Смотрите-ка, кто проснулся
В
предыдущем посте закончилось количество знаков.
Теперь это второй пост для челленджа с персонажными зарисовками, в который мы ввязались с Амартом.
Тексты Амарта здесь & здесь.
Список темСписок тем:
1) Кошмар
2) Поцелуй
3) Травма
4) Убийство
5) Дом
6) Праздник
7) Розыгрыш
8) Шрамы
9) Рисование
10) Тепло
11) Утешение
12) Выпивка
13) Игра
14) Любовь
15) Смерть
16) Ненависть
17) Соблазнение
18) Старость
19) Песня
20) Ребенок
21) Стихи
22) Безумие
Номера тем:
1,
2,
3,
4,
5,
6,
7,
8,
9,
10,
11,
12,
13, 14,
15,
16,
17,
18,
19,
20,
21,
22Неделя текстовБелозорь из Дома Варич, тема - "выпивка". Сеттинг C:tD (до Раскола), pov, ~650 словСтоит подойти к костру - и твоя тень уже танцует древний, неистовый танец.
Можно всю жизнь ходить только при свете солнца, таскать тень за собой, как пыльную тряпку, а затем оставлять её за порогом вместе с разношенными сапогами и всю ночь прятаться от неё, прислушиваясь, как она мается под окнами, словно пёс на цепи, - но огонь, разведённый в ночи, покажет, что от тени не спрячешься.
Человек, впервые приблизившийся к огню, - пожалуй, единственный, чьё имя стоило бы помнить и передавать из уст в уста, - остался безвестным. Ни один эшу не возьмётся рассказать о нём историю.
Но Белозорь уверен, что этот человек подошёл к огню не для того, чтобы согреться или бросить в него кусок пищи.
А для того, чтобы танцевать.
Ему нравятся люди, - разумеется, не те, которые боятся собственной тени. Боятся выйти под своды ночного неба, встать перед костром выше их роста и почувствовать, как за спиной чёрными крыльями бьётся тень. С каких пор люди поверили, что от крыльев можно избавиться? С каких пор настолько боятся падения, что отказываются взлететь? С каких пор разучились танцевать?
Среди людей стало тесно - вот люди и пытаются уменьшиться. Согнуть спину, не поднимать взгляда, запивать водой пресную корку. Доведётся ли увидеть, как люди превратятся в серых мышей и заполонят собой все свои улицы, амбары, хлева и церкви, каждый угол, каждую щель?..
Чтобы развернуться во весь размах - нужно оставить людей и прийти сюда.
"Встану не благословясь, пойду не перекрестясь из избы не дверьми, со двора не воротами..." Кто знает, что ищет, - тот найдёт дорогу. Осенняя распутица схватилась льдом, застыли следы - звериные и людские, мох дышит паром, отдавая тепло короткого дня, сосны в узорах инея врезаны прямо в беззвёздное небо, как серебряные жилы - в чёрной руде.
Белозорь пьёт, не пьянея. Жидкий огонь не удержишь на языке - он проваливается тяжёлой каплей будто прямиком в сердце, заставляя его биться в том ритме, что отбивают крепкие копыта сатиров. Музыка не даст ни мгновения, чтобы остановиться, перевести дух, - ночь слишком коротка. Белозорь танцует, не выпуская из рук наполненной чаши, и янтарная брага щедро плещет в огонь, протягивающий к нему свои жадные пальцы. Выпивки хватит этой ночью на всех.
Каждый глоток из чаши обжигает горло, и оттого ещё вкуснее глотать морозный воздух. Вбирать его полной грудью, вместе с пряным привкусом примятой хвои и горькой осиновой коры, грибной земли и талой воды, - только чтобы выдохнуть песней. Белозорь поёт, ему вторят многие голоса и волчий вой - который он подхватывает, откинув голову, и смеётся, когда эхо, лукавый дух, треплет отголоски по чащам, пугая заснувших птиц.
Мериться силами - от избытка сил. Кто выйдет в круг, кто выбьет чашу из рук? Белозорь легко уворачивается от замаха, толкает плечом противника, и тот, не успев осадить, вылетает из круга. Другой пробует поднырнуть под рукой - но встречается челюстью с локтем. Третья хочет сделать подсечку, чаша взлетает вверх - и подхватывают её две руки. Если мешать кровь с вином - то на губах и никак иначе. Белозорь целует, не разбирая, кого, - возразить никто не посмеет. Тени сливаются прежде, чем сольются тела, - отраженье огня верней отраженья воды.
Ему не нужно быть для них богом, и не нужно другой короны, кроме венка из золотых листьев. Белозорь исчезает незаметно - прежде, чем рассвет вступит в свои права и развеет тени росной неясной явью. Пусть они не вспомнят, каков он был из себя, и был ли он вовсе, - или же то был их общий хмельной восторг. Но он знает, что они придут вновь. По клыкастому насту, сквозь жестокую метель. По весеннему половодью, жирной грязи и голым рощам. По летнему зною, медвяному разнотравью.
И знает, что придут не все.
Их хмельная вера - вернее любой другой. Они сами себе опора, спасение друг другу. Они не позовут без крайней нужды, - и потому он может не успеть. Но горе тем, кто их тронет.
Первый снег укрывает кострище до следующей полной луны. Люди идут по домам, унося свои тени - с гордостью.
Сэр Квентин, тема - "убийство". Сеттинг C:tD (ВС), pov, ~480 словЕсть в слове "рыцарь" что-то фарфоровое, что-то для самой верхней полки, куда не дотянутся дети. Детям - солдатики из серого олова, отлитые на фабрике, замусоленные до безопасной гладкости.
