Дорогие все, у меня сдох скайп и не переустанавливается, заявляя, что "отсутствует api-ms-win-crt-runtime-l1-1-0.dll". Чистки не помогли, вирусы не ловятся, пока я доступен в умыл и в вк, если вам что-то напишут с моего скайпа - это не я.
О тваринце
У крыс тоже весна, впору фанфики писать. Слэшные. Финрод в силу плюшевости натуры продолжает благополучно зависать с рыжими, и Джокер ревниво отгоняет от него Андерса. Выглядит это так: Финрод сидит и прикидывается ветошью, пока над его головой братья-пасюканы стоят на задних лапах и меряются крутизной.
Также в ком-то из эльфов проснулся живописец. Он обнаружил лист бумаги, выпавший на пол из принтера, художественно его опИсал и, сцапав за краешек, бегом поволок в гнездо. Пришлось изъять.

О китайщинеNirvana on Fire хочется растаскивать на цитаты с прекрасными как рассвет недоговорками. "А такое вообще возможно - не хотеть менее платонических отношений с принцессой? Научите меня, как". И в этом я с ней солидарен - чтобы не хотеть такую принцессу, надо быть поистине пид имп железной воли человеком. Принцесса, в свою очередь, чудесна и понимает всё: "Не волнуйтесь из-за принца, Вы же знаете его характер. - Откуда бы мне знать его характер? - ... Опустим завесу жалости над попытками сохранять незаинтересованное лицо ".

О снахКажется, меня попустили свинки и начали сниться котики. Я притаскивал в дом кота, похожего на рыжего шотландца, называл то ли Нельсоном, то ли как-то ещё, и его встречали коты-старожилы, по большей части породные, включая сфинкса. Снилось наконец и что-то в китайском придворном антураже, но ничего сюжетного.

В субботу мы с Птахой заехали на Таганку, позавтракали в блиннице и отыскали новое здание школы Перспектива, которая больше не на Хавской, но - где играем, там и Хавская. Четыре этажа и множество классов в состоянии ремонта - самое то для моделирования бардака. В "церкви", где кислород кончился очень быстро и у меня начало темнеть в глазах, Птаха зашила меня в платье и повязала красный платок. Потом мы гуляли по помещениям, подыскивали место для пленэра и встречали людей. После парада я сразу забыл о придонном самочувствии и бегал Мари Лансьен, постепенно превращавшейся из девочки-с-альбомом в девочку-с-ружьём.
Спасибо Рино за одолженные рисунки - сам я не успевал ничего нарисовать, и едва ли нарисовал бы лучше!
Краткая история персонажа
Бланш родила дочь 17 лет назад, когда ей самой было 17. Мари почему-то уверена, что её отцом был заезжий итальянский тенор - должно быть, видела афиши в детстве. Первые пять лет жизни Мари провела в католическом приюте под патронажем отца Рене, поскольку Бланш не могла одновременно работать на фабрике и заботиться о дочери. В приюте Мари научилась читать и писать и слушала юного семинариста Бернара, которому доверяли возиться с малышнёй. Ребёнком она была шебутным, и удержать её на месте можно было, только выдав клочок бумаги и карандаш. Особой набожности она не приобрела, но отец Рене и Бернар стали для неё родными - как, впрочем, и некоторые другие жители квартала, кто был не прочь с ней поговорить.
Выйдя замуж и родив младшую дочь, Бланш забрала Мари из приюта - папаша Бонье сумел доказать попечительскому совету, при содействии отца Рене, что сможет обеспечивать детей. К отчиму Мари сильно не привязалась, больно он любил заложить за воротник и пособачиться, но "отец сестрёнки Жаннет" - всё же не последняя категория в её списке ценностей. Когда Мари исполнилось 14, она начала отлучаться от материнской юбки и появляться среди богемной публики - художников, поэтов и танцовщиц. Вскоре она стала подрабатывать натурщицей, а года полтора назад сделалась ученицей не самого популярного, но и не бедствующего художника - и его любовницей, о чём никто, кроме её подруги проститутки Лизетт, не знал.
Недавно Арман засобирался в Англию, подальше от войны, но Мари наотрез оказалась ехать с ним и, покинув его мастерскую, стала свободной художницей. Отчим успел пропасть на войне, у матушки Бонье появился новый кавалер - почтальон Жак, а Мари весь день допоздна шаталась с альбомом, рисовала, пыталась продавать картины и эскизы, порой везло и на небольшие заказы. В общем - старалась сама заработать себе на хлеб и матери с семьёй помочь по возможности.

Отчёт отперсонажныйГазета "Фонарь", что выходила обыкновенно каждый понедельник, подорожала и стала стоить целый франк - дешевле к вечеру достать из лужи и обсушить. Или прочесть в читальном клубе гражданки Левен - у неё в тот день должен был состояться диспут о положении женщин, с бесплатным чаем и мармеладом. Над кабинетом для чтения она содержала комнаты, где недавно поселился молодой художник Винсен - я часто встречалась с ним в дни Революции на открытых собраниях. В его каморке я могла оставлять и некоторые свои вещи, чтобы не загромождать квартиру матери картонами, и мне было по пути заходить туда. Когда я проходила мимо, Винсен увлечённо рисовал углём очертания Часовой башни прямо на выбеленной стене неподалёку от читальни. Видать, холсты и бумага были ему уже не по карману.
