Вернувшись с работы в прошлую пятницу к ночи, я успел только раздать сухой лапши крысам и завалился спать под Штамм, который смотрела Птаха. Только так я смог восстать в семь утра и собрать рюкзак. Фонарика для прицела снайперки, которую я покупал в детском отделе Смешных цен, не нашлось, а чёрные джинсы сели, но кто собирается заранее, пусть первый кинет в меня камень. Доехал один, на маршрутке от Домодедово, а на месте - ба, знакомые Прудищи! И коттедж Писем Революции. Все ещё спали, но я разбудил Гатса, Гатс велел разбудить Агату, и вскоре был готов завтрак. Гречка с овощами и богические берлинские печеньки! Я выпил чаю, проснулся, позвонил шефу в лице Игоря и принял дела в свои руки.
Почти до полуночи я либо бегал, либо играл в пьесе "В ожидании Вулфа", а когда на полигоне стали происходить в основном шашлыки, меня придавило кошкой. Кошка мурчала и охотилась на мою тарелку, и, поужинав и потрындев с Агатой за крыс и работу, я отвалился отсыпаться. О здоровый девятичасовой сон, только на играх ты возможен! Как и трёхразовое питание. Я даже не заметил, как пришёл спать Риббентроп. А наутро можно было валяться в постели до полуденной побудки. В воскресенье играли дольше, чем до пяти, и когда закончили, ещё оставались нерешённые квесты.

От игрокаОбилие квестов и материалов к ним - самый большой плюс. Толстые папки с экспертными заключениями и донесениями, фотографии и отпечатки пальцев - всё это создаёт эффект полного погружения и не даёт скучать ни минуты. С другой стороны, возникает парадоксальная ситуация, когда "столько квестов, что поиграть некогда" - нет времени поговорить с кем-то об отношении к политической картине окружающего мира, ожиданиях и мнениях, поспорить о мире и войне. Из-за этого персонаж существует как бы в вакууме, что мешает поймать его личные особенности и вролиться. А все попытки завязать поигровой разговор с игротехом заканчивались мгновенным переходом на пожизняк о котиках, что выбивало тоже.
11 игроков, включая уехавшего утром субботы Игоря и приехавшего утром воскресенья Василия, и два игротеха. Мой начальник отсутствует на полигоне, мой единственный подчинённый - игротех, и я - по сути блок Абвера в одном лице. И всё бы ничего, но когда в первые же минуты игры управление Абвером было у меня отобрано, это перечеркнуло всё, к чему меня готовили и к чему готовился я сам. Когда же оказалось, что мой начальник - коммунист, Абвер и вовсе стало не спасти. Не то чтобы я был против играть за "тёмный блок", заведомо обречённый на провал, но на Барраяре в схожей ситуации у меня была потрясающая команда. Здесь у меня был в союзниках Риббентроп, спасибо ему.
Да, я играю не на выигрыш, но: компромат на Вулфа - ноль реакции, письмо Гиммлеру - ноль реакции, результаты обыска у Шелленберга - ноль реакции; отсутствие видимых последствий совершаемых на игре действий изрядно снижает мотивацию их совершать вообще. При этом беднягу Риббентропа после вброса писем затаскали по КПЗ, потому что напечатанные улики выглядят верибельнее, нежели изготовленные на игре доступными средствами "бумажка и ручка". (Или не очень доступными - поиском бумаги я занимался едва ли не чаще, чем ожиданием Вулфа.) Каким способом преодолеть этот перевес? Запасаться до игры - не вариант, ибо не знаешь, как пойдёт игра; играть на проигрыш (например, предателя) - тоже не очень, ибо не факт, что кто-то будет об тебя играть в допросы, очные ставки и расстрел, это всё-таки не Письма Революции. В общем, у меня будет время подумать и поговорить об этом, а также о том, продолжать ли играть Грегора Граубе с его нулевым влиянием или во что-то именное упороться.
Антуража, конечно, тоже хочется, но игра, ввиду малого количества участников, и так получилась дорогой. К следующей игре, если совпаду по датам, - может, осилю пошиться. Вряд ли это будет дороже аренды костюма на киностудии, тем паче что там может не оказаться того, что мне нужно.
Я не умею в головоломки, говорил Марк... в итоге вскрыл две По-прежнему отказываюсь играть в письменные логические задачи и шифры, но несложные игрушки, требующие оч.умелых ручек, мне понравились, готов пробовать ещё.

Ахтунг: отчёт содержит спойлеры. Если собираетесь читать и играть с нами дальше (а нам очень нужны игроки, готовые курить альтернативную историю и принимать всех сов на всех глобусах, все заимствования и параллели) - убедитесь, что умеете в игроцкий склероз.
Ахтунг 2: а если вы не играли и у вас сквик на альтернативную историю - просто НЕ открывайте. Минздрав предупредил.

Донос Доклад Отчёт отперсонажный Грегора Граубе. Сов.секретно.Всё начало рушиться ещё с отставки Канариса, но тогда я ещё принимал лавину за волну, на которой можно подняться выше. Ханс Остер, чьим заместителем я был, предложил мне избавиться от его соперника Ляйнера, занявшего пост главы Абвера, в обмен на повышение по службе. Я мог сдать Остера в тот же момент, но это запятнало бы и мою репутацию, к тому же Ляйнер никогда мне не нравился, начиная с фамилии. Я подобрался к личному врачу Ляйнера и к светским контактам его жены, и вскоре стало известно, что наш новый шеф болен и принимает лекарство, несовместимое с алкоголем. Осталось лишь спровоцировать семейную ссору, после которой Ляйнер приложился к бутылке, и положиться на врача, добавившего снотворное в бокал и сделавшего смертельную инъекцию.
Остер взял расследование в свои - и мои - руки. Основных версий было несколько: несчастный случай, самоубийство или убийство. Остер настаивал на первых двух, но они выглядели слишком неправдоподобно, и я убедил его прорабатывать версию убийства по личным мотивам: несчастная вдова даже не поняла, что её использовали, и на допросах её легко можно было подвести к любым удобным нам признаниям. Но я пошёл ещё дальше. Когда в Абвере появился Вальтер Шелленберг, переведённый из IV управления, - явные глаза и уши РСХА, - требовалось либо переманить его на свою сторону, либо подставить. И я начал говорить о том, что мотивы убийства Ляйнера могли быть политическими - кто-то желал обезглавить Абвер, и этим кем-то вполне могло быть РСХА.
Остер мне мешал. Во-первых, я опасался, что он каким-либо образом нас выдаст, во-вторых - хотел отвести от него подозрения. Чтобы убить этих двух зайцев, я наскоро организовал покушение. Мне не пришлось стрелять самому - я подговорил одного из снайперов секретной группы, созданной ещё Канарисом. У парня была отличная подготовка, и пока я был в отъезде, он подстерёг Остера на рассвете в пригороде, куда тот приехал с одним водителем навестить родственников (кажется, он упоминал мне о дне рождения крестника за кружечкой баварского), и ювелирно прострелил шефу плечо.