"Рыцарь" - что-то в одной коробке с ёлочными игрушками, завёрнутыми в вату, и неполным сервизом в замасленных газетах. Пыльный парадный полк, терпящий потери с каждым переездом с места на место. "Рыцарь" - в сколах и трещинах, замазанных жёлтым клеем, "рыцарь" - для гаражной распродажи с надеждой выменять антикварных калек на пару хороших рыболовных крючков.
- Ты ведь не убийца, Квентин, зачем тебе эта война?
- Я рыцарь.
И почти не соврал.
Когда впервые пришёл к границам герцогства, ещё без приставки "сэр", уже с песком и гарью, въевшимися под шкуру, - это было всё равно что прежде срока постучаться в ворота рая. И каждое утро, среди безмятежных, не считающих дни и годы, тревожно ворочаться от мысли, что ты этого пока не заслужил. Тебя ласкают за то, что ты есть, - но кто ты есть, удачная находка, единственная в своём роде безделушка среди десятков таких же единственных? Ты знаешь, что пришёл не для того, чтобы остаться, а для того, чтобы увидеть, за что сражаться. Чтобы не сжечь мосты, когда вода станет огнём, потому что за ветром перемен всегда приходит огонь.
"Рыцарь" без коня и без знамени... На войне нужно учиться быть не фарфоровым, а пластилиновым. Скатают в комок - не останется ни ран, ни шрамов. Свернуться клубком, баюкая пульсирующее, тянущее, саднящее, - только на ходу не чувствуешь боли. И, сцепив зубы, молчать о том, что помогает тебе держаться здесь, на стороне простолюдинов. О том, что стоит герцогу Дилану улыбнуться - и ты обернёшься, даже если между вами - шумная толпа и сумрак июльской полночи. О том, что свежая память об этом тянет за собой воспоминания совсем далёкие, словно вымечтанные, и в каждом из них есть ши. Их смех, глаза и жесты, и то, как они пели, вынуждая менестрелей отнять пальцы от струн, и то, как вынимали мечи из ножен, только чтобы с ними танцевать.
Вон Рой ап Скатах - тоже рыцарь, на поясе фляга, губная гармошка и гребень. Смеётся:
- "Занимайтесь любовью, а не войной"... А откуда взялась бы война, если бы мы не умели любить, и как бы мы научились любить, если бы не война?
Каждый раз, убивая, заглядывать в глаза хоть на миг. В надежде - или со страхом - узнать.
Может быть, в той, самой первой, жизни мы танцевали в одном кругу. Делили чашу вина или постель. Может быть, в следующей, - если она у нас будет, - мы снова сойдёмся не насмерть, сойдёмся почти как равные, - но сегодня ты умираешь, а завтра кто-то убьёт меня.
В войне столько лживой болтовни - это, в сущности, такое пачье занятие. Сперва говорят, что ничего так не желают, как уничтожить врага, а затем говорят, как о его гибели сожалеют. И ни то, ни другое не будет правдой до конца.
А если молчат - то только о любви.
Марджери Форлаврин, тема - "розыгрыш". Барраяр (Оккупация), pov, ~650 словЧто на войне атеистов не бывает - брешут, конечно, но на что, если не на молитву, похоже "только не он", перемежающееся самыми крепкими словами из слышанных на всех наречиях - и когда успели отпечататься на языке, - никого не стесняясь, вслух?
Переживать горе учили ещё в школе: развод родителей, болезнь прабабушки в её сто шестьдесят, смерть кролика-компаньона... У каждого своя маленькая травма, мир рассыпается, словно конструктор, и уже не достать детали, закатившейся под диван. Учили: побудь наедине с собой, нарисуй открытку, испиши пару страниц планшета прощальным письмом, позволь себе поболеть несчастьем, как простудой. Но какие, к чёрту, цветные карандаши, когда хочется разрядить пару десятков обойм в пару десятков расписанных рож, и даже этого будет мало?
Позже, когда Мардж уже знала, чему будет учиться дальше, и бегала с последних уроков на подготовительные курсы, перекусывая на ходу, - мать любила рассказывать ей историю о некоей девушке, стажёрке Астроэкспедиционного корпуса. Она должна была пройти заранее проложенным маршрутом на необитаемой планете, задание простое, безопасное, как луна-парк. Но ей захотелось найти более короткий путь, она сошла с маршрута, а связь отказала. Её искали и не нашли. Когда она выбралась, применив и то, чему её научили, и то, чему сама могла бы теперь поучить, - её мать уже была направлена на коррекцию с помешательством.
Рассказывалось это, конечно, с намёком: вот что будет, если полезешь куда не просят.
У неё, наверное, тоже был нетипичный психопрофиль, у той девушки-стажёрки.
И от этого в Астроэкспедиционный корпус хотелось ещё больше.
А сам рассказ не вызывал тогда у Мардж ничего, кроме раздражения. Глупо сдаваться, пока не всё потеряно. Пока не посмотришь в лицо мертвеца. Мы не в ответе за тех, кто в нас не верит.
В Дмитрия Мардж верила всегда, и это было взаимно. Можно было быть уверенной, что он не бросит преследование одного противника и не примчится ей на помощь, даже зная, что она в это время имеет дело с тремя.
...Только теперь, много лет спустя, она поймала себя на мысли: хорошо, что не осталось надежды. Ни единой лазейки, чтобы - тайком от себя самой - ждать возвращения. Чтобы верить - выберется, вырвется, из любого окружения, из плена, из-под завала.
Потому что от неизвестности можно сойти с ума.
Мардж не видела Дмитрия мёртвым, но - вспышка в полнеба, слепящая, даже если закрыть глаза, была достаточно убедительным ликом смерти. И кто только придумал сравнивать свет с жизнью?
