Пожизняк бытовойПопрощавшись с Юлей после прогулки по Истре, мы с Верой зашли в магаз и подхватили на станции Каори. До следующего автобуса оставался почти час, и мы решили ехать машиной. Мы опасались садиться к таксисту, который не знал, куда ехать, но его коллега почти ультимативно отправил нас с ним и объяснил ему дорогу. Разумеется, тот заблудился, но методом тыка базу Лебедь мы нашли - во многом благодаря стоявшим у ворот знакомым людям.
В прошлый раз я на базе не ночевал и как-то не запомнил того факта, что сколь красива она снаружи, столь днищна по уровню комфорта для размещения. Поскольку я уже знал дорогу, добиралово я не читал, а следовательно - и предупреждение брать спальники. Кровати мне не досталось - впрочем, обладателям кроватей не досталось белья, кое выдавалось за отдельную плату, так что невелика потеря. К тому же я забыл, что лестницы в домиках круты и узки как стремянка и не сочетаются с кринолинами, прописанными в правилах по костюму, и порадовался за свою вполне компактную нижнюю юбку. Розеток в закутках на верхних этажах также не предусматривалось - зато у сестёр была аутентичная каморка.
Переодеваться из куртки и свитера в прозрачное платьишко отчаянно не хотелось, но - магия: оказалось, что в платьишке на улице сидеть не холодно. А Вэлу спасибо за бабушкину шаль! Дома же надышали так (и утюг помог), что пришлось открывать все окна. Я доиграл глубоко в третьем часу, без опаски лёг спать на полу в спальнике Райны и почти не мёрз, но и спал эпизодически - спасибо тем, кто шумел до утра, им удалось разбудить даже меня, а меня разбудить непросто. Во вторую ночь небо услышало нас, разверзло хляби и смыло гуляк хотя бы на время, - но я не привык рано ложиться и ещё некоторое время писал о спектакле, сидя на лестнице.

Плюсы роли с полуигротехнической нагрузкой: всегда есть, чем заняться. Помыть чашки-тарелки-вилки, подать чай-кофе, нарезать яблоки-сосиски, повторить цикл ещё много раз без перерыва. Минусы: куда там ужин, куда там обед, куда там в театре поиграть или с кавалерами погулять, - дай бог вырваться подышать воздухом, чтобы на кухне не угореть. Блины, которые я подавал с вечера первого дня, я впервые попробовал сам только вечером второго. Но я всё ещё люблю мыть посуду, а в ресторации происходило всё самое интересное. На игру стоило ехать уже хотя бы для того, чтобы послушать, как поют Лас и Алькор (и ради спектакля Кибитки, но о нём отдельно), и как Лас поёт по-цыгански - в особенности. Моя 1/8 цыганской крови была счастлива по самые уши.
...А потом к вечеру второго дня заехал (прямо-таки сам пришёл на лыжах!) Амарт, внезапный и героический, и сделал мне игру. Я постепенно превращаюсь в игрока, который играет "в мужа и платьишко"(тм) и ловит кайф от этого. Ей-ей, это лучше, чем играть в войнушку. Мой маленький патриархальный сезон То есть я готов и в слэш, и в фем, но попробуй найди игру, где всё это возможно с хэппи-эндом.
Ещё немного о персонажке и картеМастера ожидали, что Настя будет рваться в театр, а тётушка будет всячески курощать за это бедную сиротку. Но, видимо, Кэнди-Кэнди повлияла не только на Птаху при пошиве платьишка, но и на меня, и приличия победили - так что у тётушки и повода-то не было. Играл я в "принцесса так невинна, что может сказать совершенно страшные вещи"(с) и рекламирование сестры. А в театр после перестрелки тянуть перестало. Замуж - лучше!
Кто в курсе сказки с Клдвстврц, тот поймёт, как я прижимал спиной форточку, когда сестра спросила Настю, пойдёт ли она за татарина А до игры, во время прогулки по Истре, Вера высказала идею пофотографировать меня в платьишке в каком-нибудь контрастном индустриальном антураже, например - на заброшенной железнодорожной ветке. После помолвки Насти и вагоностроителя это приобрело дополнительный смысл. Осталось дождаться достаточно тёплой погоды - и Амарта хочется подбить присоединиться.)
По-прежнему люблю, как на играх играют карты, поэтому нашёл минутку вытащить карту у Асмелы. Вопрос Настя задала самый типичный, "на суженого". Вытащил Мага. Офигел и не поверил, а зря Маг - это про человека, который просто приходит и одним непринуждённым движением сдвигает пласты реальности, казавшиеся неизменными. И если хочет чего-то добиться, то может. Про чудо по щелчку пальцев. Точнее некуда.

Анастасия Молотова, в девичестве Сердобольская. Отчёт отперсонажныйСемья наша была когда-то большой и славилась не деньгами - батюшка сделал больше долгов, нежели капиталу, - а живучестью. Девятерых родила наша матушка, и все выжили. Старшую сестру Евдокию купец Овсянников в жёны взял, но некоторое время спустя она умерла - не родами, от болезни. А затем и вовсе случилась беда. На Троицын день всем семейством поехали кататься на лодке. Лодка перевернулась, а вода была страшно холодной. Самые меньшие плавать не умели, а родители всё пытались вытащить всех и сами не спаслись. Только нас с сестрой Сашенькой вытащил на берег полицмейстер Сычев, а доктор Швейцер нас растирал и поил микстурами. Мы похворали ангиной, да выжили. Брат матушки, дядя Никифор Семёнович, взял нас к себе. Но в другой недобрый день по дороге из Пензы разбойники его ограбили да пристукнули. До Енска он доехал, да в больнице помер. Осталась супруга его, тётушка Марфа Максимовна, вдовой с двумя приживалками. Заведовала она гостиницей "Ватерлоо" да ресторацией при гостинице. Сашенька плела кружева на продажу, я же старалась помогать тётушке с посетителями.
В Енске всегда мирно было и тихо. Только и было вспомнить, что театр, заехавший однажды с гастролью в нашу глушь. Казалось, у тех, что на сцене, жизнь была интересней и красочней, чем у нас, и свободны они были, как птицы, - сегодня разместились здесь, а завтра уже увидят другой город, я же кроме Енска нигде не бывала. С тех пор минуло немало лет. И вот как-то вечером, после службы, пришёл пароход. Сашенька спросила, пойду ли я его встречать, но время было больно позднее, да и приходят все гости всё равно к нам. С этого пароходу гостей сошло особенно много: и чиновники из самого Петербурга, и голубые мундиры, и театр, да большой театр. В ресторацию актёры и актёрки не поместились, расселись на скамейках во дворе, заходили за кофием и чаем, а платили исправнее, чем иные господа. Хотя заметно было, что денег у них немного, от сахара и печенья они отказывались. Их спрашивали, что они будут представлять, и они обещали и драму, и комедию.