Лизетт я заметила подле одного офицера, который читал газету вслух. Там опубликовали новые декреты, в которых было столько воды и громоздких словесных конструкций, что я заглядывала из-за его локтя в мелкий типографский шрифт и читала вперёд, чтобы отыскать самую суть. Суть одного декрета сводилась к тому, что власти более не намерены давать церкви денег, а церковное имущество будет национализировано, то бишь передано во владение народа. Непонятно было, придётся ли священникам платить за аренду церквей, или же службы будут проводиться в катакомбах, как у первых христиан в Риме. Матушка сказала, что по канализации лазают только нищие и иногда задыхаются там насмерть, а ещё там порой взрывы бывают. Так ежели дерьмо взрывается, почему ещё не делают дерьмовых бомб?
Суть другого декрета состояла в том, что объявлена всеобщая мобилизация и мужчины от 20 до 40 лет могут вступить в Национальную гвардию добровольно, а 19-20 лет - точка и многозначительное пустое место. О чём-то они не допечатали - неужто о том, что будут всех парней под ружьё ставить, даже тех, кто и так в городе полезным делом занят? Кто же тогда останется? И третий декрет был про поиск версальских шпионов и про то, что на одну казнь в Версале мы будем отвечать тремя казнями или что-то вроде. Но ведь никаких шпионов у нас отродясь не было и казнить было некого. Газету, оказавшуюся вдруг в моих руках, пытались даже купить, но я с ней не расставалась, пока мы с Лизетт не разобрали все декреты - а затем поспешили назад в читальный клуб. Газету я показала Винсену - ему стоило быть осторожным, чтобы в гвардию не призвали.
На диспут собралось не так уж много женщин - мы с Лизетт, матушка Бонье, журналистка Анжелика Пикар да актриса Мари ля Белль. Некоторое число парней было привлечено мармеладом и возможностью пошуметь. Марианна Левен открыла собрание чтением газетного фельетона. Неизвестный автор указывал на то, что пока женщины трудятся на фабриках, воспитывают детей или блистают на сцене, их мужья пропивают деньги в кабаках, прогуливаются по бульварам или играют в карты. При этом платят на фабриках за одну и ту же работу мужчинам и женщинам не равно, а ребёнка, если работаешь, оставить негде - об этом матушка как никто хорошо знала. Курьер Жак стал невпопад кричать, что приют надобно распустить, потому что после приюта девицы идут на улицы, и сплетню заодно принёс, что к хозяйке кабака вернулся с фронта её покойный муж, а ей якобы пишет некий граф из Версаля, и оттого она мужа признавать не хочет. Но это уже враки - никогда почтальон Жак письма из Версаля носить бы не стал.
Так весь диспут едва не скатился к графьям и прочей пошлости, поскольку Жаку Бубле, с его фантазией, впору было романы писать, но гражданка Пикар всё же опросила всех женщин поочерёдно и записала программу, чтобы представить её Совету. Во-первых, чтобы оплата труда была равной и условия были надлежащими: предоставлять женщинам общежитие и открыть ясли для детей. Во-вторых, чтобы женщинам образование было доступно, потому как сошлись на том, что свобода - это не каждой на диване возлежать и принимать восхищения поклонников, а каждой иметь возможность выбрать занятие сообразно своему таланту и склонностям. В-третьих, чтобы у женщин были имущественные права и они могли сами своими средствами распоряжаться, а в случае развода не рисковали пойти по миру. И, наконец, чтобы было где искать защиты - создать нечто вроде совета трудящихся женщин, ведь мужчине пожаловаться бывает и стыдно, и он может насмеяться, а женщина женщину всегда поймёт. А то доводилось мне слышать, как швея на фабрике отказала своему начальнику, а он и выставил её на улицу без всякого пособия.
- Вы хотите сказать, - изумилась гражданка Пикар, - что на фабриках процветает проституция?
- Не проституция и не процветает, а происходят отдельные случаи злоупотребления начальствующим положением.
Все участницы так вдохновились, что не только гражданка Пикар, но и сама гражданка Левен захотела писать в газету статью по итогам диспута, и даже Лизетт купила у матушки Бонье дешёвой бумаги, чтобы написать письмо в Совет. Но долго, долго ещё придётся работать, прежде чем воплотить в жизнь хотя бы часть нашей программы, коль скоро парни то утверждали, что их участие в деторождении не менее важно, то, чуть им предложишь самим нянчиться с детьми, сразу прятались за юбку и говорили, будто забота о детях должна для женщины быть удовольствием, а не работой. Вот кого поучить бы держать ружьё, так это грубиянов и голодранцев вроде Бубле и разносчика Антуана, где всяк молодец против овец и умеют только напраслину возводить на честных людей. Диспут прерывался - Лизетт вызывали в Совет на опознание воскресшего мужа кабатчицы, люди расходились, - и продолжался вновь, и я выпила не одну чашку травяного чая, прежде чем последние гости ушли в кабак по соседству.
Винсен на диспут не явился - он закончил очертания городских крыш и рисовал на башне гаргулью. Сперва он сделал её похожей на птицу, затем безжалостно стёр её и начал рисовать силуэт согнутых колен и сложенных крыльев, напоминающий демона, присевшего отдохнуть. Я заметила, как Винсен разговаривал с каким-то усатым типом, после чего вид у художника был, словно у пыльным мешком прибитого. Я присела рядом, спросила, не заболел ли он, не случилось ли чего, не пришли ли дурные вести, - а он шепнул, что мне с ним видеться нельзя. Всё потому, что он - версальского полицейского Бонжана, чьего старшего сына недавно убили статуей по голове, как в газете писали, - младший сын, Франсуа Бонжан. Вот только он ни с отцом, ни с братом давным-давно не водился и понятия не имел, куда документы брата после его гибели делись. И раз он честно усатому делегату сказал, что не знает ничего, - то ничего ему не грозит. Только о его фамилии, конечно, нам молчать следовало, чтобы и его кто-нибудь сгоряча статуей не стукнул.
