему.
"Если это будет стоить мне жизни. Если будет. Угрожать опасность. Если тебе..."
Из десятка, шедшего за ним, остались единицы.
Потом не осталось никого.
Каспер Хаузер, ключ - "с волками жить". Warhammer 30k-41k, постканон-AU, 485 словТысячу лет он видел сны.
Тысячу лет в этом сне не восходило Волчье Око, а были лишь бесконечная зимняя ночь и радость охоты под светом лун. Напряжение всех мышц, бег против бури, пружинящий снег, чёрная зелень елей, точность прыжка, дымящаяся кровь. И не нужно ни видеть, ни слышать тех, кто бежит за той же целью, чтобы чувствовать их так же, как самого себя, и не нужно знать слов, чтобы спеть свою песню, поднявшись по камням на высоту никогда не стихающего ветра и наполнив воем его ледяные трубы. Песня разносилась на сотни миль, и сотни голосов подхватывали её.
Он помнил, что не родился здесь - как и Великий Волк, упавший с неба младенцем и вскормленный волчицей. Он помнил, что упал с неба стариком и переродился, - всякий, кто прибывает в стаю, остаётся в стае. Хотя только теперь его судьба освободилась, и силы, что, как казалось ему прежде, тащили его за собой на аркане, оказались падальщиками, ступавшими по его следу - и он сбросил их с хвоста. Он был хищником, а не добычей, и впервые у него было вдосталь сил, и даже в усталости не ощущалось их недостатка, - он мотал головой, глубже загоняя клыки в тугую шкуру, кровь толкалась ему в глотку, а рык рвался ей навстречу, и это тоже было песней.
Он больше не ломал голову над тайной своего рождения. Его нашли рядом с мёртвыми людьми, когда единственным, что он помнил, были не материнские руки, а жёлтые волчьи глаза и желтозубые волчьи пасти, - и он вырос, думая, что волки растерзали его семью, и волки крались за ним в кошмарах, дышали в спину, бросались на плечи. Но были ли те волки пощадившими его убийцами - или спасителями? Были ли те люди его родителями, или он всегда - по сути, той сути, что скрыта и обнажается лишь в легендах - был волком?
Впрочем, нет. Не волком. Ведь на Фенрисе нет волков - есть только братья, и у каждого из них было имя, у каждого была своя песня, и каждый рано или поздно присоединялся к вечной охоте. У него одного не было имени - потому он ускользнул под флажками, и никто не сможет назвать его, никто не сможет выследить его на бескрайних белых пустошах, пока братья не позовут его, когда придёт время.
Времени во сне не было также, но прошла тысяча лет, и однажды множество братьев пришло вместе с бурей, и в их глазах отражались отблески пламени. Их поступь была тяжёлой, а их песни были скорбными, песнями об умирающей земле и гаснущих лунах. И это было знаком, что время его пробуждения скоро придёт - когда родятся и вырастут новые братья, и им нужен будет тот, кто споёт им песни о великих победах и великих поражениях, и о том, что такое охота, и о том, кто они такие.
А пока - если под лапами обрушатся в чёрные воды вечные льды, если вспыхнут леса, и камень развеется пылью, - стая продолжит бежать по звёздам, не зная усталости, до той поры, когда её возглавит Великий Волк и поведёт за собой для последней битвы.Лассэлин, дочь Арэглина, ключ - "ледяная ярость". Север by Дёгред, джен, 1149 словЛассэлин проснулась на чердаке, где между потолком и крышей спала молодёжь.
На виски давил запах дыма - зимой для него почти не было выхода, крупицы тепла были дороги. К нему примешивались запахи колбас, вяленой рыбы и трав, подвешенных к поддерживающим потолок балкам. Летом Лассэлин вовсе не ночевала бы в доме, предпочитая его тяжёлому воздуху сон под звёздами, но за долгие зимы она провела с младшими братьями на чердаке немало увлекательных часов, исследуя тёмные углы. Несколько поколений запихивали в углубления чердака всё, что считали нужным хранить, и эта летопись захватывала детское воображение не меньше, чем легенды и сказки, что рассказывала мать. А теперь сама Лассэлин уже была достаточно большой, чтобы приглядывать за детьми и пересказывать им были и небылицы.
Но эта зима была особенной.
Свирепые вьюги пришли с середины осени, а к восходу Звезды Маарйердэ снег лёг уже на глубину копья. Ледяной ветер сдувал снег, которым пытались укрывать крыши, и сковал землю, так что она не поддавалась орудиям и не позволяла закрыть щели дёрном. Отца Арэглина, мастера-деревщика, и его братьев ещё до того, как замело дороги, вызвал к себе Лорд, и они взяли с собой рабов, - а на плечи оставшихся, помимо поиска хвороста, легло новое бремя: укрепление частокола от голодных хищников и доставка в дом снега в бурдюках. Когда из снега вытаивала вода, возвращались на холод, заливали её в формы и отливали блоки, и этими ледяными кирпичами обкладывали дом, как бронёй.
Дичь поредела, и охотники из разных поселений, встречаясь друг с другом на дальних рубежах угодий, передавали из уст в уста, приносили вести к очагу: пришла пора войны. Войны с vairatz.
Слово "война" было сладким как кровь, слово "vairatz" - воняло, как мясо, протухшее на солнце.
А зима всё холодела, а ветер всё дул, - ни на мгновение не затихал его торжественный вой, не ослабевали удары его крыльев. Это значило, что сам Север встречал врага предупреждающим оскалом, чтобы не смел приближаться к границам, сам Север благословлял своих детей, и духи собирались со всех его концов, с моря и гор, из лесов и снежных пустошей, сопровождая воинов.
Лассэлин прислушивалась к разговорам взрослых, глядя на них сквозь дымный полумрак, братья прижимались к ней под меховой полостью, и она ощущала быстрый стук их сердец. Каждый из них мечтал убить хотя бы одного врага, но все говорили, что война закончится скоро, и отец вернётся, щедро одаренный Лордом за умение чинить драккары.
- Лассэлин, подойди, - позвала мать.
Она была старшей из молодёжи в доме, и поручения доставались обычно ей.
- Сходи до дома мастера Скилдэна, скажи Герлэн, чтобы насадила их на древки.
Мать протянула мешок костяных наконечников для стрел - тех, что используются для повседневной охоты. В каждом доме женщины коротали зиму за излюбленным ремеслом, каковое нельзя было поручить рабам, и женщины дома Арэглина славились своими наконечниками. А Герлэн с самого детства была матери подругой-соперницей, и немало материнских историй повествовали об их стараниях превзойти друг друга.
- Хорошо, мама.
Лассэлин просунула ноги в сапоги, подбитые мехом тийрно, и выскользнула за полог, прикрывавший дверь. Изнанку его от сквозившего снаружи холода облепило инеем. Помедлив, шагнула в метель - тут же заслезились глаза, но и дышать стало легче.