По такому случаю, как встреча важных гостей, играли и пели в ресторации по очереди и Евдокия Изумрудова, и цыган из хора Василий, а Евдокия с цыганкой из табора Гедой танцевали с бубнами. Купцы с приезжими знакомились да пили, и родич наш, Овсянников Евграф Дормидонтович, Василию часы подарил. Тот отнекивался, говорил, что его с этими часами первый же городовой арестует как вора. Предлагали ему часы продать, но и на то он отвечал, что такие подарки не продают. Евграф Дормидонтович хотел и у Елизаветы Алексеевны, хозяйки модной лавки, красную дамскую шляпку купить, а на что ему шляпка - не сознавался. Елизавета Алексеевна цену заломила в семь рублёв и сказала, что шляпка ещё не готова. Берегла её, что ли, для кого?
- Помнишь ли ты, что я вам родня? - спросил вдруг меня Евграф Дормидонтович.
- Как не помнить! Помню, конечно.
- А говорила ли с тобой сестра?
- Так часто говорим о том, о сём...
- Не эта сестра, а Евдокия.
- И она говорила. Но она уж взрослая была, а я была маленькой совсем. С маленькими о серьёзном не говорят, только в куклы играют.
- Ну, ладно. А хорошо ли вам здесь живётся?
- Хорошо, жаловаться не на что. Как пароход приходит - вон как здесь весело и интересно!
- И не обижает вас тётушка?
- Нет, не обижает, что Вы. Тётушка только добра нам желает, и одевает, и кормит.
Илларион Маркович, пензенский, прибыл вроде как за наследством - почил его дядюшка али ещё какой родственник, и он поминал того по всем кабакам, уверяя, что скорбит чрезвычайно. Прибыл, однако, без гроша в кармане и водку пил за чужой счёт: всё говорил, что деньга за подкладку завалилась, и одалживался у Шикова Ардальона Силыча. Ардальон Силыч - человек широкой ноги, бедовый, даром что первой гильдии купец. Даст рубль, а мы и забудем сдачи сдать. А Илларион Маркович, когда пьяный, - а трезвым я его и не видала, - улыбался эдак ласково, одними зубами, а глаза мутными оставались, и шоколадом угощал. Шоколад был вкусным, а Илларион Маркович - липким, как банный лист: кто рядом посидит, к тому прилипнет.
Цыгану же Василию я чаю наливала вовсе бесплатно, тётушке не говоря, - только бы оставался у нас и пел. Пока он пел, у нас купцы сидели да водку заказывали, и к тому же поёт он так хорошо, что за душу берёт. Чай, кофий, водку разносишь, подпеваешь - и усталости не чувствуешь, будто летаешь, а присядешь послушать - и заслушаешься, и засмотришься. Так сидела, покуда от посетителей заказов не было, подпевала тихонько, а Евграф Дормидонтович сзади как сцапал меня за плечо, пальцами сжал, как прошипел над ухом: "Не забывай, что ты мне родня! Блюди честь!" - аж страшно сделалось. Не наша вина, что мы, свойственницы его, прислугой ходим и его позорим. И бесчестного в песнях нет, когда иные каждый день слышишь да наизусть знаешь, - только радость.
А тут ещё сестра заметила, что я на лавке у стола сижу, попеняла тётушке, что она меня одну с купцами оставляет, и велела мне осторожней быть, когда купцы гуляют, а то недолго и до драки. Будто не знаю я, когда в сторонку отойти надобно! Один только раз Ардальон Силыч едва с Евграфом Дормидонтовичем не подрался - осерчал за что-то, сгрёб его за грудки, - да сладили добром. Не родись Ардальон Силыч купцом - видать, вышел бы разбойником: будто тесно ему на свете, развернуться хочется, а потому и закон ему не писан, и другие обычаи.
Жандармы же в ресторации не появлялись почти, заняты были делами, и водки не пили. Один - здешний начальник, ротмистр Разумовский, человек важный, в очках, другой - приезжий молодой корнет, с живым взглядом, поселился не у нас, а в присутственном месте. Как он зашёл, так Василий просил Овсянникова подтвердить корнету при свидетелях, что то ему, Василию, часы в самом деле подарил. Евграф Дормидонтович успел о том забыть, но я заверила, что так оно и было, и другие покивали, а корнет даже записывать не стал, сказал, что запомнит. Василий, конечно, умный, но жандармы бывают разные: иной запомнит, а на другой день арестует и часы возьмёт себе. Но Василия жандармы ни назавтра, ни вовсе не трогали.
А к ночи, как все разошлись почивать, остались только Ардальон Силыч, Евграф Дормидонтович да студент из Петербурга. Купцы уж набрались, и Ардальон Силыч похвалялся, что его отец столбы выворачивал, и хотел с Евграфом Дормидонтовичем поспорить, вывернет ли он столб. Ничего от того не добившись, он пытался студента уговорить вывернуть столб за тыщу рублёв. Тот поначалу не мог взять в толк, о котором столбе речь, потому как фонарных столбов в Енске не водилось - может быть, потому, что батюшка Ардальона Силыча все их вывернул, - и для того, чтоб столб вывернуть, надлежало его поначалу вкопать. А как прояснилось, что верстовой столб имеется в виду, - заслуженный столб, ещё государя императора помнящий, когда того из Ени выловили, - так студент отказался, говоря, что столб казённый, а он не хочет за тыщу рублёв очутиться в тюрьме. Купцы сетовали, что студент больно сытый и сюртучок свой покуда не продал, а всякий мужик за такие деньги столб и вкопал бы, и вывернул бы, и обратно вкопал бы. Порывались контракт писать, бумаги требовали, но где ж мы им бумаги возьмём, окромя клозетной? Чай, не присутствие.
Они втроём всё спорили, когда я к сестрице заполночь поднялась.
- Ты, - говорит Сашенька, - от Евграфа Дормидонтовича подальше держись.
- Отчего же? Он вроде не буйный.
- Не буйный, а власти у него над нами много. Захочет - выворотит нас, как тот столб.
- И то правда.
- А ты смотри, купцам глазки не строй и песни непристойные не слушай.
- Да как же их не слушать, если цыган поёт - и хорошо поёт, как чёрт!..
- Настя! Не ругайся.
- Ну прости, прости. А всё ж понять не могу, как у цыган такие песни получаются, от которых сначала ноги в пляс просятся, а потом плакать хочется, а иногда - и то, и другое вместе...
