В пятницу, добыв маску и вернувшись домой, я собрал рюкзак и сумку и поехал к Птахе в Чёрную жемчужину на Семёновской. Пообедал блинами, и мы стартовали до Новокосина, где нас подобрала Мелатрикс на машине с Терн на борту. До места игры доехали бодро, разместились в верхней комнате вместе с остальной Тайной канцелярией, я расстелил спальник на полу. Красивый тёплый коттедж с доступом к тёплой воде - предел мечтаний, хоть я и предпочитаю по возможности ночевать дома. На сон грядущий мы с Птахой посмотрели кусочек Гардемаринов, и я пытался заснуть под шум из бильярдной. Заснул раньше, чем почивать изволили соседи по комнате.
Наутро меня снова накормили блинами, Элве привезла мне полосатые уши, Птаха перешила пуговицы с одного альмейского мундира на другой, и я был готов к выходу на парад.

Ачивка: вторая игра подряд (если считать бал) без загруза/завязок/whatever. Несколько утешает, что не только у меня, а у всей Тайной канцелярии информация появилась после начала игры.
Далее игроцкое
И большеникагда. Большеникагда не встревать в игры, где Птахе или кому-либо ещё, чьи персонажи мне не безразличны, дают роль формата "поймали и используют". Мне хватило Корнеля с лихвой - при том, что он, к счастью, узнал обо всём только после игры, но всё равно к настоящему моменту "душою бешено устал"(с). На сей раз по многочисленным намёкам я догадался, что п@ц имеет место быть, до игры, но тогда, когда менять типаж персонажа было уже поздно. Впредь стоит уточнять у мастера и либо заявляться таким персонажем, который сможет что-то исправить, либо не заявляться вовсе. Я ничего не имею против кинков окружающих, но рискую об них закончиться.
С другой стороны, на ряде игр, на которые я уже заявился, я вполне могу столкнуться с тем же самым. И сниматься не собираюсь. Но я определённо был бы целее, если бы не услышал дальнейшую историю Аристарха, появившуюся после финала игры, а теперь мне с этим жить.

Но сломался я не об это, а об шифр, который на меня как на секретаря Тайной канцелярии упал. Ирония судьбы: моей единственной игрой стало моё единственное игроцкое противопоказание (все знающие меня мастера видели формулировку "Не решаю логические задачи - туплю по жизни"). Перепробовал штук пять способов, не преуспел и с головной болью за гранью терпимого вышел из игры до её конца (видимо, правильно сделал, см. предыдущий абзац), работать подработку, которую взял до понедельника. Чуть позже ко мне присоединились Вэл и Блэквуд, обсудили со мной Барраяр и опоздали на бал-маскарад.
Будь я живее - я бы на маскараде непременно поприсутствовал, ибо идея хороша. А вот первая ночь оборотней вышла несколько бестолковой сугубо за счёт того, что все отыгрывали бессловесных тварей. Тогда как то, что оборотням предстояло танцевать вальсы, наводило на логичный вывод, что животные антропоморфны, носят одежду и разговаривают (как выключить в голове фурри-порно до игры и после? - никак).

Титулярного советника Вениамина Архиповича Гиреева отперсонажный отчётДень начался, как всегда, на службе. Весь Петербург судачил о прибытии принца, так что даже я успел выучить его фамилию - Брауншвейг-Вольфенбюттельский. Тайную канцелярию никто во дворец не приглашал, посему Тайная канцелярия пришла сама. По дворцовым коридорам как угорелые бегали стайкой пажи, прибывали к парадному вельможи, спешившие приветствовать высокого гостя. Некий молодой человек на ломаном русском спросил у меня, где можно найти поэта Тредиаковского, и устремился на поиски, смешавшись с толпой. Позже оказалось, что это принц и был.