Цветы у сестрёнки Жаннет шли на ура, а квартал гудел от новостей. В здании церкви сперва учредили лазарет, а затем туда переехал Совет и заседал там, а для госпиталя выделили отдельное помещение. В кабаке "Матагот", где хозяйка бесплатно давала мне краюшку хлеба, слепой старик Жак-Малыш, живший подаянием в Часовой башне, взялся рассказывать очередную свою историю из наполеоновских походов. Он к Революции относился своеобразно и утверждал, что власть Наполеона тоже происходила от народа, как и власть Коммуны, потому что Маленький Капрал рядом с солдатами ел и спал, а монархи такого никогда не делали. А история была о том, как он с верной лошадью Фиалкой - так звали каждую его новую лошадь во всех рассказах - спасся от немецких партизан и подобрал раненого гвардейца, вёзшего важные бумаги. Тут, на самом интересном месте, когда гвардеец поручал нашему герою передать бумаги некоему графу, минуя злокозненную графиню, матушка позвала меня ей помочь, и я оставила старика с другими слушателями.
Матушка сказала мне брать белые повязки и пришивать к ним куски красной ленты крест-накрест, потому как от Люсьена, недавно вернувшегося с войны студента-иезуита, она узнала, что тех, кто носит на рукаве красный крест, пруссаки не трогают. Люсьен по возвращении носил чёрный балахон с капюшоном, заикался - видать, после контузии, - так что его слова я бы делила на два, но ленту отрезала. Эта лента была, конечно, не красной, а малиновой, атласной лентой для дамских шляпок и бантов, и пришивала я её белыми нитками криво, - но матушка надеялась, что красные кресты помогут вывести из города детей, хоть и не знала, что они означают. Крест не всегда означал церковь - я вспомнила, что у одного парижского епископа, не нынешнего, а в давние времена, был прибор в виде креста для наблюдения за звёздным небом. Правда, у того креста было три перекладины, и он с их помощью измерял расстояние между звёздами и на карте их рисовал. А что если красный крест - знак каких-то немецких заговорщиков? Вон, в рассказе отца Жака партизаны немецкие друг друга узнавали по букве Т, руками сложенной.
Матушка согласилась, что нужно сперва узнать, что это за крест такой, и обратилась к отцу Рене. Тот разъяснил, что организация Красного креста, основанная около десяти лет назад, - внеконфессиональна, то есть не имеет отношения к той или иной церкви, и что на детей этот знак надевать нельзя, поскольку носят его только врачи, добровольно помогающие раненым солдатам. Он посоветовал отдать сшитые нами повязки в лазарет, чтобы наши врачи могли вытаскивать раненых с поля боя. Я могла бы тоже подвизаться в лазарете, где уже работали и Люсьен, и Анжелика Пикар, и даже Лизетт помогала, - но если я так криво пришивала ленты, то как же я раны буду зашивать? Зато, когда заговорили о создании городской полиции, чтобы дезертиров и шпионов ловить, я вызвалась добровольцем.
Диана Пикар, организатор Комитета бдительности, дала мне ружьё и показала, как стрелять. Я знала, что в живых людей стрелять не сумею, страшно это, - разве что в воздух, чтобы напугать, потому как безоружную женщину ни один шпион слушаться не станет, а попросту столкнёт в канаву, - или по ногам, ежели злоумышленник убегать будет. Пал один из фортов, и мужа хозяйки кабака, который как раз из того форта вернулся, подозревали в том, что он коменданта предал, а сам сбежал. Как по мне, так кабы он был предатель, то бежал бы не к нам, а в Версаль, если только у него в кабаке не было чего ценного припрятано, - но всё равно следовало его задержать и допросить. Диана Пикар заняла пост поближе к баррикаде, а я выбрала тот, что на подступах к читальному клубу, кабаку да нашему дому, - тем рубежам, где было больше всего мне дорогого; а Лизетт увязалась со мной помощницей. Сама она не стала оружия в руки брать - дескать, плохая примета. Но одно дело - кровь проливать: тогда и вправду по ночам сниться будет, а другое дело - для порядку.
Но совсем неясно было, как пресловутых шпионов выявлять. Нам сказали - останавливать подозрительных, документы спрашивать и пароль, но у нас в квартале все были свои, чужие не ходили. Впрочем, я же не для того взяла ружьё, чтобы какого-нибудь шпиона непременно поймать и казнить. Уж лучше ошибиться и виноватого отпустить, чем невиновного расстрелять. Я для того училась ружьём владеть, чтобы, если версальцы прорвутся, собрать всех детей в самом крепком подвале и защищать их. В городе всё меньше оставалось тех, кого в Нацгвардию не забрали, и я уже всерьёз боялась за Винсена - куда его такого на фронт? Я всем говорила, что он, как и я, может плакаты рисовать, чтобы неграмотным гражданам разъяснять идеи Коммуны, а сам Винсен, увлечённый новой картиной, забывал о сне и еде и не замечал ничего и никого вокруг. Он взялся за краски, и сперва Париж на его стене окрасился в зелёно-синий - именно такого цвета сумерки перед рассветом; затем в оранжево-жёлтом небе поплыла рассветным солнцем алая ладья. Все недоумевали, почему корабль - и в небе, но какой же Париж без ладьи, какой же Париж - без солнца?