- А что же, цыган молодой или старый?
- Молодой. А впрочем, по нему и не скажешь...
Чиновники петербургские тоже к себе поднялись с Разумовским и велели им наверх пустые бокалы принести, чтобы шампанское пить. Внизу к спорившим о столбе пришёл полицмейстер Сычев - не пить, конечно, а нотации читать. Вот какой человек: день окончился, а он всё на службе, и не отдохнёт никогда. И кого-то из дам голос послышался: в тот день весь Енск не спал.
Я поужинать спустилась, а тётушка меня отправила первый блин постояльцам отнести. Они же заругались - почему, дескать, блин один, ежели заказывали три, и чтобы унесла и вернулась с тремя сразу. Будто не ясно, что сковорода одна, а блины остывают. Я и сказала, что у меня не три руки, чтобы три блина носить сразу. Потом я тарелки мыла и слышала, как чиновники тётушке говорят: блины у вас, мол, прекрасные, и племянницы тоже. Сестрица зря на мундиры заглядывалась - под мундиром всякий человек оказаться может. У иного человека ничего, окромя мундира, и нету.
Звали на танцы, что труппа театра организовала для благотворительных нужд. Тётушка решила, что надобно прийти и подавать там кофий и печенья. Сашенька тоже с нами пошла, и сказала, чтобы я с гостями язык не распускала, когда они претензии (слово страшное!) высказывают. Оно и верно, они за постой платят - браниться право имеют. Но молчание, как говорят, - золото, а значит, его за деньги-то не купишь. Разносили кофий, и Сашенька попросила меня чашку Евграфу Дормидонтовичу подать, а то она его боится. А как танцы начались, сестрица с белобрысым чиновником пошла вальс танцевать. Пошла босая, и, танцуя, шаль бросила, так что стаканы сшибла со стола. Я шаль подобрала, стою у стены, любуюсь - радостно видеть, когда она улыбается. Потом танцевали по хитрой геометрии, - и почему бы людям попросту не поплясать, а не вышагивать фигурами? Напоследок один актёр взял гитару и сыграл песню про вальс, и под неё танцевали тоже.
Кофий и вино закончились быстро, печенья даже не тронули. За последним танцем начали расходиться. Я наши чашки собрала и последовала за тётушкой. Доктор Швейцер спросил, отчего моя сестрица хандрит и говорит, что цена ей две копейки. Мы закрыли ресторацию и поднялись с Сашенькой спать.
- Красиво ты танцуешь, - сказала я.
- Так ведь батюшка наш не скупился на учителей. Помнишь, как учили нас танцевать?
- Конечно, помню. Но меня так и не научили.
- Вот, были дочери купца, а стали - в услужении. Лучше бы вовсе было не ходить на танцы, не вспоминать...
Затем она спросила, как мне кажутся наши гости из Петербурга.
- Тот высокий мне более вежливым показался. А тот, что на петуха похож, - ну правда, у белобрысого, когда он танцевал, волосы хохолком топорщились, как у петуха, - на нас как на пустое место смотрит.
- А мне напротив показалось: что высокому до нас дела нет, как до подноса какого, а блондин на нас больно много внимания обращает. Ты осторожней с ними, а то руки распускать начнут. Как за завтраком пошлют, ты к ним не ходи - скажи мне, и я пойду.
- К тебе будто не пристанут?
- Ко мне? Нет, я же старая.
- Не говори так! Вот ещё приедет какой-нибудь офицер и позовёт тебя замуж.
- Ох, Настенька, - позовёт, да не замуж...
Мы услышали разговоры под окнами, и Сашенька послала меня спросить, кто умер. Мне ответили, что умер Кривич, - он был уже стар. С той печальной новостью и отошли ко сну.

Наутро, когда ресторация ещё не открылась, актёры приходили за кофием на вынос, а наши постояльцы из Петербурга, кутившие всю ночь, попросили принести им холодной воды. И снова были недовольны - сказали, чтобы в другой раз вода была с лимоном. Покуда мы с тётушкой разносили завтрак постояльцам, опоздали на утреннюю службу. После молитвы поп прочёл из Евангелия о том, что наибольшими врагами для человека могут быть его родные, и между матерью-отцом и Христом надобно выбрать Христа. Поздравил нас с праздником Петра и Павла и сказал, что до него дошли слухи, как горожане постом ходили на танцы, или же знали, что другие ходили, но не предупредили их и никак не предотвратили их грех. На всех он наложил епитимью - лёгкую, по неразумию нашему: десять поясных поклонов перед каждой службой. На паперти просила милостыню нищенка с обожжённым лицом. Таифа Марковна, купеческая вдова, узнала её. Нищенка говорила, что погорела, и всё из-за студента. Тётушка объяснила, что недавно был не то взрыв, не то пожар на завода или фабрике.
Сашенька задержалась побеседовать с цыганом Василием, а когда тётушка её окликнула - сказала, что справлялась о здоровье Евграфа Дормидонтовича, который на службу не явился. Тётушка повела её домой, и сестра сказала мне покуда в гостиницу не входить, потому как тётя её ругать будет. Я снаружи осталась, где под нашей вывеской театральные афиши повесили - обещали две спектакли, - и объявление о смотре актёров из числа местных жителей. Некоторые пошли пробоваться; я думала, заметит ли тётушка, если я уйду, - но неприлично ходить одной. Ардальон Силыч сказал, что актёры могли бы так и написать, что им охота на девиц поглазеть. Так я дожидалась открытия ресторации на скамейке с купчихами. Нищенка всё серчала на что-то, прошла - спросила:
- Что же ты с покрытой головой, али уже не девица?
- Так от дождя и от холода.
А как мимо полицмейстер Лавр Владимирович прошёл, Яблочкина Василиса Лукерьевна сказала:
- Какой красавец!
- Да, - говорю, - мужчина видный.
- А ты на него и не смотришь. Значит, не нравится?
- Так он не молодой уже!..
На одну спектаклю билет самый дешёвый стоил тридцати копеек. У меня к праздничной ярмарке было скоплено почти копеек восемьдесят, и ежели тётушка отпустит - страсть как хотелось хотя бы одну спектаклю увидеть. Тем паче одна спектакля была патриотическая, по пиесе, к двухсотлетию основания Енска специально написанной, и даже рекомендована была к просмотру гражданами.