Так утренний приезд на службу начался для меня с приятных хлопот: я доложил Риббентропу обстоятельства покушения, отправил ребят на поиски своего профессионала, спустившегося с балкона по пожарной лестнице и удравшего через подвал, и навестил Остера в госпитале. Шеф был в сознании, но надёжно обезврежен предписанным покоем. Он кратко пересказал мне дела, которыми был занят, в числе прочего упомянув, что Ляйнер был застрелен, что британский стажёр из Скотланд-Ярда может оказаться шпионом, год назад упущенным герром Хартом, и что сам герр Харт является дальним родственником английской королевской семьи. Вот только дворцового переворота в Великобритании мне и не хватало. А ещё переговоры с США на носу...
Поскольку Остер собственноручно передал мне временное управление Абвером, я так и написал в докладе Риббентропу. Рейхсминистр поинтересовался, что сказал мне Остер, и я повторил ему слова шефа, что тот в меня верит. Риббентроп признал, что это назначение послужит для меня полезным опытом. Я немного поговорил с ним о том, что ныне ещё более склоняюсь к версии целенаправленной внешней атаки на Абвер и что два покушения наверняка связаны, несмотря на разный почерк. Я намекнул, что в обоих случаях работал профессионал, близко знавший как Ляйнера, так и Остера по общим межведомственным делам, и выразил надежду, что расследование нового дела даст мне новые зацепки. Риббентроп, в свою очередь, напомнил о герре Харте, который был его братом - сводным или двоюродным, я не уточнял, - и о подозрениях Остера относительно англичанина.
История была мутная: герр Харт собирался собственными силами расстрелять того шпиона, но дал слабину и передоверил это некоему доктору с итальянской фамилией, ныне работающему где-то в Праге. Поначалу герр Харт клялся и божился, что шпион мёртв, но некоторое время назад, будучи слегка под мухой, признался, что шпион мог и скрыться живым. Остер и так клевал мне темечко, чтобы какой-нибудь мой человек приглядывал за контактами Харта, а если личный интерес последнего распространится на беглого шпиона - мог выйти большой скандал. Я незамедлительно телеграфировал этому доктору, названному Риббентропом, с приказом описать приметы якобы покойного. Несколько часов спустя я получил ответ. В телеграмме упоминался человек ростом 1.80, лысый, с бледно-зелёными глазами. И если причёска и цвет глаз могли меняться, до такого роста наш гость из Скотланд-Ярда решительно не дотягивал. В этом отношении я немного выдохнул с облегчением.
С донесением о ранении Остера Риббентроп нерешительно топтался под дверью кабинета Гейдриха, пока я не подбодрил его, что с такой срочной новостью допустимо и вламываться без очереди. К нам вышла Грета Вебер, секретарша Харта, и стала расспрашивать о подробностях случившегося. Особенно её интересовали показания водителя, которого она подозревала в причастности к преступлению. Я заверил её, что все приближённые к Ляйнеру люди находятся под следствием и отстранены от службы, а нынешнего водителя Остер выбрал самолично и может ему доверять.
Поначалу обстановку портило лишь одно: в моё отсутствие в расследование дела Ляйнера сунул нос Вулф и изъявлял желание поговорить об этом почему-то с Риббентропом, а не со мной. Риббентроп обещал поделиться результатами беседы, но я всё равно намеревался дойти до Вулфа и убедиться, что он копает в нужную нам сторону. Но затем откуда ни возьмись на меня свалился Шелленберг и сунул под нос бумажку со знакомым размашистым почерком. Распоряжение Гиммлера о передаче Шелленбергу руководства Абвером на время отсутствия Остера. Видимо, не зря Остер когда-то суетился, что Шелленбергу необходимо подложить свинью, если я, дескать, не хочу, чтобы тот занял его место. Я тогда ещё возражал, что бояться нечего, ведь повышения Шелленберга зависят в первую очередь от самого Остера, и что такая корова может быть нужна самому. Недооценил, выходит, связи Шелленберга в верхах. Он сразу потребовал передать ему дела в письменном виде, и что-то подсказало мне, что мы не подружимся.
Я сказал, что ввести его в курс дел устно будет быстрее, и поделился своими соображениями по расследованию, а также пересказал информацию об упущенном шпионе - отчего бы не столкнуть лбами Шелленберга и Риббентропа? Шелленберг заглотил наживку и стал живо интересоваться, приходили ли со стороны Британии запросы на агентов, не числившихся в списках погибших, после подписания мирного договора. Если да - шпионы могли по-прежнему находиться на территории Рейха, если нет - они могли скрыться в Британии. Насколько я знал от Риббентропа, запросов не поступало.
Пока я говорил с Шелленбергом, Риббентроп успел пообщаться с Вулфом и спешил сообщить мне, что Вулф продолжает придерживаться версии убийства по личным мотивам. Я всё равно хотел подтолкнуть этого непрошеного сыщика на выгодную мне дорожку, но Вулф был уже неуловим. Вероятно, он вцепился также и в дело о покушении на Остера и теперь шёл по моим следам, желая лично поговорить со свидетелями. Я намекнул Риббентропу, что Шелленберг чересчур активно расспрашивал меня о шпионах, вероятно желая дискредитировать Харта, и мы дружно понадеялись, что лысый тип мёртв или далеко отсюда. Мне нужно было ещё выдать Шелленбергу протоколы допросов по делу Ляйнера, хотя те и так были в доступе. Он собрался держать меня за секретаря?
Искал Вулфа - встретил англичанина, мирного очкарика Стивена Пая, который изучал геральдику в компании стажёра из VI управления. Они как раз застопорились на том, являются ли лягушки рептилиями или нет. Пояснил, что рептилии, они же пресмыкающиеся, обитают на земле, а земноводные - и на земле, и в воде, но существование морских змей это не объясняло. Стажёр нашёл выход - вспомнил, что рептилии, даже морские черепахи, откладывают яйца на суше, тогда как земноводные мечут икру под водой. Стивену такая простая классификация очень понравилась - он определил, что он не земноводное, раз держит яйца в штанах. Я окончательно успокоился, что опасности он не представляет.
Там на меня снова вылетел Риббентроп. К нему в кабинет бросили кирпич с взрывным устройством и будильником на полчаса, и он не знал, как обезвредить эту штуку. Я решил попробовать с ней повозиться. Механизм был грубый, кое-где требовалось просто приложить силу, хоть и аккуратно. У меня никак не получалось разобрать устройство, и Риббентроп уже пошёл было за помощью, когда детали щёлкнули и разомкнулись в моих руках, а взрыва не последовало. Я был удивлён и горд, а обрадованный Риббентроп крепко меня обнял, чем удивил ещё больше. Я не хотел ни с кем настолько... неформальных отношений. Конечно, я спас ему жизнь, но я при этом совершенно не думал о его шкуре, мне просто было интересно. Право слово, лучше бы орден дал.
