Три дня состоялись. С темой не прощаюсь - она неисчерпаема, и, надеюсь, на моём веку этот грузовик ещё перевернётся. Французская и американская революции более популярны благодаря мюзиклам, но хочется, чтобы и декабристы были не просто главой из учебника.
С персонажем вышла, что и говорить, патовая ситуация - когда радуешься, что едешь не военным, потому как с макрокартой я бы не разобрался, но понимаешь, что ехать гражданским - риск остаться без игры, не включив режим "сам себе мастер". А какой тут режим, когда из марафона мастерёжки ноября вываливаешься в трудовые подвиги декабря... до игры добраться - уже достижение. Но в самом деле не жалею, что выбрался именно Кюхельбекером. Точнее, долго выбирал между двумя Кюхельбекерами, пока не обнаружил, что выбрали за меня, успокоился и начал копать.
О Вильгельме известно мало, и в основном благодаря дружбе с Пушкиным. Де-факто всё, что можно о нём найти, кроме писем, дневников, кусочков воспоминаний, исторических анекдотов и, конечно, текстов произведений, включая лицейский "словарь", - уложилось в вики-статью. А ведь Кюхель - личность интереснейшая.сын потрясающей женщины, которая обсуждала с ним в письмах текущие политические вопросы. Чистокровный немец, который начал учить русский в шестилетнем возрасте, но всю жизнь давал уроки русского и писал на богатом русском, хоть в письмах и перебивался на французский (английский и греческий он также знал). Человек, который всё время во что-то вступал, даже в масонскую ложу, а в Париже вступил в русское антимонархическое общество. Вероятный прототип Ленского, один из вероятных прототипов Чацкого... В общем, говорить о нём я наверняка ещё буду. Но позже.
А пока - нечто вроде, как бы странно это ни звучало, отперсонажного отчёта. 12-14 декабря 1825 года. Кюхель девять месяцев как в Петербурге, две недели как в Северном обществе. Читать?

12 декабря пил чай в трактире, вынужденно слушал сплетни почтмейстера, почерпнутые им из писем, которые он читал. Исходя из того, что "если люди пишут - значит, правда", он поведал, что стрелялись Пушкин с Рылеевым и оба насмерть, и что Государь Александр не умер, а уплыл в Турцию собирать армию против англичан, которые его в Таганроге отравили, - потому как басурманский яд на православного человека не действует. Он же говорил, что Великий князь Константин на самом деле умер, так как его отравила жена-басурманка, ведь все басурманки - ведьмы и у них есть хвост. Откуда у него столь интимные сведения про хвост, почтмейстер не сообщал. Я спрашивал, нет ли у меня копыт, раз я немец.
- Вот вы, милостивый государь, поэт, верно? Вы, поэты, жизни не знаете, а послужили бы, как я...
- Я служил.
- Но не по почтовому ведомству. Вот если бы вы послужили сначала в почтовом, затем в судейском, затем в таможенном...
- Да кто же станет служить во всех подряд? Это каждый раз учиться заново.
- А вот написали бы про простую жизнь, про простых людей. Написали бы про базар.
- Можно и про базар, если в этом будет идея. Или же базар как аллегория.
На том в трактир вошёл Пущин, и ему почтмейстер также пересказал все слухи, включая вероломство жены князя Константина.
- Откуда у вас такое предубеждение против жён? - полюбопытствовал я.
- Известно же, что от женщин одни проблемы.
- От женщин не только одни проблемы, - заметил Пущин, - Но и вторые, и третьи, однако и удовольствие также от них.
- Но вы не женитесь?
- Боже упаси: и без меня найдётся кому жениться. Пусть братья занимаются продлением рода.
- А ежели братья на ваш счёт того же мнения - жениться вместо них? - спросил я.
- Есть сёстры!..
Из-за таких занятных разговоров едва не опоздали на приём к Дельвигам. У них в этот вечер было множество гостей, включая австрийского посланника с супругой, и когда я вошёл, баронесса как раз представляла всех Бестужевых, среди которых были "поэт, почти поэт, и хочет быть поэтом". Там же отирался уже Булгарин и говорил, что в городе болтают про вторую присягу и о том, что в доме у Рылеева заговор, чем явно пытался переполошить впустую собравшихся.
- А ещё говорят, что у жены князя Константина хвост, а Рылеев с Пушкиным стрелялся: вы больше слушайте, что болтают по трактирам, - и не такое можно услышать.
Дельвиг и поручик Панов побежали в трактир смотреть, вправду ли там висит портрет Великого князя Константина; все посмеялись и забыли, а когда пришёл Рылеев, я ему также пересказал историю с дуэлью.
- Стало быть, я сюда явился уже мёртвым, - заключил он.
Булгарин к нему цеплялся, отчего в его доме бывает так много людей, на что Рылеев отвечал, что болел и друзья его навещали.
Мешая разговорам о литературе, Булгарин только и делал, что торговался, стараясь перекупить все упоминаемые произведения для "Северной пчелы". На его слова, что плохой роман Александра Бестужева наверняка не нужен Дельвигу в его "Северных цветах", следовательно, его может купить "Северная пчела", Бестужев остроумно пообещал нарочно написать плохой роман и подарить его "Северной пчеле".
- Сегодня только и разговоров, что о гонорарах, - посетовал я барону Штейнгелю.
- Так надобно на что-то жить, - разумно отвечал Штейнгель. - Вот вы ведь не получаете жалованья?
- Я даю уроки.
- То-то и оно; и гонорары, наверное, получаете. Без гонораров нашему брату не прожить.
- Видно, так и есть: когда встречаются читатели и критики, то говорят об искусстве, а литераторы говорят о гонорарах так же, как художники между собой говорят о ценах на холсты и краски.
- Художникам того тяжелее: холсты нынче дороги, а нам приходится покупать только чернила.
Наконец, стали читать. Начали со стихотворения моего парижского друга Туманского, затем прочитали перевод ветхозаветного псалма, который показался цензору чрезмерно вольнодумным. Штейнгель пояснил ему, что речь идёт об исходе из Египта евреев, освободившихся из рабства. Тем не менее баронесса попросила мужа прочитать что-нибудь радостное.
- Но разве освобождение - недостаточно духоподъёмно и радостно?.. - возражал я.
Дельвиг прочитал свою "Русскую песню" о соловье, которая виделась мне большой его удачей. Однако и в этом стихотворении цензор усмотрел супружескую измену, поскольку описывались дорогие украшения лирической героини, которые тяготили её в разлуке с возлюбленным. Я в числе прочих переубеждал его, что украшения на девице могли быть и из бабушкиного сундука, тогда как об обручальном кольце на ней ничего сказано не было.
Читать отрывки из романа Бестужев не стал, а прочитал текст песни о разбойничьем атамане Ермаке, записанный им с братом со слов некоего старовера. Стихи были красивы, певучи и вольны, но я, слушая их, пробормотал: "Такое точно не опубликуют". А Булгарин всё равно попытался купить и этот текст.
- Уступите ему, - советовал я Дельвигу. - Пусть к нему, а не к вам, явятся рассерженные староверы: они очень не любят, когда что-то из их устных преданий печатается.
- Да можно ли вообще продать то, что принадлежит народу?..
Цензор же разбойничью песню сперва осудил, но затем признал, что публиковать её можно с некоторыми исправлениями, как историю разбойника, раскаявшегося и перешедшего на государеву службу. На мне же стихи оставили впечатление героя трагического, который, несмотря на раскаяние, сумеет обрести покой только в смерти.