Дома по три в два ряда - один к северу, другой к югу, дом Скилдэна был от неё крайним слева. Поселение в шесть домов было богатым, соседям на зависть, но Лассэлин, наслушавшись легенд, богатой себя никогда не чувствовала. Остановившись на полпути через площадь, она вглядывалась в том направлении, куда буря несла мелкие снежные осколки, затмевая солнце серебром: там, в трёх днях пути вниз по реке, был замок Лорда, а ещё дальше от замка вела дорога к прекрасной ледяной столице, о которой Лассэлин слышала только от торговцев. Вот бы хоть раз её увидеть... Но она была уже достаточно большой, чтобы понимать: мечты - это всего лишь мечты, а думать нужно о выборе своего Пути.
Она ещё не знала, что война продлится пять лет, и по весне четвёртого года, когда капель оплачет слезами Маарйердэ своих не вернувшихся детей, она возьмёт меч и уйдёт на войну.
Лассэлин проснулась на крытой повозке, попавшей в выбоину колесом.
Остро пахло мускусом и навозом от пары запряжённых в повозку старых бородатых тийрно, а ещё лекарствами и засохшей кровью.
Руки потянулись выдернуть из груди копьё, которое пригвождало её к доскам сквозь соломенный матрас и передавало дрожь колёс всему её телу, так что каждый камень из тысячи камней, коими дорога была вымощена, отдавался болью от затылка до кончиков пальцев и не давал дышать.
Пальцы схватились за воздух и сдавленную бинтами грудь. Копья не было.
Юный лекарь, совсем ещё мальчишка лет восьмидесяти, переплетавший свои косы, чтобы не задремать, встрепенулся на её стонущий вздох и подался вперёд с плошкой в руке.
- Неужели очнулась... Вот, выпей. Это обезболивающий чай.
Лассэлин почуяла запах остывшего крепкого отвара горькой гойиновой коры, дурманящего и усыпляющего даже детей Севера, - в одной из сказок подлый раб опоил им своего старого хозяина, которого желал убить на поединке его наследник, но тот разгадал уловку и убил самого раба.
- Не надо, - прохрипела она, отвернувшись и нашаривая рукой ножны. - Вдруг... нападут.
- Не нападут, - покачал головой лекарь. - Мы уже очень далеко от границы.
Преодолевая боль, Лассэлин приподняла голову. В повозке было ещё несколько раненых, а позади тащились другие повозки, и дороги она не узнавала.
- Куда... куда мы едем?
- В столицу. Если кто и сможет что-то сделать, то только тамошние целители.
Должно быть, послышалось, она хотела переспросить, но от изумления вдохнула слишком много воздуха, захлебнулась им, и на губах выступила розовая пена.
- Выпей, - повторил лекарь почти умоляюще. - Тебе ни говорить, ни шевелиться нельзя. У тебя стрела в лёгком засела, древко вышло, а наконечник остался.
Стрела vairatz, не костяная, железная, северная сталь была холодной, но боль в груди была горячей, обжигающей, как будто под рёбрами тлел и не гас кусочек добела раскалённого солнечного огня, пожирал её изнутри. Лассэлин, как все дети Севера, ненавидела этот жар, и отныне поселившаяся в ней боль была напоминанием, была вызовом, была неоконченным боем.
Лекарь поднёс плошку к её губам, но она мягко перехватила его пальцы - "сама" - и проглотила вязкий отвар.
- Как твоё имя? - прошептала Лассэлин.
- Каэрил, сын Амбернила. А твоё?
- Лассэлин... - она не договорила, тут же проваливаясь в благословенную темноту, в которой гасли вспышки солнечной боли.
- Выжившая, - негромко произнёс Каэрил, как бы пробуя прозвание на язык, словно точную меру целебного экстракта. - Лассэлин Выжившая.
Она ещё не знала, что и столичным целителям окажется не под силу извлечь наконечник, и боль останется с ней, сопровождая каждый вдох, каждый шаг, каждое слово, и остудить это душащее пламя сумеет лишь ледяная ярость, заставляющая забыть обо всём, кроме мести, а потушить его будет возможно лишь кровью vairatz. Мерой крови, достаточной для того, чтобы солнце, восходящее на небо, закатывалось в их глазах, чтобы само солнце в ней утонуло.
Просыпаясь под шатром на палубе драккара, под запахи просмоленного дерева, каната и пота гребцов, Лассэлин точно знала, что не вернётся, что стрела в её теле, нацеленная на сердце, однажды сорвётся в бою и достигнет цели, - но ветер Севера наполнял ледяным дыханием паруса, ветер Севера без устали уносил её всё дальше от прежней мечты, от хрустальной столицы, пустой и изящной сказки, и всё ближе к концу и началу Пути.Адальберт фон Фаренхайт, ключ - "чужой среди своих". LoGH, pov, 1038 словФаренхайт помнил, как странно чувствовал себя, стоя на флагманском мостике в ряду других командующих офицеров на последнем совещании перед битвой, которую назовут битвой при Астарте. Он был младшим среди них; да куда там, каждый из них годился ему в отцы.
С тех пор стало уже до неприличия очевидным, почему двор назначил под командование Лоэнграмма именно этих людей - но в тот момент об этом ни у кого не было времени думать. Вражеские силы превосходили экспедиционный флот Лоэнграмма вдвое, и успели разделиться, готовые сомкнуться капканом, а они, адмиралы Рейха, предназначались на роль загнанных в ловушку хищников, которые или погибнут, или вернутся с позорным поражением. И если для них первый вариант был меньшим злом, то придворная верхушка в любом случае оставалась в выигрыше. И главным блюдом их триумфа должен был стать сам Лоэнграмм.
Фаренхайт и мог, и не мог сравнивать себя с Лоэнграммом. Они оба происходили из беднеющей низшей аристократии, оба привыкли выгрызать себе дорогу наверх, и это отразилось на их предпочтении наступательной тактики. Промедлишь - опоздаешь, выиграешь время - выиграешь битву, излишняя осторожность позволяет разглядеть твои слабые места. Но если Фаренхайт был белой вороной, бельмом на глазу, то Лоэнграмм был звонкой пощёчиной. Там, где Фаренхайт, сжав зубы, вынужден был выжидать, хотя всё его существо рвалось с цепи в атаку, и всё равно слыл непокорным дичком, который не чтил субординации и которого нужно было "поставить на место", - там Лоэнграмм, вернее, ещё фон Мюзель, рисковал, нарушал приказы и всё равно выходил победителем. Помимо отваги и гения ему сопутствовала удача, он обращал невозможное в свою пользу - словно огневолосый бог обмана, превратившийся в рыбу, когда его связанным бросили в море. Он получил звание и титул и, презирая высший свет, с лёгкостью принял при этом более звучное светское имя, смеясь над ними в их же обличье.
Но тогда на мостике Фаренхайт об этом не думал также, как и о том, что рано или поздно восхождение звезды Лоэнграмма окончится войной, и не так важно, кто начнёт её первым. Теперь же он вспоминал тех, кого клика Брауншвейга отправляла вслед за Лоэнграммом на убой - как ей казалось. Волки в случае угрозы без раздумий жертвуют щенками, но защищают стариков, владеющих опытом, который только они и могут передать, - но откуда было Брауншвейгу знать о волках? Он знал только о том, что щенков проще научить бегать за палкой в кусты и они не видят дальше кусочка сахара у себя перед носом. При Астарте Рейх хотел избавиться от самых лучших - к каковым Фаренхайт, не страдая ложной скромностью, причислял и себя самого.