Покуда ресторация не открылась, окликнула меня Елизавета Алексеевна, предложила Евграфу Дормидонтовичу отнести ту шляпку, что он купить хотел, взять с него семь рублёв, а она бы мне за то дала тридцать копеек. Я согласилась, да и Евграф Дормидонтович поблизости оказался, на другой скамейке с дамой беседовал. Велел шляпку ему домой отнести, а деньги обещался после отдать. До купеческого дома дошла, спросилась у домочадцев, шляпку в горнице оставила - и большая же горница, как вся ресторация наша! А как возвращалась - слышала, как пароход подходит, гудит. Тут и тётушка окликнула меня, и ресторацию открыла.
На этом пароходе - слух быстро облетел весь Енск - прибыл ажно жандармский полковник. И до нашей ресторации снизошёл - высокий, под потолок, статный, по плечам эполеты. Садиться не стал, требовал водки. Тётушка велела стопки подать на подносе, чтобы красиво. Полковник откушал и рубль ассигнацией на подносе оставил, да и умчался, будто его и не было.
Тётушка решила, что на спектаклю идти надобно, и мы пошли. Сцену в беседке устроили на берегу Ени. Мне так не терпелось актёров увидеть, и боялась на спектаклю опоздать, что обогнала тётушку и сестрицу, полушку сжимая в кулаке. Деньгу собирали в шляпу, по-простому, а ан-тер-пер-нёр у тиятра был важный, в белых перчатках, нестарый ещё. Места по тридцати копеек были сзади, на высокой скамье, но были уже заняты. Я и постоять могла бы, но рабочий с верфи, Никита Рязанский, своё место в партере, сиречь на низкой лавочке, мне уступил. Спектакля "Засечная черта" была короткой и потешной. По пиесе, город Енск основал богатырь в шлеме и с деревянным мечом. А татарин, весьма мужественного вида, с усами и в меховой шапке, хотел его прогнать. Потом богатырь влюбился в татарскую дочь, тоже красивую, в венке из цветов, а она от него убежала. Он побился шлемом о сруб и заснул. В это время хитрый татарин хотел его затыкать копьём, но его дочь за богатыря вступилась, богатырь проснулся и победил татарина. Татарскую дочь он в жёны взял, а татарину велел целовать крест и идти на службу царю.
После спектакли горожане пришли к нам обедать, тётушка затеяла блины, так что я яблоки нарезала да Евдокии Изумрудовой подпевала. Девушки пришли выпить кофию, пользуясь тем, что в зале не было вечно пьяного Лариосика, лезущего со своим шоколадом, читали стихи и говорили об аглицком писателе. Я думала, что аглицкие писатели - это неприлично очень, а они сказали, что некоторых переводят и издают. Вынесла я кофий и цыганке Геде на скамейку, а она карты перебирала. Гадать грешно, но очень уж хотелось в будущее своё заглянуть. Спросила Геду, сколько она возьмёт, она ответила - сколько дам. А мне как раз Елизавета Алексеевна напомнила, что тридцать копеек мне обещала. Я подошла к ней, сказала - ежели отдать хочет, так теперь самое время. Послала она меня в лавку за кошелём и отсчитала по копейке. С ними я к Геде вернулась, покуда тётушка не застала.
Геда взяла одну копейку и сказала одну карту вытащить да один вопрос задать, можно вслух, а можно и про себя. Вслух такое говорить неприлично, а загадала я на суженого. Вытаскиваю, а на карте мужчина с бородой да в оленьей шкуре, с рогами оленьими на голове. И объяснила Геда, что это маг - волшебник и чародей. И что означает он, что судьба моя в моих руках и я могу сама ей распоряжаться, что надобно шанс не упустить и что захотеть, то сделать. Складно сказано, но разве ж женское это дело - свою судьбу менять? Может, цыганка в свои руки судьбу взять и может, раз никого больше нет у неё, - а приличная девица сама мужчине не признается и из дому сама не уйдёт. Я тётушку не оставлю даже ради театра. Но всё равно гадание интересно - а ну как само что-нибудь хорошее случится?
Зашёл в ресторацию актёр Александр Медведников, что в спектакле играл попа, который татарину крест выносил, из веток связанный. Пил перед пе-ре-тицией водку и говорил, что русскому священнику без водки никак нельзя. И верно все актёры - богохульники, но вежливые, и нескучно с ними. Уверял Медведников, что трезвого человека сыграть сумеет, и даже показал, вполне похоже. За водку он платил исправно, и тётушка была так добра, что сдачу разрешила мне оставить себе на пряник, а потом и вовсе отпустила прогуляться, покуда в ресторации посетителей других не было. Прошлась я по Енску, до берега не доходя, встретила только цыгана Василия - он под деревом сидел и будто дремал.
- А что же Вы здесь скучаете? Заходили бы к нам.
- Я не скучаю, человека жду. Раз обещал, то надобно дождаться.
- А Вы заходите, как дождётесь, - скучно без Вас!
Уж не девицу ли какую ждал? Да не похоже на него. Пусть цыган, а держится честным человеком. Некоторое время спустя он и впрямь зашёл в ресторацию, - как всегда незаметно встал у стены под лестницей. Предложила ему чаю, кофию, водочки, - от всего отказался, есть тоже не стал. Солнышком, что ли, цыгане сыты? - Ни разу не видала, чтобы ели у нас чего. Так и ушёл ни с чем.
А краем уха я слышала разговор Елизаветы Алексеевны с купчихой Таифой Марковной. Речь о долгах шла, да о том, чтобы ни много ни мало модную лавку за долги продать. Елизавета Алексеевна говорила, что за такие деньги никто в Енске лавку не купит, а ежели кто и купит, то только чтобы товар по дешёвке распродать да в помещении другую какую лавку открыть. И что она лавку держала не ради прибыли, а чтобы в Енске люди красивыми ходили. И хоть отродясь у меня таких денег, чтобы купить хотя бы и ленточку, не водилось, - очень я стала болеть душой за сохранение модной лавки. В самом деле, у Елизаветы Алексеевны можно было модный журнал бесплатно посмотреть и духи бесплатно попробовать (но я не пробовала - неприлично перед гостями надушенной). Зайдёшь порой в лавку - а там мылом душистым пахнет, картинки висят с такими мудрёными платьями, что и не верится, что существуют такие, и картонка с кружевами, и всё так пёстро и аккуратно, что поневоле залюбуешься. Ежели не станет модной лавки, куда как скучнее станет в Енске жить.
Зашла я к Сашеньке, пересказала ей "Засечную черту":
- Говорят, эту пиесу поначалу запретить хотели.
- Это за что же?
- А за то, что дружественный татарский народ представила в не лучшем свете. А по мне, так наоборот: и татарин на службу царю пошёл, и его дочь за богатыря замуж вышла.
- А вот ты бы, Настя, пошла за татарина?
- Если крещёный, православный, и человек хороший, то почему бы и не пойти. Вот только откуда в Енске взяться ещё и татарину? У нас вон и так цыгане есть.