Прочитал Дельвиг и отрывок из второй песни "Евгения Онегина", в которой появлялась новая героиня - Татьяна. Она была чудо как хороша, и недаром Пушкин дал ей имя, перекликавшееся со Светланой Жуковского. Но в каждой строфе чувствовалась пушкинская улыбка, словно он подсмеивался и над своей героиней, и над теми, кто уже готов был увлечься ею с первых слов, - как бы говоря: не всё так просто, как вы привыкли видеть и знать. И не терпелось приподнять покров этой тайны, и в то же время боязно было в дальнейшем разочароваться, но - невозможно было не восхищаться тем, как Пушкин чувствовал правду жизни и самое её течение, словно настоящее время во всей его мимолётности перенося в свои живые и лёгкие строки... Но вскоре я услышал, как после чтения отрывка из поэмы цензор объясняет австрийскому посланнику его содержание.
- В поэме сказано: "она была дика", - говорил посланник. - Что это значит? Как дикий зверь? Опасна?
- Не совсем. Это значит, что она была невоспитанна. Дикие люди - это люди грубые, несдержанные...
- Отчего же? - вступился я за Татьяну. - Мне, напротив, показалось, что она скромна.
- Она чурается общества подруг и непочтительна к родителям. Буду надеяться, что в дальнейшем автор покажет нам её перевоспитание.
Я не стал даже говорить о том, что "дикий" значит вовсе не то, о чём он думал, а - неиспорченный, естественный, как те люди и народности, что удалены от света, от толпы и сохраняют детскую чистоту помыслов и чувств. Это было бы всё одно что метать бисер перед свиньями. Скучно, должно быть, человеку, который от всякой истории не ждёт ничего, кроме морали.
Булгарин тем временем громко страдал: от того, что цензор изменил своё мнение относительно песни о Ермаке, он потерял на этом деньги. Ко мне же приблизилась баронесса Дельвиг с взволнованным лицом и сказала:
- Вильгельм Карлович, этот ужасный человек... он меня оскорбил.
- Кто, Булгарин? Что он вам сказал?
- Он сказал, что всех людей можно купить, даже меня. Он что же, намекает, что я продаюсь? Я думала, мой муж вступится за меня, вызовет его на дуэль, но разве же Антон на это способен... не могли бы вы...
- В таком случае я его вызову, - ответил я, не задумываясь.
Я поискал взглядом Булгарина. Он был как раз за моей спиной - продолжал плакаться цензору на потерянные им гроши. Это было таким жалким зрелищем, но я из вежливости дождался, пока они договорят, и обратил на себя внимание Булгарина.
- Фаддей Венедиктович, вы позволили себе оскорбить хозяйку этого дома неосторожными словами о том, что якобы всех можно купить, включая и её. И если вы немедленно не принесёте ей извинения, или же она их не примет, я вынужден буду вызвать вас на дуэль.
- Молодой человек, я не военный, я штатский...
- Я тоже.
- Я ценю жизнь...
- Я тоже.
- Так неужели мы не сможем договориться?
- Извинитесь перед баронессой, и, быть может, она вас простит.
Софья Михайловна как раз беседовала со своей родственницей Олениной, невестой поручика Панова, и Булгарин попытался довольно бестактно её окликнуть. Баронесса в ответ указала ему на то, что занята и уделит ему время позже.
- Вот видите, она не желает меня слушать, - рассудил Булгарин. - А я, пожалуй, пойду. Но напоследок позвольте дать вам один совет: эти сборища у Рылеева не доведут вас до добра.
- Я не нуждаюсь в вашей отеческой заботе. Я уже не в том возрасте, чтобы мне указывали на "дурную компанию".
Продолжая лебезить, Булгарин просочился к двери и был таков. Оказалось, что многим литераторам он успел насолить, и многие хотели бы его пристрелить, но от всех вызовов на дуэль он отбалтывался. Возникла отличная идея:
- А что если всем вместе написать о нём анонимное стихотворение, в котором каждый выразил бы свои чувства?
- Каждый напишет по эпиграмме, - предложил я. - Получится венок эпиграмм. Впрочем, ему всё - божья роса... Но хотя бы позабавимся.
Подпоручик Ростовцев, Александр Бестужев, поручик Панов и я поочерёдно написали по эпиграмме. Я некоторое время думал над своей, поскольку был не так силён в этом жанре, как Пушкин, но звучала она так:
У музы ростовщик служил
И деньги лирой прославлял.
Он больше чести жизнь ценил
В рублях.
Венок эпиграмм - его назвали также Одой к Булгарину, а озаглавили попросту "Ода к..." - решено было отправить почтой в "Северную пчелу"; ежели выбрать правильного почтмейстера, то вскоре эти эпиграммы разойдутся по всему Петербургу. Сделали несколько списков, один из которых для верности отослали самому Булгарину.
- Что он там говорил о том, что у нас заговор? - весело говорил Ростовцев, переписывая эпиграммы, поскольку его почерка Булгарин не знал. - Вот теперь у нас настоящий заговор против него.
- Если обидели незаслуженно - нужно заслужить, - соглашался я.
- Подумаешь - тайные общества, - откликался Пущин. - У нас в Лицее каждые полгода создавалось новое тайное общество.
- А то и каждый месяц, - кивнул я.
- Тайные общества?.. - заинтересовался австрийский посланник, которого развлекал беседой Дельвиг.
- Как известно, - охотно рассказал я, - Один лицеист - это лицеист. А два лицеиста - это три кружка.
Многие гости уже откланялись ввиду позднего времени, и тут под окнами раздались голоса. Великие княгини Александра Фёдоровна и Елена Павловна прогуливались в сопровождении принца Евгения и решали, куда им далее направиться. Решив, что пищи духовной они желают более, чем насущной, они удостоили посещением салон Антона Антоновича и спросили, что ныне обсуждают в литературных кругах.
- Сегодня обсуждали более вопросы этики, - отвечала Софья Михайловна. - Один господин утверждал, что всех людей можно купить, даже императора. И ежели поэт получает за своё произведение гонорар, то он, стало быть, продаётся...
И как ни в чём не бывало она рассказала, что об этом господине были тут же написаны эпиграммы, - казалось, она гордилась тем, что сразу несколько поэтов встали на её защиту, - и предложила зачитать первые две. После того Великие княгини пожелали услышать что-нибудь из новых сочинений Дельвига, и тот вновь прочитал про соловья. "Русская песня" Великим княгиням понравилась. Елена Павловна послала во дворец за альбомом и прочитала оттуда стихотворение в ответ на последние строки "Русской песни", автор коего желал остаться неизвестным.
- Один неумный юноша во дворце, - пожаловалась она после, - Уронил сегодня вышивку.
- Это ещё ничего, - отвечала баронесса. - Иные неумные люди роняют честь.
- Он уронил только свою честь, - заметил я. - Но у него её не было вовсе.
Тут, лёгок на помине, ввалился вновь Булгарин, будто переждавший дождик, и высказал надежду, что хозяйка дома более на него не сердится. Судя по лицу хозяйки, это вторжение сердило её пуще прежнего, однако Булгарина это ничуть не смущало.
- Ну, здравствуйте, вас в дверь, а вы в окно, - сказал я.