Злосчастную байку о коротком маршруте хотелось забыть, но чужие истории врастали в память, как занозы. Тем паче что своих историй уже никогда не будет.
За что Мардж убила бы, так это за розыгрыш - была и такая чужая история: о парне, который подговорил друга сообщить его девушке, что он погиб в аварии. Шутка в самый раз для людей, видевших смерть только в вечерних сериалах. Сложно было представить такое на Барраяре - именно потому, что Барраяр был жестоким местом. Здесь знали цену и прощаниям, и встречам после них.
Барраяр был местом, где впервые понимаешь, откуда рождается желание продолжить себя в потомках. Одна жизнь слишком коротка, чтобы толком зацепиться за землю, ещё одна - слишком коротка, чтобы её возделать, и только третья, быть может, начнёт пожинать плоды. На Барраяре не чувствуешь людского переизбытка, напротив - чувствуешь их нехватку.
Барраяр был местом, где вдруг испытываешь потребность в ритуалах. В разговоре с этим миром всерьёз. Правда, очень уж быстро довелось узнать оба: и клятвы в круге зерна, и едкий запах траурного костра, царапающий горло, как ржаная водка.
А война поставила крест и на продолжении рода, и на вере в то, что мир, ослеплённый и оглушённый, ещё хоть раз вспомнит о тебе и услышит.
Вот о чём не предупреждали никакие курсы: что у войны отменное чувство юмора. Поманить новым маршрутом - и посмеяться, когда не окажется обратного пути на привычную, выученную дорогу. Когда в шаге от будущего - пропасть, и, что самое смешное, - между тобой и ещё таким недавним прошлым тоже пропасть.
Никто не разыграл бы лучше, но - война закончилась, а ты - смеёшься последней.
Йокоя Канзаки, тема - "травма". Loveless, преслэш pg, ~785 словДолгий день дробился на часы, час - на минуты. Беззвучные электронные часы, на грани слышимости шум кондиционера, опущенные жалюзи - всё для удобства клиента. Предлагали установить в кабинете аквариум, но доктор Йокоя поставил условие, что кормить рыб не будет, и идея отпала сама собой. Когда пальцы пахнут рыбьим кормом, это отвлекает.
С его мнением считались, хотя избавиться от приставки "доктор Йокоя-младший" было куда сложнее, чем стереть крошки дафнии влажной салфеткой. Отец всегда любил рыб, в этом и была причина отказа. А видеть причину за поводом - одна из задач профессии.
В детстве собирать вместе с отцом коряги причудливой формы, которые тот затем вываривал и высушивал, Канзаки даже нравилось, но вода в тех дзенских садах, что были разбиты на дне аквариумов, была явно лишней. Гладкую гальку, пористый песчаник, шершавую кору отчаянно хотелось потрогать. Мешали рыбы, насмешливо парящие за стеклом.
В сравнении со многими его клиентами, детство не оставило Канзаки сколько-нибудь серьёзных травм. Ни частых переездов, ни ограниченности в деньгах, ни родительских ссор... Только люди, которых он видел сквозь оконное стекло квартиры или автомобиля, вызывали такую же зависть, что и рыбы: эти люди могли собирать в букеты кленовые листья, гладить кошек и мокнуть под дождём. В школе и университете стекло почему-то не исчезало. Но сквозь него можно было наблюдать.
Панель часов мигнула, доктор Йокоя повёл ухом, и клиент, битый час комментировавший свой опросник, поднял на него вопросительный взгляд.
- Не спешите. Давайте закончим.
Стол, разделяющий их, - тоже стекло. Ничто личное не могло преодолеть это расстояние. Сочувствие, раздражение, симпатия - с любой стороны - исказили бы прозрачную чистоту восприятия. Для клиента ты должен быть безликим белым пятном, вроде кондиционера. Поэтому парфюм и украшения были единственными предметами роскоши, которые в семье Йокоя не прижились.
Когда бы Канзаки ни видел своих родителей, они всегда сидели по разные стороны стола - и дома за завтраком, и в ресторане во время какого-нибудь семейного празднества. Порой ему казалось, что сблизиться для его зачатия было для этих людей серьёзным испытанием. Когда-то он боялся, что его ждёт та же участь. Если даже от прикосновения к грубой на ощупь ткани сводило зубы...
Наконец, можно было покинуть футляр кожаного кресла. По дороге от медицинского центра до метро - кафе, в котором наливали напитки в стеклянные стаканы: ощущение картона или пластика на губах убивало бы всё удовольствие от вкуса.
От щедрой пригоршни кубиков льда на гладкой поверхности стакана выступила испарина. Ногтем по сенсорному экрану: "Освободился. Заказать что из еды по дороге?".
Кирицу перезванивает - все его слова вновь не умещаются в одно короткое сообщение. За спиной некстати грохочет кофеварка. Смартфон Канзаки прикладывает к уху, холодный стакан - к виску.
Голос, обёрнутый в шуршащие электронные помехи, как в фольгу, сообщил, что кто-то из студентов пригласил всех однокурсников в клуб. Караоке, боулинг, новые лица, часа на три. Всё это интересно, но Канзаки вполне удовлетворится рассказом. Когда привыкаешь смотреть вглубь каждого человека, то скользить взглядом по поверхности пёстрой человеческой массы - вскоре закружится голова, как от калейдоскопа. А громкая музыка хороша только в плеере.
- Отлично, тогда я сперва заеду домой.
- До встречи.
Почему от этого голоса губы и язык покалывает, как от свежевыжатого апельсинового сока?
Канзаки осушает стакан, улыбается официантке и спускается в подземку. Не глядя на безучастные лица, закрывает глаза. Проводки наушников, как стебли, распускаются двумя чувственными электронными цветками альтернативы, позволяя сердцу ещё некоторое время биться в ритме недавнего разговора. You're my escape From this messed up place...