В пажах у принца состоял некий юный барон Мюнхгаузен - о нём говорили, что он падок на слухи и небылицы, особенно о себе самом. Мы с генералом собственными ушами слышали, как один вельможа рассказывал другому, что Мюнхгаузен выхлестал лису из её шкуры и стрелял в оленя вишнёвой косточкой. Нам пришла мысль проверить, как скоро барон подхватит байку, если таковую запустить при дворе, и во что она превратится за время своего путешествия. Генерал предложил сюжет, как я объехал вокруг дворца верхом на кабане. Не успел он договорить, а нас уже услышала Кики, карлица, подаренная недавно Её Величеству. Оставалось только лишь добавить подробностей, вплоть до создания в свите Её Величества поросячьей кавалерии, заодно помогая Кики подняться по лестнице - за разговором я нёс подол её длинного платья. Поступать к ней в пажи при этом отказался - не в мои годы, да и кто будет бумаги переписывать, ежели все будут подолы носить?
Впрочем, дел более тяжёлых, нежели подол, покуда не предвиделось. В обеденное время меня отправили в кофейню фрау Гартманн послушать, о чём говорят. Но там собралась уже толпа, места не найдёшь, а в толпе человек многого не наговорит, не то что наедине. Зато можно было вина выпить и горячими блинами угоститься, а после обеда вернуться за новыми поручениями. Велели присматривать за принцем, чтобы никто его не обидел, - сказали, что рядом с ним уже есть наш человек, который в розовом, но не паж, и стоит его подстраховать. Принц нашёлся в компании великой княжны Анны Леопольдовны и её двора - обучался русскому языку у Тредиаковского и уже обжившегося в России саксонского посланника графа Линара.
За тот урок принц узнал, какими эпитетами награждать прекрасных дам и что "прелестница" не имеет отношения к лестнице, что сравнивать даму с розой приветствуется, а с шиповником возбраняется несмотря на то, что на обоих кустах есть шипы, и что нельзя перепутать зарю с зарницей. Когда помянули выражения "моя душа" и "моё сердце", Кики предложила говорить "моя печень". Я шепнул камер-пажу Бенкендорфу, также державшемуся в стороне, что "майн ливер" звучит почти как "майн либе", следовательно, разница невелика. Никакой угрозы принцу заметно не было, только граф Лёвенвольде, известный как новый фаворит Лопухиной, проявлял к нему повышенное внимание и всё приглашал "погрузиться в языковую среду", а затем о чём-то шептался с тем розовым, который не паж, и ушёл вместе с ним. Я о том незамедлительно сообщил, но начальство сказало, что здесь беспокоиться не о чем, и я вернулся к наблюдению. Сама матушка императрица почтила собрание своим присутствием, и прибыл Бирон, последние дни хворавший.
Оставив Её Величество в избранном обществе, я порыскал ещё немного по дворцу и возвратился в Тайную канцелярию. Там князь Репнин имел беседу с секретарём Бирона, Чернышёвым-старшим, чтобы тот приглядывал помимо прочего за братом, пажом Лопухиной, который в компании своей госпожи и графа Лёвенвольде третьим лишним явно не был. Когда Чернышёв откланялся, я пожаловался князю, что во дворце тихо, все шепчутся по углам. Тот согласился, что не привык ходить по паркету - попробуй разберись, когда напрямую нельзя, а надобно окольно, когда даже пажа не прищучишь без того, чтобы не объясняться потом с его хозяином или хозяйкой. Чтобы развеяться, я предложил ему пройтись по снегу до кофейни, где хотя бы всегда нальют слугам Отечества.
В кофейне принц Брауншвейгский с саксонским посланником как раз погружались в языковую среду - принц не уставал радоваться, что внутри кофейни эта самая среда, даже если снаружи суббота - в компании Лопухиной, Лёвенвольде и прочих присных. Погружение осуществлялось посредством обильных возлияний - того, что пани Русецкая называла "водка жрат". Граф Лёвенвольде выглядел вполне довольным происходящим и всех успокаивал, что принцу будет предоставлена карета - не иначе как его, Лёвенвольде, собственная. В кофейню зашли Её Величество Анна Иоанновна с Бироном, и Лёвенвольде лично подал Бирону стопку водки. Я опасался, кабы он Бирона не отравил, особенно когда Лёвенвольде после того поспешно откланялся, и следил за Бироном, но всё было в порядке. Принца и посланника наконец увезли - первый сам мог идти, второго скорее несли, - и во дворце начались приготовления к вечернему балу.