Мы сдали детали бомбы на экспертизу и ещё раз поговорили о водителе Остера. Тот приходился не то племянником, не то ещё кем-то старому водителю Ляйнера, который подал в отставку из-за ослабшего зрения незадолго до смерти Ляйнера. Но меня волновало только то, что никто из водителей ничего не знал. Пользуясь случаем, я ещё раз предупредил Риббентропа об опасности Шелленберга, пока - осторожно и как бы с сомнением. Я говорил, что Шелленберг - карьерист и готов на многое, чтобы проложить себе дорогу, что надо быть с ним осторожней и постараться опередить его в расследовании, пока тот не повернул его в свою пользу. Риббентроп мог сам сделать выводы, а я рассчитывал на его близость к фюреру.
Когда я дорвался до Вулфа и заявил, что мы хотели друг с другом поговорить, он провёл меня в свой кабинет прямо под бок к Гейдриху. Такое соседство несколько усложняло разговор, а ещё больше его усложнило то, что о выстреле в Ляйнера никто и не слыхивал, кроме меня. При этом, когда я разговаривал об этом с Риббентропом, рейхсминистра ничего не насторожило. Значит, дезинформация исходила от Остера, вот только с какой целью? Это настолько ввергло меня в замешательство, что я так толком и не обсудил с Вулфом свою теорию взаимосвязи двух покушений. Мне не терпелось перетряхнуть информацию по Ляйнеру, и Вулф вежливо пожелал мне удачи и попросил делиться новыми фактами, а я, в свою очередь, взял с него обещание сообщать новые сведения и предположения. Сложно было судить, заручился ли я его доверием, - казалось, мы оба понимали, что хоть и заняты мы общим делом, но преследуем при том разные цели.
Я перелистал материалы о смерти Ляйнера, удостоверился, что выстрелов в связи с ней не фиксировалось, и отправился доложить Шелленбергу об обезвреженной бомбе. Шелленберг вновь проявил похвальную дотошность и спрашивал, не прилагалась ли к бомбе записка, и какой мощности был заряд. Судя по таймеру, террористы планировали не убить, а предупредить, хотя, если бы я допустил ошибку при обезвреживании, я бы с Шелленбергом уже не разговаривал. Свидетели видели убегавшего человека в чёрном, и я уже отправил на его поиски людей и собак. Почти за дверями кабинета Шелленберга меня уже ждал обеспокоенный Риббентроп. Я не преминул ему сказать, что он мог подвергнуться атаке из-за его интереса к расследованию дела Ляйнера, и что якобы Шелленберг своими вопросами словно предвосхищал мои ответы. На Риббентропе я проверял все свежие вымыслы: правдоподобно или нет. Риббентроп верил и настораживался - я опускал проверенное в копилку.
В итоге Риббентроп горячо поддержал необходимость притормозить расследование и Шелленбергу, и Вулфу, пока чего не вышло. Расследование Вулфа меня даже не пугало - он сам признавался, что просто интересуется этим делом, а не претендует на то, чтобы вести частное следствие, - но Вулф мешал мне по другим причинам: он придерживался чрезмерно либеральных взглядов и свистел об этом в уши фюрера. А Риббентропу об этом знать было необязательно.
Начать решили с Вулфа, и тут меня снова вызвал Шелленберг. Я доложил ему о телеграмме с приметами англичанина, а он спросил, откуда в его кабинете взялись некие документы - пустая виза и её копия. Я эти бумажки видел впервые и на всякий случай забрал их себе, обещав разобраться. Освободившись наконец, я послал своего человека к Вулфу с ответственным заданием - прикинуться американским агентом и ненавязчиво выспросить, какими Вулф видит свои дальнейшие перспективы в Рейхе и не готов ли тот сотрудничать со штатами. В карман "агента" я припрятал записывающее устройство. Пока парень работал, я получил результаты экспертизы бомбы, залетевшей к Риббентропу. Детали оказались японского производства, как и в той бомбе, что около года назад не взорвалась при покушении на британского посла. Переводить стрелки на Шелленберга стало сложнее, но Риббентроп, как все смертные, слышал то, что хотел слышать.
В подтверждение сему - когда я сообщил о результатах Риббентропу, я скормил ему ещё кусочек сплетни собственного производства: что дезинформация о выстреле в Ляйнера пришла к Остеру через Шелленберга. Слухи - великая вещь: они обладают огромной силой и совершенно неуловимы. В пожаре уже не видно искры, от которой он занялся, - ты всегда можешь заявить, что слышал слух от кого-то третьего, и всегда найдётся кто-нибудь, кто слышал его не от тебя. Риббентроп произвёл поразительное обобщение: если бомба была кустарной, а дезинформация - топорной, значит - за ними стоит один человек. Его ни чуточки не смущало, что Шелленберга даже представить было трудно в одном контексте с чем-то некачественным - этот зануда, полагаю, каждое утро гладил шнурки на ботинках.
Заодно я узнал от Риббентропа, расспросившего своего братца, с какими такими гербами носились все, включая Вулфа и Гейдриха - ведь нельзя не сунуть нос в хлопоты соседних ведомств. Со слов герра Харта, то были гербы французских дворянских родов, как-то связанные с неким зверски убитым евреем. Еврей был, ясное дело, особенный - шибко богатый и даже не носил звезду. Должно быть, он где-то припрятал чьи-нибудь ценные вложения. А при виде виз, о которых я уже было собрался расспрашивать подчинённых, Риббентроп признался, что это он их забыл. Я вернул документы владельцу, но намотал на ус, что Риббентроп с Шелленбергом могли говорить. Это были визы для тех, кого Риббентроп и Остер называли "наши козыри" - вытащенных из Румынии участников восстания Железной гвардии, бывших агентов Гейдриха. В любой момент эти ребята могли подтвердить, что Гейдрих вмешивается в политику союзного государства через голову фюрера.
И почему-то именно от Риббентропа, а не от своих людей, я узнал небольшую подробность - об отпечатке военного берца, обнаруженного на месте покушения на Остера. Кто-то быстро работал - но медленно думал, иначе я бы уже давал показания под следствием. А в том, что до меня не доходила информация, так отчётливо виделась рука Шелленберга - и додумывать было нечего.
Тем временем я получил аудиозапись от своего засланца к Вулфу. Разговор был долгим и вдохновенным - мой агент, юное дарование, больше говорил, нежели слушал, так что впору было заподозрить, не был ли блеф на самом деле откровенностью. Я пропустил мимо ушей не меньше десятка минут обсуждения американского человеколюбия, в котором периодически поминали какие-то грузовики. Но несколько чрезвычайно любопытных цитат я выписал с точностью до слова: Вулф утверждал, что готов в будущем рассмотреть предложения со стороны США, поскольку воспринимает свою страну не более чем рабочим кабинетом, который можно сменить. Можете сделать мне обрезание, если это не тянет самое меньшее на измену. Но, увы, я не осмелился писать напрямую фюреру. Я отправил компромат Гейдриху, а Риббентроп сидел рядом, совал нос в рукопись, но даже не приложил свою руку. Потом мы сидели рядышком и ждали реакции. Я утешал Риббентропа тем, что оная реакция не обязательно должна быть публичной, но уж кулуарный разнос должен был последовать... или Вулф Гейдриху настолько дорог?..