Когда Лизетт отлучилась, я подошла на картину посмотреть, так как она была прямо напротив моего поста. Закончив основную работу, Винсен выглядел очень утомлённым. Я напомнила ему, что стоило бы пообедать, тем паче что у меня было немного денег, но он отказывался. А потом вдруг посмотрел на меня внимательно и сказал, что я очень красивая и он бы меня нарисовал. Я чуть было не ответила, что он тоже красивый и мне его тоже рисовать хочется, но это вышло бы как-то неприлично. Хотя быть такого не могло, чтобы Винсен вдруг влюбился, - для него искусство было важней всего. Мне потому и было с ним так легко рисовать вместе, что он не смотрел на меня, как обычно смотрят парни на молодых девчонок. Тут же ему пришла идея нарисовать внизу, на фоне предрассветной синевы, растушёванной туманом с реки, всех-всех жителей нашего квартала - и я согласилась, чтобы он начал с меня. Ведь какой же Париж - без парижан? Для этой затеи ему пришлось оторваться от своей стены и пойти туда, где собирались люди, делать наброски лиц, - а собирались люди у баррикады, где жена фортепианного мастера Мартена пела под гитару.
Также Винсен попросил меня пообещать ничего не делать, если его арестуют из-за отца. Экие ужасы он себе выдумал, будто у нас всё ещё было монархическое самодурство, а не власть народа! В Коммуне дети за грехи родителей не расплачивались. Мало ли у кого был в Версале отец, или брат, или муж? За шпионов на этом участке отвечала я, а я Винсена арестовывать не собиралась - разве что за преступное пренебрежение отдыхом и пищей. И если бы кто-то другой мне сказал, что Винсен - шпион, я, во-первых, посмеялась бы, поскольку он на шпиона был похож в самую последнюю очередь, а во-вторых, всем бы рассказала, сколько вдохновения ему приносили революционные собрания. А теперь, пока он ушёл к баррикаде, я осталась устраивать благотворительную выставку наших картин в читальном клубе по просьбе гражданки Левен. Может, что-нибудь продать бы получилось - ведь Винсен давно ей за комнату не платил.
Самого Винсена, похоже, эта сторона вопроса вовсе не волновала - он доверил мне выбрать из его картин. Я выбрала поровну - свой революционный натюрморт с алой скатертью и лебедя в старом парке, его грача во ржи и пейзаж с полем маков в Бретани, который очень любила, а также наши кувшинки, которые мы рисовали в одном месте, но в разное время. Когда я повесила все картины, прикрепила таблички под ними и пришла к баррикаде, там уже не пели, а готовились к выступлению на возвращение занятого врагом форта. Винсен стоял со своим альбомом, хозяйка кабака гражданка Рамо пришла с кувшином и наливала всем красного вина для поднятия боевого духа, а её юная служанка Луиза, от которой обычно лишнего слова было не услышать, попросила меня научить её стрелять, сказав, что её направили именно ко мне. Мы отошли в сторону, и я показала ей, как стрелять из ружья по старому колодцу. Вот бы ей больше никогда не пришлось стрелять!..
Дед Жак тоже был у баррикады и рассказывал ещё одну историю - о том, как Наполеон проверил его и ещё нескольких офицеров на верность, подсмотрев, что они ответят некоему генералу на предложение его выдать, и как им было доверено получить ценные бумаги из кареты очередной графини. В этом рассказе снова фигурировала лошадь Фиалка, благодаря которой рассказчик догнал и подстрелил похитившего бумаги предателя. Когда-нибудь я непременно запишу все рассказы старика Жака, хотя ни один из них мне так и не довелось дослушать до конца. Вот и теперь нас прервал грохот выстрелов со стороны ближнего фронта. Едва они стихли, все мы бросились через баррикаду вытаскивать раненых. Их было множество - знакомые лица, вчерашние мирные соседи, сегодня взявшие, быть может впервые, в руки оружие и защищавшие наш город. Кто-то помог мне дотащить одного из раненых до лазарета, располагавшегося совсем недалеко от баррикады. Врачи сбились с ног, Лизетт переживала за своего тяжело раненного сутенёра Шарбона. Поговаривали, будто потери велики из-за того, что приказы на позиции доходят не то не вовремя, не то не полностью. Кто-то уже спешил обвинить военного делегата Штайнадлера в измене...
Неожиданным подспорьем стало для меня жалование полицейского в размере пяти франков. По такому случаю можно было и гульнуть - кто же копит деньги, когда война на пороге? Эветт Рамо немало удивилась, когда помимо привычной краюхи хлеба я спросила у неё, сколько стоит бутерброд с сыром. Бутерброд я отдала Винсену, который рисовал вывеску для читального клуба и наверняка давным-давно не ел, а на десерт купила нам два круассана с шоколадом. Вывеска получалась красивой, со стопкой книг на фоне полукруглого витражного окошка, на котором расходились солнечные лучи. Марианна Левен читала вслух нам с Винсеном и хозяйке швейной мастерской Луизе Морель свежий выпуск "Фонаря". С новым номером газеты количество членов Совета на фото на первой полосе уменьшилось вдвое. Тревожные в этой газете были вести - что ввиду отчаянного военного положения Совет будет брать в заложники представителей духовенства. Разве это сможет сдержать атаки Версаля? Это было больше похоже на мелочную мстительность. А если они никого не расстреляют, это будет блеф. И ведь этот вопрос даже не обсуждался всем народом. История уже знает примеры превращения народного правления в диктатуру. Как их остановить? Переизбрать Совет? Но мы в осаде, а коней на переправе не меняют...