- Кюхля... - прошипел Дельвиг, подёргав меня за рукав.
Я бы не постеснялся и с лестницы спустить Булгарина, если бы не при Великих княгинях. А он, не стесняясь, принялся им ябедничать на Софью Михайловну, которая на него обиделась, как ему казалось, совершенно напрасно, и пытался купить то стихотворение, что читала Елена Павловна (он слышал от дверей). Но Елена Павловна отказала: стихотворение было личным подарком.
Напоследок Фаддей Венедиктович объявил, что в его руки попало новое стихотворение анонимного автора, и с наслаждением и выражением прочитал целиком наш венок эпиграмм с листа. Что ж, в чувстве юмора ему не откажешь.
- Вы опоздали: это стихотворение не новое, - заметил Рылеев. - О нём уже все в Петербурге говорят.
- У этого стихотворения больше одного автора, - рассуждал тем временем Булгарин. - Может быть, два или больше. Чувствуется разный стиль. Кто бы это мог быть...
И он принялся перечислять известных поэтов, дойдя даже до Жуковского.
- Да, похоже на Батюшкова, - поддержал его я. - Чувствуется его нежность... и трепетность.
Тут Булгарину принесли письмо, и он откланялся.
- Почему письма Булгарину приходят к вам домой? - удивился я.
- А он у нас так часто бывает...
- Может, вам нанять его счетоводом?
- О нет! - живо ужаснулась баронесса. - Это будет слишком - видеть его каждый день.
- Только мне он напоминает сцену из "Фигаро"?.. - спросил я, когда Булгарин удалился, и все явственно вздохнули с облегчением. - Ту, с прощанием доктора.
Чтобы сгладить впечатление после Булгарина, я думал, что ещё прочитать, и листал рукописи, лежавшие на столе у Дельвига. Среди них оказалось стихотворение из "Подражаний Корану" Пушкина - одно из тех, что нравились мне более всего. Святости в них было мало, чего и следовало ждать от Пушкина, - но было так много мятежной весёлости и величественности, словно самого бога Пушкин видел поэтом, вовеки непревзойдённым.
- Почему такое прекрасное стихотворение сегодня ещё не было прочитано? - удивился я.
- Ты и прочитай его, - предложил Дельвиг.
- Куда мне читать Пушкина... Но раз так, я прочитаю.
Когда я закончил читать, Великая княгиня Александра Фёдоровна спросила:
- Почему вы сказали, что не вам читать Пушкина?
- Ну, он - великий поэт, а я - обыкновенный.
Дельвиг прочитал ещё одно стихотворение, сказав, что его автор также пожелал остаться неизвестным.
- Вы знаете столько русских сказок! - говорила Елена Павловна. - У вас, должно быть, была няня, которая рассказывала вам русские сказки?
- К русским сказкам всех нас пристрастил Пушкин, - не без гордости сказал я. - А у него и впрямь была няня.
- Русские сказки совсем не похожи на немецкие. Немецкие сказки страшные.
- Все сказки страшные, - заметил Пущин.
- Скакать в лес, когда точно знаешь, что там опасно, да ещё и ночью, и к тому же с ребёнком...
- А это разве не Жуковского сочинение?
- Жуковский использовал немецкую сказку, - сказал я. - Все немецкие сказки - о том, как кто-то пришёл в лес и встретил там кого-то: то одноглазого колдуна, то великана...
Под конец вечера австрийский посланник попросил у Дельвига копию народной песни о Ермаке, которую читал Бестужев, - ему понравилась ритмичность этого стихотворения, но он не понял многих архаических слов и потому желал отдать его своей жене на перевод. Я заметил, что перевести такое стихотворение на немецкий будет непросто, но это было бы увлекательной задачей. Копии не было, и Дельвиг удалился в свой кабинет, чтобы переписать стихотворение для него.
В его отсутствие мы с дамами побеседовали с послом, графом фон Лебцельтерном, о том, что он также сможет стать литератором, ежели опубликует дневники, - воспоминания иностранцев о службе в России, описания русского быта, увиденные их глазами, всегда интересны. Граф отнёсся к идее благосклонно, назвав Российскую империю прекрасной страной, и с улыбкой заметил, что станет писать мемуары, когда состарится и выйдет в отставку, и внуки его станут самыми строгими его цензорами. Он казался мне человеком приятным: по-немецки сдержанным и в то же время по-русски сердечным. То, что он не в первый раз бывал у Дельвигов, также делало честь его досугу.
Когда, не дождавшись списка стихотворения, откланялся и посланник, я также начал прощаться с баронессой, поскольку невежливо было бы засиживаться допоздна:
- Пора и мне откланяться и не задерживать вас: день у вас выдался хлопотный.
Я поцеловал ей руку, она же вдруг приблизилась почти вплотную и заговорила жалобно:
- Ох, Вильгельм Карлович, даже слишком хлопотный. Вы не знаете, почему мой муж всё время читает этого соловья? Может, он мне неверен, или подозревает меня?
Что делать, что говорить, когда жена твоего друга так близко - не вошёл бы Антон Антонович! -?..
- Ах, что вы, - постарался заверить её я. - Ему просто нравится это стихотворение, поскольку оно и вправду удачно.
- Но он даже не защитил меня, когда Булгарин говорил эти ужасные слова... разве иной муж не вступился бы на том же месте за свою жену, как вы думаете? Разве можно стерпеть оскорбление?
- Ваш муж - человек мягкий, и всегда таким был. За то мы его и любим. Он простой, душевный... он не станет вызывать на дуэль. Простите его - он не таков.
- Но вы вправду защитите меня, если он снова...
- Разумеется. Надеюсь, Фаддей Венедиктович более вас не потревожит. Но если он вновь оскорбит вас, я за шкирку вышвырну его отсюда. Впрочем, он и после этого может вернуться.
- Он настолько скользкий тип? - спросила Анастасия Дмитриевна Оленина.
- Чрезвычайно.
Я распрощался с дамами и покинул дом Дельвигов, а поужинать вернулся в Демутов трактир. Там собралась пёстрая компания, и супруга австрийского посланника, графиня Зинаида Ивановна, - не я, не Пущин, а именно она - рассказывала историю о том, как Пушкин с Пущиным обманули лицейского гувернёра Трико. Нам оставалось лишь подтвердить, что всё в точности так и было. Офицеры также травили байки, и всё бы ничего, но был среди тех офицеров собственной персоной генерал граф Милорадович.
Пущин с ним говорил о том, что ему, Ивану Ивановичу, военная служба пришлась не по нраву, - у нас с ним обоих были братья Михаилы, которым такая служба нравилась, - и рассказывал, почему он пошёл в судьи: как раз оттого, что порядку в судейском ведомстве не было, и он намеревался своим примером и своими усилиями хоть немногое исправить. Представляя, как нечистые на руку судьи, которых беспорядочное положение дел всецело устраивало, не любили таких, как Пущин, я в очередной раз восхищался его умением не опускать рук в ситуациях на внешний взгляд безнадёжных. А граф Милорадович и вовсе смотрел на него как на нечто несуществующее.
- А нас, Пущиных, много - целая пуща, - говорил также Иван Иванович о своём обширном семействе.
- То как Бестужевская слобода, - соглашался я, вспоминая всех братьев.