Так и не дождавшись никаких результатов, я сам утешился тем, что напустил на Риббентропа ещё один слух касательно того, что-де Ляйнер обещал Шелленбергу место своего заместителя. Благосклонно выслушал его греющие слух выводы, что Шелленбергу наверняка не понравилось, что назначение Остера разрушило его карьерные планы, а может, сам Шелленберг решил поторопить Ляйнера с окончанием службы. Люблю людей, которые всё схватывают на лету.
Позвонил из госпиталя Остер. Был взволнован, твердил, что к нему подослали какого-то подозрительного врача, интересующегося характером его ранения. Я незамедлительно перезвонил в сам госпиталь, выяснил, что этот врач там работает и работал всегда. Я велел, чтобы к Остеру без крайней необходимости не пускали никого нового, но насторожился не меньше, чем от дезинформации про выстрел. Остер что-то скрывал? Или о чём-то догадался и хотел меня сдать? Последнее маловероятно: мы были слишком крепко повязаны - и в этом был и плюс, и минус. Мы доверяли друг другу и при этом только и думали о том, в какой момент можно будет ударить в спину. Но сейчас было ещё не время.
Пришло известие о покушении на зама Гейдриха в Чехии, он не пострадал. Меня это мало заботило, но для пущей уверенности я сделал запрос на анализ взрывного устройства. И почти сразу же - как кошка с подожжённым хвостом, примчался стажёр Лохбрюннер, размахивая руками и вопя, что на Вулфа наехала машина. Одного он добился на славу: все высыпали толпой на улицу, готовые спасать, помогать и читать завещание, однако не обнаружили там ни машины, ни Вулфа. Луж крови и художественно раскиданных по обочине мозгов также не наблюдалось. Стажёр утверждал, что Вулфа ударил чёрный мерседес, но номера он почему-то не запомнил. Я порекомендовал объявить автомобиль в розыск - хотя его наверняка бросят через пару кварталов - и подключить служебных собак. В голове лениво крутились две версии: либо Вулф похищен, живым или мёртвым, либо он инсценировал покушение, чтобы удрать. Весьма топорно, как сказал бы Риббентроп.
В определённой степени происшествие было мне на руку: можно было пристегнуть его как подтверждение тому, что некто охотится на людей, занятых расследованием дел Ляйнера и Остера. Лишь один факт выбивался из чёткой картины: никто так ещё и не покусился на меня, а после Остера и Вулфа заниматься инсценировкой было бы уже дурным тоном. В довесок упоминали, что некто недавно покушался на сына Вулфа, и сын даже запомнил нападавшего. Неплохо было бы с ним поговорить.
Но никто не успел ничего предпринять, потому как на месте преступления объявился... сам Вулф. Первые несколько секунд я взирал на него, как на духа отца Гамлета, подозревая, не начнёт ли он просвечивать, но на воскресшем даже ссадины не было. Всех собравшихся Вулф успокоил, что успел откатиться из-под колёс и что ему оказали помощь (о добром самаритянине он туманно умолчал). Также он заявил, что на него чуть не наехал серый фольксваген. Перепутать серый фольксваген с чёрным мерседесом возможно, только стоя к нему спиной. Зачем Лохбрюннер вводил всех в заблуждение?
Подумать об этом я не успел - ко мне пришли результаты экспертизы бомбы, которую бросали в зама Гейдриха. Механизм японским не был и с уже знакомыми мне никак не совпадал. Можно было не углубляться - у Гейдриха хватает врагов, справится с ними сам - и вернуться к загадке Вулфа. Делом о покушении на сына Вулфа занимался, разумеется, Гейдрих, к которому ни с того ни с сего с просьбой поделиться подробностями не подойдёшь, но я был почти уверен, что Шелленберг знает всё и про всех. Не ошибся: Шелленберг, хоть и не был настроен на долгое изложение подробностей, ответил мне, что сын Вулфа вляпался в типичные подростковые разборки - его подстерегла за углом шайка хулиганов, - и что с покушением на самого Вулфа это никак не могло быть связано.
"Час от часу не легче" стало моей любимой фразой этого дня. Потому что по ведомствам разнеслась новость об ограблении кабинета личного врача фюрера. У доктора взломали сейф и вынесли документы с некими научными разработками, которые должны были быть переданы специалистам в США, и у него при этом даже не было охраны. IV отделение первыми прибыли на место преступления, следом подоспел я со своими специалистами и Риббентропом на хвосте. Харт со своим дрессированным англичанином ещё возились: кретины из крипо умудрились заново захлопнуть вскрытый сейф, предоставив нам уникальную возможность почувствовать себя домушниками и подобрать код самостоятельно. Я предложил свою помощь и, подбадриваемый зрителями, привёл к требуемому балансу шестерёнки несложного механизма. Внутри было пусто и - о радость - не залапано. Пока туда никто не залез, я снял с внутренней стороны дверцы "пальчики" и поволок добычу в архив.
Пролистав каталог "медвежатников", я установил, что отпечаток принадлежит трижды судимому вору по прозвищу "Барон" (почему не "Батон", почему эти уголовники такие пафосные?), и объявил этого типа в розыск. Правда, за моей спиной подозрительно крутился стажёр Лохбрюннер - не иначе как подглядел в моё донесение Шелленбергу и унёс на хвосте в Гестапо, но я был готов великодушно поделиться лаврами. Распоряжением сверху оперативная группа для перехвата подозреваемого всё равно была сформирована из представителей разных ведомств. Барона взяли в каком-то кафе, при аресте он благоразумно не сопротивлялся - попробуй поспорь с несколькими вооружёнными людьми - и вообще держался спокойно. Дело было государственной важности, и я решил поприсутствовать на допросе, вспомнить молодость - с такой грязной работёнки и я начинал.
Версия произошедшего устами Барона была достойна литературной премии: он-де шёл по улице, внезапно ему стало плохо с сердцем, и он забрался в первый попавшийся дом, ведь каждый добропорядочный гражданин непременно держит дома сильнодействующие препараты - и непременно в сейфе, во избежание доступа детей и домашних животных. Вскрыв сейф, наш герой якобы воспользовался содержимым по назначению, чудесным образом ожил и, не взяв ни денег, ни документов, пошёл дальше по своим делам. Но с самого начала в этой новелле присутствовали несостыковки. Сперва на вопрос, у кого и где искать документы, Барон заявил, что искать - наша работа, если, конечно, успеем найти, а затем ушёл в несознанку. Во-вторых, он даже не мог назвать наименование лекарства, которое применил, видимо, наугад, рискуя жизнью. И, наконец, он обмолвился, что всё же знал хозяина кабинета - встречал его раньше на улице. Всё указывало на то, что он знал, что и где красть.
Обычно в таких ситуациях наёмники сдают своих заказчиков, спасая собственную шкуру. Я упирал на то, что Барон очень облегчит свою участь, если назовёт своего шефа, но тот вёл себя всё более дерзко и вызывающе, будучи, похоже, всерьёз уверенным, что имеющихся обвинений в незаконном проникновении будет недостаточно для суда и его отпустят, а мы ещё и заплатим ему за нанесённый ущерб и сделаем его богатым. Кто только наплёл ему всё это? Он то говорил, что доктор был бы только рад узнать, что его заначка спасла чью-то жизнь, то называл жертву ограбления нашим "начальником" и мечтал посмотреть, как ему вставят за утерю важных документов. Складывалось ощущение, что Барон либо уповал на очень сильных покровителей, либо неумело блефовал.