Жак Бубле говорил, что, может, и лучше будет сдаться версальцам. Его никто не осуждал - устать от войны и неопределённости не зазорно, - но никто и не поддерживал. Нашим лекарством от страха был смех: мы придумали слово "пруссальцы" - было в нём что-то сальное. Версаль пруссакам уже сдался, и если сдастся Париж, то версальцы посадят в Париже прусского канцлера, а все свободы, за которые мы сражались, и общество, которое мы построили, - всё пойдёт прахом, все жертвы окажутся напрасны. И даже если версальцы предложат мирную жизнь, они дадут её не бесплатно. Взамен они попросят выдать членов Совета, делегатов, офицеров Национальной гвардии. Они не дураки - они знают, что все эти люди были нашими соседями, ходили по одним с нами улицам, ели за одним столом в кабаке. Что мы можем не знать, куда они скроются, но знаем их в лицо и по именам. И если какой-нибудь Жак выдаст их имена ради спокойной жизни - сможет ли он на самом деле спокойно спать?
Вскоре я столкнулась с отцом Рене. Он сидел прямо напротив расписанной Винсеном стены - бесприютный, задумчивый, но никогда не жалующийся и не падающий духом.
- Мари, ты боишься?
- Боюсь, - призналась я и тут же задумалась, чего именно. - Но не за себя.
- Вот и я так же.
Отец Рене сказал, что рано или поздно версальцы войдут в Париж, а детям на войне не место. Что мою сестру нужно вывести из города - и если матушка Бонье из города не уйдёт, и я тоже не уйду, то Жаннет может дождаться нас в приюте в Лионе. Матушка как раз проходила мимо, и мы повторили ей эту идею. Как я и ожидала, она согласилась. Но именно в этот момент прямо перед нами прогремел взрыв. Залетевший в город снаряд попал в кабак, разрушения коснулись и соседнего читального клуба. В кабаке были Жаннет, Винсен, Лизетт... я даже испугаться не успела - только замерло что-то внутри, как остановившийся маятник. Если бы их троих разом не стало, так нелепо и мгновенно, мне, наверное, незачем было бы дальше жить. Мы ворвались внутрь, в топкий горький дым с хлопьями пепла, матушка подхватила Жаннет на руки и побежала к госпиталю, Винсен был цел и помог мне нести окровавленную Лизетт. Когда мы дошли, врачи уже перевязывали Жаннет, а нам с отцом Рене оставалось только держать за руки плачущую матушку Бонье.
Я старалась не заплакать от бессильной ярости на людей, причиняющих столько боли детям и женщинам, и от облегчения одновременно. Хотелось обнять Винсена, и чтобы он сказал, что всё будет хорошо, - ему бы я поверила. Приносили и приводили новых пострадавших. Плакала Марианна Левен. Едва пришедшая в себя Луиза Морель просила посмотреть, уцелело ли в читальном клубе "Пособие по вооружённым восстаниям", которое они не успели дочитать. Жаннет и Лизетт устроили на соседних койках, и матушка оставила меня посидеть с сестрой - а ей самой о многом нужно было договориться. Теперь, когда жизням людей больше ничто не угрожало, я постоянно думала, не погибла ли выставка - пока Винсен не сказал, что вытащил все картины из загоревшегося дома. Я всегда знала, что на самом деле он очень смелый - и тихо гордилась им.
Лизетт, которую навещал брат Бернара, Шарль Фурнье, и Жаннет постепенно приходили в себя. Я сидела рядом, и Жаннет держала меня за руку, пока матушка меня не сменила. Я поблагодарила Люсьена, который зашивал раны сестры, а Анжелика Пикар сделала повторную перевязку. Она помогала пациентам с той же заботой и вниманием, с какими выслушивала их проблемы и надежды, когда работала в газете. Но надежда начала таять, когда Анжелика Пикар ворвалась в госпиталь и сообщила, что версальские мерзавцы прикрываются нашими детьми. Они отказались выпустить из города детей и стариков, но заявили, что не воюют с детьми и не тронут их, если мы сдадим Париж. Это означало, что всех прочих, кроме детей, они не пощадят. Но сейчас в городе было много детей и стариков, которых необходимо было уберечь от бомбардировок. А какое убежище было надёжней древних стен подвала храма? Матушка дала об этом объявление в газету, а мне и остальной полиции следовало заняться эвакуацией в случае опасности.
Матушка повязала на Жаннет свой передник, в котором зашила все свои небольшие ценности - золотые серьги и кое-какой накопленный заработок. Когда она сказала, что если с ней что-нибудь случится, нам с Жаннет этого хватит на первое время, - я хотела возразить, что ничего не случится, но вместо этого только кивнула. С каждым из нас в любой момент могло случиться что угодно. Потом, сидя с Жаннет в лазарете, она сказала, что выход из города может знать сутенёр Шарбон - и можно попытаться с ним договориться, чтобы он вывел Жаннет мимо версальской блокады. Даже не подумав о том, насколько призрачен этот шанс, я побежала искать гвардейца Шарбона и нашла его возле баррикады, где что-то бурно обсуждалось в присутствии членов Совета. Я отозвала Шарбона за угол на разговор. Спросила, сможет ли он вывести мою сестру. Он с лёгкостью взял меня за плечо и прижал к стене спиной - прямо там, конечно, он ничего бы мне не сделал, но я только тогда сообразила, что с ним придётся расплачиваться. А денег у меня почти не было. Но Шарбон спросил только, кто распускает о нём такие слухи - может, подумал, что я проверяю, не в сговоре ли он с версальцами. И ответил, что путь из Парижа один - под обстрелом, а этим путём он и сам не пойдёт, и другим не посоветует. Он сказал, что если бы знал потайной ход из города, то первым же и удрал - и этому я верила. Он, конечно, наживался в Париже - но такой человек сможет нажиться и в более безопасном месте.