- А цыгана Василия ты видала? Что же к нам не заходит?
- Видала, и звала его к нам, он и заходил, да ничего не заказывал. Эдак иду, а он под деревом, будто заяц, прячется, только красную рубашку больно издалека видать...
- А хорошо он поёт! Словно ангел.
- Ой, сдаётся мне, ангелы не так поют.
- Слышал бы тебя сейчас священник! Вот бы он тебя...
- А что же? Как ангелы поют - никто не знает, окромя святых подвижников.
Понравился ей Василий - а кому бы не понравился, если и поёт как дышит, и хорош собой, и дурного не делает? И посмеёшься так, а потом и задумаешься, что цыгане и впрямь будто с неба свалились, да теперь по нему тоскуют. И на Василия поглядеть - будто других людей ему вовсе не надобно, а довольно с листьями да с птицами безмолвно беседовать. Для монаха серьёзности мало, а для ангела самое то.
- Что же у нас ещё нового, кроме пиесы?
- Вот, с пароходом цельный жандармский полковник приехал и в нашу ресторацию заходил. Ты бы видала - эдакий красавец!
- Ты, Настя, смотри, не влюбись в него: не нашего полёта птица.
- Это я понимаю, потому и можно разве в такого влюбиться? Это всё равно что в портрет императора влюбиться, Господи прости.
- Так император с тобой рядом не стоит.
- А всё одно до него, как до императора. Не дотянуться, ан любоваться только.
- А ты бы, Настя, лучше присмотрелась бы к доктору. Он хороший человек.
- Хороший, конечно, но он же старый!
- Не такой уж и старый. Зато при деньгах и трезвый, не обидит тебя.
- Он сам на нас смотрит, как на дочерей.
- А ты сделай так, чтобы иначе посмотрел: глазки ему построй, повнимательней будь к нему...
- Ну, попробую.
Ох, будто я умею так! Неприлично это, а с таким человеком вежливым, как Швейцер Станислав Михайлович, - неприлично вдвойне. Да и не православный он, германской веры. Позвала тётушка Сашу помочь ей на кухне, и слышу - обо мне говорят. И тётушка говорит: "Кто ж на неё посмотрит - она худая как глиста, разве что работящая". Вот это и правда как есть.
Тётушка меня на променад позвала, но только закрыли ресторацию и вышли - начался дождь, и гуляющие к нашим дверям устремились. Мы всё равно прошлись, но дождь усилился, и дальше присутственного места мы не дошли. Спрятались под козырёк, куда дождь всё одно заливался, да нас Лавр Владимирович заметил да внутрь пригласил. И пока у него в гостях, по-родственному, дождь пережидали да чай пили, - из окна видели, как в соседнюю больницу Елизавета Алексеевна белобрысого чиновника петербургского привела. То-то он с утра кашлял и нездоровым выглядел. Лавр Владимирович новости рассказал: что одна из сестёр Вакшевич оказалась политическая, - а которая, не сказал.
После дождя вновь открыли ресторацию. Лариосик уж надрался и если прежде только руки пытался целовать, то тут изловчился наклониться и дотянулся поцеловать куда-то в воздух возле уха. Не смог, говорит, удержаться. Вот безобидный же - а противный. Знаю я эту породу, ни к себе уважения, ни к другим. Зато после - заглянул сам полковник выпить коньяку, и даже тётушку угостил. Сидел за столом и говорил с нами, будто с равными. Мимо Сашенька прошла к себе наверх, а следом за ней Евграф Дормидонтович поднялся. Полковник их взглядом проводил, и оживился даже:
- А что же, у вас так принято?
- Вовсе нет! - и аж самой мне стыдно стало, что догадалась, что он имел в виду. - Это родственник в гости к нам пришёл.
Вот полковник, человек благородный, а всё туда же, всё одно на уме. А за Сашеньку страшно сделалось - не зря же она, наверное, боялась Евграфа Дормидонтовича. Но он же родич, не обидит, а ежели обидит, браниться станет, так будет слышно, и ежели бы хотел обидеть, так пригласил бы к себе, а не сам в нашу каморку над кухней пожаловал. Некоторое время спустя они спустились, Евграф Дормидонтович ушёл, а Сашенька шепнула тётушке, что долгов за нами больше нет. А я уж думала, что покойный дядюшка все долги нашего батюшки выплатить успел, - Сашенька мне не говорила. И о чём они с Овсянниковым сговорились, тоже не сказала.
Звали на вторую спектаклю, а не говорили, когда начнётся: "скоро", и всё. Ждали, видать, следующего парохода, чтобы зрителей прибыло побольше. Тётушка сказала, что на спектаклю мы печений и кофий принесём, чтобы в антракте продавать. Звала Сашеньку, но та отказалась, осталась дома, мы же, как услышали пароход, - пошли. Из-за дождя, то прекращавшегося, то начинавшегося, спектаклю перенесли из беседки в помещение енского банка. В толпе, валившей с парохода в театр, тётушку я потеряла, зато столкнулась с незнакомцем.
- А ты, - спрашивает, - из местных?
- Из местных, при гостинице служу. А Вы, значит, с последнего парохода? В нашей гостинице остановитесь?
- Должно быть, остановлюсь. У вас, говорят, железную дорогу строить будут, вот я и приехал за работой.
- Верно, говорят. Енск тогда станет совсем как большой город! Ещё и театр, может, насовсем останется.
- И посетителей больше будет, гостинице польза.
- Да, когда новых людей много - это хлопотно, но интересно.
- А что ещё у вас в Енске интересного, помимо театра?
- А чего только нет! Цыгане есть. И в гостинице у нас Евдокия Изумрудова каждый день поёт, знаменитая певица.
- В самом деле знаменитая?
- По всему Енску, и не только: из Пензы приезжают её послушать.
Пришли, встали в сенях. Актёры ещё готовились, и тётушки не было видно.
- Ты, говоришь, при гостинице? А зовут тебя как?
- Да, я хозяйки гостиницы племянница. Звать Настей.
- А я Молотов Славка.
И руку мне пожал, чудной такой. Прежде редко какой постоялец моим именем интересовался, всегда довольно было "эй, милая, графин водочки принеси".
- У меня ещё сестра, Сашенька, кружева плетёт. По всему Енску славятся!
- А ты чем занимаешься?
- А я тётушке помогаю, посуду мою да подносы разношу. Мне Господь таланту не дал.
- Так, может, ты не знаешь ещё о своём таланте?
- Может, и не знаю.
- Вот построим железную дорогу, и гостиницу расширить можно будет, ещё помощниц нанять, не придётся больше посуду мыть. И ездить можно будет куда угодно!