Фон Меркатц, единственный адмирал из собравшихся контр- и вице-адмиралов, - он давно мог бы уже стать адмиралом флота, если бы обладал умением приспосабливаться, ценившимся выше прославленных на всю галактику боевых заслуг. Фаренхайт помнил его при Астарте, на экране видеосвязи, - его и неизменного фон Шнайдера, замершего по правую руку как овчарка, - тогда Меркатц сражался в строю Лоэнграмма в первый и последний раз.
- Друг Ахилла Патрокл и царь древней Спарты Леонид, - позже Фаренхайт называл имена вражеских флагманов, просто чтобы проверить, умеет ли Шнайдер смеяться. - Не знал, что в Альянсе настолько ценят мужскую дружбу.
- И Пергамон, город-музей, основанный ещё до мятежа Хайнессена, - невозмутимо добавлял Меркатц.
Фаренхайт не мог понять парадокса, по которому Меркатц после предал Рейх, чтобы бороться за Рейх своей безвозвратно ушедшей юности, - но всякий имеет право на свои сентиментальные иллюзии. Они не отменяли того, что Меркатц был незаменим. Даже после Астарты, когда все, включая самого Меркатца, оценили Лоэнграмма по достоинству, - Фаренхайт был готов идти за Меркатцем хоть в Валгаллу. Но, конечно, не в Альянс.
Штаден, бывший инструктор по теории стратегии в Академии Одина, - он так привык к теоретическим построениям и схемам, что даже когда его идеи были удачны, подчинённые относились к ним скептически из-за формы, в которую он эти идеи облекал. И отчасти - из-за того, что он был не дворянского происхождения и не имел влияния на доставшихся ему под командование юнцов с серебряной ложкой во рту и ветром в голове, что спали на его лекциях. Фаренхайт видел, что это приводило Штадена в отчаяние, и не мог не испытывать к нему некоторого участия, даже когда не соглашался с ним.
- Рассчитывать на удачу - это всё равно что опираться на воздух, - говорил Штаден о предложенном Лоэнграммом плане атаковать три вражеских флота поочерёдно, подразумевающем, что каждый из них будет разбит быстрее, чем остальные подойдут на помощь.
Идею блицкрига горячо одобрял лишь Фаренхайт. Дробить или растягивать силы было бы так же неразумно, как преподносить себя врагу на блюдечке попыткой прямого прорыва. Потому Кирхайс и указал Лоэнграмму на то, что Фаренхайт должен идти в авангарде. Этот человек, которого Фаренхайт так и не успел узнать ближе, безошибочно угадал единственного из присутствующих, кто не отступит уже хотя бы потому, что слишком давно жаждал такой возможности. И Асгрим летел вперёд, прокладывая путь ледяным мечом своих носовых орудий, а Фаренхайт почти ощущал нутром ошеломление врагов, не ожидавших, что зверь не только обойдёт подготовленную для него яму, но и вонзит когти в спину.
И, наконец, Эрлах, - ещё один ветеран, который когда-то, когда ему было столько же, сколько Лоэнграмму сейчас, захватил стратегически важные позиции в Изерлонском коридоре, вынудив сдаться превосходящие силы противника. А в другой раз, будучи отправленным в разведку с малым числом сопровождающих кораблей, обнаружил вражеский патруль, едва ли не втрое больший по численности, и несмотря на то, что патруль его не засёк, - вопреки приказу напал и, застав его врасплох, уничтожил. Эрлах, чей авантюризм был нарицательным, Эрлах, прозванный "солдатом из солдат" за преданность Рейху, - его подвела гордость: он так и не смирился с правом Лоэнграмма собой командовать. Он изменил курс и пошёл на прорыв - но в этот раз вероломная удача была не на его стороне.
Быть может, аристократы и не были настолько дальновидны, чтобы надеяться, что старики открыто не подчинятся новоиспечённому верховному адмиралу, - но факт оставался неумолим: Эрлах погиб в свои пятьдесят два потому, что Лоэнграмму был двадцать один. Фаренхайт запомнил гибель Хайденхайма, и гибель Валленштайна, и других кораблей, - и всё же это была победа.
Сегодня, среди адмиралов главнокомандующего Лоэнграмма, - молодых, бесстрашных, амбициозных, - он был уже всецело принят своим. Но также понимал, оглядываясь назад, что Лоэнграмм не разрушил тот Рейх, что представляли когда-то Меркатц, Штаден и Эрлах, тот Рейх, в котором выбирали умереть, но не сдаться, между должным и долгом выбирали долг, и не признавали исхода кроме победы, - нет, Лоэнграмм унаследовал его и возродил самый его дух. Старшие стесали клыки - настала очередь их учеников потрепать врага. И Фаренхайт более не чувствовал себя чужим в их ряду.Сату, ключ - "скорость". C:tD, pov, !триггеры!, 956 словВ движении всё обретает смысл. Ты движешься не потому, что это здоровый образ жизни и всё такое прочее, и не для того, чтобы в случае чего оторваться от копов - хотя и поэтому тоже, - ты движешься потому, что движется мир. И чем быстрее ты движешься, тем больше ты с ним на одной волне.
Всё, что Сату считала в своей жизни важным, начиналось с движения - пожалуй, движение отцовского сперматозоида тоже можно вписать в зачёт, - а каждое новое движение начиналось с того, что сердце проваливалось куда-то в паузу между вдохом и выдохом, между здесь и нигде, между сейчас или никогда, и возвращалось обратно, запускалось заново.
Первая карусель в детстве, которая вырывает тебя из привычной размеренности, и вот у тебя уже нет ни опоры, ни тормозов, а мир оказывается не твёрдой поделкой из конструктора, а цветным вихрем, бьющим тебе в лицо. Самое сладостное чувство в школьные годы, момент передачи эстафетной палочки, когда сжатое пружиной тело распрямляется и наконец-то не задерживается ничем, ни лестниц, ни светофоров, только ты и беговая дорожка, бросающаяся под ноги, так что однажды почти не пугаешься, увидев вместо кроссовок копыта. Первый секс - не зря уговорила родителей на "летний спортивный лагерь", все свои и глэмор льётся рекой, её звали Лина и её смазливую мордашку Сату помнит до сих пор, а того пафосного юного тролля почти не запомнила, ну по крайней мере в лицо и по имени, остальное-то было вполне запоминающимся. Первая сотка на спидометре - поначалу отчаянно боишься не справиться с ревущей железной тварью между ног, а потом сливаешься с ней воедино и больше уже не представляешь, как по-другому.
И с каждым оборотом эта карусель разгоняется всё быстрее.
