Вот теперь, пожалуй, можно сказать, что я открыл сезон'20 - в том смысле, что сыграл историю с большой буквы Ы, а не только хорошо провёл время на игре. И это хорошее начало.
Прошлая игра Дикты были год назад, и очень жаль, что так редко. Поэтому я обнаглел по-максимуму: во-первых, выдал в заявке пожелания, которые больше никуда и никогда, зная, что этот мастер додаст. И во-вторых, заловил Амарта, поскольку без соигрока, которому я доверяю на уровне "и в огонь и в воду", я бы такие идеи и не сыграл бы. И Дикта додала, и вводная начиналась с фразы "Жил-был мальчик, сам виноват", и я был намерен отыграть конфликт веры и чувства на все деньги, и я это сделал. Темы искушения священнослужителя у меня не было... да со времён форумки не было, но форумка - это несчитово, потому что сеновал, так что можно считать, что никогда раньше не было. Теперь есть. И к тому же в правильном смысле светлая, с игровой магией и с выходом вверх.
Доигровое пожизнёвое
Роль монашеского одеяния сыграла старая, видавшая виды ГП-мантия Аластора без опознавательных знаков на рубашку-дерюжку. Собрав это нехитрое субботним утром, я подхватил Амарта на Парке Победы, и мы поехали на Курский. Решили не ждать следующей электрички и воспользоваться МЦД. По цене диаметр и электричка аналогичны; диаметр выручает наличием зарядных гнёзд, но движется медленней. Плюс живописные виды на эстетику е#$ней. Коттедж в Щербинке я бы в одиночку не нашёл - тут не устаю восхвалять Амарта и его карту. Тот случай, когда не терпится начать игру, - тоже очень правильное ощущение...

Общий ворнинг: мы не хотели оскорбить чувства верующих, но случайно могли. Это слэш, местами не платонический, если для вас такие сюжеты неприемлемы - я вас понимаю и прошу не читать.
Предыстория персонажа глазами игрока
Дикта прислала мне сообщение с просьбой дать персонажу "простое немецкое имя" как раз в тот момент, когда я показал Птахе "Клауса". "Как его назвать? Ну не Клаус же!" - решил я и пошёл терзать Куруфин. Стоило ли удивляться, что первым же случайным немецким именем, которое он мне выдал, было Никлаус... Правда, вариант с выпадающей "о" - всё-таки швейцарский, поэтому звали юношу Николаус.
Николауса отдали в приют четырёхлетним мальчиком, когда он ничего толком не помнил, кроме того, что у него были мама и папа и он очень любил штрудель. Там он и воспитывался, и всё бы хорошо, если бы не один пожилой монах, который то и дело прикапывался к нему за малейшие, а чаще им самим выдуманные провинности и не жалел розог, и называл "отродьем сатаны". Мальчик искренне думал, что если молиться за вразумление этого монаха, то всё пройдёт, но не прошло. Он стал молиться больше - всё равно не прошло. В какой-то момент, когда он дошёл до отчаяния, совпало так, что старый монах заболел, и Николаусу поручили отнести ему в келью суп. А Николаус интересовался травами, и травник пускал его в свою мастерскую. Момент помутнения - и Николаус кидает в суп сушёные ягоды белладонны, не думая, что это закончится чем-то серьёзным...
...Монах умер. Чёрт его знает - может, и от болезни, а не от яда, но Николауса это ужаснуло: шутка ли, когда ты десятилетний ребёнок, и из-за тебя насовсем умирает человек! Он рыдал на похоронах, а затем изнурял себя всенощными молитвами и отказом от пищи, пока не слёг и его не убедили, что он умрёт, если продолжит в том же духе. Признаться он побоялся, и столь бурную реакцию на смерть старика списали на детскую впечатлительность.
Из приюта Николауса забрали в монастырь послушником. С красивым почерком и усидчивостью (вернее, устойчивостью) он вскоре попал в переписчики. Почти всё время он проводил в библиотеке за работой или за чтением; посторонние в библиотеку не допускались, и его самого не выпускали за пределы монастыря, так что он совершенно не знал людей и мирской жизни. Так он дожил до шестнадцати, когда однажды в монастыре остановился молодой студент по имени Гюнтер и внезапно с ним заговорил. Удачно поговорили о целомудрии святого Антония
Гюнтер показывал мелкие физические фокусы и рассказывал всякое интересное (Николаус понимал, что это не колдовство и что учёность - добродетель, поскольку жизнеописания многих святых и Пап включали в себя этап образования), был приятным собеседником, а ещё был хорош собой. Так эти двое договорились до перехода в горизонтальную плоскость - Николаус отпер запретную библиотеку, где их точно никто не побеспокоил бы, и затем позволил Гюнтеру взглянуть на книги. Ему и в голову не пришло, что Гюнтеру просто нужно было проникнуть в библиотеку
На следующий день Гюнтер резко исчез, не попрощавшись, и страх, что этому человеку может угрожать опасность, терзал Николауса не меньше, чем осознание, что он вновь согрешил. Из библиотеки ничего не пропало, никто ничего не заподозрил, кроме старшего библиотекаря, который намекал и угрожал, - но Николауса это волновало меньше всего. Он прибег было к проверенному способу покаяния - молитвам вместо сна и строгому посту, но, даже почти доведя себя до истощения, он только больше понимал, что воспоминания о содеянном его не отвращают, а греют. Какое уж тут раскаяние, когда мысли снова и снова обращаются не к богу, а к человеку, и все любовь, благодарность и сопереживание, ранее предназначавшиеся богу, теперь предназначаются ему...
Воспрял Николаус, только когда услышал, что поедет вместе с братом Франциском, которым всегда восхищался и уважал, в Рим. Перед дорогой он перестал изнурять себя бдениями и понадеялся, что повидает мир и развеется, и мучительная тяга к невозможному отпустит... Судьба, разумеется, распорядилась иначе, и невозможное произошло.
Забавно, что мне доставляют какое-то особое удовольствие два полярных типа персонажей: те, кто врут как дышат, не говорят ни слова правды ради собственной выгоды, играют роли, выдают себя за кого-то - и те, кто совершенно не могут врать и у кого из рук вон плохо получается притворяться. Николаус - из второго типа, причём в терминальной форме: он не то что врал - даже умалчивал с трудом, и при должном старании из него можно было вытрясти всю правду, кроме той, что вредила бы его близким (вот этого он не выдал бы и под пытками); он верил людям, причём всем, и категорически не умел спорить и настаивать на своём. Только постфактум понимаешь, насколько он иллюстрирует то, что монастырь ломает волю, - заранее я об этом не задумывался... И как же ему повезло, что обстоятельства сложились так, что ему пришлось принимать решение быстро. И какое же счастье, что теперь он рядом с людьми, которые в самом деле желают ему добра.

Отчёт отперсонажный. 22 февраля 1575 года. НачалоВ путь мы отправились втроём - я, брат Франциск и брат Готлиб, дюжий рыжебородый монах из другого монастыря. Отец Готлиб был бывшим ландскнехтом, из-за раны пикой в голову оставивший стезю воинскую и подвизавшийся в монахи, но оставивший ещё не все мирские привычки. Мы следовали с купеческим караваном, когда наткнулись на путников, переживших нападение разбойников. Брат Франциск подошёл к ним, дабы узнать, не нужна ли им помощь. Вернулся он в глубокой задумчивости и, должно быть, был столь удручён видом людских лишений, что вскоре почувствовал себя дурно и упал со своего осла. Нам пришлось остановиться в таверне на окраине Ингольштадта и остаться там до утра, поскольку на ночь городские ворота запирались. Едва брат Франциск хотел послать за доктором, как в таверну вошёл человек и отрекомендовался врачом. Брат Франциск остался с ним, а нас с братом Готлибом отправил на кухню.
- Ты смотри, какая женщина! - восхитился брат Готлиб, увидев высокую горожанку в шляпе. - Ты в своём возрасте должен уже интересоваться женщинами.
- Зачем мне ими интересоваться? Женщина - такой же человек, как и мы с вами.
- Э, нет, не такой же. Женщина - сосуд дьявола. Вот скажи мне, почему дьявол женское обличье принимает?