Вместо трёх часов Канзаки ждёт три с половиной, чтобы наверняка. Это с самого начала представлялось ему естественным - всё равно что отпускать на охоту в городские джунгли ногицунэ, который, появляясь из уходящих корнями в глубь парка сумерек, приобретает человеческий облик. Но что-то всё равно выдаёт - что-то в глазах или, может, в улыбке...
Кирицу рассказывает, а Канзаки слушает, следуя за путеводным огоньком сигареты и стараясь держаться поближе, будто ящерица - к нагретому за день солнцем камню. Он больше не доктор с приставкой, и стекла больше нет, и руки приходится держать в карманах, потому что кажется: на кончиках пальцев испарялись бы кубики льда.
Потому что достаточно руку протянуть - и коснёшься чужих пальцев, что успевали стряхивать пепел и на ходу рисовать прямо в воздухе подобие схемы, иллюстрирующей очередное наблюдение.
Но можно чувствовать слухом. И прикасаться взглядом.
Не скажешь же: это просто детская травма, поэтому мне смертельно необходимо держать кого-то за руку, или зарыться в волосы лицом, обнять или быть обнятым со спины, и что там ещё бывает.
Тем паче что "кто-то" было лишним, а упрямо встающее на его место "ты" выбивалось из любой схемы и любой таблицы любого учебного пособия.
Тут стоило бы обратиться к кому-нибудь из коллег, но Канзаки решил, что справится сам.
Сегодня или завтра, - а пока можно вдыхать табачный дым и пробовать на вкус новые слова, живые и горячие, как крепкий алкоголь. Таких за столами точно не подают.
Лэриан ин Триэнн, тема - "рисование". Салитэрия by Игнис, джен R (ворнинг: бордель), 630 слов- Ну и кто тебя так разрисовал?
Лэриан равнодушно пожал плечами: и в другой раз увидит - не вспомнит.
- Это просто царапины, Миль.
- Ну конечно, "царапины"! - фыркнул главный художник. - На самом видном месте!
Лэриан вздохнул и подставил ему "самое видное место" на внутренней стороне правого бедра.
Миль, полукровка ву-ани, с притягательно неправильными чертами подвижного лица, сбросил с постели на пол одну из подушек, уселся на неё, скрестив ноги, и открыл коробочку с палитрой. До ноздрей Лэриана дотянулся запах цветных порошков, тяжёлый и усыпляющий.
- Ради одной-единственной в заведении бледной сосульки приходится покупать этот пигмент...
У Миля была такая привычка - ворчать от удовольствия, когда работал. Серебристо-чёрные уши при этом напряжённо замирали, будто опора в противовес быстрым пальцам.
- А ты для кого так стараешься? - спросил Лэриан. Не то чтобы ему и впрямь было интересно, кого ждать следующим в эту постель, - просто хотелось поддержать разговор.
- Это уже не твоё дело...
Миль от усердия даже высунул кончик языка, маскируя следы порезов. Наложить тонкую, почти прозрачную плёнку, осторожно растянув её на пальцах; закрасить в тон кожи, растушевать... На это можно было смотреть и несколько минут ни о чём не думать, - а также на то, как Миль хмурился, улыбался, кивал сам себе и удовлетворённо цокал языком. Результат стоил того: тело выглядело абсолютно нетронутым. Только под слоем краски ещё саднило и жгло.
- Не трогай, пусть высохнет, - предупредил Миль и потянулся к его лицу тонкой кисточкой: - Дай подведу. Опять под глазами круги.
Лэриан досадливо дёрнул головой:
- Не надо.
- Хочешь побыть одна? - Миль убедительно изобразил понимание: взгляд снизу вверх, голова чуть набок и уши домиком.
Лэриан дёрнул уголком губ. Называть всех здешних обитателей в женском роде было ещё одной привычкой Миля, менее приятной, - подцепил у кого-то из посетителей. Впрочем, и посещал в свободное от работы время он только девушек. Они его обожали: мог подарить что-то из косметики. Что-то золотое или фиалковое, сверкающее - наверняка привезённое из Империи. Таким бы золотом рисовать - даже умения не нужно: окунуть кончики пальцев, провести по белой стене и любоваться волнами цвета...
- Да. Вроде того. Хочу.
- Ну, не грусти, красотка Лэри, - Миль звонко захлопнул свою коробочку и встал. - Ещё увидимся.
У Миля, безусловно, был талант; кто-то говорил, что раньше он и его кисти имели дело с покойниками, кто-то - что с дорогими куклами, а кто-то - что и с тем, и с другим. Но теперь он нашёл своё место здесь, место едва ли не более почётное, чем у лекаря, - а здесь свой талант был у многих. Одни умели танцевать, другие петь, третьи умели быть красивыми... вернее, не вызывающе-красивыми, чтобы иным посетителям захотелось эту красоту сломать, а удобно-миловидными, радующими всякий глаз, утомлённый неприветливыми лицами на службе или дома. Были и те, кто умел парой удачных слов извлекать на свет правду - и затем пересказывать остальным тайны торговой гильдии или столичного театра.
Лэриан всего этого не умел. Похоже, его талантом было притягивать неприятности - поэтому они с Милем увидятся ещё не раз.
Он умел лишь прикоснуться кончиками пальцев к невзрачной луже и заставить её поверхность покрыться тонким льдом, который сам рисовал свой орнамент. Похожий на листья заморских растений или перья фантастических птиц - но бесцветный. Всё равно что сам эльф: белая кожа да тускло-тёмные волосы. Немудрено, что каждому хотелось оставить свой штрих на чистом холсте.