- Мне всё одно у тётушки жить, замуж меня не возьмёт никто. А одной неприлично ездить.
- Отчего же не возьмёт?
- Так я ж бесприданница!..
Как вышли актёры со шляпой, отсчитала я тридцать копеек, и мне указали на задние ряды, где стоять можно было. В зал вошла и слышу: Славка два билета по два рубля берёт, себе, значит, и мне второй. Сели в партере на скамьи. Жандармы да чиновники за диваны и кресла, заранее купленные, спорили, - всем не уместиться, иные и дам пригласили с собой, и никому уступать не хотелось. Сладили, однако, миром - принесли ещё кресел. Началась спектакля "Гроза". Прямо с другого боку от меня Евграф Дормидонтович сидел, пыхтел эдак волнительно, а потом из зала выскочил, - и Сашенька ушла, не досмотрев. Расчувствовались, видать, - вон Елизавета Алексеевна так и плакала в платочек, а подле неё чиновник Илларионов, что на петуха похож, дремал, щёку ладонью подперев. И впрямь спектакля грустная, так всё нехорошо в пиесе вышло, что и плохо всем, и жалко всех, а ведь и сами все виноваты, но от того не легче. А играли актёры - не то что днём: видать, пе-ре-тиции не даром прошли.
Как закончилась спектакля, я в ресторацию заторопилась - тётушка уж, поди, хватилась меня, а с такой тоскливой пиесы к нам весь Енск придёт водку пить. Уже спускалась с крыльца, когда меня актриса Померанцева догнала и сказала печенья забрать, ведь антракту не было. Я вернулась, и едва в зал вошла да огляделась, - выстрелы послышались, настоящие! И сразу куча-мала произошла, ничего в дыму не видно. Кто из зала бросился прочь, а кто - в зал, кто дам выводил наружу, кто доктора звал, а я растерялась, потерялась с перепугу. Вышла на крыльцо, оперлась о стену, и надобно домой идти, а ноги не идут, крупной дрожью бьёт, и кого убили - не говорят. Рядом девица Жданова стояла, также ни жива ни мертва. И вот мимо нас троих жандармов пронесли - и все мертвы: и полковник, и ротмистр Разумовский, и у корнета горло перерезано. Жданова Елизавета Павловна при виде крови в обморок и рухнула, поддержали её, а я перекрестилась, да только о том и думаю: не кисейная я барышня, чтобы в обморок, дойду сама.
Пошла по улице к гостинице, будто ощупью: в глазах темно. На полпути встретились мне Василиса Лукерьевна да Румянцева Агафья Фёдоровна, сказали, что очень уж я бледная, дали нюхательные соли, под руки до дома довели. А там уж тётушка встретила в взволнованных чувствах, я в её объятия упала, только в её плечо позволила себе слезу уронить, только и смогла выговорить: "Ох, тётушка, четверых убили!". Она меня за стол усадила, горячего чаю дала и позволила конфекту шоколадную съесть из тех, что Елизавета Алексеевна принесла. Сказала, что Сашенька ещё не приходила, но я успокоила её, что сестрица раньше меня из театра ушла. Так и сама я успокоилась, как пришли горожане помянуть убитых, поставила тётушка графин водки на стол и сказала мне позаботиться о гостях, разливать по рюмкам. И тут новая тревожная весть: пропала Серебрякова Екатерина Михайловна, шляпку её, что она давеча у Елизаветы Алексеевны примеряла, на берегу Ени нашли. Все ушли её искать, а мне и страшно к Ени приближаться, - слишком много жизней река забрала.
Я собрала посуду, на кухню отнесла, а возвращаюсь в зал - уж тётушка с нашим новым постояльцем, Молотовым, познакомилась, уж меня перед ним нахваливает. И неловко сделалось, - я же не товар какой.
- Вот сестра у меня красавица, - говорю. - И руки золотые.
Тогда принялась тётушка нахваливать самого Славку:
- Смотри, он коньяк выпил, а глаза не заблестели, - значит, не пьяница, бить не будет тебя...
- Что же Вы, тётушка, меня так уговариваете, будто я отпираюсь всеми силами?
- А ты что же, не против?
- Так разве ж мне выбирать?
- Надобно, чтоб и ты была согласна, - сказал Молотов с убеждённостью, да и вышел, извинившись, будто хотел дать нам поговорить.
- Вот, гость наш тобой интересуется, видала, как смотрит на тебя?
- Это ещё ничего не значит: может, он из любопытства спрашивает. Мало ли у него в Рязани таких девиц, что по кабакам подают?..
А тут и сестрица вернулась, да не одна. Вышла тётушка во двор, а Сашенька с Василием ей кланяются и благословения просят. И Евграф Дормидонтович тут же, и не ругается, и шутит кто-то, что будет ему теперь Василий петь бесплатно, часы не придётся дарить... И радостно за Сашеньку, и в то же время так за себя грустно, что и спуститься с крыльца, чтоб поздравить, не могу. Сперва мысли глупые - что же сделать было надобно, чтоб меня заметил, что сказать, как смелее быть? - прогнать нужно. Вернулась в опустевшую ресторацию, где только Лариосик в своём углу бормотал лицом в столешницу:
- Настенька! Ты - андел небесный! В белом платье...
- Так разве ж это платье - белое?..
- Всё равно... все вы - анделы! А ты - особенно! Крылья, наверное, под платьем прячешь!
- Да нету крыльев.
- Это потому что ты молодая ещё. Потом прорежутся...
- Это, что ли, как зубы мудрости, только крылья? И что же во мне особенного?
- Ты - хорошая...
- Так много людей хороших. Вот доктор - тоже хороший человек. И Лавр Владимирович - хороший. И Вася...
Тётушка позвала на обручение. Пошли вслед за молодыми к церкви, и я вроде рядом с тётушкой иду, а вроде и Славка рядом со мной идёт. Городом любуется и Енью, говорит, как хорошо здесь, и какая здесь Волга, и как построят через Ень мост железнодорожный, и пойдут поезда, пойдут пароходы... И видно было, что он любит своё дело, и дело ему дороже денег. В церковь пришло много гостей, и купчихи подпевали хору, и толковали между собой, и было немного суетно, но радостно, и на душе сделалось легко и ясно оттого, что всё делается как должно, и ежели Господь располагает, так только всем во благо. После обряда пошли Сашенька с Василием к дому, все встречные поздравляли их, а я всё не могла нагнать их, чтоб поздравить. Только в ресторации уже обняла Сашеньку:
- А я только и молилась о том, чтобы то, о чём я мечтать могу, с тобой наяву было. Так по моим молитвам и вышло! А ты, Вася, береги мою сестру.