На очередном витке повторяющихся вопросов Барон и вовсе выдал, что его защитят американцы, которые каждому невинно угнетённому протягивают руку помощи. А про документы сказал, что-де носимся мы с ними так из-за того, что боимся, как бы посторонние не узнали, что у кого-то из наших вождей сифилис. И вот это было уже интересно. Едва ли на такие фантазии хватило воображения у человека, который не сумел породить экспромт более убедительный, нежели взлом сейфа в состоянии сердечного приступа. Интересно, в истории болезни фюрера действительно такое есть? Удручающе, если так.
В остальное время Барон вёл себя как типичный уголовник - и если я уже привык пропускать мимо ушей все оскорбления, обвинения в некомпетентности и отсылки к уголовному кодексу, заигрывания с фройляйн Вебер и прочая, и прочая, то мои коллеги велись на провокации как миленькие и позволяли увести себя от темы. Неоднократно я просил перестать орать всем одновременно. С особенным удовольствием обменивался с Бароном шуточками ниже пояса стажёр Лохбрюннер, который, видимо, впервые дорвался до настоящего живого преступника и в выяснении информации был заинтересован в последнюю очередь. Он всё спрашивал, можно ли ему прострелить Барону колено, и наконец я ему разрешил. По словам Лохбрюннера, это приносило ему моральное удовлетворение.
Стажёр не мелочился - стрелял в упор. Сердце у Барона оказалось крепким, он не вырубился сразу. Вторую ногу я Лохбрюннеру запретил трогать категорически - иначе тот сам бы понёс подозреваемого на суд. Барон матерился, угрожал, выпрашивал обезболивающее, я терпеливо отвечал, что обезболивающее можно заслужить. Увы - Барон даже не намекнул ни на одно имя. Такое могло быть в двух случаях: либо идейный и готов унести тайну с собой в могилу, либо в самом деле ничего не знает. В первый вариант верилось с трудом, второй был предсказуем - беднягу просто использовали, не посвятив его в подробности, для кого и что именно он крадёт. Значит, общаться с ним дальше было бессмысленно, но допрос продолжался, пока Барон не потерял сознание от потери крови. Лохбрюннер уверял, что Барон должен умереть. Я сообщил, что убийство подозреваемого - дело подсудное, но, по словам Лохбрюннера, он всё равно уже уволился. И правильно. Я бы его больше к допросам не подпускал.
Я слышал, что Барона отпустили под домашний арест до суда. Далеко он бы всё равно не ушёл. Я вернулся из допросной и наткнулся на Гиммлера собственной персоной. Ему хотелось знать, что новенького происходит, а мне совсем не улыбалось работать его гидом. Я поведал, что мы допрашивали подозреваемого - оказалось, об ограблении врача фюрера он ещё не слышал, - и что стажёр прострелил ему колено. Гиммлер вопросил, почему мне не стыдно, когда на моих глазах пытают человека. Я возразил, что это был не мой стажёр, а своими людьми я могу только гордиться. Рейхсфюрер разрешил мне не стыдиться и умчался выяснять подробности дальше, чтобы стыдно стало другим.
Присутствием Гиммлера грех было не воспользоваться. Но прежде чем представить ему свои теоретические выкладки, я хотел ещё раз обстоятельно поговорить с Вулфом - вдруг его расследование тоже продвинулось. Ловить Вулфа пришлось буквально на бегу, и разговаривать в кабинете он больше не хотел, что было благоприятным знаком. Мы устроились на нейтральной территории, и вскоре к нам присоединился Риббентроп - что придавало дополнительный вес моим словам. Я почти целиком изложил Вулфу всё то, что "имел" на Шелленберга, а тот поделился своими подозрениями: как уже упоминал после разговора с ним Риббентроп, покушение на Вулфа произошло сразу же после того, как он говорил о своём расследовании дела Ляйнера с Шелленбергом и Гейдрихом. Всё складывалось отлично. Я смогу дополнить свои слова и словами Риббентропа, и словами Вулфа - трое против одного.
Вот только от Вулфа я впервые услышал, что вдову Ляйнера нашли повесившейся. И мне решительно не нравилось, что уже во второй раз я получаю информацию последним, и уже во второй раз в разговоре с Вулфом я испытываю неловкость, будто я в деле Ляйнера вообще ни при чём. Впрочем, такими темпами он мою причастность к смерти Ляйнера точно не заподозрит. Я запросил сведения и полистал показания служанки Ляйнеров - кто, интересно, заставил вдовушку замолчать? Остер? Что ж, так или иначе, её смерть была мне на руку. Когда кто-то умирает, им можно приписывать любые слова и действия. Значит, плюс пара реплик в мою пьесу. Скоро можно будет записать этот шедевр.
А пока - ещё один подарок, на ловца и зверь бежит. Я совершенно случайно проходил мимо кабинета Шелленберга и застал там постороннего, рывшегося в бумагах. Когда я навёл на него пистолет, гость поднял руки и позволил препроводить себя к Гейдриху в компании подоспевшего Риббентропа. Чужак честно - подозрительно честно - признался при всех, что он из Красной Капеллы и искал список "тех, кому можно доверять". Что ему велели этот список забрать именно в кабинете нынешнего руководителя Абвера. Наглость потрясающая - видимо, как раз он и был из идейных, кому море по колено. Гейдрих препоручил мою добычу Харту для допроса и похвалил меня за бдительную службу. Ну хоть кто-то заметил, от Шелленберга не дождёшься. Впрочем, Шелленбергу теперь будет не до любезностей с подчинёнными. Пресловутый список наверняка станут искать...
По настоянию Риббентропа, которому до всего было дело, я съездил с ним и на до боли знакомое место происшествия - в дом Ляйнера. Замученная расспросами служанка сообщила о визите к вдове Бормана незадолго до её трагической кончины. Это выглядело точь-в-точь как хвост ещё одного клубка, который я не был готов браться распутывать, не покончив с Шелленбергом. Решив, что я собрал на него всё, что мог и что сейчас самое подходящее время, я уселся писать письмо Гиммлеру и говорил любопытному Риббентропу, что это личное. Даже не врал - письмо было действительно не по протоколу, благо для официальных обвинений у меня не было улик.
Я начал издалека - с противостояния Ляйнера и Остера после отставки Канариса. С того, что Ляйнер был ставленником Канариса и несмотря на это получил должность. После написал, что проводил частное расследование контактов Ляйнера до тех пор, пока последний не покончил с собой или же не был убит - возможно, из опасений, что его связи с Красной Капеллой будут раскрыты. Продолжил я тем, что Шелленберг, в свою очередь, был ставленником Ляйнера, изложил краткими пунктами все подозрения относительно покушения на Остера, бомбы в кабинете Риббентропа и покушения на Вулфа, с полным правом опираясь на предположения самих пострадавших. Но не успел я дописать, как меня пригласили поучаствовать в качестве понятого при обыске... кабинета Риббентропа. Вот это поворот. Следователем был Шелленберг; было очевидно, что он защищается, а лучшая защита - это нападение. Но, чёрт побери, почему его запрос удовлетворялся, когда он сам должен был быть под следствием?..