Это он умел с детства - и то же было под силу любому ребёнку, в ком была хоть капля ледовой крови. Те же, кто учились, могли создавать изящные ледяные скульптуры, хрупкие, как хрусталь, - застывшие мгновения, неуловимая текучесть воды, пойманная и укрощённая одним филигранно выверенным жестом. Никакой практической пользы - зато каков полёт фантазии. Если научиться... если только научиться.
Неплотно закрытая дверь отворилась, как всегда, без стука.
Миль наивен: к чему подводить глаза, если снова - лицом в подушку?
Ортенсия, тема - "праздник". РИ Славный город Ноттингем, pov, ~445 словКто-то сказал, что ревность - это чувство, когда праздник проходит без тебя. Ортенсия подхватывала такие фразы, которые роняли в кабаке, как косточки на пол. А поскольку спрятать их было негде, отдавала другим. Так и эту отдала, добавив, что у неё в таком случае не жизнь, а сплошной праздник.
Особенно теперь, когда за крышу над головой не приходилось чистить котлы, - хотя порой казалось, что песок, зола и жир въелись в руки до самой смерти. Но если кто хочет белоручек - пусть в Лондоне поищет, а в замке на болоте морду воротить от хозяйского пива, хозяйской стряпни и хозяйской шлюхи не принято. Если по чему Ортенсия и скучала, покинув Ноттингем, - так это по людям, особенно в праздники. Зато здесь и обузой себя не чувствуешь, и куском хлеба не попрекнут.
Что до праздников в Ноттингеме - то на свадьбу или на крестины, конечно, не пригласят, чтобы не накликать дурной удачи. Другое дело - общие праздники на площади, скажем, Пасха: все нарядные - и городские, и деревенские, затевают игры, поют, не расходятся дотемна, а кто задержится и на ночь, тот платит щедро. Не вспомнишь, о чём говорили, а помнишь лица, улыбки, голоса, руки в танце, бубенцы и вертушки у детей, яркую вспышку - кто-то поднял железную флягу, а на неё упал луч солнца.
Ещё кто-то сказал, что в Святой Земле, куда собирались рыцари, реки текли молоком и мёдом, а деньги вовсе были не нужны - всё равно что в раю. Вот только женщин туда не брали. Порой после проповедей о жизни вечной Ортенсия думала, что в райских кущах не нужны сборщики налогов, раз и налогов там нет. Не нужны палачи и судьи, раз не судят и не казнят. И лекари не нужны, раз нет никаких хворей. Должно быть, и женщинам там нет места, ведь в раю не предаются греху и не рожают детей: совсем как в Святой Земле и других походах, где все только умирают.
По всем размышлениям выходило, что в рай попадали только разбойники, вроде того, о котором рассказывал священник, что тот будет пировать с Иисусом. И, значит, до Иисуса в раю пировать было не с кем и было скучно, - оттого и была Пасха праздничным днём.
После последнего праздника Ортенсии снилось наутро, как будут праздновать в раю на площади все разбойники и даже некоторые честные люди Ноттингема: как будет клубиться золотая пыль райских кущ под каблуками, стучащими в танце, будут пылать неопалимой прошлогодней листвой ноттингемские заросли лесной малины, будут до ночи перекрикиваться дрозды над головой, и сквозь эти крики нет-нет да послышится из синих сумерек знакомый шорох юбок да тихое поскрипывание перил под лестницей. Видела сон - и немножечко ревновала.
А что тот праздник был в замке последним, она знала наверняка, потому что его хозяин отправлялся в поход.
Хи-Гэ (Киту), тема - "смерть". Лестница из терновника, pov, ~630 словНа слова о том, что однажды и ему, как мастеру, придётся искать себе преемника, ответ Хи-Гэ учителю был всегда один: учеником я быть перестану, когда тебя не станет, а значит - не раньше, чем через полвека. И повторять это он был готов столько, сколько потребуется.
Во всём прочем он покорялся без труда и не спорил: переделать - значит, переделать. Сейчас - значит, прямо сейчас, а не "вот только отдохну минутку". Впрочем, в работе Хи-Гэ сам себе не давал спуску, так что впору было напоминать об отдыхе, а не подгонять. Но в одном не могло не проявиться вошедшее в пословицы лянчинское упрямство - гору сдвинуть проще, чем его.
Потому что не было такого обета, чтобы кто-то оставался один на один с одиночеством.
Многие поэты сравнивали с мечом душу, выкованную и закалённую испытаниями. Мало кто помнил, что меч начинается раньше огня и ударов молота - с едва заметных чёрных песчинок металла, оседающих на дне горного ручья, холодного и гладкого, как срез яблока. Так и каждый нги, мнящий себя совершенным клинком, был когда-то песчинкой, которую нёс стремительный поток. Если одна песчинка зацепится за другую - вот уже и слиток, и шанс стать частью чего-то большего. И много позже узор на поверхности меча напомнит извилистые течения ручья: все исхоженные дороги, все встречи и препятствия. Но для того, чтобы узор завершился, нужна вся жизнь, не больше и не меньше.
А порой и жить приходится учиться.
Хи-Гэ помнил, как его жизнь начиналась - свободная жизнь, а не то, что было до. Как жил потому, что так вышло, словно вдруг выпала такая карта, предназначавшаяся не тебе, и эта нелепая случайность тебя веселит. Как учился не удивляться тому, что спать можно в тепле, а есть можно досыта. Учился не оглядываться за спину и не ждать удара.