И Василий меня тоже обнял и поцеловал трижды, как родич. Стали праздновать - Евдокия Изумрудова пела, а Сашенька с Василием в креслах сидели, красивые, счастливые. Я и пела, и гостям водку выставляла графин за графином, а тут Славка за руку меня поймал и в сени вывел, где потише:
- Пойдёшь за меня?
- Пойду.
- А если уехать придётся?
- Значит, уеду.
Он меня обнял, а я всё удивляюсь:
- Но почему меня, бесприданницу?..
- Ты хорошая...
- И это ты за один день разглядел? Иные годами не замечали.
- Глаза у тебя добрые. И руки золотые.
Оставалось тётушке сказаться, - а в церковь дважды за один день народ уж не пойдёт. Мы в зал вошли, а тут и тётушка навстречу, спешит куда-то. Славка ей дорогу заступил, да и поклонился:
- Благословите, Марфа Максимовна!
Она опешила, мне смешно, а тоже кланяюсь:
- Благословите, тётушка!
Она нас по макушкам потрепала, обняла, сказала, что как дала за одну сестру пять рублёв приданого, так даст и за вторую. Сунула мне пятирублёвую, а Славка на то красную ассигнацию на стол положил и велел всем пить за здоровье его невесты. А ре-пе-туар у Евдокии Изумрудовой не больно радостный был, потому как сама Таифа Марковна в ресторацию пожаловала, а ей как староверке песни весёлые запрещены были. Я и сидеть не привыкла, так и стояла под лестницей, Славка меня обнимал. Подпеваю - и слышу: он подпевает тоже. Едва не спросила: не цыган ли ты у меня тоже, коли петь умеешь? И черноволосый, и собой хорош... Ежели подумать, так Сашенька с Васей друг другу подходят: оба они люди сердечные, можно сказать - кроткие, но как придётся душе развернуться, так уж ух! А Славка - другое дело, словно по моим мечтам скроен: и огонь в нём есть, да тёплый, и руки бережные, да сильные.
Лариосик всё с Тихоном Ивановичем, в театре игравшим, напивался да братался, говорил, что тот ему роднее брата родного, - а с братом он в самом деле здесь, в ресторации, встретился. А тут не поделили что-то, да как начали драться, - и у Тихона Ивановича из-под шапки волосы длинные растрепались по плечам, да тужурка расстегнулась на груди. Опешили все, заместо актёра увидев актёрку, а Лариосик перед ней на колени упал, руки протянул, стал в чём-то каяться да прощения просить. Она же схватила со стола бутылку водки и по голове его огрела. Сразу же Лавр Владимирович вездесущий подоспел её сцапать и уволок в полицейское управление, а она ещё вырывалась и рвалась в бой. У Лариосика кровь по лицу стекает, а Евдокия Изумрудова ему кричит: "Беги за ней, женщины любят раненых!" - и водкой ему голову полила. Он и побежал вдогонку, мигом протрезвев.
Меня Василиса Лукерьевна поздравила, в кошельке покопалась и отсыпала копеек - с наказом купить непременно красивого на свадьбу. А я у Евдокии Изумрудовой попросила сыграть весёлого, "Коробочку" какую-нибудь. И она заиграла "Коробочку", а Славка повёл меня плясать. И что же, что плясать я не умею, что подпевать хочется, а танцуя подпевать - задохнёшься, - всё это не важно, когда, казалось, впервые в жизни радоваться можно было без оглядки. Славка плясать мастер: и точно будто цыган, и даже лучше цыгана. Только когда пошли танцевать пары по геометрии, мы в стороне остались, но порешили, что ежели приведётся быть в Петербурге, так и научимся. Присела дух перевести, а рядом Евграф Дормидонтович ворчит:
- Чем плясать с кем попало, лучше б пуговки застегнула.
- А я не с кем попало, я со своим женихом танцую! И тётушка уже согласная.
И не боишься его больше, а весело видеть, какое у него лицо удивлённое делается.
Возвратился Лариосик, стали его наперебой спрашивать, как у него дела. Он ответил коротко:
- Дерётся!
- С кем, с тобой дерётся?
- Со мной. Я только голову просунул, чтоб её навестить, а она меня по едва зашитой голове и ударила.
- Это чем же, - спрашиваю, - ты ей так насолил?
- О, это не при дамах. Но горячая женщина!
- Оно и видно!..
Тут и доктор Швейцер с Верой Павловной Вакшевич, хозяйкой фотоателье, вместе пришли, помолвку сладившие. Их поздравили тоже от души - хорошо, когда хорошие люди друг друга находят. А как его девицу из полицейского управления выпустили, так Лариосик, завидев её в ресторации, мне за спину спрятался.
- Вы его бутылкой больше не бейте, - попросила я. - Он, конечно, заслужил, но доктору теперь некогда.
Лариосик снова на колени встал, предложение сделал - лучший способ спастись. Обещался не пить больше (и не пить меньше, видимо, также). Она, ко всеобщей радости, и согласилась. Тут актёры пришли, я стала им кофий и чай наливать, потому как у тётушки покуда другой помощницы нету. И покуда я на кухне была, Лавр Владимирович, поглядевши на это дело, сделал Агафье Фёдоровне предложение, цветок какой-то с клумбы городской преподнёс. Вот и славно, что будет полицмейстер человеком семейным, негоже такому человеку отважному да надёжному ходить бобылём. А Славка всё от меня не отходил, спрашивал, какие я цветы люблю, говорил, что платье мне закажем самое лучшее, чтобы только мне подходило. Я же в платьях только то и смыслю, что ежели ему будет нравиться, то и я радоваться буду. Ведь не в платье счастье, а счастье вот оно - за руку держит, на ухо шепчет, глаза улыбаются.
На тройной помолвке гуляли до утра, - и ежели те, чьи тройные поминки там же были, с небес за нами подглядывали, то уж наверняка радовались. Вовек такого праздника не видывал Енск.
Послушать Алькора

О спектакле Кибитки (писано в ночи и потому восторженно, но все восторги заслуженны!Это напоминание о том, что хороший спектакль - не только тот, который добавляет к материалу пьесы что-то от себя, но и тот, который раскрывает в тексте такие слои и грани, что тот начинает сверкать как алмаз. О том, что такой спектакль - порой глубже и интересней самого подробного литературного разбора. Выезжать на играбельности текста способен каждый; заставить над знакомым, едва ли не опостылевшим текстом из школьной программы хохотать и плакать, вдохнуть в него ту жизнь, которой он достоин - способны единицы. Ай да Островский, ай да сукин сын, сколько в нём такого настоящего, что мы не замечали или принимали за должное! Как многозначно название пьесы - Гроза, каким гениальным психологом нужно быть, чтобы выразить эту многозначность текстом!