Мир проносится мимо, он всегда проносится, даже если ты будешь стоять на месте, но чем быстрее ты движешься, тем меньше срастаешься с тем, что всё равно оторвётся. Живи быстро, танцуй, люби, дави на газ, умри Старцем, которому не о чем будет жалеть. И начни снова.
Если что-то не заставляет тебя спешить ему навстречу - тебе это не нужно. Эдна - нужна. Эдна - тролль, Сату всегда любила троллей как самую неизменную точку в пространстве, вокруг которой можно лететь по своей орбите. Оборотни горячи, а ши красивы, но подобраться к ним достаточно близко зачастую требовало времени, которого у Сату попросту не было. Впрочем, порой даже смотреть на ши, предающихся страсти в любом её виде, - не хуже оргазма, они ведь умудряются жить на том пике, которого тебе не каждый день удаётся достичь, и делать своей нормой чистейшее безумие.
На первое свидание с Эдной - настоящее свидание, а не просто встречу в клубе - Сату приехала прямиком после экзамена.
- Куда пойдём? - спросила Эдна.
- Давай к моей наставнице. Там можно будет под душ залезть.
- Я вроде не слишком грязная, - Эдна смущённо усмехнулась.
Вот в этом и вся разница. Сату и в голову не пришло, что можно идти в кафе, в картинную галерею или, скажем, океанариум, - равно как не пришло в голову Эдне, что можно заняться любовью в ванной комнате, пока старая сатирка разбирает мотор посреди гостиной. Наверное, это и держало их вместе с тех пор.
- Ты слишком быстрая.
Это Сату слышала множество раз. Но в такой формулировке - почти звучало комплиментом.
- К чему терять время? За эту сессию я чуть не свихнулась. Не знаю, как это работает, но чем больше ломаешь мозги, тем сильнее потом секса хочется.
- Ты могла бы встречаться с кем-то со своего курса. И не только.
- Ты имеешь в виду - с людьми? Как ты не понимаешь. Мы же для них как наркотик.
- Как для тебя адреналин и глэмор? - Эдна и шутила, и не шутила одновременно. Тяга Сату не только к ши, но и к тем простолюдинам, кто был опасно близок к Бедламу, беспокоила её уже тогда.
- Хуже. Ты ведь не можешь им не открыться, иначе это будет обман, всё равно что вести двойную жизнь. А если откроешься, то всё. Они будут видеть только тебя. Как просвет неба за тучами их Банальности. Всё остальное навсегда станет для них серым. Это как героин.
- А ты откуда знаешь про героин?
- Рассказали. Так вот. Ты уйдёшь, а они не забудут. Они выяснят, где ты живёшь, и как бы случайно встретят тебя возле дома. Ты будешь говорить, что они ещё найдут себе кого-нибудь, а они будут твердить, что это навсегда. Или ты останешься, а они застанут тебя с приятелем за самыми невинными ласками и выставят тебя вон, а потом загнутся в одиночестве от побочных эффектов своих таблеток, которые... которые... как, мать их, контрацептив для мозга. Такие, чтобы ни одной мечты, ни одной фантазии не зарождалось.
- Но не все же умирают, - в голосе Эдны прозвучала неуверенность.
- Вообще-то все, - хмыкнула Сату, закуривая.
- Ну, я знаю, что люди смертны. И мы тоже, в какой-то степени. Но много ли тех, кто умирает от... этого?
- А этого я не знаю. Врачи не станут с тобой разговаривать, потому что ты не родственник и вообще никто. Если повезёт, от тех самых родственников или из газеты ты узнаешь, что такая болезнь встречается у двадцати на миллион. У двадцати! Вот ты и скажи мне, много это или мало.
- Много, - подумав, кивнула Эдна.
- Нам сам опыт прошлых жизней говорит в подкорке, что всё однажды закончится. И в то же время - что всё только начинается. А для них всё только один раз. Они не выдерживают этого... конца. Слишком хрупкие.
- Ох. Не ожидала, что ты об этом думаешь.
- А я и не думаю. Залезай, поехали.
Ты движешься не для того, чтобы сбежать от себя, и не для того, чтобы прийти к себе, - ты движешься потому, что движение и есть ты. Ты живёшь, пока движешься, и остаются позади кварталы и перекрёстки, случайные встречи и жаркие ночи, неважные слова и понимание без слов, - а впереди ждут новые дороги, города, искры во взглядах и искры из-под колёс.
Ничто не вечно, мгновения не удержать, не повторить, - мир меняется, мир не успевает остыть, мир движется сквозь тебя, с тобой и в тебе, как лучший любовник, - но это делает вечными нас.Лэриан ин Триэнн, ключ - "никакая цена не высока". Салитэрия by Игнис, джен, !триггеры!, 1279 словБольше, чем сладости и игрушки, Лэриан любил, когда отец приносил ему книги, купленные у владельцев соседних лавок, - иные тома не успевали даже лечь на прилавок, только что из-под пресса. В содержании отец не разбирался, выбирал самые дорогие и красивые, с обложками, обтянутыми расшитым бархатом или провощённой кожей с вправленными выпуклыми камнями. Лэриан с благоговением открывал хрусткий переплёт, прикасался к свежей бумаге - белоснежной, шелковистой на ощупь, как кусочек мела, того и гляди оставит следы на пальцах. Легенды о драконах и путешествиях героев, пересекавших пустыни и спускавшихся в глубины океана, эльфийские сказки, перемежавшиеся гравюрами, на которых вплетались в изысканный узор свитки и стебли трав, тягучие философские поэмы и жизнеописания великих магов, пьесы об изменах и ревности, сборники романтических стихов - Лэриан читал всё.
Особенно он привязался к той книге, которую мать поначалу переставила на верхнюю полку: "Это тебе пока рано". Этот подарок, отложенный до той поры, когда он уже не первый год ходил в школу, казался дороже прочих, да и сама история его захватила. Роман повествовал о приключениях четверых друзей, двое из которых становились со временем любовниками - но не это было в нём главным. Персонажи ни дня не проводили на одном месте, преследуя всё новые и новые опасные тайны, находчиво пользуясь разнообразными знаниями и навыками, чтобы справляться со всеми трудностями, прощали друг другу ошибки и великодушно относились к врагам. Лэриану горячо хотелось выучиться всему необходимому и жить так же - для начала увязаться с отцом в торговую экспедицию, а там уж фантастические происшествия не заставят себя ждать. Но команду следовало собирать уже сейчас.
И Лэриан подсунул книгу соседу по парте - полного его имени он сейчас не помнил, но кратко его звали Нико, и кровь Тёмных эльфов в нём преобладала. Читать Нико приходилось прямо на уроках: и Лэриан опасался, что родители заметят пропажу и станут расспрашивать, и у самого Нико было дома невпроворот занятий из-за младших братьев и сестёр. Нико был резок и неусидчив, учился неважно, зато мечтал стать вольным бродягой, баловнем фортуны, у которого всегда найдётся звонкая монета на добрый эль и свободная минутка на очарованных им красавиц. И книга ему тоже нравилась.
В один день Лэриан заметил, что Нико необычно тих - тот сидел, уставившись в одну точку.