Напоследок рассказали историю о том, как в тот же вечер Александр Бестужев, увидев на улице Великую княгиню Елену Павловну, пал перед ней на колени и подарил розу, говоря, что не знает её имени и как к ней обращаться, но восхищается её красотой. Не то сама Елена Павловна, не то сопровождавший её принц Евгений, при котором Александр служил адъютантом, находчиво ответили, что ежели к следующей встрече капитан Бестужев не запомнит лица и имени Великой княгини, то службу он будет продолжать в Тобольске. И его счастье, что не было тогда в Петербурге Великого князя Михаила. Я был вовсе не удивлён этой историей: Александр Бестужев был романтичен и случался порой, как стихийное явление.

Наутро 13 декабря отставной поручик Каховский справился у меня о здоровье баронессы Дельвиг. Я не без удивления ответил, что здоровье её хорошо, - но почему у меня справлялись о здоровье жены моего друга? Не значило ли то, что я столь часто бывал у Дельвигов, что это становилось неприличным?..
Заметил в городе карикатуру: некто нарисовал Великого князя Константина, надписав, что он не приедет. Очи у сего портрета были выразительны чрезвычайно. Караульные, снимая карикатуру, даже спросили меня, не я ли её нарисовал, но я заверил их, что я не живописец, а литератор.
Встретил Антона Антоновича: он успел с утра в присутствие, представиться своему новому начальнику, директору Особенной канцелярии фон Фоку.
- Кто рано встаёт, тому фон Фок подаёт, - пошутил он.
- А кто рано встать не смог, тому не даст фон Фок, - подхватил я.
В трактире почтмейстер рассказывал теперь, что генерал Ермолов ведёт на нас турок и будет война, - я посмеялся, что вовремя ушёл с военной службы. И вовсе почтмейстеру казалось, что каждое что ни на есть государство завидует Российской империи как единственной в мире православной державе и потому желает нас завоевать, чтобы таким странным образом приобщиться к православию.
- И с Англией война будет, и с Австрией...
- И с Австралией тоже война будет? - вспомнил я давешний рассказ генерала Милорадовича о капитане Лазареве, что достиг берегов крайнего южного материка, покрытого льдом, и посетил берега Австралии, где все твари сумчатые, а люди говорят на немецком.
- А Австралии никакой не существует.
Когда в трактир зашли супруги Дельвиги, почтмейстер стал говорить о том, что с каждого письма имеет по две копеечки, и одну оставляет себе, а другую откладывает в казну. Ежели он письмо не отправляет, то ему остаются обе копеечки, и можно на вырученное выпить водки.
- Почтовая служба страдает, как Прометей: печенью, - сказал я.
Почтмейстер утверждал, что я в своих письмах ругаю власть, - я же спрашивал, как он узнаёт содержание писем, если говорит, что не вскрывает их: читает наложением рук?..
- Но это же воровство, - недоумевала Софья Михайловна. - Я позову караульного, вас арестуют и посадят в тюрьму.
- Тогда вся Россия бы сидела в тюрьме, - вздохнул я.
- Меня посадят, а на моё место придёт другой почтмейстер и тоже будет воровать, - отвечал тот. - Все воруют; но мы люди маленькие и берём помаленьку, а вы, дворяне, грабите куда больше...
- Вы что же, хотите сказать, что я ворую?
- Не слушайте его: он пьян, - пытался ещё увещевать я, но в то же время мне было любопытно. Больно складно говорил почтмейстер, хоть водку и пил.
- А посмотрите на свои ручки: ручки-то у вас беленькие, потому что вы не трудитесь. А у вас или родителей ваших есть именьице, где крестьяне на вас работают, и с того вы имеете деньги на наряды...
- Значит, мы грабим крестьян? Но мы же о них и заботимся. Мой дядя, когда был неурожай, на свои деньги купил зерна для крестьян, чтобы они не голодали.
- Да, ваш дядя был выдающимся человеком, - согласился я. - Но много ли таких?..
- А если освободить крестьян теперь, - продолжала Софья Михайловна, - То что из этого выйдет?
- Сперва просвещать, - отвечал я, поневоле присоединяясь к разговору, - Затем освобождать. Без просвещения никак нельзя.
И к чему мы о том говорили? Пьяненький почтмейстер вовсе не был противником крепостного рабства, да и Софью Михайловну, по большому счёту, устраивало то, как она жила. Но почему-то почтмейстер предупредил нас:
- Вы осторожней: я, если что, скажу, что был пьян. А вас за такие разговоры...
- Вот главное оправдание в российском правосудии: был пьян, - посмеялся я.
Вошёл граф Милорадович и спросил, что нынче обсуждали в литературном салоне. Ему рассказали о новой героине Пушкина - и, конечно, о Булгарине, который говорил, что все люди продаются, даже государь император.
- Все люди продаются, - согласился генерал, - Да не всех можно купить.
- А как же святые? - возражала баронесса Дельвиг. - Первые христианские мученики - разве они продавались?
- Так на то они и святые.
- А Иван Сусанин?
- Да, Сусанин, пожалуй, не продавался. Не продаются только те, кого никто не хочет купить.
- Стало быть, бесценно то, чего никто себе не пожелает? - догадался я.
- А государя императора вовсе нельзя купить, - добавил граф Милорадович, - Потому как его пока нет.
Дельвиг после сказал мне, что его начальство, сиречь фон Фок, интересовался какой-то Конституцией и намерен был искать себе новых ищеек среди молодых офицеров, - видать, старые плохо искали.
Обмолвка генерала о том, что императора нет, насторожила меня. Весь день город был безлюден, словно затаился в ожидании, а некоторые отдельные лица, напротив, бегали как ужаленные, и то Каховский искал Панова и спрашивал о нём, то Панов искал Каховского, но найти друг друга никак не могли, поскольку бегали слишком быстро. Наконец, ввиду дворца Николай Алексеевич передал мне записку для Каховского, и мы погрели уши в стороне от разговоров о том, что-де английский посланник счёл себя оскорблённым, поскольку его не приняли во дворце.
- Революция в Великобритании: "Будете чаю? - Нет", - прокомментировал я. - Я уже запутался в посланниках.
К вечеру, когда я вновь зашёл в трактир, туда ввалился поручик Розен, такой взволнованный, словно кого-то убили, и отказывался говорить, что случилось, пока не выпьет водки. А выпив, сказал только, что Булгарин у Рылеева, и замолчал. Что в этом происшествии такого удивительного, если только Рылеев не выкинул Булгарина в окошко (в чём я сомневался ввиду почтенного веса Фаддея Венедиктовича), я не мог взять в толк, но хотя бы узнал, что Рылеев принимает, и мы с Дельвигом отправились к нему.
По дороге к нам присоединился князь Трубецкой и показал найденную им карикатуру на Дельвигов, нарисованную явно той же рукой, что и утренняя на Великого князя. Подпись на карикатуре гласила, что у Дельвигов собирается тайное общество.
- Говорят, и у вас Булгарин завёлся, - сказал я, поприветствовав Рылеева.
- Завёлся, да уже повывелся.
Говорили также, что приходил и фон Фок, искал Конституцию, но на него напустили барона Штейнгеля со всеми его пятнадцатью прожектами, и Владимир Иванович занял его надолго.
Но мы пришли к шапочному разбору: все уже собирались от Рылеева назад в трактир поздравлять Панова, который хотел праздновать свою помолвку с Анастасией Дмитриевной и обещался поставить всем шампанского.
- Говорят, он и генерала Бистрома пригласил? Совсем от радости голову потерял.