А потом понравилось жить. Будто кто-то зашил мешавшую рану, и она не отторгала нити. Раньше казалось - она всем видна, все догадываются, кто ты такой; а теперь замечаешь, что тебя принимают за своего. И о том, кем ты был, никому больше не говоришь. Достаточно знать одному - тому, кто сумел понять. Объяснить это тем, у кого всегда и во всём был выбор, сложнее, чем объяснить незрячему цвет неба, или Мужчине - о том, как рожать детей.
Но ещё некоторое время не верилось, что жизнь - это взаправду и насовсем. Что прошлое не догонит, не приставит нож к горлу, не отнимет всё то, чем завладел не по праву, не напомнит о том, где место раба на самом деле. Тогда он - ещё по имени Киту - торопился жить, успеть, доказать, - и всё равно не ожидал, что жизнь продолжится. Что у него будет дом, а дорога к дому - уже часть дома.
Научившись жить, можешь помочь жить другому. Тому, кто помог тебе, - но не из чувства долга или благодарности, нет. Только потому, что иначе не чувствуешь жизнь полной, словно меч держишь без рукояти. Для того и делать почти ничего не нужно, кроме выбора. Остальное выходит само: и слушать, и замечать, и говорить о том, что жизнь ещё вся впереди. И ждать, пока исцелятся старые раны, оставаясь памятными зазубринами на клинке.
Да, когда-нибудь - и ничего с этим не сделаешь - придётся научиться самому сложному в жизни. Тому, что жизнь не вечна, как её ни береги. А ручей продолжит течь, и однажды ты умоешься небом, отразившимся в нём, скажешь "до встречи" - и привычно отправишься в путь.
Тогда и придёт время рассказывать - потому что никто не расскажет, кроме тебя.
Не стихами и даже не песней. Всем, кто будет готов услышать. Пока не найдётся тот, кто захочет научиться всему, чему научился ты. Научиться жить, когда опустить руки и умереть - проще. Тот, кто взглянет на тебя, на твой меч, не знавший Поединков, и твои сапоги, не знавшие коротких дорог, - и не побоится такой же Судьбы для себя.
Но - через полвека. Не раньше.Генри Рокслей, тема - "утешение". Отблески Этерны (немного AU), джен/преслэш pg, 1825 словНовость дошла до столицы почти без опоздания, несмотря на непогоду. Поверить в неё не вышло, пока не добрался до дворца, где приёмное время было отложено в связи с необходимостью Его Величества выразить соболезнования письмом... После слова "соболезнования" Рокслей переспрашивал сонного адъютанта дважды, пока не убедился, что бедняга скорее назовёт свою матушку именем своей лошади, чем запутается в том, что ему велели докладывать посетителям.
Рокслей поблагодарил и вышел. Можно было сказать себе, что ничего не изменилось, что странно оплакивать того, кто и так тебя покинул, - но будто выдрали тёплую подкладку с изнанки души, которую ты привык вовсе не замечать, скомкали и бросили под ноги толпящимся придворным. И сразу стало невозможно согреться, словно зима наступила внутри, сколько ни кутайся в плащ снаружи.
Прошёл пару кругов пешком вокруг казарм, запрокинув лицо к небу. Умылся снегом. Некуда было деться от разговоров о нелепой гибели старшего сына и наследника герцога Придда - шутка ли, первые вельможи тоже смертны! Говорили, разгребая нагромоздившийся под крышами снег, говорили, тайком отлучаясь с поста в конюшню погреться:
- Это сколько же ему было?
- А ты посчитай, когда он оруженосцем-то стал у нашего генерала. Стало быть, двадцать три или около.
- Вон как время летит! Взрослый уже мужчина. А погиб на охоте...
- Небось с лошадью не справился, она его и вытащила под пули.
- И что же, прямо наповал?
- Может, и не сразу насмерть, но если на всём скаку падать, то немудрено. Был у моей сестрицы жених, так его лошадь угодила в лисий капкан - он и расшиб голову о камни...
С лошадьми Джастин ладил - но, может, именно поэтому не хватило твёрдости руки? А вот охоты он никогда не любил, как и зимние выезды в целом. Рокслей хорошо помнил единственную зимнюю охоту, на которую зазвали их обоих, - Джастин всю дорогу держался позади, беседовал с дамами, а когда выбрали место в поле для стоянки, Рокслей отстегнул меховой ворот от своего плаща, чтобы юноше было куда спрятать замёрзшие руки.
- ...Ну что, выпьем?
День прошёл мимо, как за пыльным стеклом - вроде и силишься протереть, а только сильнее размазываешь муть, - и только голос графа Килеана вывел из оцепенения. Рокслей пытался ускользнуть со службы незаметно, но чутьё на собутыльников было у Килеана фантастическим - может, он и преступников вычислял по тому же запаху отчаяния, неприкаянности и желания надраться.
Вино казалось смехотворно малым утешением, но Рокслей позволил привести себя в какой-то кабак, где в выемках в кирпичной стене чадили сальные свечи, заказать бутылку Вдовьей Слезы и бутылку Чёрной Крови... В кабаке было тесно - некто за соседним столом, откидываясь назад, то и дело упирался лопатками ему в спину, - было душно из-за закрытых на зиму ставен, зато можно было чувствовать себя так, будто тебя с головой завернули в меховой воротник. И незачем дышать - лучше пить, незачем шевелиться - лучше пить, незачем думать о случившемся - лучше пить.
- Ты письмо-то писать будешь?
- Какое письмо? - Рокслей поднял голову над тарелкой с дочерна жареным луком.
- Так супрему нашему. С соболезнованиями.
- Ему и без моих писем тошно.
- А я напишу, как-никак сюзерен.
Рокслей осклабился, представляя, как Вальтер Придд растапливает камин одинаковыми вымученно-формальными посланиями. Килеан сочувственно прищурился:
- Жениться бы тебе. Или хоть собаку завести.