- Ты чего такой мрачный? - шепнул он.
Нико вместо ответа пододвинул в его сторону спрятанную под партой открытую книгу. Лэриан покосился на страницу - это был эпилог, в котором описывалась гибель главного героя.
Окрик учителя заставил их обоих вздрогнуть. Нико поспешно пододвинул к себе учебник, но задел и опрокинул чернильницу. Блестящая струйка неумолимо протянулась к покатому краю столешницы и скатилась на книжный разворот жирной кляксой.
- Скорее, дай её мне!
Лэриан прикоснулся к листу, вымораживая влагу при помощи магии, пока страницы не слиплись. Они даже почти не покоробились, но чёрное пятно, выцветающее по краям в лиловый, перекрыло несколько строк, так что их теперь невозможно было прочитать.
- Ох, хвала Силлии, успел, - прошептал Лэриан с облегчением, переворачивая чуть влажные, холодные страницы. - Дома проложу промокашкой и прижму чем-нибудь тяжёлым.
- Неплохая работа со Льдом, ин Триэнн, - похвалил подошедший учитель. - Но на вашем месте я бы остудил пыл вашего товарища, чтобы впредь был поосторожней.
Лэриан смущённо пробормотал благодарность, Нико - извинения.
- Отец тебя прикончит за книжку?.. - севшим голосом спросил Нико, глядя на испорченный эпилог, как только учитель отвернулся, призывая взбаламученный класс к порядку.
- Отец скажет, что купит новую, - вздохнул Лэриан, поглаживая кончиками пальцев страницу, как живое существо. - Но я не хочу новую. Мне нравится эта.
Чем старше он становился, тем больше стыдился своего ничем не заслуженного богатства. Отец славился высокомерием и грубостью, но жену и единственного сына баловал сверх меры. Лэриану нравилась красивая одежда, но он вовсе не хотел избавляться от неё так скоро, как она выходила из моды; он был бы рад получать подарки за достижения в учёбе, а не каждый день, - но отец считал, что для прибыльного дела вовсе не обязательно учиться всему на свете и уж тем более рваться поступать в Академию.
- Это же слишком дорого, - не раз говорил ему Лэриан, на что отец строго отвечал:
- Ничто не может быть слишком дорого, когда дело касается твоей семьи.
Подарки от клиентов Лэриан прятал за отходившей доской шкафа - в ожидании того дня, когда можно будет, надвинув капюшон своих застиранных лохмотьев, выбраться в город. Больше всего он любил, когда бесхитростно дарили деньги: их в такой день он сразу отдавал матери. С золотыми и прочими драгоценными безделушками было сложнее. Во-первых, некоторые завсегдатаи хотели, чтобы их подарки носили (надевая перед их визитом и снимая после их ухода), а во-вторых, не всякий меняла соглашался купить украшения у оборванца, боясь, что они краденые. Случалось и так, что за лавками скупщиков присматривали воры, надеющиеся поживиться выручкой заходивших туда горожан. Как же мучительно стыдно было однажды выкрикнуть в лица окружившим в переулке грабителям имена своих... хозяев. Не тронули, оставили в покое. А если бы не мать - сам искал бы смерти.
В городе заходил в книжные лавки старьёвщиков - незаметно прошмыгнув, глубоко вдыхал аромат библиотечной пыли, скользил взглядом по полкам, пока не прогонят. В первую очередь взгляд цеплялся за знакомые названия на корешках, как за лица старых друзей. Лэриан чувствовал с ними некоторое родство: они тоже когда-то были кому-то нужны, а теперь их выставили на продажу.
На барахолках, конечно, не было таких дорогих изданий, какие были у него в детстве. Те книги были едва ли не единственными из предметов роскоши в их доме, каковые отец не прихватил с собой, сбегая из Талласа с чужими сокровищами; но вскоре после того, как Лэриана забрали в уплату этих сокровищ, мать распродала и книги, и наряды, а затем посуду и мебель. Она слишком привыкла жить на широкую ногу и тратилась тогда так же, как прежде, - а теперь ей только из жалости давали работу, поскольку трудиться она не умела.
Лэриан дожидался её на углу, при её появлении сердце начинало биться чаще, но он сдерживался: она всегда сердилась и ругалась, когда он называл её мамой. Он быстро подходил, теребил её за плечо, отчего она переставала мурлыкать себе под нос песенки и поднимала руку к груди. Тогда он совал ей в ладонь кулёк с монетами, и её глаза, когда-то яркие, как молодая зелень, а ныне потухшие, вспыхивали двумя безумными угольками жадности.
- Всё-таки ты похож на моего сына, - проговорила она в этот раз, вдруг обратив внимание не только на деньги, но и на него самого.
Лэриан вздрогнул, как от неожиданной пощёчины.
Хотелось спросить "Каким он был", но страшно было услышать ответ. Слишком мало он был похож на себя прежнего - как обветшавший дом, который продолжали белить снаружи.
- А он сейчас..?
- Отправился со своим отцом в дальнее плавание на корабле. Скоро уже должен вернуться.
Лэриан сглотнул комок. За прошедшие годы можно было совершить кругосветное путешествие.
- Я расскажу ему о тебе. Как тебя зовут?
- Мнн... Лэри, - пробормотал Лэриан как можно неразборчивей, но это не сработало. Милость нищей Лесной эльфийки тут же сменилось на гнев.
- Вот же бессовестный грязный самозванец! Ты просто услышал, что моего сына зовут Лэриан, и всё ещё думаешь, что я тебе поверю?!.. Я знаю, что ты хочешь пробраться в мой дом, украсть мои бриллианты! - она истово прижимала мешочек с деньгами к груди, как младенца.
Лэриан попятился, затем развернулся и пошёл прочь, затем почти побежал. Он и так задержался, а в... свой дом нужно было вернуться до вечера, привести себя в порядок и хорошо одеться.
Цена, которую он уплачивал, по-прежнему была не слишком высока, если речь шла о жизни матери.
Но в мыслях царили пустота и шум одновременно, как в каминной трубе, продуваемой ветром. Он скорее догадался, чем расслышал, что его предупредили о прибытии клиента.
- Хорошо, что успел, - прошептал он сам себе.
Крепкая фигура молодого черноволосого эльфа в дверях сразу показалась ему знакомой.
А вот Нико его не узнал.
А после - когда перед глазами осталось лишь расплывшееся на белом тёмное пятно, красное по краям, - всем, что случайно услышал Лэриан из-за приоткрытой двери, был голос слуги, провожавшего клиентов к комнатам и обратно и приносившего напитки:
- Вы уж в следующий раз будьте поосторожней.Генри Рокслей, ключ - "я видел сон...". Отблески Этерны, pov, UST(слэш), 624 словаРаньше с выездами из столицы и постоялыми дворами Рокслей мирился как с неизбежным злом: даже в тех комнатах, что предлагались как лучшие, то шум из нижнего зала было ничем не заглушить, то деревянная перекладина под матрасом ломалась от одного вздоха, то пахло мышами. Теперь же за всякую возможность заночевать в одной комнате с оруженосцем он цеплялся, словно смертельно больной за ложку лекарства. Чтобы, найдя предлог не гасить свечу, смотреть сквозь плотный сумрак - как на шедевр, на котором дочерна потемневшее от времени масло только сильней оживляет контраст между светом и тенью.