- Лучше бы он английского посланника пригласил, - отозвался я. - А то вдруг тот обидится.
И я охотно пересказал слухи, услышанные нами об обиженном посланнике. Дельвиг же был всё ещё под впечатлением от карикатуры и говорил, что хочет собственное тайное общество - Общество литературных интриг. После праздновали Панова допоздна, и многие заходили выпить за его будущее счастье. Он хвастался:
- Я пил из одного бокала с Бистромом.
- Когда генерал жалует кому-то свою шубу, то говорят, что удача падает на плечи...
- А в этом случае удача падает в желудок, - продолжил я.

Всё было так обыденно, словно жизнь шла своим чередом, - меж тем из-под этой жизни, как из-под картины, написанной на холсте поверх другой, проступали невидимые приготовления, что шли по обе стороны, и хотелось только, чтобы всё решилось уже скорей. Спать я не мог вовсе, с самого раннего утра 14 декабря вышел гулять по Петербургу, - было морозно и ясно, и дышалось привольней, и всё выглядело таким новым, будто город за одну ночь построили волшебные гномы из снега и льда: смотришь - всё то же, а не узнаёшь. Ноги сами вывели к дому Рылеева; смотрю - навстречу прогуливался Дельвиг.
- Ты бы зашёл к Рылееву, - посоветовал он. - Все сейчас у него.
- Уместно ли? Он и меня не приглашал.
- Он и меня не приглашал - но мне там не доверяют; а ты его друг - давай, заходи!
И он едва ли не в спину меня толкнул, и мне ничего не оставалось, кроме как подойти к двери и постучать. У Рылеева в самом деле собралась толпа: всё Общество было в сборе.
- Можно ли вломиться без приглашения?
- Так вы уже вломились.
- Оттого и спрашиваю: ежели нельзя, так тотчас уйду.
- Присоединяйтесь! Давно пора.
Рылеева окружали офицеры. Распределяли полки, рассылали по ним людей и записки. Каждый, кто уходил в полк, прощался с остальными "до встречи на Сенатской". Обнимались на прощание.
- С богом, - сказал я, когда прошли мимо меня, спускаясь по лестнице.
Александр Бестужев неожиданно крепко пожал мне руку.
Мы остались с Николаем Бестужевым едва ли не наедине. Он сидел у подоконника и что-то писал. Я глядел в окно поверх его головы, не решаясь сразу уходить.
- Написать, что ли, сестре... Завещание-то я перед Кавказом ещё написал.
- Напишите, - посоветовал Николай. - Пока есть время, пишите.
- А что писать... Пойду, пожалуй, домой, - решился. - Возьму пистолет, сожгу бумаги.
Когда пришёл на Сенатскую, там ещё не было ни души. Моим неожиданным компаньоном в ранней прогулке оказался граф фон Лебцельтерн. Мы полюбовались живописным видом Петербурга, и он продолжил моцион, однако не ушёл далеко. Собирались и другие зеваки. В растущей толпе можно было разглядеть Дельвига, Булгарина и Пущина, который после вышел к нам на площадь.
Первым подошёл лейб-гвардии Московский полк с Михаилом Бестужевым и встал вкруг памятника Петру. Позже пришёл гвардейский морской экипаж, или часть его, с Николаем Бестужевым. Полки приветствовали друг друга криками "Ура, Константин!". Ввиду площади, со стороны дворца, гарцевал на коне генерал Бистром, что-то выглядывал, затем ускакал. Проезжал мимо и генерал-лейтенант Бенкендорф - его пропустили молча, чуть расступившись, как простого прохожего. Всё выглядело мирно, насилия не учинялось, - только жандармов, пытавшихся разогнать многочисленную уже толпу, разоружили и отпустили. Из толпы раздавались выкрики "Константин!", "Конституция!", - как на неожиданном праздничном гулянии.
Но вот вдали раздались выстрелы - не перестрелка, а будто залп - и снова стихло после долгого эха; время спустя пронёсся слух, что убит генерал Милорадович.
Я держался подле Рылеева, Пущина и других, не имевших отношения к военным и к командованию. Дождались князя Трубецкого, который взял на себя ведение полков, и двинулись медленно вперёд. Дорогу нам преградил генерал Бистром во главе гвардейской пехоты. Он негромко говорил с князем Трубецким, выговаривая ему, что разочарован его предательством, - иные слова были слышны в напряжённой тишине. Но князь отказывался отступить, а кто-то, потеряв терпение, выстрелил в Бистрома и отстрелил ему эполет. Тогда, понимая, что положение его отчаянное, Бистром стал кричать так, чтобы было слышно и самым задним рядам солдат, - что их обманули, что Великий князь Константин на самом деле отрёкся от престола, и что ежели они сложат оружие и перейдут на его сторону, никто не будет наказан.
Тем самым он очевидно превращался в живую мишень, отводил огонь на себя. Одновременно досадно было от этой помехи, и в то же время казалось неправильным, что все станут стрелять в одного, и со столь близкого расстояния, что хоть один да попадёт. Всё равно что расстрел. И пистолета я не поднял.
Я видел, как хотел стрелять Каховский - но граф Лебцельтерн, оказавшийся в толпе поблизости, с неожиданной для его возраста прытью перехватил его руку, и выстрел ушёл в снег. Но почти в то же время грянул другой выстрел, и генерал Бистром упал.
- Кто его снял? - спрашивал я, озираясь.
Я не видел, кто стрелял, но быстро понял, кто это был: у юного Петра Бестужева лицо побелело и губы тряслись, он опустил дымившийся пистолет.
- У него истерика, - проговорил Пущин, и братья, обступив его, отвели его в сторону.
Старый генерал лежал, раскинувшись, на снегу, который протаивала кровь, смешиваясь с водой, и смотрел в небо. Солдаты, придя в себя, унесли его, затем забрали и его оружие, которое никто не поднимал. Но на том путь был ещё не свободен. Мы продвинулись ещё немного вперёд, оставляя позади толпу, окружавшую подступы к Сенатской, и столкнулись с подпоручиком Ростовцевым, за спиной которого стояли Измайловцы и осиротевшая гвардейская пехота Бистрома.
Я помнил, как второго дня в салоне у Дельвига Ростовцев Яков Иванович, - совсем ещё мальчишка, не старше Петра Бестужева, - с азартом переписывал эпиграммы, как говорил, что он не поэт; как стеснялся своего заикания, и барон Штейнгель по его просьбе читал его стихи - и стихи очень хорошие. И мне стало страшно, как за себя самого страшно, что и в него кто-нибудь выстрелит. Некоторые солдаты за его спиной были разозлены гибелью Бистрома и рвались в бой, но он их сдерживал, говоря, что никто не будет стрелять без приказа из дворца. Но он же отказывался без приказа двигаться с места и пропускать нас. Так и стоял, как между молотом и наковальней.
Я оглядывался назад - зеваки остались уже довольно далеко, нас разделяла площадь, заполненная солдатами; это было как оглянуться на прежнюю жизнь, мирную, протекающую в стороне от быстрин истории, - как с корабля, уносящегося по реке, оглянуться на берег, зная, что возврата уже не будет, а ежели и будет, то ни мы, ни сам берег не будут более прежними. Я видел Дельвига - он махал мне руками и, прикладывая ладони ко рту, пытался докричаться, но все его слова уносило ветром с Невы. Я не знал, как показать ему жестами, что я должен здесь быть, а ему, безоружному, там быть не следовало, поэтому просто дал понять, что заметил его, и пожал плечами. Рядом со мной были Штейнгель, вооружённый только манифестами, которые он прятал за полой пальто, и Пущин, который подобрал было чей-то пистолет, но тут же кому-то его отдал и также оставался безоружным.