- В казармах полно собак.
- И женщин полно хороших... если почаще из казарм высовываться. Сам же говоришь: любил его как сына...
Закатные твари, и когда успел сказать вслух? И откуда на столе третья бутылка?..
- ...А женился бы - и сын бы у тебя был свой. И никуда бы без твоего слова не уехал.
- А что ты мне год назад о женщинах говорил? Когда он уехал?
Всё уместилось в один год: заявление об отставке, отъезд в Торку, невнятные слухи о попытке самоубийства и о том, что Васспард "ходит за маршалом как на привязи"...
- Что от женщин все беды, - послушно припомнил Килеан.
Тогда Рокслею казалось, что теньенту просто кто-то намекнул, что-де позорно просиживать штаны в Резервной. Житейски умудрённый комендант возражал, что так спешно покидают столицу, только потерпев любовную неудачу, и добавлял, что развеяться вдали от светской жизни пойдёт юноше на пользу. Может, он был и прав. Даже самые разумные и знающие себе цену люди могли потерять голову из-за женщины... кроме него, Генри Рокслея.
- Вот-вот. Что ж, мне пора, - он встал, боясь, что выболтает ещё что-то из непрошеных мыслей.
- Погоди! Бросишь открытую бутылку?
- Ну, возьми её с собой.
- Я не могу, это как-то неловко... всё-таки дорогая Дурная Слеза, и ты её на свои деньги брал...
На свои?!..
- Ладно. Я возьму.
Не заботясь о том, что его могут увидеть с початой бутылкой, Рокслей дошёл до дома. В ушах плескалось последнее или, может, предпоследнее напутствие Килеана: "А письмо ты всё-таки напиши". Бумага, чернильница, бутылка рядом, и рука, опережая спотыкающиеся мысли, привычно и твёрдо выводит: "Дорогой Джастин"...
Он писал всё, с самого начала, - и тренировки, когда кружили со шпагами вокруг фонтана, "Не стесняйтесь отступить на шаг, чтобы избежать удара"; и как Джастин показывал свои рисунки и отказывался вешать их на стену, "чтобы не выцвели на солнце"; и как спорили о достоинствах лошадей на конной ярмарке и вечером заедали вино медовыми сотами...
Такое воодушевление обычно бывает, когда встречаешь друга детства несколько лет спустя и понимаешь, что он нисколько не изменился, что на самом деле всё это время тебе его не хватало, что та давняя дружба значила больше, чем тебе всегда казалось. Вот только в этот раз не было встречи, было только письмо, - но все цветные осколки прошлого точно так же встали на свои места, как в свинцовые скобы витража. Так вот чем это было - и желание быть ближе, и желание заботиться...
"Спасибо, что помог мне узнать самого себя".
Последние строки пишутся словно кровью, вино пьётся как вода. Письмо с каплями драгоценной Слезы, оставившими в чернильной вязи глухие чёрные точки, наутро летит в камин.
И вот, два года спустя, - Фабианов день, солнечный, ветреный. Ветер, по-весеннему хмельной, бестолково путается в гербовых вымпелах и волосах. Рокслей смотрит только на одного; всё уже заранее решено, и всеобщее изумление от выбора маршала Алвы, никогда прежде не снисходившего до унаров, помогло скрыть вздох облегчения... Но волнение не обуздать всё равно - "как перед свиданием", насмешливо подсказывает внутренний голос.
Трезвым Рокслей ненавидел свою постыдную слабость. Человек - не конь на ярмарке, чтобы на него пялиться, восхищаясь замыслом Создателя.
Валентин был и похож на старшего брата, и не похож: держался уверенней, строже и холодней. Общими были фамильные черты лица, о которые можно было порезаться неосторожным взглядом, да цвет глаз, который Рокслей прежде видел только у самоцветов. На этом сходства заканчивались, и сравнивать не было смысла, - как и не было смысла надеяться, что в этот раз "обойдётся". Или "пройдёт" через год. Днём ранее ещё можно было спастись - но не сегодня.
В первые дни Валентин выглядел разочарованным и отстранённым; со временем немного оттаял, но кошачья независимость осталась - словно учиться ему было уже нечему, а юношеские развлечения успели надоесть. Рокслею порой казалось, что проницательный взгляд чароитово-синих глаз с искрами любопытства в глубине мог бы видеть его насквозь, как раскрытую книгу, - если бы обратил на него немного больше внимания.
Вино из редкого утешителя превратилось в постоянного спутника. Рокслею хватало пары бокалов, чтобы чувство собственной неправильности сгладилось - и отступило перед волной других, имевших множество имён, но не названных им чувств. Вино помогало говорить откровенней - никогда не переступая черты. Помогало преодолевать расстояние вытянутой руки - только мысленно: так в детстве порой воображаешь себя невидимкой, которому сходили бы с рук любые шалости, - а теперь невидимка вырос и прикасается к длинным ресницам, перстням на пальцах, невесомо-шёлковым каштановым прядям, пока ты сам сидишь в кресле напротив.
Каждый чистый лист провоцировал написать то, что невозможно было выговорить вслух, - хотя бы пару слов. Каждый раз Рокслей сдерживался, отдёргивал руку от вазочки с перьями. Таланта не хватило бы, чтобы спрятаться между строк, а открыто расписаться... в чём? В бессилии стареющего неудачника против невольных чар, как в древности смертные были бессильны перед астэрами? В нежелании с ними бороться? В желании продлить своё проклятие как можно дольше? - Всё равно что подписать себе смертный приговор. Уж лучше выпить ещё один бокал вина.