- Потому что для многих женщина является искушением.
- Вот!
- Но дьявол может принимать многие обличья.
Мы наконец добрались до кухни и трактирщика.
- Сейчас и попробуешь, хорошее ли здесь пиво, - говорил брат Готлиб.
- Я бы сперва подкрепился. Я успел проголодаться. Вижу, здесь есть картошка.
- Гишпанская репа? Садись, ешь. Колбасу бери.
- Так у меня же пост.
- Ты в путешествии, а значит, тебе положены эти... как их...
- Так я вовсе не привык есть мяса. Мне картошки будет довольно.
- Не люблю я этот мерзкий городишко, - ворчал брат Готлиб, не забывая прихлёбывать пиво и заедать кислой капустой.
- Отчего же?
- В прошлый раз, как я здесь был, местный лекарь едва не оставил меня без ноги.
- А это не тот же лекарь, который сейчас брата Франциска пользует? - забеспокоился я.
- Не помню.
- Как думаете, перед долгой дорогой мне позволительна вторая картошка?..
- Ешь. А потом можно будет в городе поразвлечься.
- Что же весёлого в городе ночью? Все спят, лавки заперты.
- Э, нет, в этом квартале есть места, что открыты и ночью. Можно драку устроить...
- Зачем же драться с добрыми горожанами?
- Как зачем? Это весело.
- Драться стоит только с грабителями или убийцами, когда на тебя нападают.
Тут я заметил, что у меня за спиной стоит брат Франциск, и поспешил уступить ему стул.
- Как вы чувствуете себя?
- Уже лучше.
Вокруг стола собирались люди, зашедшие в таверну, - местные и проезжие, кого задержала в пути разыгравшаяся непогода. Брат Готлиб спрашивал, почему их так много, не престольный ли в городе праздник, не женят ли кого или хоронят, но трактирщик отвечал, что ничего о том не знает и это просто гостеприимная таверна в хлебосольном городе.
Брат Готлиб пил всё больше пива и приговаривал:
- Видите, как я страдаю!..
- Вы невоздержанностью страдаете, брат Готлиб, - увещевал его я. - Вам бы помолиться.
А он рассказывал дурные шутки про покойников, за которые приходилось извиняться, требовал музыки; и когда один из постояльцев - господин, как мне показалось по его одежде, зажиточный, - взял гитару и сыграл песню о праведнике, брат Готлиб утверждал, что брат Франциск - самый настоящий святой, а затем кинул музыканту монету и велел сыграть что-то весёлое, чему радостно подпевал.
Я не сразу заметил в толпе Гюнтера - но не заметить не мог. Он стоял позади всех, в дверях, что-то записывал в своём блокноте, и мне порой казалось, что смотрел на меня, - и каждый раз, когда я случайно видел его издали, сердце во мне переворачивалось. Мне хотелось подойти к нему немедля, но не хотелось объясняться с братом Франциском. Лишь когда мы встали из-за стола и брат Франциск отвлёкся на шумевшего брата Готлиба, я отделился от них и обошёл толпу за спинами, сделав вид, что хочу налить себе воды.
- Здравствуйте, - сказал я, приблизившись.
- Здравствуй, - ответил Гюнтер. - Как ты здесь оказался?
- Проездом. Если бы брат Франциск не захворал, мы и вовсе проехали бы мимо...
- И куда путь держите?
- Далеко. - я помедлил, вспомнив, что брат Франциск не говорил посторонним о назначении нашего путешествия, но скрывать что-то от Гюнтера не хотел. - В Рим.
- Прости, что так быстро уехал тогда. Я услышал краем уха, что к вам должна была приехать какая-то большая шишка, с которой мне лучше не встречаться.
- Что ж... значит, господь даровал мне новую встречу, чтобы я не беспокоился, всё ли у вас в порядке.
- Мы ведь знакомы, ни к чему говорить мне "вы".
- Хорошо. А вы... то есть ты что делаешь здесь?
- А я здесь учусь. В здешнем университете.
Значит, это был город, в котором он жил?.. Поистине проведение привело нас именно сюда из множества других городов.
- Возьми померанец, - незнакомая женщина протянула мне ягоды на ладони. - А то вон какой худенький.
- У меня пост, - попытался отказаться я.
- Так ведь это не мясо.
- Это сладости...
- Возьми, не обижай даму, - подсказал Гюнтер.
- Я не хотел обидеть, - поспешно заверил я и взял ягоду. Она оказалась кислой, но очень вкусной.
- Наверное, в своём монастыре и не пробовал такого... А ты будешь? - обратилась она к Гюнтеру.
- А я никогда не откажусь.
Я оглядывался на брата Франциска - не хватился ли он меня, но он не без труда удерживал брата Готлиба, который с кем-то повздорил.
- Брат Готлиб невоздержан в пиве и вине, - вздохнул я, извиняясь. - Но на самом деле он человек очень благонравный и проявляет большое рвение...
- Я уж вижу, - кивнула женщина.
- Брат Готлиб был воином христовым и оставил ещё не все мирские привычки. Но если верить брату Франциску, пару десятков лет назад брат Готлиб был им более подвержен, так что он делает значительные успехи.
- Пару десятков? Сколько же ему лет? - полюбопытствовал Гюнтер.
- Почём же мне знать... за бородой не видно. Только бы на этот раз обошлось без драки.
- Драка - это весело, - возразил Гюнтер.
- Что же весёлого?.. И если что-нибудь разобьётся или сломается, то нам придётся платить, а наша казна и так невелика.
К нам присоединились брат Франциск и горожанин знатного вида, с цепью на груди.
- Я могу вам посочувствовать, - сказал он брату Франциску. - Это похоже на моих студентов. Вот что прикажете с ними делать?
- Стоит относиться к ним с терпением и смирением, - предположил я.
- И за какие грехи мне такое наказание?..
- Испытания даются нам не за грехи, а наоборот, для того, чтобы укрепить наш дух.
- Вот у вас есть родственники?.. - профессор прибег к помощи женщины.
- Вы хотите сказать, что студенты вам как дети?
- Я хочу сказать, что у всех бывают такие родственники, о которых думаешь: чтоб ты провалился.
- Нехорошо так говорить, - заметил я.
- Конечно, нехорошо. Но хорошо уже то, что я до сих пор никого не прибил, - и он потряс своей тяжёлой тростью.
- Вот мирская добродетель, - сказал я брату Франциску.
- Нам не стоит требовать от мирян столь же строгого соблюдения благочестия, что и от монахов. Но не стоит и попустительствовать грехам, - ответил он.
- Это верно, - согласился я. - Нельзя осуждать грешников, но нужно направить их к раскаянию.
- В мире много соблазнов. Но, сражаясь с ними, мы приближаемся к господу.
- Святой Антоний говорил, - припомнил я, - что не обретёт рай тот, кто не был искушаем; отними искушение у мира, и никто не спасётся.
- Господу раскаявшийся грешник дороже праведника.
Смогу ли я раскаяться? Я, едва брат Франциск удалился, вновь подошёл к Гюнтеру - и к той женщине, что была со мной так добра. Я не знал, о чём говорить, - мне просто хотелось быть с ним рядом, смотреть, слушать, пока была возможность. Он рисовал лекарственные растения, и выходило очень красиво и точно: ландыш, даже намеченный несколькими штрихами карандаша, узнавался безошибочно, словно живой.
- В нашей монастырской библиотеке тоже есть травники, - сказал я. - И бестиарии.
- А что такое "бестиарии"? - спросила женщина.
- Это всякие выдуманные животные, - сказал Гюнтер, не дав мне ответить.
- Вовсе нет... - возразил было я, но не успел сказать, что животные вполне настоящие, а он продолжал:
- ...Драконы, единороги...
- ...Они только в легендах, - и снова я не успел объяснить, что драконом дьявол обращается, как тот, которого победил святой Георгий, а в сотворённом мире драконов нет.
- Ты у него учишься? - женщина кивнула на профессора.
- Нет, не у него, - ответил Гюнтер. - Не думаю, что мне пригодятся в жизни изречения блаженного Августина.
- А ты как думаешь? - спросила она меня.
- Я думаю, что мудрость святых отцов и подвижников помогает и вдохновляет и в мирской жизни.