Смотришь, как он, настороженный от непривычного места, засыпает долго, шурша рубашкой о тонкое одеяло. Как прижимает узкую ладонь щекой. Бередишь мысли, как сдираешь корку с подсохшей ссадины, и они мечутся по кругу - не смей, не тронь, не смей, - словно чёрный кот из детской песенки: не ложись лицом к востоку, схватит когтями и утащит в Закат. Не смей, не тревожь, иначе и себя, и его погубишь, сломаешь подарок слепой судьбы, и так не разглядевшей, что ты его не достоин, - лучше женись и всю жизнь притворяйся счастливым, вспоминая, как счастлив был в эти годы.
Не представляй глаза - сиреневый перламутр, не всматривайся в губы, приоткрытые во сне, не прислушивайся к сердцу, дрожащему вовсе не от вина. Не ври себе, что это всё оттого, что он похож на брата, - впрочем, конечно, похож, но лишь самую малость, как и то, что ты чувствуешь сейчас, так мало похоже на то, что чувствовал прежде. Прекращай мечтать и надеяться, что так и будешь смотреть до утра, - всё равно не насмотришься впрок, а усталость прошедшего дня возьмёт своё. Задувай свечу и ложись-ка спать, глубже дыша, - как будто с ним рядом и воздух слаще.
Заснёшь - и увидишь: над морем пылает солнце, и волна, вырастая в белых протуберанцах, поднимает солнечный шар на крутом хребте. И кроме моря и солнца нет ничего - таков закон грёз, в них повседневная серость не выживает, съёживается под ногами, как полуденная тень. И не то вода, не то солнечный свет осыпается брызгами на лицо, а прямо из пронизанной золотом кобальтовой толщи волны выходит он - и волна ложится плащом на его острые плечи. Он не то в пене кружев, не то в кружеве пены, и в самом деле - как там говорят? - Повелитель Волн, и кажется - можно увидеть, как под нетронутой солнцем кожей вены текут синевой от запястий до щиколоток, а на кораллово-розовом росчерке губ тают воздушные капли. И ты ему как будто зачем-то нужен, как будто здесь только ты один за него в ответе...
Наяву такое и в голову не придёт - чтобы сделать шаг, прикоснуться, хотя бы в шутку, - наяву ты простой солдат, служебный пёс, твоя доля отмерена звеньями цепи, и их всё меньше. Таким, как ты, бескрылым каменным стражам ворот и порогов, никогда не дотянуться до звёзд, чей холод в него вплавили вместо стали. Для него ты - нелепый, старомодный и бесполезный, шансов нет, очнись, отступи назад... Но ноги тонут в золотом песке, он подходит вплотную - кружит голову запах амбры и янтаря - и отвечает с насмешливой учтивостью на невысказанное вслух:
- Я знаю. Все любят меня, разве бывает иначе?
И целует - как прибой, заполняя собой лёгкие до последней поры, заменяя дыхание тяжёлым и мерным плеском воды в груди.
Рокслей просыпается, задыхаясь; в горле сухо и солоно, море шумит в висках. Встаёт, подходит к столу, наливает воды из графина - и после пьянящей прибрежной свежести она на вкус прогоркла и горька, хоть плюнь. Весенний сквозняк уносит обрывки дремотных образов - не удержать. И не знаешь, что делать здесь, как изловчиться жить, если там ты был молод, согрет и счастлив, а теперь - снова стареешь и запутался сам в себе, словно в "кошачьей колыбели" когда-то в детстве.
А он спит, и до утра есть время, - и лучше всего успокоить дурное сердце, бьющееся выброшенной на берег рыбой, и заснуть обратно, как провалиться на глубину, и надеяться снова его увидеть.Хи-Гэ (тогда ещё Киту), ключ - "круги по воде". Лестница из терновника, джен, 1083 словаВ дороге мир казался Киту опьяняюще ярким.
Вставали, чтобы позавтракать до рассвета и с рассветом отправиться в путь, и каждое утро было как новенькое, перекованное, присыпанное сверкающей росой словно окалиной. Сам Киту в новой куртке, в новых высоких сапогах чувствовал себя поначалу слишком нарядным для того, чтобы идти по колено в траве или вброд пересекать ручьи, - но от мастера Гин-Ши не отставал.
Хотя сложно, взаправду сложно не замешкаться, когда идёшь сквозь весну. Лоскутные тени от молодой ещё листвы и косые колонны света, прохладные заросли и согретые солнцем поляны кружили голову, сменяя друг друга. Между поваленными стволами и высокими пучками травы острый глаз тут и там замечал мелких существ, торопящихся жить свою короткую жизнь, кроны наполнялись птичьим гомоном. И то, что даже глянцевые жуки сражались за Любовь и погибали сотнями, едва успев вылупиться из копошащихся под землёй личинок, - больше не задевало.
Куртку и сапоги Киту выбрал на ярмарке - и там было тоже пёстрое мельтешение, флейты и колокольчики, голоса зазывал, запахи жареного мяса и хлебной опары, и столько нги, сколько он за всю прежнюю жизнь не видел. И карусель. Не то чтобы он не знал, что это такое, - была и в отцовском дворе такая забава для детей, слепой мерин с рудника вращал лавки, обмотанные тряпицами, чтобы не занозиться, - но совершенно иное было здесь. Скользили мимо обвитые лентами столбы, складки балдахина с бахромой хлопали на ветру, а внутри карусели поскрипывали колёса. Недаром рассказывали, что бывают в Столице мастера, которые такие колёса делают крошечными, с ноготок, - и кованые птицы скачут и звенят как настоящие.
Поймав вопросительный взгляд, Киту покачал головой: слишком взрослый уже, да и заработанного в кузнице хватило вот на куртку и сапоги, и прочее, что в дороге необходимо, на баловство не осталось, а деньги мастера тратить не следует. И главное - со стороны смотреть красивей.
На ярмарке провели полдня, никуда не торопясь, ели жареное мясо со свежим хлебом, запивая ледяным золотым пивом. Киту успел вдосталь разглядеть своих ровесников - и на качелях, взлетающих к небу, и кидающих кольца на деревянные колышки, и иными способами состязающихся в ловкости между собой. И думал: у меня есть мастер, дорога и дело, - не я вам, а вы мне позавидовать должны.
А ещё год назад, когда только начинал жить - не в рабстве и не в бегах, а как подмастерье, - острота повседневной радости не давала забыть, а напротив, будто напоминала о том, что оставил далеко-далеко, за тёмной бесконечностью в несколько детских шагов шириной. Там, где пустынный ветер Лянчина нёс над каменными полями тонкую солоноватую пыль. Словно в жизни, как между спицами колеса, застряла палка, и оттого сдвинуть эту жизнь оказалось так трудно.