Я вошёл в кабинет. Запись протокола вёл Вулф, остальные понятые вместе с самим Шелленбергом рылись в шкафах. Вскоре они извлекли из сейфа папку с документами. Там был бережно сохранён и мой утренний доклад о покушении на Остера, следом была извлечена пачка банкнот - Риббентроп сперва сказал, что это его деньги, но как только разглядели, что это не марки, а советские червонцы, он заявил, что видит их впервые и ему их подкинули. В этом я был склонен ему верить - рейхсминистр был слаб зрением и не мог ожидать, что марки подменят на червонцы. К тому же хранение купюр в качестве улик не было делом предосудительным - на месте Риббентропа я бы так и сказал. Однако под банкнотами Шелленберг нашёл письма, подписанные Молотовым, советским министром иностранных дел. Автор на идеальном немецком предлагал Риббентропу сотрудничество с СССР. Всем захотелось заглянуть в письмо, и Шелленберг передал его Вулфу, чтобы тот прочитал вслух.
Я не сомневался, что Шелленберг знал, где искать и что искать. Но засомневался в том, что письма подложные, когда Риббентроп посетовал, что был дураком, когда их сохранил. Вероятно, он надеялся, что отсутствие его ответов на эти письма станет доказательством его невиновности, вот только признался в этом преждевременно: письмо было не единственным. В последующих письмах Молотов сердечно благодарил за предоставленную информацию и прочая, и прочая. Тут уж Риббентроп принялся настаивать, что он таких писем отродясь не получал. Я бы на его месте их тоже сжёг, да и к чему хранить деньги, которые не можешь потратить на территории Рейха? Но вступаться за него я не собирался. Станешь защищать кого бы то ни было - сразу запишут в соучастники.
Только вежливости ради я заметил, что говорить об измене преждевременно, пока не будет проведена экспертиза писем. По яркости чернил возможно определить, были ли они напечатаны в тот год, который на них указан, или же недавно. Но, похоже, экспертизу не провели или сочли заведомо невозможной, и вскоре Риббентропа арестовали. Кто-нибудь ещё остался, кто не вляпался бы в коммунистов?! Я дописал письмо к Гиммлеру, присовокупив свежие новости о "списке благонадёжных" и обыске у Риббентропа (интересно, задумается без подсказки, что для того, чтобы сымитировать подпись Молотова, нужно знать, как она выглядит?), и отправил его с пометками "совершенно секретно" и "лично в руки".
Теперь можно было проведать Риббентропа и приглядеть, чтобы он не наделал глупостей. Я пробрался к его камере сам, произведя несложные переговоры через посредников с охраной. Риббентроп в заключении задумчиво сидел над бумагой и размышлял, кому написать в первую очередь. Я посоветовал писать сразу фюреру и помог подобрать формулировки наиболее мягко - чтобы дать понять, что Шелленберг и Гейдрих злонамеренно дискредитируют Риббентропа, но не обвинять никого напрямую. Риббентроп спросил, упоминать ли наш "козырь". Я ответил, что ещё рано, но можно упомянуть о том, что причиной преследования Риббентропа могло стать его расследование обстоятельств восстания Железной гвардии. Напоследок я резюмировал, что остаётся надеяться на справедливость фюрера, и удалился, пока меня не заметили и ко мне не возникли вопросы.
День подходил к концу. Встреченный мной Гиммлер пообещал проверить мои подозрения, но ждать этого в тот же день было неразумно. Последней новостью дня стало исчезновение Риббентропа из камеры - говорили, его выкрало японское сопротивление, но здравый смысл подсказывал, что самураи могли бы добраться до него и раньше без дополнительных препятствий в виде тюремных стен, зато Харт мог не бросить родственника в беде.
Ночью мне снилось, что Ляйнер пристаёт ко мне в пьяном виде. Был какой-то небольшой фуршет, мы все встали в круг и подняли бокалы за великий Рейх и здоровье фюрера, как вдруг Ляйнер приблизился ко мне, пошатываясь, и начал нести какую-то недвусмысленную околесицу. Я проводил (вернее сказать - дотащил) его до кабинета, который оказался недалеко, не без удивления обнаружив там широкий диван, обитый серебристой кожей - такой мебели в Абвере никогда не водилось. После этого под каким-то благовидным предлогом я улизнул.
Утро принесло полезную идею ускорить меры против Шелленберга и воспользоваться его же, возможно, методом - подложным письмом. По моим планам оно должно было стать вещественным доказательством моих теоретических выкладок по ходу расследования, связать между собой Ляйнера, Шелленберга и Риббентропа - и немного помочь последнему... утонуть, чтобы никто не списал это на козни самого Риббентропа. Я нашёл человека, чьего почерка не было в базе, и продиктовал ему записку примерно следующего содержания: "В данный момент мы не заинтересованы в попытках мира между представителями Рейха и СССР. Нам нужна только война. Добейтесь обыска у Риббентропа. Помните о судьбе Ляйнера и будьте осторожны". И подпись: "К.К." с пятиконечной звездой. Затем я надорвал край записки, чтобы это выглядело так, будто от неё хотели избавиться. Теперь надлежало выбрать правильный момент, чтобы мои отпечатки на записке не вызывали подозрений.
Это было рискованно, но всё же я спрятал записку в карман. Случай не заставил себя ждать - Риббентроп, умница, вернулся от личной аудиенции с фюрером, что свидетельствовало в пользу его невиновности: желай он скрыться от правосудия, а не очистить своё честное имя, он мог бы попытаться скрыться из Германии. Фюрер прислушался к нему и поручил провести обыск у Шелленберга, причём назначил следователем меня, поскольку Риббентроп всё ещё находился под следствием. Я отлучился припрятать записку на столе Шелленберга, затем открыл протокол и назначил понятых - стажёра Лохбрюннера, по настоянию Риббентропа, а также Генри Харта и его сына Конрада, работающего в Абвере и только что вернувшегося из рабочей поездки. Самого Шелленберга не было на месте, но Риббентроп так спешил, что решено было начать обыск в отсутствие хозяина.
Я уселся вести протокол как раз за тот стол, где спрятал записку, и наблюдал за тем, как понятые самым тщательным образом скатывают коврики и приподнимают диванные подушки. Когда всё перетряхнули не по одному разу, а о столе так никто и не догадался, я напомнил о нём сам, и записку извлекли-таки из-под скатерти. Я занёс её в протокол как письмо от неустановленного респондента и забрал с собой. У особо дотошных Риббентропа со товарищи проснулся энтузиазм обыскать также кабинет Шелленберга в IV управлении, которым тот пользовался и доныне. Приказ фюрера вроде бы не уточнял, что следует ограничиться только кабинетом в Абвере, и мы отправились туда; никого из IV управления, кто был бы против или был готов присоединиться, не нашлось.