- Я тоже так думаю, - согласилась она. А после сказала: - Я не могу смотреть на твои босые ноги. Неужели в монастыре тебе не дали ботинок?
- У меня были ботинки, но они развалились. А я ведь отговаривал всех от этого. Мне привычнее ходить пешком.
- Если стопчешь ноги, будешь задерживать своих братьев, - строго сказал Гюнтер. - А если появятся язвы, им придётся тебя лечить. На дорогах грязь, в грязи стекло...
Я был так тронут заботой, что почти не знал, что ответить.
- Не стопчу... У меня есть осёл. Хотя я и о нём говорил братьям, что буду идти пешком. А то как-то неловко.
- Ты не умеешь ездить на осле?
- А вы видели его глаза? Как можно вот так взять и без спросу сесть кому-то на шею? Говорю же, неловко...
- И всё-таки пусть брат Франциск купит тебе ботинки... или хотя бы сандалии.
- Брат Франциск и так много тратит на брата Готлиба, и я стараюсь не увеличивать его траты... Но мы купим, - поспешно пообещал я, прежде чем меня вновь начали бы убеждать. - Наутро зайдём в лавку и купим. Ты прав, я ещё не бывал настолько далеко от монастыря.
- А где твой монастырь? - спросила женщина.
- Далеко. Мы уже без малого неделю в пути.
- И как живётся в монастыре, хорошо?
- Конечно, я счастлив, что я настолько близок к богу.
- В самом деле, о чём это я спрашиваю...
- Но ты ведь не с детства в монастыре? - спросил Гюнтер.
- С детства. И я не знаю, где бы я был сейчас, если бы не попал ребёнком в монастырский приют.
- В мире много дорог... А это кто такой? - Гюнтер указал на человека в чёрно-белом клобуке.
- Я его не знаю. Это монах другого ордена, доминиканского. Здесь владения нашего ордена заканчиваются.
- То есть нам теперь будут проповедовать не только они, но и вы?
- Мы на рассвете уйдём. А у вас наверняка есть в городе свои храмы и монастыри... собор, ведь город-то большой. Быть может, есть даже реликвии.
- Понятия не имею, - пожал плечами Гюнтер.
Я понял, что хочу поговорить с ним наедине, и спросил о том, что явно интересовало Гюнтера больше, нежели реликвии:
- Я слышал, здесь есть библиотека?
- Да, я в неё захаживаю.
- Я бы тоже хотел на неё взглянуть.
Он понял, что я не знаю помещений таверны, и проводил меня в зал на верхнем этаже. Книжные шкафы простирались там вдоль стен, от пола до потолка, перемежаясь чучелами диковинных животных, причудливыми статуэтками и чертежами. Но мне не было бы дела до книг, если бы при входе нам не пришлось протолкаться мимо компании постояльцев, что-то бурно обсуждавших. Я ходил вдоль полок, надеясь, что люди уйдут.
- Интересно, кто собрал такую богатую библиотеку...
- Должно быть, не одно поколение, - предположил Гюнтер. - Или в голодный год люди расплачивались книгами.
Я перешёл к другому шкафу, а Гюнтер неожиданно вышел, и довольно быстро, - я увидел лишь его спину, удаляющуюся по коридору. Что ж, я сам виноват: следовало сказать, что хочу видеть его с глазу на глаз. Или он понял бы меня превратно? Или понял бы именно так, как нужно?..
Я продолжал рассматривать книги, когда за моей спиной вдруг появился брат Франциск. Он умел незаметно подходить сзади.
- Я вижу, ты познакомился с местным студентом?
- Да, я как раз осматриваю библиотеку... её собирали, быть может, многие поколения.
К счастью для меня, те горожане, что всё никак не уходили, заговорили с нами, требуя объявить новый крестовый поход на Балканы, где христиане томились под властью иноверцев.
- Это решать Папе, - сказал я.
- Вы только отмахиваетесь! - люди были возмущены и возбуждены, особенно один мужчина.
- Вы можете написать прошение на имя Папы, - предложил я.
Это отвлекло людей на некоторое время.
- Я помню карту... Балканский полуостров - это ведь так далеко, - сказал я брату Франциску. - Удивительно, что эти люди так горячо принимают к сердцу беды столь далёких братьев-христиан. Разве это не трогательно?
- Это значит, что в городе всё благополучно, - ответил он. - Простые люди всегда думают о насущном, о том, чего им не хватает. Они начинают задумываться о высоком, только когда у них всё есть.
- В таком случае можно порадоваться за них, - сказал я.
- Видимо, господь не посылает им испытания нуждой. Должно быть, он посылает им другие.
- Порой испытание изобилием едва ли не более трудно.
- Это верно. Но не стоит судить людей строго.
- Не в материальных благах счастье...
- Плоть слаба!.. Так ты подружился с этим студентом? - повторил он вопрос, которого, я надеялся, я уже избежал.
Пока мы беседовали, Гюнтер вернулся в библиотеку и теперь прогуливался. Я всегда любил говорить с братом Франциском, но сейчас это было слишком не вовремя.
- Мы были знакомы раньше, - ответил я.
- Он приезжал к нам в монастырь? Как давно?
- Давно... с месяц назад или больше.
- Я его не помню. И о чём же вы разговаривали?
- Он рассказывал много интересного о свойствах вещей. Он изучает естественные науки, это очень полезно, особенно в миру, - знать, как помочь людям в случае болезни...
- Это вроде медицины?
- Не совсем. Он называет это... фармацевтика. Наука о лекарственных травах.
Тут люди, что составляли прошение на имя Папы, подошли к нам и попросили поставить подписи под петицией об уничтожении еретиков. Почерк был ужасный - лучше бы они обратились ко мне, чтобы я написал под диктовку.
- Еретиками и так занимается Инквизиция... - простонал я.
- Так пусть она займётся сарацинами.
- А сарацинами она не занимается. В крестовые походы ходит воинство христово...
Но меня уже не слушали. Размахивая письмом, его автор отправился дальше собирать подписи. Немудрено, что вскоре мы услышали громоподобный рёв возмущённого брата Готлиба.
- Что ты пишешь! - громыхал он, и казалось, вот-вот спустит несчастного с лестницы. - Какой ещё "святой отец"! Его Святейшество, верховный первосвященник, епископ Рима!..
- Брат Готлиб, не сердитесь, - просил я. - Это миряне, им позволительно не знать полного титулования Папы Римского...
- Немедленно перепишите как следует!
- Я помогу им переписать, - и брат Франциск увёл людей назад в библиотеку, подальше от гнева брата Готлиба, а брат Готлиб приобнял меня за плечи и поволок вниз.
- Даже сам Папа снисходителен к мирянам, как бы к нему ни обращались, - продолжал я по дороге. - Вот, скажем, если к нему обратится ребёнок...
- Сейчас ты всё расскажешь, - пообещал брат Готлиб, другой рукой подхватил внизу ту женщину, которая разговаривала со мной и Гюнтером раньше, и потащил нас дальше, в подвал.
- Зачем вы ведёте эту женщину?!..
Вместо ответа брат Готлиб попытался зажать мне рот ладонью, но я мотнул головой.
- ...Вот я и говорю: если к Папе Римскому обратится ребёнок и назовёт его просто "Папа", Его Святейшество отнесётся к этому снисходительно!..
Брат Готлиб, доведя меня до нижней ступени лестницы, подтолкнул меня в спину и ещё добавил пинка коленом под зад, так что я оказался прямо перед женщиной. Я подумал, что это продолжение его дурных шуток о том, что мне следует интересоваться женщинами, и он подговорил её к какому-то непотребству, и я начал уже было извиняться, но женщина смотрела на меня серьёзно и сказала:
- Мне нужно с тобой поговорить.
- Я к вашим услугам... но для этого брату Готлибу было не обязательно бить меня коленом.
- Я прошу прощения. Просто дело срочное... Я твоя мать.
Я смотрел на неё и не мог поверить ушам и глазам. Уже столько лет, как я перестал ждать...
- Но... как ты меня узнала?!..
- Я всё это время следила за тобой. Но меня не пускали к тебе...
- Но почему?.. Хотя бы весточку, записку, просто знать, что у тебя всё в порядке...