- И поменьше слушай враки церковников, они и не такого наплетут, - напутствовал меня Шарбон.
- Это не враки. Это надежда.
- А надежды быть не должно. Когда нет надежды, лучше сражаешься.
Я не стала говорить ему о том, что для детей надежда должна быть всегда - иначе не за что будет сражаться. Должно быть, он решил, что я сама хотела сбежать из Парижа - что ж, пусть думает что хочет. Я поспешила донести его отказ до матушки Бонье, но она не отступилась и пошла поговорить с ним сама.
В лазарете моя помощь не требовалась, но когда был напечатан новый выпуск "Фонаря", разносить его было некому, потому что Жаннет, пару недель занимавшаяся этим вместо призванного в гвардию Антуана, ещё не вставала с постели. Пришлось мне подменить сестру и получить в редакции стопку свежих газет. Но тем, кто толпился у баррикады, газета была не нужна - они откуда-то уже добыли один номер и читали его сообща. Мари ля Белль оплатила два номера и сказала один отнести в лазарет, но и там газету уже читали. Кто-то вызвался проводить меня к дому, где заседал Совет, - но Совет переезжал так часто, что найти его не удавалось. В опустевшем храме, в котором Совет располагался прежде, меня встретил только арестованный епископ и молча перекрестил меня, пока я не затворила за собой дверь. У меня не было таланта сестры продавать газеты - удалось реализовать всего пять штук. Когда я принесла выручку в редакцию, мне дали два франка. Конечно, я работала не ради заработка, но от денег отказываться не стала.
У меня не оставалось больше дел, и я решила взглянуть, что осталось от читального клуба. Выбитые стёкла, засыпанные крупной каменной пылью лавки, повсюду следы жирных чёрных пальцев пожара, словно кто-то измял и изрезал картон с уютным рисунком и измазал его сажей. Наши с Винсеном вещи почти не пострадали, но были свалены в кучу в углу, и жильём там уже не пахло. На месте кабака "Матагот" громоздились руины, обтянутые лентой, чтобы дети и нищие не влезали под перебитые балки. Возвращаясь, я столкнулась с Люсьеном, который замер перед стеной с рисунком Винсена, как перед иконой. Похоже, Люсьен специально пришёл на него посмотреть, как я приходила проведать спасённые картины. Нарисованный Париж не затронуло взрывом. Ладья плыла над крышами, освещая их золотым ветром в своих парусах.
- Красиво, правда?
- С...с-светло.
- Да. После каждой ночи всегда приходит рассвет.
- И т...т-тихо.
Я тоже смотрела на рисунок, как в окно, и чувствовала, что Париж остался только там, на этой стене. Только там остались свет и тишина, там не было слышно взрывов и криков, не видно было пожаров и крови на мостовой. Но шагнуть в этот Париж было нельзя. Можно было сражаться, чтобы солнце снова взошло. Оно непременно взойдёт - даже если мы этого уже не увидим.
- В детстве я верила, что гаргульи летают по ночам.
Люсьен обернулся ко мне с видом волшебника, которому сказали, что его волшебство - просто фокусы:
- А они л...л-летают!
Раз он так говорил - значит, он точно видел. А раз он видел - значит, тот Париж, нарисованный, на самом деле существовал. Я тихо ушла, отступая спиной шаг за шагом, чтобы не потревожить человека, который вслушивался в тихий плеск просыпающегося в объятиях кобальтовой Сены города.
Некоторое время спустя на той же улице я встретила Винсена. Он сбивчиво просил меня в случае прорыва не ходить в бой, а остаться при убежище с детьми, обещал меня защитить.
- А у кого из нас двоих ружьё? Это я тебя защищать буду...
И он меня поцеловал. А я - его, обняв и не отпуская. Его поцелуи оказались такими нежными, почти невинными, словно он целовался в первый раз в жизни. Мы оба понимали, что для нас может не наступить никакого завтра, а значит - жить, дышать, целовать надо было сегодня. Потом он попросил научить его стрелять. Достать ему ружьё мне было негде, да и незачем, но показать ему, как стрелять, было полезно - на всякий случай. Я подвела его к руинам, где мы точно не могли никого зацепить - и где нас никто не мог потревожить. Винсену не с первого раза поддался тугой затвор, а отдачей больно ударило в плечо, так что я забеспокоилась, не был ли он ранен после взрыва, - но он всё-таки выстрелил. И я снова его целовала - пока шум, поднявшийся в городе, не заставил меня побежать к площади. Я опередила Винсена, так что едва ли кто-то заподозрил, что мы были вместе. На западе версальцы вошли в город, матушка уже собирала детей в убежище и искала меня. Она попросила меня привести старого Жака - только не силой.