Но сперва притворишься, что ничем не хуже прочих, а затем и привычка подтянется, и в самом деле научишься чувствовать себя так: полным и цельным. Всё равно что подкову сковать по форме подковы, так что ей ничего другого и не останется, кроме как служить подковой. Как говорил мастер Гин-Ши, когда Киту, глядя на заготовку, порывался описывать готовую уже вещь: ты не можешь видеть, что в будущем будет, пока его не создашь. Не торопись, начинай с того, что имеешь.
И Киту начинал - с себя, и с самой простой на первый взгляд работы, и не взялся бы теперь сосчитать, сколько времени прошло, прежде чем услышал короткое и желанное: "Да. Так - хорошо".
Ещё мастер говорил, что неверие связывает руки. Киту верил ему и себе - и работа получалась.
Первая гроза в горах оказалась совершенно такой, как Киту себе представлял.
На тёмное небо, перевалившись через ледяные вершины, наползала раздутая, как кузнечные меха, сизая туча, и вокруг её огромных тугих боков плясали ореолом бледные молнии. Ветер дул прямо в лицо, и Киту поразило, что всё было так, как он уже видел в своей голове - он не помнил только, наяву или во сне, - до мельчайшей облачной складки, до сетки молний, похожей на линии Судьбы на ладони.
Гроза шла на него, не отклоняясь, её становилось всё больше, неба - всё меньше. И горы затягивало серебристо-стальной завесой: с тихим шорохом из подбрюшья тучи сыпался дождь. Киту переступил, покрепче устанавливая ноги на неровном камне, как в боевой стойке. Вот туча подошла вплотную, закрыла собой всё, что было в окоёме, стояла уже над головой, и холодный ливень лупил по щекам, по плечам, а грозовые разряды клубились и трещали совсем рядом.
Киту смотрел на переплетающиеся вспышки не мигая, с одним вопросом на пересохших губах: убьёшь или примешь? Таким, покалеченным, не жертвующим ничем, - примешь? Если должен всё сердце вложить без остатка в ремесло своих рук, а я в этом сердце, как в тигле, воедино сплавил дело и мастера, дом и дорогу, - примешь таким или нет?..
Одна из молний сорвалась и ринулась к нему. И мир остановил своё вращение - лиловое жало летело вниз, а вокруг тускнели, тонули в дождевом сумрачном мареве утёсы и кустарники, стылые бочаги и выбеленные солнцем остовы не совладавших когда-то с ветром деревьев. Молния, приближаясь, разгоралась неотвратимо и стала наконец такой яркой, что Киту не выдержал, зажмурился - и как в атаку на клинок бросился ей навстречу.
Лицом и ладонями о камни - неожиданно больно. Но это была не та боль, которую он ожидал, не всеобъемлющая, разрывающая всё существо, как в детстве, когда отец выволок во двор, в левой руке держа высоко над головой вывернутые запястья, а правой коротко размахнулся топором... - Нет, эта боль была простая, грубая и обжигающая, как глоток перцовой настойки. Сверху навалилась живая тяжесть, а затем рывком подняла за шкирку и потащила - Киту едва успел подобрать волочившиеся ноги. В оглушительном грохоте лопнувшего камня он не сразу сообразил, что молния ударила мимо него - только мелким осколком полоснуло по лицу да расплескало в лужах круги.
Укрылись в низине, втиснувшись за нагромождением камней, вымокшие до нитки, мастер ругался, Киту обнял его, прижал к себе, - сухого места было мало, тепла и того меньше. Потом смеялись от облегчения, перекрывая гул грозы, - линии с ладони Киту стесал вместе с кожей, заживёт прежде, чем доберётся до кузницы, - а потом...
Потом Киту задремал, а когда туча, как зверь сыто урча и переваливаясь, скрылась за горами, и камни стали прогреваться на солнце, - выбрался наружу, разминая затёкшие мышцы.
Кузнец Хо (то было имя Семьи, и чаще его называли так, чем по личному имени), помнится, говорил, что кто кому мастером приходится, кто учеником - не вдруг решается. Что мастер и ученик связаны между собой в девяти рождениях - потому и узнают друг друга с первого взгляда, потому и доверяют друг другу. Уже виделись. Уже вместе росли. Не так, как дети растут, конечно, когда по одной улице бегают и в одной луже плещутся: растёт мастер - растёт и ученик. А впрочем, с другой стороны, для богов что ученик, что учитель - всё дети. Учиться им ещё и учиться. Расти и расти...
Одна палка сломалась под колесом - переломится и другая.Кэролайн ап Скатах, ключ - "я делаю это опять". C:tD, pov, PG(смерть персонажа), 535 словКто-то из классиков однажды сказал: бегство - свойство детства.
В детстве ты убегаешь из чисто прибранной гостиной на крышу, а если крыша заперта, то на чердак, и смотришь на звёзды. И даже если в твоё окошко или в щель между досками видна только одна звезда - её свет проламывает потолочные балки и падает на тебя во всей своей непостижимой огромности, и позже, когда Грёза так же разрушит вокруг тебя рамки Банальности, ты уже будешь к этому готова. И позже, что бы ты ни узнала об устройстве космических тел, та звезда останется для тебя хрустальным Граалем, не подчиняющимся законам и телескопам.
И эта звезда станет твоей путеводной, и ты сбежишь из дома, следуя за ней, к ночным кострам, к песням на несуществующем языке, к республикам, срок жизни которых исчисляется днями, к клятвам в вечной дружбе, дающимся на несколько последних часов до смерти. Твоё детство остаётся лежать в блиндажах и на баррикадах, у расстрельной стены, в переулке с фригольдом за спиной, - а звезда зажигается для тебя снова и снова, Грааль наполняется кровью, неизменно свежей, и ты возвращаешься в Осень, чтобы не знать дома, как прежде. Дом, где помнят и ждут, где твоя смешная копилка с монеткой, бренчащей внутри, всё ещё стоит на полке, - или дом опустевший, исчезнувший отовсюду, кроме воспоминаний и снов, в котором давно живут чужие, - дом всё равно останется в прошлом.
И порой становится так непривычно, странно, когда где-то внутри тебя, как монетка, звучит моцартовской гармонией ощущение точки, остановки на трудном пути, долгожданной передышки, - ощущение дома. Когда у тех, кого успела полюбить, сбывается что-то, чего желала для них сильнее всего, когда они обретают то, чего долго ждали, и встречают тех, кого искали; когда всё вокруг кажется одновременно нерушимым и хрупким - и чаша вина из рук в руки, и смех, и снег, вдруг выпавший на Остару, - это значит, что скоро тебе придётся прощаться.
Ты никогда не говоришь этого вслух: то, что каждое прощание может стать в этой жизни последним, все понимают и так. Зачастую ты просто молчишь - как в бою, - глядя, как других преображает приближение мирных времён. Гадаешь, к чему они готовятся, о чём мечтают, и что им снится, когда ты встаёшь на разведку в собачий час, а звёзды тонут в холодном предрассветном сумраке.