- А они тебе не говорили?!
- Нет... Мне только сказали, что мама и папа больше не придут, что я должен простить их и молиться за них. И все эти годы я за вас молился, но ничего не знал.
- Видишь ли, мы с твоим папой... к сожалению, он умер несколько лет назад... протестанты. И нам приходилось скрываться.
- Тогда... почему ты здесь?! Тебе нужно уходить, здесь может быть опасно...
- Я не уйду без тебя! Пойдём со мной, нас на Дунае ждёт лодка!
Она держала меня за руки, и я совершенно не мог прервать этого разговора, но и бежать было немыслимо.
- Но я послушник! Я приму постриг... Я не создан для мирской жизни, я её не знаю!
- Узнаешь! Жизнь монаха - не твоя жизнь, ты живёшь чужой жизнью!
- Это моя жизнь! Это мой путь, я ступил на него и не могу с него сойти. Я посвятил себя богу, и мне нравится эта жизнь!
- Ты её не выбирал, её выбрали за тебя!
- Я всё выбрал сам... Мне нравится переписывать книги, нравится помогать братьям на пасеке и в огороде. Я больше ничего не умею, я стану тебе обузой! Если тебе нужна помощь, я лучше останусь в монастыре и буду присылать тебе...
- У меня есть деньги. Там, где я живу, я богата, я известна... Я не прошу тебя сменить веру, но я прошу хотя бы попробовать. Ты всегда сможешь вернуться.
- Но я католик и могу жить только как католик! Я понимаю... я всегда думал, что мы верим в одного бога, просто делаем это по-разному. Я люблю тебя, я счастлив видеть тебя, но я не смогу жить иначе.
- Ты сможешь жить как католик. У нас никого не преследуют.
- Я не могу вот так уйти... оставить братьев. Я многим им обязан.
- Ты можешь написать им записку. Они доберутся до Рима и без тебя. А ты посмотришь мир, посмотришь жизнь, увидишь, как живут люди! Скажи мне, где бог требовал удаляться от мира?.. У нас всё просто, всё так, как у первых христиан. Нет Папы, нет посредников, только ты и Иисус!
- Святой Антоний и святой Франциск жили так, как первые христиане... - возражал я.
- Они, конечно, почитаемые мудрые люди. Но они не должны решать вместо тебя, как тебе жить! Ты должен сам увидеть, как можно жить по-другому, и тогда выбрать. Если ты выберешь монастырь, я отпущу тебя.
- Что ты такое говоришь... - шептал я. - Это ересь! Не говори так... Если бы не мудрость святых, я не знаю, что бы со мной стало, я бы погиб.
Я не знал, чего я боялся больше: что ересь проникает в мои уши, что само по себе грех, или что нас кто-нибудь услышит и мама попадёт из-за меня в беду.
- Но почему?..
- Я слаб, мама... Я даже в стенах монастыря, вдали от мира, не мог противостоять дьявольским искушениям! Мне всю жизнь каяться нужно, я грешник, мама!..
- Да что такого ты мог нагрешить? Заповедей всего десять: не убей, не укради...
- И я даже их соблюсти не смог!.. - в отчаянии воскликнул я.
- Что же ты сделал? Морковь прополол неправильно?
- Я убил, я убийца, мама!.. - она прижала меня к себе, и я заплакал у неё на плече, как ребёнок.
- Мальчик мой... как же такое вышло?..
- Я ребёнок был... и один старый монах постоянно порол меня, называл отродьем сатаны. И дьявол меня под руку толкнул - он заболел, мне поручили суп ему отнести, а я был вхож в келью травника, увидел ягоды белладонны, и бросил их в суп... Так надеялся, что обойдётся, - не обошлось...
- Так с ребёнка и спросу нет! Кто в детстве не грешил?
- Я знаю, что никто не безгрешен, и святые в детстве грешили, а потом каялись... Но я ещё согрешил!..
- Что же ещё?..
- Я... прелюбодействовал.
Вот я и выговорил всё, о чём и на исповеди не говорил. Почти всё...
- Так это оттого, что тебя в монастыре заперли! Воздержание - это противоестественно. Разве господь не говорил - плодитесь и размножайтесь?
- Дьявол искушал меня в обличии человеческом! И продолжает искушать...
- Да ты влюблён, мальчик мой! Ты был с девушкой? Кто она? Она здесь, в этой таверне?
Я замотал головой. Если бы она только знала!..
- Нет... Это не важно.
- Тебе жениться нужно, завести детишек, у нас это можно!..
- Я не могу!.. Я и сам погибну, и других погублю...
- Отчего же погубишь? Все люди так живут, тебя вырвали из мира, но ты можешь в мир вернуться! Попробуй, пока ещё не принял обеты, чтобы потом не пожалеть!
И только в большее смятение меня повергало осознание, что наутро уплыть по Дунаю будет для меня так же нестерпимо, как и сесть на осла и поехать прочь по дороге, - и то, и другое значило новую разлуку с Гюнтером, теперь уж окончательную.
- Я не могу просить тебя переменить веру... - прошептал я.
- Но и я тебя не прошу.
- Где ты живёшь... это далеко отсюда?
- Да. Нас на другом берегу ждут лошади...
- Я должен всё обдумать. Я обещаю решить до рассвета. Мне нужно помолиться, посоветоваться... - нет, конечно, я не стану тебя выдавать! - и извиниться перед одним человеком. А теперь мне нужно идти, брат Франциск меня ждёт.
Пока мы говорили, в подвал несколько раз кто-то спускался и спрашивал, не исповедь ли это, и я неизменно повторял, что я послушник и исповедь принимать не могу, и это только духовная беседа. Спускался и брат Франциск, и что хуже всего, он застал меня плачущим, после признания в убийстве. Я сказал, что всё хорошо и я просто растроган, но понимал, что мне придётся говорить с ним. И говорить о том, способен ли я остаться в миру.
Конечно, я хотел бы скорее поговорить с Гюнтером, но он сам был занят беседами с женщинами за столом, и я не мог его отвлечь. Пожалуй, и к лучшему, что он был увлечён и не заметил, как я вытираю глаза краем рукава рубахи. И брат Франциск нашёл меня прежде и позвал поговорить. Это обещал быть долгий разговор: он выбрал свободную комнату и велел мне сесть.
- О чём вы говорили с той женщиной?
- Она хотела со мной побеседовать, открыть мне душу. Я утешил её, и знаете... это тоже принесло мне утешение. И я подумал, что мог бы... чаще видеть людей, говорить с ними, приносить им утешение и воодушевлять.
- Ты хочешь проповедовать? Ты видел мир всего неделю, а это сложное дело.
- Я понимаю. И всё же мне кажется, что это может быть моим призванием.
- Что же так растрогало тебя в рассказе этой женщины?
- Она рассказала... - мне едва ли не впервые пришлось лгать, чтобы не выдать мать, - ...что в юности она овдовела, обеднела и вынуждена была отдать своего ребёнка родственникам. А потом, не то из-за войны, не то из-за эпидемии, родственники переехали, и она не знала, где теперь её ребёнок. Но она много молилась богу и святым...
- И что было потом? Она нашла ребёнка?
- Нет. Но я утешил её и сказал, что господь услышит её молитвы и, раз таково её искреннее желание, позволит ей встретиться с её сыном.
- Ты сам сирота... потому это так задело тебя? Потому что ты не знал своих родителей?
- Да. Потому я пожелал ей от всей души встретить своего сына.
- А ты бы хотел встретить своих родителей?
- Да... я бы хотел знать, что они живы и что у них всё в порядке. Я молюсь за них, молюсь о том, чтобы господь их не оставил.
- Но ты ведь понимаешь, что богатые люди обычно не бросают детей. Что если твои родители - разбойники, воры? Что тогда?
- Тогда я буду молиться о них только больше... об их вразумлении и возвращении на путь благочестия. Не бывает ведь безнадёжных грешников.
- Верно. Но бывают еретики, худшие из грешников, что отринули саму возможность покаяния и усомнились в истинности церкви, считая, что лишь им доступна истина.
- Истина известна одному богу, - заметил я.
- Но грех гордыни - самый страшный из грехов, потому что это грех Десницы, отпавшего от бога.