Ещё один - чтобы лечь наконец в постель, а тёмная комната плыла бы вокруг, убаюкивающе покачиваясь. Чтобы прошептать имя, призывая сны - единственную награду и утешение. Даже сны были исключительно целомудренны, позволяя себе не более поцелуя, - но и этого было довольно.
Наутро, трезвый и разбитый, Рокслей заставлял себя их забыть.
Осень следующего года поливала дождями готовившуюся к осаде столицу.
Сколько лет прошло с тех пор, как Генри Рокслей, после провала и отставки своего дяди и тёзки, королевским указом вернулся с границы и остался в этом городе навсегда? Лучше и не считать.
"Предатель легко отделался". "Маршал опозорил фамилию Рокслеев навсегда". "Выродились Рокслеи". Так говорили тогда.
Теперь он сам был маршалом и к тому же комендантом, зато позорить ему было некого.
"Попомните мои слова, граф: когда вы окажетесь в Багерлее во второй раз, это будет уже навсегда".
Лучшего актёра на роль изменника было не найти. Многие не желали ввязываться в кровавую баню за короля, неспособного править, - но им было что терять.
За прошедшие полтора года Килеан потерял оруженосца, а Валентин потерял родителей, - и на всё это траурной печатью падала тень от крыла Ворона. Словно Талиг был зажат в когтях, как бы далеко от него ни находился Первый маршал. В сказки об избранности короля-изгнанника богами Рокслей не верил, зато эти сказки защитят Валентина получше любой действительности.
Но прежде чем сделать ход в этом гамбите - разменять свою жизнь на захват короля, - можно было наконец написать то, что так долго откладывал.
Прощальные письма полагается писать на трезвую голову.
Рокслей сел перед листом бумаги. Вывел размашисто: "Дорогой Валентин!".
Так он к оруженосцу не обращался ещё ни разу, но в первый и последний раз пренебречь приличиями было слишком заманчиво.
Затем перо замерло над строкой, и Рокслей опустил его в чернильницу, пока не поставил кляксу. Писать о себе - о том, как в памяти акварельными страницами остались его несуетливые жесты, редкие улыбки, красноречивое молчание, танцы на балах, и как всё это заставляло думать, что жизнь была прожита не напрасно, - писать всё это значило отвлекать сентиментальной чушью человека, сделавшегося главой своего Дома накануне смены династии.
Написать те самые два слова, которые столько раз беззвучно произносил, глядя издали, а в тюремной камере и вовсе твердил как молитву?.. Но Валентину не станет легче от смерти ещё одного любившего его человека. Довольно с него смерти брата.
Чернила сохли, а дождь бился в окно пригоршнями стылой воды с тупым упрямством пьяницы, которого жена оставила за запертой дверью. Сейчас бы приехать к постаревшему в отставке Килеану, привезти хорошего вина, и пропади оно... Но уже завтра - передавать приказы. Поднимать казармы. Проверять, перешибут ли посулы безбедного будущего обух присяги. Пойдут ли люди за своим "маршалом без армии" - не воевать, а отменять войну.
Рокслей вновь взялся за перо и вывел другие два слова.
К кошкам всех, кто скажет, что нужно беречь честь, репутацию или чистую кровь, свой долг или тех, кто считает тебя должником...
"Берегите себя".
После - точка и подпись, и немного вина для того, чтобы лучше спалось.
@темы:
все побежали - и я побежал,
соседи по разуму,
барраяр и барраярцы,
окститесь, юноша,
салитэрия/лиор,
step on thorns,
be.loved,
мечтай, иначе мы пропали
-
-
17.11.2018 в 21:23-
-
18.11.2018 в 10:25-
-
18.11.2018 в 17:38-
-
18.11.2018 в 18:56-
-
01.04.2019 в 20:11-
-
01.04.2019 в 20:17-
-
02.04.2019 в 01:27Очень классные образы, про солдатиков, про ложь.
Здорово вышло.)
Про Мардж очень трогательно... и как ты интересно тему вписал Очень необычный, но точный образ про свет - лик смерти. И финалтакой..барраярский...
-
-
02.04.2019 в 01:49Мардж действительно на своём месте на Барраяре, и, думаю, это ещё не финал.) она не пропадёт, пока у неё есть работа, в которую можно уйти с головой.
...И с тебя тема на завтра. :3
-
-
03.04.2019 в 04:01Спасибо!
-
-
03.04.2019 в 09:42Меня самого чуть не затянуло, про него и пишется легко, детали ловятся почти отовсюду.
-
-
03.04.2019 в 09:59очень интересные и уникальные детали.)
-
-
03.04.2019 в 10:12Может, со временем таки допишу продолжение...
-
-
03.04.2019 в 10:21-
-
03.04.2019 в 17:36Грустно, больно
А детальки мира очень интересные и образы красивые.
-
-
03.04.2019 в 18:07-
-
15.04.2019 в 18:22Порадовало рассуждение о том, кто в раю нужен, а кто нет, и очень меткое сопоставление с Крестовыми походами, и в частности с тем, что там только мрут.
И грустная по-своему, хоть и теплая, душевная)
Мало хороших тем осталось... Ммм, пусть Хигэ-Киту и смерть
-
-
15.04.2019 в 18:30Да, персонажей осталось больше, чем тем... Принято, буду думать!
-
-
17.04.2019 в 10:43Очень красиво и образно.)
-
-
17.04.2019 в 10:50Спасибо! я опасался, что выйдет скучновато, он же не поэтичен нифига.)
-
-
17.04.2019 в 15:40-
-
17.04.2019 в 15:45-
-
18.04.2019 в 17:47Здорово!
-
-
18.04.2019 в 18:26Рад, что получилось передать, люблю этого неудачника
важнейшим из всех искусств для нас является юст %)