Штейнгель, несмотря на возраст, бегал за новостями к другим полкам, и бегал кто-то ещё, докладывал князю Трубецкому; я услышал, что Николай Панов, который вёл Гренадёрский полк на Петропавловскую, застрелился. Это было так дико, что я до последнего надеялся, что это какая-то ошибка: я помнил его невесту, помнил, какими счастливыми они выглядели на вечере у Дельвига. Что должно случиться, чтобы человек, в чьей жизни всё было настолько благополучно, этой жизни себя своею же рукою лишил?.. Да был ли он вовсе, тот вечер у Дельвига, когда все улыбались и беседовали друг с другом так безмятежно, или же приснился мне? - Или всё это, Сенатская, полки, кровь на снегу, - было сном?..
Сзади по нам ударила конница генерала Бенкендорфа. Ограничилась одной атакой - милосердие или осторожность?.. Мы были окружены. Рылеев говорил, что можно выстоять обороной на площади до утра, развернувшись спинами к памятнику, - но князь Трубецкой принял решение спускаться на лёд Невы в обход измайловцев. Нева лежала заснеженным, ровным полем, кое-где с санными следами, - нерукотворная площадь, нас-то выдержит, а конницу едва ли. Оставили прикрывать нас на Сенатской не то роту, не то полторы, - правда, прикрывают обычно отступление, а мы наступали. Совершенно безнадёжно наступали на Зимний, - как волк, окружённый флажками, бросается на охотника.
С самого отдаления было слышно, как с оставшимися на Сенатской офицерами говорит Великий князь Михаил. В аккурат к восстанию вернулся в Петербург, будто чувствовал... жаль, далеко, дальше выстрела. Слов было не разобрать, только голос. А потом всё утонуло в грохоте картечного залпа и криках. Успело подуматься о том, сколько там безоружных зевак, случайно затесавшихся в толпу, не ушедших вовремя по домам, таких, как Дельвиг... а были и женщины, и дети... что сделалось с Российской империей? Почему она, нося такое гордое название, так неистово сейчас рвала на части самое же себя? Скажут, что мы тому виной, - и неужели тому поверят?..
Перед самым Зимним - казалось, можно было разглядеть, прижмурившись против солнца, фигуры на балконах, смотревшие на нас, как в театре с ложи, - нас встретил принц Вюртембергский с солдатами охраны дворца. Как и другие, он предложил нам сдаться. Как и другим, князь Трубецкой ответил ему отказом. Было холодно, ног я почти не чуял; о чём они говорили, я не прислушивался, но спокойная, как на бальном паркете, как на дуэли у барьера, злость Трубецкого заражала. Поздно натягивать повод, когда, разогнавшись лётом, вылетел к краю обрыва, - оставалось только идти в штыки... А я старался только под ногами не путаться. Люди падали. Кто-то стрелял в упор...
...Завидуй, Сашка, - не ты ли сердился, что я писал тебе с Кавказа, как падал с лошади, а пороху не нюхал? Завидуй, Сашка, - я в бою, солдаты ругаются, стонут, поминают бога, пули визжат, колкое снежное крошево взметается вихрями выше головы, - но как хорошо, что тебя здесь нет!
Мы были яростны, как всякий приговорённый. Мы оттеснили и рассеяли гвардейцев, короткий путь до Зимнего был почти свободен, - мог ли кто-то поверить в это "почти", когда протянуть только руку? - но между нами и Зимним выкатили пушки. И, отделённый от нас оставшимися солдатами, стоял, сверкая золотыми эполетами, Великий князь Николай. Он, в отличие от Михаила, не говорил, казалось, ничего; но хоть бы подошёл поближе, на расстояние выстрела, - генералы не боялись подходить! Вот только, когда уж двоих генералов ухлопали, - на то, что Великий князь к нам выйдет, надеяться нечего. И помилования нечего ждать, - но ждал ли его кто-то, сходя с Сенатской на лёд?.. А на площади тоже разворачивали пушки.
- Из двух пушек расстреляют несколько рот: каков героизм!
- Михаил и Николай за наш расстрел повесят себе по звезде.
- Так некуда вешать уже, - отвечал я. - Будут звёзды падать. Только успевай желания загадывать.
Николай не говорил ничего - он отдал команду "пли".
Будь это ядра, мы там бы и ушли под лёд. Но это была картечь - она брызнула без разбору на весь слепивший глаза ледяной простор, - что там рассказывал Милорадович о шестом континенте, где нет ничего, кроме льда, это ли не дантов Ад, где вмерзают грешники в лёд? - и по нашим, и по не успевшим уйти солдатам принца.
Осколки льда - едва ли менее остры, чем осколки картечи. Обожгло по рёбрам - и тут же от промочившей рубашку крови стало холодней, хотя казалось, холоднее уже не бывает. Оседая на вытоптанный снег, последнее, что видел, - что с одной стороны Трубецкой стоит на ногах, и к нему уже бегут арестовывать, а в другую сторону Михаил Бестужев уводит Рылеева. Подумал, что надобно от них отвлечь внимание, чтобы их не заметили, дать им уйти, - и лёг на снег, притворившись мёртвым, а пистолет спрятал за пазухой, чтобы снега не набилось в ствол, и взвёл курок.
Нет, на себя тратить пулю - глупо, из мести разменяться один на один - тоже желания не было, - только отвлечь на себя... Как только приблизился гвардеец, я выпростал пистолет из-за пазухи и выстрелил в него наугад, ранил или убил - не видел, поскольку меня тут же скрутили, подняли, забрали пистолет. Рядом волокли других выживших, но в ранних сумерках никого разглядеть было нельзя и хотелось только поскорей дойти, не умерев с холоду. От потери крови мутило до полного безразличия.
Разглядел, только когда всех нас бросили на гауптвахту Петропавловской крепости. Какой-то полковой коновал наскоро перетянул раны бинтами. Сидя стало легче, только холод никуда не уходил. Были корнет Одоевский - его трясло больше всех, - Александр Бестужев, князь Трубецкой, князь Оболенский, барон Штейнгель и Пущин, который был серьёзно ранен и мог только лежать.
- Николай убит, - сказал Штейнгель Александру. - Ты теперь братьям за старшего.
- Что с остальными?
- Убит Каховский. Прочие ушли...
По глотку из холодной фляги помянули погибших. Помолчали. Пущин в тишине стал читать негромко:
- Друзья мои, прекрасен наш союз...
И я подхватил шёпотом, сквозь вставший в горле солёный ком:
- ...Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
Заходил подпоручик Ростовцев, справлялся о нашем устроении, принёс бумагу, чернила и два пера, говорил, что мы можем писать письма, покуда то не запрещено уставом.
- Покуда сам устав не запрещён, - добавлял я, протягивая руку за листом.