- Порой и еретики раскаиваются, - возразил я.
- Ох, Николаус... лучше бы твои родители были бедняками.
- Вы что-то знаете? - спросил я.
Они всё знали, они все знали!.. Оттого и "отродье сатаны", и строгий надзор, - знали, но никто не говорил!..
- Я боюсь, что это будет слишком тяжёлой ношей для тебя.
- Господь не посылает нам испытаний, которые были бы нам не по силам.
- Ты совсем не помнишь своих родителей?..
- Почти. Я помнил только, что у меня были мама и папа и что мама готовила вкусный штрудель.
- Что ж. Твои родители были еретиками. Твой отец умер, а твоя мать... она не просто покинула лоно церкви, она проповедует. И пишет книги.
Многое в протестантстве было странным и непонятным. Люди, живущие без пастырей, без святых обрядов и образов, растущие как трава, где каждый сам толкует слово божие в меру своего невежества, - это само по себе было иным миром, словно сказочная страна, где всё было наоборот и ходили на головах... Но женщина-проповедник? Это казалось богохульством, злой насмешкой над основами христианства. Почему мама умолчала об этом?..
- Прооведует? Женщина?.. - переспросил я. - А в детстве я так любил представлять, как мы бы молилис вместе...
- Да. Она отказалась от тебя, отказалась от семьи ради того, чтобы сбивать людей с пути истинного, смущать их умы и отвращать от церкви. Сколько людей никогда не спасётся, сколько детей не были введены в церковь её усилиями!..
Я слушал вполуха. Мама говорила о том, что мне не оставили выбора... но был ли выбор у детей, рождённых протестантами? Мне повезло причаститься церкви, я не мог об этом жалеть. Но каким же я был грешником! Лгал, покрывал еретичку, чуть было не сбежал с ней...
- Я буду молиться о том, чтобы господь осенил её своей истиной и помог вернуться к церкви, - твёрдо сказал я.
- Церковь готова принять раскаявшихся еретиков, если они готовы принять церковь в сердце своё. Никто не сможет запретить тебе любить свою мать...
- Родители даны нам не просто так, - сказал я.
- Но Иисус сказал: оставь отца своего и мать и следуй за мной. Сказано, что муж и жена - плоть едина и так спасутся, но не сказано, чтобы родители спаслись через детей, или дети через родителей.
- Мы должны способствовать спасению ближних своих. Знаете, я теперь ещё больше прежнего хочу проповедовать, нести людям утешение и свет божий. Если моя мать отвратит от праведного пути пятьдесят человек, а я хотя бы одного укреплю в вере, это уже будет искуплением и даст мне радость служения людям...
- Что бы ты сказал ей, если бы встретил её?
- Я... не знаю. Прямо сейчас я к этому не готов. Но, думаю, со временем я смогу подобрать правильные слова, чтобы при встрече вложить в них всю свою любовь и всю свою веру, чтобы убедить её отринуть ересь и прийти к покаянию.
Я и сам себя не мог спасти - куда мне замахиваться на спасение других! Зато брат Франциск останется спокоен.
- Из тебя может получиться очень хороший проповедник, Николаус. Но не спеши. И если что-то будет тревожить тебя, говори со мной.
- Да, конечно... спасибо. Я... просто хочу что-то сделать.
Мы вышли. Я был в ещё большем смятении, чем прежде. Брат Франциск знал о моей матери - но знал ли, что она здесь? Стоило ли предупредить её?.. Но она вновь скажет, что не уедет без меня, а я навлеку только больше подозрений, если стану часто искать с ней встречи.
Но едва мы спустились, как в кухню таверны вошёл господин с бородкой, видимо, кто-то из городской власти, и сообщил, что произошло убийство. Все зашумели, высыпали в зал, окружили тех, кто что-то знал. Назвали имя убитой женщины - она была местной горожанкой. Брат Франциск позвал нас с братом Готлибом наверх, помочь перенести на ледник тело. Мёртвая женщина ещё не окоченела, но от неё уже веяло могильным холодом. Кровь залила платье у неё на груди и уже запеклась и потемнела. Брат Готлиб, держась за тело, кривился так, словно не был ландскнехтом и отродясь не видел покойников.
Спускаясь в подвал, брат Готлиб болтал, что эта женщина была еретичкой, сама открылась ему, не устояв перед его могучей бородой, и говорила богохульства, а он хотел склонить её к истинной вере на сеновале. От этих слов моё сердце сжималось страхом за мать. Инквизиция никого не казнила, но всем известно, что миряне способны по своему разумению вершить суд и расправу над иноверцами. Трактирщик открыл погреб, и, опустив тело на лёд, я сотворил краткую молитву о упокоении души этой женщины, умершей без покаяния, и о прощении ей грехов.
- Ты только не говори, что она была еретичка, - учил меня брат Готлиб. - Чтобы другие еретики и сочувствующие ей не улизнули.
- Да, я понимаю, я не буду говорить, - обещал я, и брат Готлиб одобрительно потряс меня за плечо. Мама говорила, что это он устроил нашу встречу из христианской доброты и сострадания, но знал ли он о том, кто она такая?..
После столкновения со смертью ты - словно очнувшийся от долгого сна: ещё не развеялась туманная завеса, заслоняющая мир от тебя, и ты смотришь с удивлением на человеческие фигуры, движущиеся за ней. Я поднялся из подвала, но люди, стоявшие у входа в зал, не давали мне пройти и принялись расспрашивать, кого убили и как убили, застрелили или же зарезали, и где убили, из какой комнаты несли тело, я ведь всё видел!.. Мне едва достало терпения объяснить, что я видел лишь кровь на теле и нёс его от лестницы, и что лучше спросить брата Франциска.
И в кухне профессор рассуждал что-то о том, цело ли тело или же обезглавлено. Все удивлялись его горячему интересу к печальному происшествию, на что он отвечал, что ежели в таверне орудует убийца, то надобно знать, с кем мы имеем дело. Я устало сказал, что тело цело, что отпевание непременно произойдёт и брат Франциск наверняка уже занят приготовлениями. Брат Готлиб, дабы я не слонялся без дела, отправил меня найти брата Франциска. Я поднялся к библиотеке и увидел, что брат Франциск беседует с двумя доминиканцами, один из которых, в чёрном капюшоне, был наверняка инквизитором.
Представители городских властей тем временем пытались кого-то арестовать; затем прошёл слух, что человек, обвинённый в убийстве, сбежал, забрав одного из наших троих ослов. Мне было жаль осла, но его пропажа показалась мне знаком свыше, что мне не следует продолжать путешествие в Рим с братом Франциском и братом Готлибом.
После своей беседы брат Франциск позвал меня на отпевание. Когда же мы вернулись на кухню таверны, там творилось нечто неизъяснимое. Сразу несколько человек, жестикулируя, разговаривали с пустым воздухом перед собой. Брат Готлиб тоже вжимался в угол, как перепуганный заяц (что было проблематично при его фигуре), и твердил, что видит призрака. Мы с братом Франциском стали его урезонивать, что он перебрал пива и вина и ему надлежит помолиться, но всё тщетно. Гюнтер, который, как и я, никаких призраков не видел, говорил, что галлюцинации могут возникать от отравления, от недосыпа или от волнения. Вероятно, некоторые были столь потрясены убийством, что им мерещилась несчастная мёртвая женщина.
- Почему призрак креста не боится? - жаловался брат Готлиб.
- Потому что вера твоя слаба, - ворчал я. - Призраков не существует, это бесы искушают тебя.
Теперь брат Готлиб боялся и шагу ступить один и прятался за брата Франциска, вцепляясь сзади в его пояс. Невозможно было смотреть на это без смеха. И это значило, что брат Франциск будет в ближайшее время надёжно занят. Я решился:
- Мне нужно поговорить с вами... с тобой, - обратился я к Гюнтеру. - Извиниться.
Я даже удивился, что он не стал ни о чём спрашивать, просто встал и пошёл наверх. Часть моего разума почти надеялась услышать от него, что случившееся с нами было не более чем забавой, что у него в распутной мирской жизни довольно девиц и юношей и что он не пожелает больше видеть скучного монашка, которому самое место за пыльной кафедрой переписчика. Тогда мне придётся выбирать лишь между братьями и матерью.