Я не особенно рассчитывал на бонусы, однако кто-то подцепил "жучка", которого я присовокупил к протоколу. Посреди обыска нагрянул-таки недовольный Шелленберг, на шум подтянулось множество зевак, и в кабинете стало многолюдно. Я вежливо объяснил, что причиной вторжения является приказ фюрера, напомнил Риббентропу, что вина Шелленберга ещё не доказана и что тот имеет полное право взглянуть на наши находки, даже если в курсе их содержания. Риббентроп был до неприличия доволен, словно нализавшийся кот, и этим несколько портил общую картину - не далее чем вчера он с моей подачи просил у фюрера беспристрастной экспертизы, а теперь сам присутствовал на обыске как пристрастное лицо. Шелленберг был до карикатурности хладнокровен.
Чтобы сделать хорошую мину при плохой игре и непременно оставить последнее слово за собой, Шелленберг опустил руку под столешницу и извлёк ещё одно прослушивающее устройство, нерабочее. На этом основании он пытался заявить, что обыск был проведён непрофессионально, коль скоро мы не обнаружили "жучок", который смог обнаружить даже "его" стажёр ("своим" он называл Лохбрюннера) во время тренировки. При этом Шелленберга не смущало, что "непрофессиональный" обыск проводил в том числе и Лохбрюннер, и что тот мог не обратить внимания на это устройство именно потому, что уже знал о его местонахождении. Или мог незаметно вывести его из строя, добавил я про себя. Прикормленному Шелленбергом стажёру стоило припомнить и попытку убийства Барона, и ложные показания при покушении на Вулфа... Но этим я займусь чуть позже.
Пока Риббентроп почти праздновал победу, мне предстояла нудная бумажная работа - составлять дело. Я кратко изложил содержание записки, указав на то, что она апеллирует также к делу Риббентропа и к делу Ляйнера; о том, что "К.К." - это Красная Капелла, никто догадаться не спешил, но что взять с тех, кто даже пятиконечную звезду от еврейской звезды без подсказки отличить не мог? Я надеялся, что дело будут читать люди более сведущие. От компании Риббентропа снова было не скрыться, но он хотя бы не заглядывал в текст. Мы прослушали доставшийся нам "жучок" - там тоже были интересные детали. Можно было услышать пьяного Шелленберга, звонящего куда-то по телефону и требующего себе врача, а затем Гиммлера, распекающего его за сие позорное состояние. Следом был короткий разговор Шелленберга с Вулфом, ничего не прояснивший. И, наконец, на запись попал голос Гейдриха, в непечатных выражениях высказывающегося в адрес Гиммлера.
Я завершил составление дела рекомендациями продолжить следственные мероприятия в отношении Шелленберга, возобновить их в отношении Риббентропа, и временно отстранить Шелленберга от руководства Абвером. Дело с прикреплёнными к нему уликами направил напрямую к фюреру, раз уж он велел мне взяться за обыск. Казалось, уж теперь что-то должно измениться.
Оказалось - не казалось. Перехваченная по радио шифровка с буквами греческого алфавита меня не особенно отвлекла - я никогда не был силён в шифрах. Но когда меня позвали понятым на обыск в Абвере, отказаться было невозможно. Я отложил записи и поспешил взглянуть на то, как кабинет Шелленберга осмотрят вторично - а также все окрестные кабинеты и помещения. Сложно было понять, что надеялся найти следователь: если что-то и оставалось после первого обыска, Шелленберг и "его стажёр" могли успеть всё перепрятать. Но вдруг внимание Харта-старшего привлекла собака, давным-давно прикормленная во дворе Абвера; казалось, она была там всегда, и я привык её не замечать. Из её ошейника он извлёк небольшую капсулу, а из капсулы - свёрнутую в трубочку бумажку. На бумажке были написаны имена и фамилии. Список "тех, кому можно доверять". В их числе было имя Ханса Остера. Может, капсула была и не в ошейнике, а у Харта в рукаве, но к чему махать кулаками после драки, если даже добиться экспертизы - задача невыполнимая?..
Тогда меня и посетила идея написать открытое письмо. Потому что доверять целиком Гейдриху, Гиммлеру и кому бы то ни было ещё кроме фюрера я уже не мог. Крайне важно было опередить Остера, потому как он, начав тонуть, непременно захочет утянуть с собой и меня. Если я признаюсь раньше, чем он что-нибудь обо мне расскажет, - поверят мне, а не ему. Конечно, я рисковал, но нужно было сделать хоть что-то, чтобы удержаться на службе и продолжать выискивать уже совсем не вымышленных коммунистов в наших рядах. Нервировал Шелленберг, который так стремился со мной поговорить, что подходил и тогда, когда я писал дело, и тогда, когда я уже перешёл к написанию письма. Рассудив, что он меня не съест, а может добавить в мою копилку что-нибудь интересное, я, оставив неоконченное письмо до поры до времени в кармане, явился к Шелленбергу в кабинет.
Он сообщил мне о смерти Остера и некоторых других фигурантов "списка благонадёжных". Все смерти можно было списать на несчастный случай - Остеру по ошибке ввели не то неверное лекарство, не то неверную дозировку, - но случайными они никак не выглядели. С одной стороны, это было паршиво, с другой - у меня камень с души упал: раз Остер мёртв, значит, теперь и о нём можно говорить что угодно, не боясь опровержения с его стороны. И я пошёл ва-банк, фактически повторяя Шелленбергу своё будущее открытое письмо - что тоже могло быть проверкой на убедительность. Шелленберг собственноручно записал, что я был осведомлён о намерении Остера убить Ляйнера, но был введён Остером в заблуждение; также он был в курсе моего "доноса" (умудрился заручиться покровительством Гиммлера?) и записал, что мои предположения были бездоказательными и основывались на слухах. Напоследок я согласился с тем, что, возможно, Остер и Риббентроп были связаны между собой.
Как давно Шелленберг был готов возглавить расформированный Абвер? Ещё при Ляйнере или даже при Канарисе? Это была пиррова победа паразита, внедрившегося в тело хозяина и пирующего на его останках. Но если я хотел продолжать работу, мне ничего не оставалось, кроме как смириться с его правилами и пропускать мимо ушей его заносчивые комментарии о моих якобы промахах и ошибках, о которых он сообщит куда следует, если я откажусь подчиняться. Риббентроп снова был арестован, и Шелленберг послал меня к нему для допроса - выяснить, что связывало их с Остером. Шелленбергу давно не давал покоя тот факт, что Риббентроп в числе первых оказался на месте гибели Ляйнера и осматривал тело. Как будто это просто было не в натуре Риббентропа - везде совать нос.