Кажется, ей не слишком верилось, что старик согласится покинуть свою Часовую башню, но когда я постучалась к нему, он вышел без лишних споров. Он держался обеими руками за мою ладонь, и я осторожно провела слепого сквозь гудящую толпу, готовящуюся идти на западную баррикаду на подмогу. Разместив дедушку Жака в храмовом подвальном зале и убедившись, что он с удобством занял старое, быть может - епископское кресло, я устремилась обратно на улицы. Я ещё колебалась, идти ли на баррикаду, ведь там придётся стрелять по людям, да и Винсен меня отговаривал, пытался выпросить ружьё, - но когда я лицом к лицу столкнулась с Бруно Штайнадлером, который собирал добровольцев и был готов взять меня, невзирая на пол и возраст, был готов сражаться рядом со мной, я не могла сказать ему "нет". Как не могла сказать "нет", когда раньше Диана Пикар протянула мне ружьё. Если у тебя есть возможность защитить своих родных и ближних - ты не можешь от этой возможности отказаться, передать её другому, остаться и смотреть со стороны. И тем более я не могла передать своё ружьё Винсену. Он должен был жить и рисовать Париж.
И это было так абсурдно: пока весь квартал, мужчины и женщины, собирались в бой, Совет Коммуны продолжал заседать в безопасном месте. Сначала матушка Бонье забрала Жанетт с открытого заседания, а по окончании эвакуации я вошла туда в аккурат в тот момент, когда докладчик драматически обвинял в измене того усатого делегата, которого я видела с Винсеном - и доложила, что дети и старики собраны в церкви. Неужели даже теперь, когда враг стоял на пороге, они продолжали искать виноватых, словно это могло что-то изменить? Неужели они будут расстреливать этого немолодого безоружного человека, пока по их гражданам будут стрелять версальцы? Покинув зал заседания, я догнала тех, кто шёл на запад. Настроение в толпе было приподнятым, словно мы шли не на смерть, а на праздник. Мари ля Белль запела песню, и мы её подхватили - и я, и Винсен, который шёл рядом со мной. Друг мой, будь как вольный ветер, Верю - день наш будет светел... Так пели, не чувствуя страха, и ждали команды.
А вместо команды из-за баррикады выкатилась старушка в растрепавшейся шали, причитающая, что версальцы - звери, режут всех без разбора, убили её мужа. Её обступили, расспрашивали, утешали, пытались увести. Её слова никого не напугали, а распалили только больше. Один за другим мы стали двигаться навстречу врагам. Винсен хотел отнять у меня ружьё, но я держала крепко, и, к счастью, у него не хватило сил. Мне было отчаянно стыдно перед ним за то, что я бросала его одного, и было так страшно, что без меня он пропадёт, - но я сказала ему, чтобы он, как безоружный, увёл в убежище эту старушку, чтобы он остался помогать здесь, в городе. Прости - я хочу тобой гордиться, но оплакивать тебя не хочу. Я ушла, боясь оглядываться, мы наспех соорудили баррикаду, и вскоре завязалась перестрелка. Рядом со мной были не солдаты - стрелял редактор "Фонаря" Леон Вербье, стрелял фотограф Эжен Ланнуа, которому я позировала когда-то...
И тут на нас стали надвигаться пушки. И что тут сделаешь? В атаку на пушки подниматься - слишком глупо, но и отступать - некуда: за спиной был наш Париж, наши любимые. Только тогда я позволила себе оглянуться - я чувствовала, что Винсен был рядом, и боялась, только бы не полез под пушки. Огюст, студент, из редакции перебравшийся работать в госпиталь, сорвал с рукава белую повязку с красным крестом и протянул её мне: "Красный крест" версальцы и пруссаки не тронут. Это было наивной надеждой - пушки не видят знаков, и никакой крест не отведёт ядро, - но я взяла повязку и сжала её в кулаке. Огюст что-то ещё твердил мне, не в силах перекричать стрельбу, но я уже не могла ни слышать его, ни разжать кулак. В последние мгновения до залпа я не успела бы бросить ружьё и повязать повязку, и не имела права её носить, - но сохранить её я могла, как последний талисман, бессловесную молитву о том, чтобы этот человек выжил.
...Взрыв грохнул рядом, бросив меня на мостовую. Рядом упала Луиза Морель, и я успела увидеть её остановившийся мёртвый взгляд, а затем в глазах потемнело, и я утонула в темноте и тишине. Кто-то забрал ружьё из моих сжавшихся пальцев. Я не помнила, как Винсен нёс меня в убежище на руках, как меня устроили на полу. Очнулась от боли, когда кто-то меня держал, а кто-то сшивал края раны на правой ноге. Я вцеплялась в складки колючего пледа, чтобы не дёргаться, и не было сил на то, чтобы сдержать стоны и слёзы. Потом к лицу поднесли нечто пахнущее эфиром, и меня вновь закружила чёрная воронка забытья без сновидений. Когда ноющая боль вернулась, я лежала головой на чём-то жёстком, всё тело казалось разбитым, как у оброненной под копыта извозчиков куклы, но кто-то был рядом. Кто-то всё время говорил со мной, говорил странное, то, чего вовсе не могло быть: что мы будем путешествовать, что мы поженимся, если я захочу... Слёзы текли сами собой, мне нечем было их стереть и негде спрятать. Я боялась проснуться и узнать, что этот голос мне только снился, что я не смогла никого защитить и больше никогда не увижу ни матушки, ни Жанетт, ни Винсена, что от меня почти ничего не осталось и я не смогу рисовать...