- Здесь? - спросил он, подойдя к библиотеке. - Или наедине?
- Лучше наедине, - решил я, увидев, что в дальнем углу уже кто-то был. - Впрочем, им нет до нас дела, и мы вряд ли найдём...
Но Гюнтер уже поднимался по ступеням чёрной лестницы выше.
- Чердак?.. - изумился я. - Что ж, там нас точно никто не побеспокоит.
Словно мальчишки, прятавшиеся на чердаке от взрослых, мы сели рядом. Я вдохнул поглубже.
- Так вот... я извиниться должен. Хотя бы перед тобой, раз перед господом повиниться не получается.
- Извиниться? За что?
- За то, что был слаб. Я поддался соблазну и тем погубил и себя, и тебя, но я и так пропащий, а ты...
- Ты... о нас с тобой? Но ведь это я тебя совратил.
- Ты мирянин, а я - служитель господа, почти монах. Мы должны оберегать души людей от греха, а я не смог тебя уберечь!
- Ты сожалеешь?
- Нет! - я сам поразился, с какой горячностью я это сказал. - Нет... В том и дело, что я раскаяться не могу, раньше всегда мог, а теперь не выходит. Ведь для того, чтобы раскаяться, нужно...
- ...Знать, что ты сделал что-то плохое, - продолжил Гюнтер.
- Да. Нужно ужаснуться греху. А я не могу.
- Значит, это и не грех вовсе. Ведь что такое грех? Это когда понимаешь, что поступил против своих убеждений, совершил ошибку. Когда совесть и душа неспокойны, можно их облегчить покаянием. Но если совесть молчит, значит, ты сделал всё правильно, и это не грех, а опыт.
Как соблазнительно было думать, что это не грех!.. Что никому от моей любви нет вреда, что я не отнимаю чужого... Но я отнимал свои помыслы от служения, и если я жертвовал жизнью, посвящённой господу, мне нужно было знать, ради чего я жертвовал, и ради чего жить теперь.
- Для тебя всё просто, ты мирянин... - совершил я отчаянную и безнадёжную попытку вернуться к мыслям о том придуманном Гюнтере, для которого я ничего не значил.
- Вовсе не просто, - возразил он. - Это... не только в монастырях запрещено, но и в миру преследуется. Приходится скрываться. И выбирать, с кем. Очень выбирать.
Я не знал, что ответить. Я и не задумывался, чего ему стоило довериться мне - не меньше, чем для меня довериться ему. И этого было почти довольно, чтобы остаться в Ингольштадте...
- Но для меня оставить монастырь... Я не знаю мирской жизни!.. Впрочем, тебе не стоит беспокоиться об этом...
- Это не беда. Руки у тебя есть, голова тоже, найдёшь занятие по себе.
- В мирской жизни столько соблазнов, столько ловушек, расставленных дьяволом на земле... А я слаб, я великий грешник, мне до самой смерти вдали от мира каяться нужно!..
- В чём же ты нагрешил, братьям недостаточно хорошо помогал?..
- А что если я убийца?
Во второй раз признаваться было легче. Я взглянул ему в глаза, но не прочёл в них и тени отторжения.
- От разбойников защищался?..
- Нет, - я помотал головой. - Ребёнком был...
- Отец домогался?
- Ну что ты такое говоришь!.. Я отца своего и не помню...
И я рассказал и ему свою историю с отравлением старого монаха.
- Если убил - значит, нужно было, - просто рассудил Гюнтер.
- Убивать никого не нужно, только бог имеет право судить... Все терпели - и я должен был терпеть, но меня дьявол под руку толкнул.
- Кому ты должен, братьям?! Они не должны решать, как тебе жить!
- Я им всем обязан... Как же мне быть?.. - прошептал я, не зная, к кому обращался с этим молитвенным вопросом. - Может, я и не создан для жизни в монастыре. Но я и братьев не могу оставить, и мать свою люблю, и тебя... никогда уже не забуду. И господь не подскажет...
- А он никогда не подсказывает. Только ты можешь решить. Дай мне руку.
Он протянул мне раскрытую ладонь, я вложил в неё свою, и он поднёс её к губам и поцеловал.
- Что ты делаешь?!.. - прошептал я, но сжал его ладонь, больше всего желая, чтобы эти минуты продлились вечно.
- Если мои прикосновения тебе не противны...
- Нет!.. - так же пылко, как первое.
Гюнтер привлёк меня к себе, я выпустил из рук чётки, они скользнули вниз по запястью. И все убеждения, все сомнения остались позади - хотелось только прикасаться к нему, чувствовать его, отвечать ему телом и душой, а на слова уже не было сил, успевать бы дышать.
- Я хочу, чтобы ты был свободен, чтобы ты не был ничьим рабом... - Гюнтер говорил, говорил, а я не слышал значения слов, но слышал их смысл, и это было больше, много больше, чем я мог ожидать или хотя бы представлять. Я шёл к нему, чтобы он решил за меня, поскольку я привык следовать за другими. Чтобы он сказал: "останься" или "уходи". Но он не хотел меня удержать, как хотели другие, он... верил в меня?.. Больше, чем я сам в себя верил...
- А чего хочешь ты сам?
- Я не знаю!.. - выдохнул я, но о том, чего я хотел в тот момент, красноречивее всего говорили не слова.
- Ты должен жить своей жизнью, должен сам выбирать, что тебе нравится, что ты считаешь правильным... Твоя жизнь, твой опыт принадлежит только тебе самому, и никто, ни бог, ни монахи не имеют права ей распряжаться!..
Я уже не слышал его в финале, лишь держался за его руки и не отрывал от него взгляда, и следом, в оглушающей тишине, я услышал только:
- Живи, Николаус... Пожалуйста, живи.
- Я буду жить, - обещал я, потому что уже не мог иначе. - Я останусь здесь и буду жить, я только спрошу благословения матушки и отца Франциска...
В тот момент всё казалось таким простым. Я даже подумал, смогу ли поступить в университет, - если это стоило денег, я не сомневался, что смогу их заработать. Я был готов горы свернуть, только чтобы называть этого человека своим другом, чтобы хоть изредка видеть его так близко.
Поистине было чудом, что нас никто не застал; лишь один раз во время разговора я услышал внизу голоса и, заглянув под лестницу, увидел маму с каким-то незнакомцем и решил, что в ней опасности нет. Гюнтер взял меня за края робы и запахнул их, легонько меня встряхнув и вернув с небес на землю. Пора было возвращаться - и тут снизу раздался шум.
- И не поймёшь, в самом деле что-то случилось или опять кому-то что-то мерещится... - проворчал я.
Но шум был совсем близко, и мы спустились. Прошли мимо других зевак, говоря, что ничего не видели, к комнате, в которой я недавно беседовал с братом Франциском. Но теперь брат Франциск лежал на полу без чувств, и над ним хлопотал доктор. Я позвал его по имени, но он не откликнулся. Почему-то мне было спокойнее от того, что со мной был Гюнтер, который также опустился на корточки перед братом Франциском и присоединился к осмотру. Ран не было, кроме двух маленьких следов сбоку на шее, - аккуратных ранок, из которых выступило совсем немного крови.
- Похоже на укус зверя, - сказал Гюнтер.
- Зверь разорвал бы горло, - возразил я. - Больше похоже на укус змеи. Но как змея могла укусить так высоко?..
Пришла цыганка-знахарка, которая взглянула на укус и тут же произнесла название какой-то твари, которое я слышал впервые. Я спросил:
- Что это за существо, как оно выглядит?
- Никто не знает.
- То есть все о нём знают, но никто его не видел?.. - недоумевал я.
- Это сказки, - заверил меня Гюнтер.
Ввалился и брат Готлиб и с причитаниями бросился к брату Франциску, едва не задавив его в своих объятиях. Его насилу утешили, что брат Франциск не собирается умирать. Брата Франциска подняли и усадили на кровать, и, очнувшись, он велел всем выйти, поскольку самоотверженно желал провести с кем-то беседу. Едва за нами заперлась дверь, как брат Готлиб притиснул меня к стене:
- Стой к стене спиной, чтобы не напали сзади.