Встречали Ростовцева не очень дружелюбно, но я был благодарен ему за участие и заботу и говорил ему, что его присутствие меня не тяготит, даже напротив. Я не знал, кому писать и что писать, и стал писать сестре - самые обычные вещи, чтобы ни наших истинных намерений не выдать, ни её не подвести под подозрение, ведь письма наверняка будут прочитываться. Писал, чтобы она не беспокоилась обо мне, ведь я никогда прежде не был столь далёк от отчаяния и сомнений, как теперь; просил кланяться матушке и брату, писать от меня Сашке и молиться обо мне; ещё какой-то вздор... Многие, у кого руки были связаны, просили написать письма для них под диктовку, потому я торопился закончить, сложил лист, надписал "Глинке Устинье Карловне" и передал Ростовцеву.
Александр будто повзрослел разом на десяток лет. Почувствовав ответственность за младших братьев, Михаила и Петра, он был твёрдо намерен представить всё так, что вся вина была на нём, а они только следовали за старшими, не зная ни о чём. Я написал под его диктовку письмо его сестре, затем - отцу корнета Одоевского. Ростовцев то и дело намекал, что охрана стоит снаружи и ничего не видит, и что мы можем избавиться от всего лишнего, поскольку при обыске он велел забирать только оружие. Манифестов за пазухой у Штейнгеля было слишком много, чтобы их съесть, потому их порвали и затолкали в щели в полу.
Привели Рылеева. Он сказал, что арестовали его в собственном доме, но он успел найти врача для раненого Михаила, - рассказывал весьма живо, словно в собравшемся на вечер обществе, как прибежал за врачом к казармам, где тот штопал принца Евгения, угодившего под картечь, как врач без вопросов пошёл с ним, невзирая на то, что были мы уже объявлены преступниками. Говорил, что все в казармах смотрели на него как на призрака, словно сквозь, и вовсе не видели, и только отклик врача заставил его поверить, что он ещё жив. И что впервые пожалел, что вышел в отставку, иначе от него было бы больше пользы. Скрываться он, конечно, не собирался, - спокойно говорил, что раз он кашу заварил, то ему и расхлёбывать.
- Вот что, друг мой Щихлебакер, - подал голос Пущин, - Щи у нас вышли уж больно кислые. Так ты уж не лезь в повара... и ложку возьми поменьше. Говори, что влез по дружбе. Ты же всегда влезал со мной и с Сашкой, когда мы всякие шалости выдумывали.
- Вы бы и вовсе убились без присмотра, - кивал я, стараясь улыбнуться.
Таким спасительным кругом была память о Лицее. Вернуться туда всеми помыслами - и словно снова там. Словно наказали за провинность, но ненадолго, не насовсем. Только рана болит по-настоящему, но это пустяк, другим тяжелее.
Обсудили, что говорить на допросах, - наполовину всерьез, наполовину в шутку: что-де шли подавать прошение государю (которому государю?..), а генералы хотели нам помешать. Крестный ход литераторов... было бы смешно, не будь так грустно. Пущин говорил Штейнгелю, чтобы всё списывал на его влияние: его, дескать, найдётся кому сдать, он давно в Обществе, едва ли не дольше самого Рылеева; призывал говорить, что мы не желали крови и надеялись на мирный исход, оттого многие и были без оружия. Это было даже правдой. Если кто и желал покушаться на цареубийство, то не они... А я - стал бы стрелять? В Николая, Михаила - стал бы. Государь не святее обычного солдата. Вот гвардейца, в которого я стрелял, жалко: он не ожидал...
Первым увели на допрос князя Оболенского. Он вернулся взволнованный, измотанный, каким я никогда прежде его не видел; повторял, что они знают, всё знают - и про "вторую армию", Южное общество, про которое и иные из нас ничего не знали кроме того, что оно было и почему-то не выступило.
Передали посылку от княгини Трубецкой с тёплыми вещами. Время спустя дверь камеры отворилась, и вошла сама Великая княгиня Александра Фёдоровна. Она сказала, что желает видеть, не терпим ли мы в чём-то нужды, и что они, сиречь императорская фамилия, не хотят проявлять жестокости. Мы, как могли, встали, отвечали, что всем довольны, - а что ещё отвечать? Она спрашивала, не хотим ли мы передать чего на словах, рассказывала, что княгиня Трубецкая при известии о нашем аресте едва не потеряла сознание от потрясения. Штейнгель шепнул мне, что я мог бы подать прошение на её имя, поскольку она знала моего отца, но я ответил, что не желал бы впутывать членов своей фамилии.
Она ушла; Пущин всё вспоминал Лицей и то, как мечтали сбежать на войну с французами, и говорил, что после войны во французском языке словом "Березина" стали обозначать такую вот ситуацию, в которой все мы теперь оказались.
- Полная Березина, - согласился Штейнгель.
- Наберезили, - подхватил я.
Затем уводили поочерёдно Рылеева, Трубецкого, Бестужева; более на гауптвахту они не возвращались, увели и Оболенского, - всех по одиночным камерам крепости. Я потерял счёт времени, не знал, начался ли уже новый день. Привели капитана Якубовича, которого я то видел, то не видел на площади, - новостей у него никаких не было. Штейнгель, чтобы скоротать часы, принялся читать "Цыган" Пушкина, но не докончил: его также вызвали на допрос.
- Что он, её убьёт? - спрашивал Якубович.
- Убьёт; давайте я дочитаю.
Я дочитал. Вновь заходил Ростовцев и передал мне записку: "Кухля!
Передай письмом что с тобой
Очень переживаем.
Что ты делал на площади?
Француз и Барон молятся за твоё здоровье!"
Она была написана беглой рукой и так похожа на те записки, что мы тайком передавали друг другу в Лицее на скучных уроках, что я едва не заплакал - впервые за этот день. Милый Тося! Значит, он не побоялся прийти к крепости... Я хотел написать ответ, но Ростовцев уже ушёл, забрав с собой бумагу и чернила, и я мог только сложить записку и спрятать её у сердца.
Один раз я, казалось, даже задремал, обессиленный холодом и ноющей раной, запрокинув назад голову, но очнулся, вздрогнув и застонав; когда прозвучало моё имя, я почти обрадовался, поскольку вышли ещё не все мои силы и их оставалось для допроса, а после их можно было уже не беречь.
Я поднялся, стараясь не отставать от конвойных, по лестницам. В комнате скупо горело всего несколько свечей. Я узнал фон Фока, сидевшего за протоколом, Бенкендорфа, Оленева, принца Евгения. Перед ними стоял стул, и я оперся на него, чтобы не шататься от слабости, но садиться без позволения казалось мне слабостью, - так и выстоял весь допрос на ногах каким-то чудом.
- Назовите причины и цели мятежа, в коем вы принимали участие.
- То был не мятеж, а желание подать государю прошение от лица нашего общества литераторов. Прошение то было, так-то: об отмене цензуры, о других улучшениях... не вижу преступления в том, чтобы желать лучшего Отчизне нашей.
- Какому же государю вы собирались подавать прошение?
- Большие надежды мы возлагали на Великого князя Константина. О его отречении услышал я только на площади и был сбит с толку этими слухами...
- Кто состоял в этом обществе литераторов?
- С Пущиным я был дружен ещё по Лицею. Позже познакомился с Рылеевым.
- А кто из офицеров?
- О военных я ничего не знаю: я человек штатский. Знаю только, что офицеры вышли нас поддержать в нашем прошении. Но должен вас уверить, что крови и насилия мы никаких не желали. Многие из нас были даже без оружия и до последнего надеялись на мирный исход.