Тёплая рука вытирала мои слёзы, я постаралась улыбнуться, чтобы показать, что со мной всё хорошо, и разлепила тяжёлые веки. В глаза ударил непривычно яркий свет горелки, но, проморгавшись, я увидела его - живого, настоящего Винсена, заглядывающего в моё лицо. Мне хотелось сказать ему, как сильно я его люблю, но смогла только выговорить его имя. Осторожно попытавшись пошевелить руками, я поняла, что они в порядке, просто придавлены пледом. Я выпростала левую руку и увидела, что в ней до сих пор зажата белая повязка. Я прошептала: "Огюст" и разжала пальцы. Винсен забрал повязку, и я разглядела на ней знакомую малиновую ленту - ту самую, которую я сама пришивала крест-накрест. Когда Винсен помог мне приподняться, чтобы я могла глотнуть воды, я увидела, что не только он был в убежище: рядом была и матушка, и Лизетт, и Огюст сидел на другой импровизированной койке, раненый, но живой. Мне всё ещё не верилось, что это было не сном. Анжелика Пикар спросила, кто меня штопал, и я ответила, что Люсьен - мне казалось, именно его голос я слышала перед тем, как меня усыпили. Анжелика сказала, что это хорошо: у него рука лёгкая. Я и сама не сомневалась, что Люсьен - волшебник, что именно поэтому со мной произошло это чудо.
Анжелика сменила повязки на моём животе и на ногах. И меня совсем не раздражало, что она разговаривала со мной как с маленькой девочкой - так же, как когда-то говорила с Жанетт. А где же Жанетт?.. В убежище тихо без детских голосов - всех стариков и детей вывели из города при содействии американского посланника. Матушка Бонье зашила в рукав платья Жанетт письмо для тех, кто сможет на время её приютить. Парижа не было слышно из-под толстых церковных сводов, не было слышно стрельбы, но, казалось, сама земля под нами вздрагивала от того, что версальцы приближались - пядь за пядью. Распахнувшиеся двери впустили весенний воздух и призыв идти на последнюю баррикаду. Винсен, обнимавший меня, проговорил, что он, наверное, трус, но на баррикаду не пойдёт. Я крепче сжала его руку и ответила, что никуда его не отпущу. Мари ля Белль ворвалась, склонила голову перед епископом с просьбой благословить - и бросила нам револьвер.
Мы остались вчетвером. Епископ Лотар настаивал, что мы должны выкинуть всё оружие, которому в доме Божьем не место, и обещал, что сумеет нас защитить. Винсен послушно отдал револьвер, но матушка Бонье продолжала сжимать неизвестно откуда у неё взявшийся револьвер в руке. А если бы не я, она бы тоже могла уйти с Жанетт... Так мы и встретили рассвет - красный кадмий солнца, крови и флагов. И я снова не могла сдержать слёз - оттого, что с каждым залпом всё больше имён и лиц оставались жить только на рисунках и старых газетных страницах. Я и сейчас слышу их голоса, когда всматриваюсь в выцветшую стену на окраине Латинского квартала, на которой маленьким алым маяком светит ладья - на всех парусах держащая курс на небо.
Постигровое и благодарности
После пушек я сначала кидал монетку - выжил-не выжил, - а потом кидал кубик на степень ранения и выкинул честную пятёрку. На последнее убежище кидать не стал. Хочется, чтобы выжили они все, и матушка Бонье отыскала маленькую Жанетт - не могут же версальцы убить ребёнка! - а хромая художница Мари вышла замуж за своего смешного и храброго Винсена.
Спасибо мастерам и игрокам за оживший мир, полный самых разных голосов и прекрасных судеб, и типажей, вырастающих в архетипы. Я впервые со времён "Города старых кораблей" поймал ощущение города - его души вне времени и пространства, его многоликого портрета, его истории, складывающейся стежок за стежком руками каждого из его жителей. Это была самая правдоподобная легенда и самая легендарная правда - спасибо за Последнюю баррикаду, которая никогда не падёт. Отчаянно теперь хочу поиграть в 68-й. Или хотя бы пересмотреть "Постоянных любовников".
Спасибо Марте и Веле за семью, спасибо Птахе, Мане, Аннетте, Йаххи за близких, спасибо Арти, Тиндэ, Райне, Азрафэль, Ур и ТМП за прекрасных активных гражданок, спасибо Ласу и Эри за пронзительную ноту врачей-пацифистов, перемолотых войной, и всем, с кем доводилось пересекаться - Мэсс, Вере, Мори, Фаволе и остальным - не перечислишь... Очень много любви.
А песню упру у Птахи - потому что лучше сказать невозможно:


Эта игра, конечно, мощно открыла форточку в сторону Эжена - потому что это его придуманный Город. Париж живёт, пока его рисуют. Кхм.Эх, мальчик, зачем ты это с собой сделал - ради чего, ради кого?
После игры пошли провожать питерских. Прогулялись пешком до Курской - ноги после балеток сказали мне "йа русалко". Муму за вокзалом оказалась закрыта, и мы пошли в Киллфиш. После досмотра с изъятием резиновых ножей заняли столик. В меню больше не было "Ван Гога", и я решил, что я не пират, как в прошлый раз, а хорошая девочка, и буду не "Секс с капитаном", а "Анютины глазки". Синие "Глазки" были очень лёгкими, а картошка - очень солёной, так что коктейль кончился быстро. Справа Птаха рассказывала питерцам про питерские же игры, слева Дуглас и Мэсс агитировали за свои будущие проекты. Расходились поочерёдно, но поскольку мне обидно было уходить из Киллфиша кристально трезвым, я взял ещё красного винишка. Всем мур за вечер!