- Так скучно у стены стоять...
- А помереть будет весело? Вот по стеночке и ходи.
- Я всё ещё думаю, что это змея... непонятно, правда, как она до шеи дотянулась.
- Может, с перил свесилась, - предположил Гюнтер.
- Змея на перилах... звучит совсем сказочно, - признал я.
- Или кто-то принёс её с собой. Я не видел, но что-то о таком слышал.
Чудна мирская жизнь! Я представил, как знатные люди носят на шее живых змей вместо бус.
- И не ходить по одному, как начальник сказал, - добавил брат Готлиб.
- Брат Франциск не "начальник"!.. - возопил я. - Он брат тебе, как и мне!..
Стали поговаривать о том, чтобы запереть эту комнату вовсе. А когда брат Франциск из неё вышел, брату Готлибу вновь начал мерещиться призрак, он выхватил нож и принялся им размахивать. Я встал перед ним и уговаривал не доставать оружие перед женщинами и детьми в тесном коридоре, и отдать его нам, пока его не оставят видения, но расставаться с ножом брат Готлиб отказывался.
Я был рад, что брат Франциск хорошо себя чувствовал после нападения неведомого животного, но также, к вящему стыду своему, был рад, что он был слишком занят, пока мы с Гюнтером были на чердаке, и не станет спрашивать, о чём мы беседовали.
- А у тебя нет ничего?.. - пригляделся ко мне брат Готлиб.
- А? У меня что-то на шее?.. - я испугался, что, несмотря на нашу с Гюнтером осторожность, остались следы, и плотнее запахнул ворот, а брат Гюнтер накинул мне на плечи шарф, который достал неизвестно где.
Мы спустились на кухню (брат Готлиб - всё ещё перепуганный), и там было уже спокойней, чем прежде, хотя общее напряжение висело в воздухе.
- Уберите от меня эту гадость, - сказал профессор, глядя прямо перед собой.
- Колбасу?.. - уточнил я, посколку кроме тарелки перед ним ничего не было.
- Нет, не колбасу!..
- Ты по-прежнему её не видишь? - спросил брат Готлиб. - А хочешь увидеть?
- Ну, показывай, - сдался я.
Он взял меня за плечи, подвёл к столу, поставил рядом с профессором и указал перед собой:
- Вот.
- И что я должен увидеть, колбасу?!..
...И тут я увидел женщину. Бесплотную, просвечивающую. Она сидела за столом напротив профессора и улыбалась мне, и, без сомнения, я видел её прежде - и живой, в таверне, и мёртвой, на заупокойной службе. Её шея и грудь в белой блузке были залиты кровью.
- Я... никогда прежде не видел души вне тела, - пробормотал я. - Как такое возможно?..
Брат Франциск последовал моему примеру и приблизился. Женщина протянула руку и прикоснулась к нему, и он также её увидел.
- Вы знаете, кто вас убил? - обратился он к ней, быстро обретя самообладание.
Женщина помотала головой и указала на свой затылок, имея в виду, что на неё напали сзади. Говорить она не могла - не то из-за того, что была бесплотна, не то из-за перерезанного горла.
- Вы хотите помочь нам найти убийцу?
Она неопределённо пожала плечами.
- Вы хотите обрести покой?
Женщина энергично закивала головой.
Брат Франциск предложил вернуться в подвал и помолиться об упокоении этой души ещё раз. Душа женщины следовала за нами, и брат Готлиб продолжал шарахаться от неё.
- Это просто душа, а не бес, она не причинит тебе вреда, - увещевал я его.
Дверь в погреб была заперта, и мы насилу отговорили брата Готлиба от идеи её выломать, дабы не пришлось платить трактирщику за починку косяка. Брат Франциск послал его к братьям доминиканцам за ключом, который им отдал трактирщик. Пока брат Готлиб ходил за ними, брат Франциск обратился к женщине, которая терпеливо ожидала в стороне:
- Я понимаю, что это не по правилам, но здесь нет священника, а коль скоро вы умерли без исповеди... Быть может, вы желаете в чём-нибудь исповедаться, облегчить душу?..
Понимая, что объясниться душа сможет только жестами, я отвёл взгляд, дабы не подслушивать.
Прежде, чем пришли доминиканцы, к брату Франциску подошла женщина в шляпе и сообщила:
- Вот что ещё нужно о них знать. Они могут становиться невидимыми, не отражаются в зеркалах и боятся святой воды.
- Спасибо, - сказал брат Франциск.
Я ушам своим не верил: они говорили о какой-то нечисти?.. Брат Франциск, должно быть, при нападении на него ударился головой, иначе не брал бы на себя право принимать исповедь и уж тем более не верил бы в существование вампиров и волколаков.
Погреб открыли, и мы с братом Франциском подошли к леднику. Тело женщины по-прежнему лежало на нём, такое же, каким мы его оставили, - а её душа стояла подле нас. Брат Франциск начал читать молитву, и я присоединился. Ничего не произошло.
- Неужели нашей горячей молитвы, нашего искреннего желания недостаточно... - сокрушался я.
Я всей душой сочувствовал женщине, чья душа мыкалась по земле и не могла воспарить к господу, и теперь эту душу глодали мысли, что моя вера недостаточно крепка и господь ныне не слышит мои молитвы, и потому я не сумею помочь ей.
- Чего ещё ты хочешь? - спросил её брат Франциск.
- Справедливости? - предположил я.
Женщина покачала головой.
- Тебя держит неоконченное дело?
Вновь отрицательный ответ.
- Ты хочешь, чтобы мы позаботились о твоих близких?..
И снова я не угадал.
Женщина вышла из погреба и повела нас куда-то наверх. У выхода из таверны она остановилась и стала показывать жестами, что снаружи находится нечто, что её пугает; видимо, из-за этого чего-то она и не могла покинуть земную юдоль, но выходить наружу ей очень не хотелось. Мне и самому не хотелось выходить в холодную ночь, тем паче что я не знал, что там искать. Мне хотелось поговорить с матерью о том, что я остаюсь в Ингольштадте, и я тихонько улизнул от братьев.
Но едва я сообщил матери, что мне нужно с ней поговорить, и мы направились к подвалу, как меня нагнал брат Франциск и сказал, что ему нужна моя помощь в освещении воды. Он как будто старался не отпускать меня от себя, но я не понимал, оберегает он меня от опасности или, напротив, подозревает. Мне пришлось извиниться перед матерью и последовать за ним.
В подвале мы читали молитву над водой из колодца, но я не мог сосредоточиться на молитве. Брат Франциск также должен был знать, что я остаюсь в Ингольштадте.
- Брат Франциск, - обратился я к нему, когда мы окончили молитву. - Я хочу просить твоего благословения.
- В чём же?
- Я хочу остаться здесь.
- В Ингольштадте? Почему именно здесь?
- Я чувствую, что нужен здесь. Я говорил со многими людьми этого города, им нужно утешение, и я могу дать его им. И это даёт утешение мне...
- В чём тебе нужно утешение? Что тревожит тебя?
- В монастыре, в четырёх стенах, когда я не переписываю книги и не молюсь, меня одолевают греховные мысли, и с ними сложно справиться. А когда я с людьми, это наполняет моё сердце светом и вдохновением, и я думаю только о господе и об их спасении. Мне кажется, в этом и есть моё призвание.
- Ты хочешь отказаться от пострига? Если сейчас ты отступишь от своего пути и останешься в миру, это будет значить, что вся моя забота о тебе и все наставления пропали даром.
- Нет! Я благодарен тебе за все беседы, они сделали меня таким, каков я есть. Но когда я читал о деяниях святых, я не мог последовать их примеру. Я хочу жить среди людей, творить живое, настоящее дело, плоды коего я смогу увидеть. Даже если я смогу совсем немного, это позволит мне знать, что я не зря живу.
- Ты понимаешь, о чём просишь?!.. Помни о гордыне! Мирская жизнь полна соблазнов. Сможешь ли ты с ними справиться? Не прошло и недели с тех пор, как ты впервые увидел мир.
- Я понимаю, что в миру много опасностей, и боюсь не справиться... Но я всегда смогу вернуться в монастырь, если пойму, что ошибся. Мне будет придавать сил, если я буду знать, что где-то есть место, где меня ждут, и братья, которые молятся обо мне.