И вот я снова встретился с Риббентропом, чтобы развлечь его в заточении - всё лучше, чем самому оказаться по ту сторону решётки. Его привели из камеры в допросную, где я невооружённым глазом заметил на столе прослушивающее устройство, но трогать ничего не стал. Я добросовестно расспросил его о знакомстве с Остером, в качестве небольшой услуги предварительно сообщив, что тот мёртв. Риббентроп утверждал, что познакомился с Остером только после смерти Ляйнера и общался с ним совсем мало, поскольку до покушения прошло немного времени. Сперва он сказал, что Остер сам пригласил его на место преступления, затем поправился, что он первым изъявил желание поприсутствовать, поскольку заинтересовался этим происшествием, и что Остер поколебался, но всё же согласился. По словам Риббентропа, ему показалось подозрительным, что Остер с первой же секунды был уверен в том, что это самоубийство, и лишь со временем удалось убедить его, что это могло быть и убийство. Придраться было не к чему. Я не мог не спросить о связи Остера с Шелленбергом, хоть протокол едва ли мог увидеть кто-то кроме самого Шелленберга, - Риббентроп подтвердил, что эти двое общались, в том числе и о деле Ляйнера. Мою запись протокола Риббентроп подписал не читая. Было что-то неправдоподобное в том, насколько он доверял мне даже теперь.
Передав протокол Шелленбергу, я опубликовал письмо - в той ежедневной газетёнке, где писали романным слогом всякую милую дребедень вроде чрезмерно бдительной старушки, и которую читали все. Публикация была мгновенно вырезана цензурой, но я мог быть хотя бы уверенным в том, что Шелленбергу будет сложнее при желании переврать в свою пользу мои слова. А написал я вот что. Я заявлял, что знал о планах Остера убить Ляйнера и ничего не предпринимал, поскольку Остер предоставил мне косвенные доказательства причастности Ляйнера к Красной Капелле и убедил, что огласка опорочит Абвер, тогда как инсценировка самоубийства будет лучше. Я занимался расследованием личных контактов Ляйнера, и отчасти предоставляемая мной информация помогла Остеру подобраться к нему так близко. После смерти Ляйнера, писал я, его супруга признавалась, что он получал угрозы, подписанные Красной Капеллой. То, что я не вносил этот "факт" в дело раньше, я объяснял недоверием к Шелленбергу; ныне я утверждал, что Ляйнер мог быть убит Капеллой как предатель.
В последнем абзаце я высказывал обеспокоенность глубоким проникновением коммунистов в ведомства Рейха и обещал работать над их выявлением. Остер очевидно был лишь верхушкой айсберга - а тот, кто заставил его замолчать, ещё на свободе; вот только кто это - Шелленберг или Риббентроп? Неловко осознавать, что я начинал с того, что сочинял фальшивую записку об их связях с коммунистами, а закончил тем, что всерьёз подозревал их обоих.
Видимо, Риббентроп воспользовался-таки "козырем" со своими румынами - протокол их допроса даже лёг мне на стол, но я был слишком занят письмом, - и прошёл слух, что Гейдриха арестовали. Мне хотелось взглянуть на румын самому, но Шелленберг был явно настроен не давать мне отвлекаться и подкинул дело какого-то офицера Люфтваффе, застрелившегося в борделе. Пришлось тащиться на место преступления. Голый мертвец валялся в душевой, куда вышел из спальни, и в его вещах не было ни записок, ни документов. Я поговорил с проституткой, с каменным лицом записывая, что покойный во время полового акта был молчалив, а застрелился сразу после (слава богу, что не во время). Поговорил с хозяйкой борделя, фрау Китти, свидетельствовавшей, что сей офицер приходил не в первый раз, предпочтений не высказывал, а в этот раз пришёл с другом. Поговорил с другом, от которого узнал, что наш герой по возвращении в увольнительную в Берлин расстался с женой, по этому поводу много пил, но суицидальных порывов не демонстрировал; сослуживцы его недолюбливали за хвастовство, касавшееся в основном побед на амурном поприще.
Я запросил досье самоубийцы с места службы - характеристика была безупречной. Полистал папку с доносами - аж зачитался, но зацепиться было не за что. Получил заключение судмедэксперта из морга. На самоубийство указывало решительно всё, кроме некоторых мелких деталей, наиболее заметная из которых - табельный пистолет, вложенный в руку трупа. Обычно самоубийцы роняют оружие при падении. Но заключение баллистиков ещё предстояло узнать, а мне было всё равно, кто стрелял: хоть сама шлюха, хоть какой-нибудь ревнивец, прятавшийся за ширмой. Папка со всеми материалами легла на стол Шелленберга, и он заботливо переложил её в клювик Лохбрюннера. Пусть малыш учится на кошках. Шелленберг ворковал, что у стажёра большой потенциал. Я сдержанно согласился, добавив, что тот бывает чрезмерно импульсивен в силу возраста. Не хотелось бы мне, чтобы когда-нибудь Лохбрюннер выстрелил и мне в колено.
Гейдриха отпустили, не продержав за решёткой, казалось, и часа. Всё будто бы входило в свою колею. Но неумолимо приближались переговоры с США, а значит, всё только начиналось...

Постигровое и благодарностиОтлично провёл время. Нашли при обыске у Риббентропа презервативы под кроватью, поймали в расстрельном подвале жучка (жужелицу стаканом) и зачиповали у мастеров, прежде чем выпустить на газон... и, конечно, старинная немецкая традиция - ходить друг к другу на обыск, чтобы получше друг друга узнать После финального разбора полётов сделали групповое фото (воспоследует), я собрал рюкзак, нарвал крысам на участке молодого подорожника (полагаю, хищение сорняков не наказуемо), и мы с Риббентропом отчалили. Заблудились, вышли к Орлово - на одну остановку дальше, - но в славную погоду и прогуляться приятно. Затем в автобус, которого мы дождались, подсел Куст.
Спасибо мастерам и, отдельно, проводящему мастеру Тацу, что б мы без тебя делали (и без шикарного Гиммлера с его "информационной заглушкой")! Никого не оставили без внимания, всем додали, героически отвечали на запросы и выдавали тонны информации *-*
Спасибо Лесен за Риббентропа - он был очень душевный, любил всех кроме евреев (и кроме японцев, наверное, тоже). Если бы Грегор не был такой сволочью, он бы даже Риббентропу посочувствовал. Но у герра Граубе, увы, отлично развит инстинкт "упавшего добей".
Спасибо Гатсу за Шелленберга - такого канонично въедливого и правильного, так убить хотелось
Спасибо Мориэль за Вулфа - разумного, осмотрительного и, кажется, честного. Последнее качество в этом списке Граубе ценить не умеет, но всё равно проникся к Вулфу некоторым уважением. Работать вместе было интересно, соперничать, при случае, будет ещё интересней.
Спасибо IV управлению, у которого была своя атмосфера - Рокси за Харта, Сириуса за англичанина, Аквине за крепкую белую женщину Грету! Вы к тому же были очень красивые.
Спасибо Кусту за везде успевавшего стажёра Лохбрюннера, он котик :3
Конечно, спасибо Джарету за Гейдриха, которого я почти не видел, но который был очень хитрой задницей; спасибо Игорю за отсутствовавшего Остера, Василию - за подключившегося Конрада.
Большое спасибо Агате за вкусную кормёжку!
Вернулся с игры в состоянии, которое Птаха называет "пёс прыгает" - когда я сам за своей скоростью речи не поспеваю. Поигралось, значит. Надо ещё!