- Почему в таком случае ваш друг Александр Бестужев стрелял в генерала Милорадовича, в чём признался едва ли не с гордостью?
Ох, Александр, славный рыцарь... хотел вину взять на себя - и взял, видимо, столько, что на всех хватит? Но я продолжал говорить то, что условились говорить, как бы нелепо всё это ни звучало, - отчасти потому, что так точно никого не выдам, отчасти потому, что сил не было на то, чтобы выдумывать другое какое враньё. Я сделал вид, что не поверил сказанному и принял за попытку меня испытать.
- Я не видел, кто стрелял, и был уверен, что то был кто-то из зелёных солдат, нервных, напуганных...
- Почему вы сами были при оружии?
- Потому что боялся беспорядков и взял пистолет на случай, если придётся защищать себя. Беспорядки ожидались в связи с противоречивыми слухами об отречении Константина, которыми, как я уже говорил, я совершенно был сбит с толку, - но слухи об этих беспорядках я никак не связывал с нашим прошением.
- Вы стреляли в гвардейца, когда вам оказывали помощь.
- Я не помню этого: должно быть, я был в шоке. Я помню только, как был ранен и упал в снег, а после - как меня привели в чувство и увели.
- Почему вы вообще пошли на лёд? Кто отдал приказ наступать на Зимний дворец?
- Мы не наступали, а отступали, поскольку были окружены и атакованы конницей. Приказ этот был отдан князем Трубецким с целью сохранить больше жизней.
- Почему в таком случае он отказался сдаваться, ежели хотел сохранить больше жизней?
- Того я не знаю: я был далеко от отдававших приказы. Я шёл за всеми, уповая на мирный исход.
- Правильно ли я понимаю, - повторил принц Евгений, начиная терять терпение, - Что кружок литераторов, желая подать мирное прошение, вывел два полка и убил в боях двоих генералов?
- Солдаты вышли поддержать нас по-родственному, по-дружески... ведь у многих из нас служили в полках родственники, друзья. Я не исключаю того, что были в этот день на площади и те, кто желал воспользоваться нашим мирным шествием в собственных преступных целях, но о таких лицах мне неведомо, а за своих друзей по литературному обществу я могу ручаться.
- Литераторы такие литераторы... - пробормотал генерал Орлов. - Они либо слишком наивны, либо напротив.
- Что-то слишком сильно гвардия связана с литературным обществом, - кивнул фон Фок.
- Мне кажется, господин Кюхельбекер ещё не всё вспомнил, - проговорил принц Евгений. - Нужно дать ему время на то, чтобы поправить память. Препроводите его в камеру.
По крайней мере я их позабавил. А ещё забавно: я почти боялся, что меня сочтут непричастным и отпустят... я бы стал в таком случае требовать разделить участь моих товарищей, и они, должно быть, позабавились бы тогда ещё больше, сочтя меня вовсе сумасшедшим... Как хорошо, что приняли за заговорщика! Но как жутко ждать приговора! Это ведь не конец, - это только самое начало, а впереди, вероятно, каторга, а сил уже нет, совсем нет, господи.
В одиночной камере мне не было одиноко. Как наяву слышались голоса - живых, мёртвых... слышались стихи, что-то из "Онегина", очаровательный говорок княгини Елены, тосты за Николая Панова, солдатские шутки, увядшие розы на столе в трактире, в графине из-под водки...
Бесценно то, чего никто себе не пожелает.


Итоги, благодарностиВ исторической действительности арест Кюхельбекера после восстания был такой же трагикомедией, как и вся его жизнь: он пытался бежать за границу с поддельными документами, добрался до самой Праги, но там его угораздило спросить у русского офицера о своём лицейском товарище Есакове, - и этот офицер его опознал и арестовал. С такой приметной внешностью, как у Кюхеля, далеко, конечно, не убежишь, а её описание, весьма меткое и точное, дал Булгарин - по старой, так сказать, дружбе.
Мне в самом деле досадно, что о нём ничего не написано, кроме наглухо художественного "Кюхли" Тынянова и его менее художественных, но пушкиноцентричных статей. Досадно, что Тынянов, выкупив бумаги Кюхельбекера, ликовал, обнаружив приписку рукой Пушкина на письме Туманского, - что не оставляло никаких сомнений в том, с какой целью эти бумаги приобретались. О Кюхеле нет даже биографии в ЖЗЛ... А ведь в глубокой тени Нашего Всего оказались и Дельвиг, и его брат Лев Пушкин, и многие другие современники. И извлекут ли их когда-нибудь из этой тени - неведомо.
...Но - волевым усилием снова возвращаюсь от Кюхельбекера к игре.

Спасибо мастерам за то, что подняли это всё. Оживили три петербургских дня. Доверили выйти на площадь Вильгельмом Карловичем - и бесповоротно сродниться с ним. У нас даже дурная привычка вставлять слово "таки" одинаковая.)
Спасибо игротехам за поистине титанический труд быть всеми полками сразу.
Спасибо Инги за кухню. И шоколадки! Живительные куски глюкозы, которые не позволяли мне превратиться в антураж утром субботы, когда меня накрыло давлением! (Я ещё и поэтому так тупил - зато, по жизни полежав, обращение Бистрома к солдатам слышал.))
Спасибо Раисе за великолепных почтмейстера и Булгарина! Очень люблю с тобой играть, особенно люблю с тобой играть такие вот абсурдненькие конфликты. За колоритность образов, генерирование слухов и карикатуры - браво!
Спасибо Шеллару за Дельвига, Тас за Пущина! За дружбу, за заботу, за лицейские флэшбэки. Сколько игры вы мне сделали - словами не передать. Записку от Дельвига дома достал - во второй раз чуть не заплакал.
Спасибо Обществу: Фреду, Оливии, Вэлу, Лоссэ, Лю, Натали, Мыши, Люции, Истарни, Русойону. Не так много и продуктивно постояли мы на площади, как хотелось бы, но что уж теперь. Все вы были замечательные, живые, яркие.
Спасибо государственным особам: Вере, Тануки, Нинкве, Хильде. Векше - за Бистрома, Нинкве - за Милорадовича. Ещё раз повторю, в чём давно убедился: хочешь сыграть героя против толпы - иди играть жандарма. Да, виртуальных сил у вас было больше, но в реальности-то всё равно приходилось выходить одному против дюжины. Спасибо за вашу работу. Вы офигенные.
Спасибо Мориэль за Ростовцева. Одного из самых неоднозначных действующих лиц этой исторической трагедии ты воплотила так, что другим я его теперь попросту не представляю. А когда осознал, сколько Якову Ивановичу на тот момент было лет, - как-то я об этом раньше не задумывался, - то и относиться к нему стал с бОльшим сочувствием.
Спасибо милым дамам - Наталье за Софью Михайловну, Анориен за Анастасию Дмитриевну, Кэте и Аннетте за Великих княгинь!
Спасибо Сули и Тиндэ за Великих князей, Мэсс и Терн за австрийского посланника с супругой, и всем-всем-всем, с кем почти не пересекался, но кого видел и любовался.

...Одной из несомненных удач игры считаю оговорку Мыши, которую я развил: генерал Мелодрамович.
А когда в понедельник я ехал на сбор, со мной в вагоне была девушка с прицепленными к рюкзаку кандалами. Не настоящими металлическими, конечно, - но полноразмерной и вполне убедительной имитацией. Икнулось...