- Но к чему такая спешка?.. Ты юн, и на тебя обрушилось множество впечатлений. Почему бы тебе не совершить с нами паломничество в Рим, посмотреть мир получше и спокойно всё обдумать? Если после этого ты по-прежнему будешь хотеть остаться в Ингольштадте, ты сможешь сделать это на обратном пути.
Одной половине меня хотелось кричать, что я уже всё решил, что моё сердце не изменится и я останусь, даже если не получу благословения. Что все святыни Рима не смогут затмить для меня самой короткой встречи с Гюнтером. А другая половина начала сомневаться, не пожалею ли я, потеряв шанс, быть может единственный, оказаться вхожим в сердце христианской церкви. К тому же не хотелось огорчать и подводить брата Франциска. Разлука будет недолгой, и я вернусь, если господь оградит меня от опасностей пути.
- В самом деле, чего я боюсь... Я никуда не денусь - вы ведь не станете удерживать меня силой, - и Ингольштадт никуда не денется. Если я в самом деле смогу сюда вернуться...
- Конечно, сможешь, - пообещал брат Франциск.
- В таком случае я так и поступлю. Спасибо вам.
- Я вижу в тебе большую веру, Николаус. И верю, что ты сможешь стать очень хорошим служителем церкви. Но для этого нужно терпение и время.
Нас начинали отвлекать - в частности, ввалился доктор с рюмкой какой-то мутной жидкости и предложил брату Франциску с ним выпить, - и наш разговор окончился сам собой. Брат Франциск взял святую воду и велел мне найти и привести к нему знахарку и женщину в шляпе. Цыганку я обнаружил в той комнате, где произошло нападение, - она с кем-то беседовала. Я передал ей просьбу, но, обойдя всю таверну, не смог найти женщины в шляпе. Когда я вернулся в зал, она была там - но брата Франциска там уже не было.
Видимо, у меня был довольно растерянный вид, потому что Гюнтер подошёл ко мне, прикоснулся к плечу, заглянул в лицо:
- У тебя всё в порядке?
- Да, конечно. Что со мной может произойти?..
- Сейчас опасно ходить одному.
- Брат Франциск всё равно отправляет меня с поручениями...
И пока брат Франциск был занят, я сказал матери, что нам всё же нужно договорить. Долгий разговор с братом Франциском порядочно меня вымотал, и, какой-то частью себя боясь, что ей удастся уговорить меня так же, как удалось брату Франциску, я сказал:
- Я должен сказать тебе кое-что. Мне нужно твоё благословение. Это недолго.
И я не стал даже спускаться в подвал, а остановился наверху лестницы.
- Благословение? На что?
- Я останусь здесь. Совершу поездку в Рим с братьями и вернусь, чтобы жить здесь.
- Здесь, в Ингольштадте?..
- Да. Я уеду завтра на рассвете, но на обратном пути останусь.
- Ты уходишь из монастыря? Ты думаешь, что тебя отпустят?
- Не станут же меня удерживать силой. Брат Франциск обещал, что я смогу уйти, если не передумаю.
- И ты ему веришь?.. Они не говорили тебе, зачем они вообще взяли тебя в эту поездку, что ты - приманка?..
- Приманка?!..
- А ты ещё не догадался? Они везут тебя в Рим, чтобы выманить меня! Чтобы я узнала, что ты впервые покинул монастырь, и примчалась тебе навстречу!..
И снова, снова я сталкивался с тем, что братья, которых я дюжину лет считал самыми близкими мне людьми, от которых почти ничего не скрывал, - что-то скрывали от меня... Неужели они, зная меня так долго, настолько в меня не верили?!..
- Тогда тем более тебе нужно уезжать отсюда как можно скорее! - воскликнул я. - Прямо сейчас!
Я не знал, как убедить её, но знал, что если её схватят из-за меня, я никогда не прощу себе этого, и никакой брат Франциск не сможет убедить меня в том, что нераскаявшиеся еретики заслуживают такой участи.
- Я уже сказала, что не уеду без тебя! Почему ты хочешь остаться?
- Я уже не ребёнок, мама, я смогу позаботиться о себе. Здесь много неграмотных, а я умею писать, я смогу зарабатывать письмом, освоить ещё какое-нибудь ремесло. Я умею ходить за пчёлами, знаю травы, я не пропаду...
- Я верю, что ты справишься. Но почему именно здесь? Почему не уедешь со мной?
- Я не могу... Моё место здесь. Моё сердце здесь!
- А... я поняла, - произнесла она, помедлив. - У тебя здесь девушка? Почему ты не скажешь матери, кто она, как её зовут?
- Ты не знаешь... Ты не знаешь меня, мама, - я грешник, грешник даже для тебя!..
- Да что ты опять заладил - грешник и грешник! В том, чтобы мужу любить жену, нет греха, а ты ведь ещё не принял постриг. Ну, скажи, это она?
Мимо нас как раз прошли, одна за другой, ещё две женщины, остававшиеся в трактире, и мама указала на одну из них. Я помотал головой.
- Или она?
- Нет...
- Цыганка?
- Нет...
- Её нет здесь, да?.. Но ты можешь взять её с собой, жениться, жить счастливо!
- Не могу!.. - в отчаянии повторил я. - Мне везде, всегда придётся скрываться - всё равно, здесь или там...
Мама помолчала ещё мгновение и вдруг воскликнула:
- Чёрт!..
Я успел подумать, что вполне заслуживаю того, чтобы на меня ругались именем нечистого, если мама обо всём догадалась по моим словам, повторявшим слова Гюнтера. И приготовился к тому, что сейчас она отречётся от меня, и это спасёт её от Инквизиции.
- ...Тот студент! С книжечкой! Я права?
Я успел подумать, что зря вообще заговорил об этом, что она подумает, будто это Гюнтер совратил меня и обманул, и будет его ненавидеть, и это будет для меня ещё больнее, чем если она будет ненавидеть меня. Что у Гюнтера из-за этого могут возникнуть проблемы, а я не смогу объяснить маме, что это я с самого первого момента, как его увидел, не мог перестать думать о том, как он красив.
- ...Это переодетая девушка!
- Только не говори, не говори никому! - взмолился я.
И тут случилось то, чего я совсем не ожидал: мама схватила меня за грудки, потрясла и приложила к стене с силой, каковой не представишь у женщины ниже меня ростом.
- Да что же ты молчал, дурень, что же ты раньше не сказал! - воскликнула она. - Его же Инквизиция ищет, и уже знает, что он здесь!..
- Инквизиция?! - ужаснулся я. - Как, за что?!..
- За колдовство.
- Не может такого быть, это бред...
Гюнтер, который изучал сотворённый мир и то, как использовать данное божьим замыслом во благо людям, никак не мог быть колдуном, поклоняющимся нечистому, вредящим людям и стремящимся к власти над ними. Это было ужасной ошибкой, - но не ошибается лишь господь, а переубедить Инквизицию...
- Хватай её и бежим, прямо сейчас, лодка нас ждёт, в ней как раз три места! Я попрошу Готлиба что-нибудь устроить наверху, чтобы отвлечь монахов.
Брат Франциск и другие монахи, как назло, стояли и совещались у самой двери. А брат Готлиб под конец разговора воздвигся над нами и прорычал:
- Почитай отца твоего и мать твою!
- Мы уже договорили, - заверил я его. А матери сказал: - Сейчас я поговорю с ним.
И я помчался на кухню, где чаще всего можно было найти Гюнтера, который развлекал там беседами дам, пока остальные постояльцы были заняты призраками и вампирами. Я понимал, что, сбегая от брата Франциска в ночи, как вор, я уже никогда не смогу вернуться в монастырь. Что об Ингольштадте и мечтах об университете тоже придётся забыть. Что жизнь в протестантской общине будет мне в тягость и мне придётся самому, чтобы не быть обузой для матери, искать себе работу и кров, быть может - вести жизнь почти нищую... Но вырвать Гюнтера из ловушки Инквизиции стоило всего этого и много большего, вечные адские муки не так страшны, как видеть его обвиняемым на процессе над колдунами.

To be continued)