Герои древних легенд, говорят, могли задержать в небе движение луны и несколько ночей сплести, как браслет из шерстяных нитей, в одну достаточно долгую ночь для праздника, любви и прощания. Теперь эти герои, и ты среди них, узнавая друг друга в пабах для туристов, с побитыми молью бизоньими головами над стойкой, учатся держать удар и стрелять по подброшенным в воздух монетам, а время продлить не в силах. И ты делаешь это опять и опять: уходишь, пока никто не видит, а если сказала ещё не всё - Дан позволит закончить фразу в следующей жизни.
И не то страшно, когда между бровей щекотной мухой предвидишь чужой прицел - и уже не чувствуешь, как по переносице густо стекает кровь; не то страшно, когда над головой по-комариному мерзко свистит падающая мина и стонут затоптанные в окопе раненые; и тем паче не страшно, когда смерть тебе дарит клинок - в руке такой же, как ты, бездомной легенды из другого, нездешнего Дома.
Хуже всего - когда кто-то обманет твой внутренний компас, и едва тебе покажется, что всё складывается как надо, погибнет вне очереди прежде тебя.
@темы:
все побежали - и я побежал,
соседи по разуму,
у нас день розенриттера,
сорок тысяч способов подохнуть,
окститесь, юноша,
салитэрия/лиор,
step on thorns,
фанфикшн,
север и степь,
мечтай, иначе мы пропали
-
-
17.04.2020 в 22:25-
-
17.04.2020 в 22:30-
-
18.04.2020 в 01:30И действительно чем-то очень весеннее. А слог несмотря на сильные эмоции легкий, летящий, как ветерок.
-
-
18.04.2020 в 01:39Я рад, что получилось в лёгкость, феи-простолюдины располагают к разговорности. и очень рад, что нравится.^^
-
-
18.04.2020 в 01:42-
-
18.04.2020 в 01:45-
-
19.04.2020 в 02:22Очень здорово!
-
-
19.04.2020 в 02:41-
-
20.04.2020 в 00:11Очень в духе каноничных фрагментов "сожжения", это действительно холод и черная вода, ледники и бегущие волками созвездия
Здорово, сильно вхарактерно.
-
-
20.04.2020 в 00:19-
-
20.04.2020 в 23:19Красиво получилось, и как-то очень внутренне гармонично. Естественно, для этого мира (насколько я успел его узнать)
Сон - прошлое, и реальность, о которой и не мечталось прежде.
Некий знак направления не только географического, но и всей жизни.
осколок как как кусочек солнца - очень точный образ.
Спасибо.)
-
-
20.04.2020 в 23:30Очень люблю Север, но тут тоже много отсебятины относительно лора, ибо списываю детали быта со скандинавщины (и могу долго делать так, и завалить бытом, если меня вовремя не остановить)). Спасибо, что читаешь это вот всё!
-
-
22.04.2020 в 05:57Ну и еще, конечно, за ним хоть на смерть, хоть в вальгаллу, главное не в альянс.
-
-
22.04.2020 в 12:07рыбымифоложества я не обошёлся даже здесьА Меркатца Фаренхайт никогда не поймёт, это правда.
-
-
22.04.2020 в 15:09-
-
22.04.2020 в 18:12-
-
22.04.2020 в 18:30-
-
22.04.2020 в 18:34-
-
24.04.2020 в 01:20Доминик
Очень красиво композиционно построено, и это описание раздражения, которое рассыпается на две точки зрения на картину реальности. И концовка.
Феррус
Какое оно.. тяжёлое, мощное, с очень живыми, очень болезненными эмоциями, я понимал чем всё кончится, но всё равно к концу что-то вопил. Прекрасный момент с отсчётом людей и как завершение его сильная точка. Я в целом люблю хорошие точки текстов, и с твоих я прям пищу иногда.
Каспер
Яркие, очень...кинестетические что ли образы. Ощущательные. Интересно было читать.
Лассэлин
(о, хоть канон чутка знаю XD )
Мне очень нравится у тебя проработка тонких и мелких деталей, бросается в глаза то, как ты их продумываешь и аккуратно расставляешь, как каждая из них органична и на своём месте.
Довольно интересно было посмотреть с точки зрения ребёнка на северный быт. А от второй части прям захотелось узнать как у неё всё сложилось дальше и чем сказка закончилась.
Альберт
При общем непонимании сабжа очень интересно ловить мелкие красиво вставленные отсылки. И ритм у текста запоминающийся, резкий и точный, военный.
Сату
Волшебный ритм и стилистика текста, очень отличные от всего остального. У тебя зашибенно выходит что каждый текст написан очень по-своему, очень по-разному, как драгоценные камни разных цветов и огранки.
С огромным удовольствием прочёл всё))
-
-
24.04.2020 в 01:46я понимал чем всё кончится, но всё равно к концу что-то вопил
Охх, давай вопить вместе, для меня история Ферруса и Фулгрима - пожалуй, самая стеклищная в тридцатке. такой простой архетип - когда два брата с огромным взаимным доверием и пониманием идут убивать друг друга, - но очень больно.
Я в целом люблю хорошие точки текстов
Мяя, я тоже. в детстве сбежал и был воспитан дикими драматургами
прям захотелось узнать как у неё всё сложилось дальше
Скорее всего, как написано, так и сложится: погибнет где-нибудь в карательном походе, веря, что драккар отвезёт её дух назад на Север.
резкий и точный, военный
Чёрт, неужели всё-таки читабельно. но раз это чувствуется, значит, хоть в какой-то степени да.)) Я люблю
рейходрочерствоэтот стиль мышления, с кучей имён, названий и пафоса.очень отличные от всего остального
Мне нравится писать тексты фей-простолюдинов более простым и разговорным языком, для контраста с более изысканными ши) И очень приятно, что оно и читать может нравиться. :3
Уррр *поглажен по всему Марку*
-
-
25.04.2020 в 20:48Про Лэри очень печально и стеклищно.(( написано хорошо... ых.
-
-
25.04.2020 в 21:04Сату да, такая. прямо в лоб и вперёд рогами. особенно в том, что ей кажется важным.
А у Лэриана сейчас вся жизнь стекло
-
-
27.04.2020 в 17:56-
-
27.04.2020 в 18:26-
-
28.04.2020 в 23:03Спасибо, оно было хорошо.)
-
-
28.04.2020 в 23:07Оно поначалу пришло довольно сумбурно, но рад, что получилось уложить в слова. :3
-
-
28.04.2020 в 23:52-
-
04.05.2020 в 23:47А текст очень фее-жизненный получился. И скаташий, потому что звучит ближе к осени, этот ее фаталистический поворот за поворотом.
-
-
04.05.2020 в 23:58Есть, однозначно. К своему проклятию - умирать до победы - она уже привыкла, уже приспособилась как-то беречь от него окружающих, а терять кого-то значимого прежде себя - это каждый раз запоминается и каждый раз не знаешь, что с этим делать.
Спасибо! рад, что получилось в фатализм. когда пишется про подменышей, частенько думается о том, как они эту цикличность воспринимают.