И каждый сыграл так, что каждому персонажу сочувствуешь, - даже Кабанихе, даже безумной графине. А трагедия столкновения горячей искренности и холодно-кровной стабильности вырисовывается так чётко и ясно - и свежо. Ни единого штампа, ни единого перегиба, ни грамма дешёвого пафоса или слезливой мелодрамы. "Любить так любить, стрелять так стрелять", - и жутко от понимания того, что выхода и впрямь не было, кроме как в смерть. Хочется вырыпаевскую Эйфорию пересмотреть - когда-то она на меня примерно такое же сильное впечатление произвела. Хочется хоть какое-то отношение к этому спектаклю поиметь, хоть в массовке, - как говорится, не сесть в самолёт, так за крылышко подержаться. И снова забавно от того, что пять лет театрального ВУЗа ничего не изменили и я по-прежнему люблю тот тип театра, который полюбил девятиклассником. Который не опишешь узкоспециальными терминами, но из которого выходишь, чувствуя, будто все актёры и все персонажи до последнего - тебе родные. Спасибо Кибитке за возвращение этого чувства. Мне безмерно повезло вас встретить.

Благодарности и пожизняк послеигровойВсе комплименты платьишку переадресовываю Птахе - оно правда замечательное, и я его даже не убил, хотя подол неизбежно подметал и кухню, и мокрую после дождя траву, и наступал я на него неоднократно. А из других людей наступал на подол только жених дорогой - а всё потому, что никто больше не подходил настолько близко. Вот вам и "блюди честь"!
А финал игры поразил меня в самую пятку, напомнив финал Петровского завода. Почему-то открывшаяся перспектива развития нашего Енска-Краснореченска сквозь эпохи до наших дней - это плюсмного к ощущению, что мы играли живых людей, точнее - когда-то живших. Пусть они - не исторические личности, и потомки их потомков уже не помнят их и не знают, - но они жили, смеялись, плакали, мечтали, грешили, любили. И их истории тоже стоят того, чтобы быть рассказанными.
Конечно, мне хочется снова ворваться в этот городок. Он будто рос вместе с нами - в сравнении с "Ревизором" стал серьёзнее, менее сказочно-абсурдным, более драматичным. Но я понимаю, что красивая точка не всегда превращается в многоточие. И, хотя в русской классике и истории ещё немало неохваченного, а на этой игре было неожиданно много "неофитов", которые наверняка захотят продолжить, - понимаю, что, скорее всего, это будет уже не Енск. А в первую очередь буду хотеть говорить о Трёх днях, которых очень-очень жду.
Спасибо мастерам! Вы оживили город, который навсегда останется в памяти родным и светлым. Позволили случиться историям смешным и страшным, счастливым и несправедливым, небывалым и очень правдоподобным. И все ваши персонажи - ничуть не хуже игроцких.
Спасибо моей семье! Инги - за тётушку, Райне - за Сашеньку, за разговоры, и Хэльвдис - за строгого Евграфа Дормидонтовича. Наша на первый взгляд незаметная, но какая-то очень глубокая и естественная забота друг о друге - дороже любых щщей. С вами было очень хорошо, мои хорошие.
Спасибо Амарту за Славку! И пофиг, что ты был представителем игротехнических народных масс, - ты играл персонажа, и играл отменно, его такого невозможно не любить!
Спасибо Ласу за Василия, Алькору за Евдокию Изумрудову, Асмеле за Геду! Песни, танцы, карты, цыганский колорит - словами не описать, как здорово вы додали.
Спасибо Сольвейг за Лариосика - если это ролевой дебют, то снимаю шляпу, если нет, то всё равно снимаю. Это ж уметь надо - настолько раздражающего и верибельного мужчинку-алкаша сыграть!
Спасибо всем, с кем довелось пересечься: Блэйзу за Лавра Владимировича и за пиво, Лойсо за душевную Василису Лукерьевну, Тёрн за великолепную Елизавету Алексеевну, Джонту и Тиндэ за привередливых постояльцев! Плюс Тиндэ - восторги по поводу платья Мыши!
Спасибо Блэквуд и Вэлу за жандармов - мы не пересекались, но вы были красивые. Настя знала, что в мундиры нельзя влюбляться, они каждый месяц разные. Но я не ожидал, что всё так печально закончится. Очень жаль погибших персонажей, и Катерину Михайловну.
Отдельное спасибо театру - Кари, Натали, Фред, Сули, Аннетта, Лю, Элве, Мышь, вы офигительны! Если раньше я шутил, что в нашей труппе все ролевики, кроме режиссёра, - то теперь Юля тоже ролевик, не отвертится

После финала меня даже немножко повальсировали. Ещё надеясь съехать вечером. я некоторое время искал Веру по полигону, затем осознал, что мы рискуем опоздать либо на последнюю электричку, либо на метро, и успокоился. На сон грядущий мы чертовски уютно посидели в нашем домике с Райной, Лю, Хэльвдис и Ласом, - это был классический вечер ролевой ностальгии, на котором я в основном грею уши в духе "Моя первая игра была в 93-м... - А я в 92-м только родился, что я здесь делаю?".)) Спасибо вам, хорошие. Именно так я люблю заканчивать игры.
Наутро, встав пораньше, я на инерционном ходу - отвык сидеть на месте без дела, как было и после Колдовстворца - бегал между Верой, которую надлежало отпоить кофием и собрать по сумкам, и мастеркой, куда я относил нетканку, коней и мои недоеденные пампушки и где просто урчал в людей. Был накормлен мастерами клубникой, актёрами был накормлен помидорами, собрал крысам подорожника, провожал уезжающих. Мы с Верой успели на автобус на час дня. Приближалась гроза, парило неимоверно - когда хочешь вдохнуть и не можешь, вместо воздуха кисель.
Автобус встрял в пробку в районе Нового Иерусалима - к счастью, электрички в то время ходили часто. К кассам станции вышли одновременно с Тали и Сольвейг, ехавшими на такси. Электричка с вай-фаем домчала нас до Рижского, где мы с Верой ощутили единодушные опасения по поводу поездки на метро с двумя пересадками и вызвали такси. Вывалились из машины под ливень, так что я охотно позависал у Веры - обсохнуть, переждать дождь и выпить чаю с мармеладом. Когда вышел, трамвай показал мне хвост, и я с наслаждением прогулялся до метро пешком, потому как очень люблю гулять в такую прохладную погоду. Так я к вечеру вторника - фантомного воскресенья - был дома.