Тут я было заскучал, потому как облачаться в парадные туалеты мне было не по чину, но вскоре счастливый случай вновь привёл меня в заведение фрау Гартманн. Я столкнулся с Алексеем Сверчковым, полной же фамилией Сверчковым-Сабуровым (о чём мало кто помнил), секретарём вице-канцлера Остермана. Мы с ним не раз вместе в приёмных просиживали и не раз вместе пили, но он обычно держал язык зубами и не болтал лишнего. А теперь он сам позвал меня в кофейню, видать, так невмоготу стало молчать. Сперва он пил вино и жаловался на пани Русецкую, за которой волочился, а она дала ему от ворот поворот и, по его словам, чуть ли не на весь двор ославила. Следом попросил графин водки, а я по-прежнему вино потягивал, чтобы память трезвой сохранить. И наговорил мне приятель мой - на две Сибири.
Говорил, что Бирона травили, да не дотравили зря, потому как его, змея подколодного, матушка императрица на груди пригрела, а казна его уже больше императорской. Что из-за его воровства служащим жалование не платят и он, Сверчков, едва концы с концами сводит. Ещё говорил, что Бирон, больным из Курляндии возвращаясь, не по случайности заблудился и к Волынскому свернул, потому как он уже достаточно долго в России живёт, чтобы дороги знать, и не он сам каретой правил, а здоровый и трезвый кучер. Я спрашивал, кто же, по его мнению, мог Бирона отравить, и какие у Бирона могли быть дела с Волынским, хотел ещё выяснить, как Сверчков к принцу относится и к намерению оного принца за Анну Леопольдовну посвататься, - но откровения Сверчкова неслись потоком неуправляемым, и он то и дело перескакивал на свою несчастную любовь.
Когда к нам присоединился архитектор Еропкин, Сверчков про политику уже наговорился, и я тому был только рад: опасно такие беседы вести при свидетелях, даже то, что ты слушаешь да киваешь, может потом боком выйти. Еропкин сверчковской романтической трагедии посочувствовал, к графинчику приложился и признался, что сам влюблён, но в кого именно - не открыл. Иной его заботой было благоустройство Петербурга, камень для русла Невы, который бы наводнение сдержал, и я его слушал вполуха - не терпелось доложить начальству об услышанном. Как только Еропкин откланялся, Сверчков засобирался прогуляться и проветриться, а я посоветовал ему на балу заявить пани Русецкой о своих чувствах: одно дело - кулуарно глаз не сводить, а публично вручить руку и сердце - совсем другое. Мне казалось, это вышло бы забавно.
Сам я, распрощавшись со Сверчковым, пустился ожидать любезное начальство на балу. Там для приватных сообщений было слишком людно, посему, как только я увидел, что генерал Ушаков покидает бал, я немного выждал и последовал за ним. В опустевшем холле дворца я столкнулся с нашим розовым помощником, камер-юнкером Леонтьевым. Он полюбопытствовал, где я служу, придержал за пуговицу мундира. Я был бы не прочь познакомиться с ним поближе, но очень уж спешил к генералу, посему ответил, что могу его благородию что-нибудь передать, - однако он сказал, что не это его интересует. Выяснив у него, что Ушаков направился не в Канцелярию, а в свой особняк, я продолжил путь и так и не узнал, что Леонтьева, окромя моих пуговиц, интересовало. Уже через плечо я спросил, почему это сам камер-юнкер на бал не идёт, и он тут же в сторону бала удалился.
В особняке Ушакова уже собрались все служащие Канцелярии. Когда я вошёл, генерал как раз говорили о том, что неплохо было бы присмотреться к Сверчкову, - я и подтвердил к слову, что давно пора, и пересказал всё услышанное в кофейне. Заместо благодарности у меня спросили только, почему я раньше не донёс, - как будто меня на совет приглашали; кабы не Леонтьев, я бы ещё и крюк до Канцелярии изрядный сделал. По первости решено было Сверчкова брать в оборот после бала - я заверил, что сам смогу его к себе в гости на присутственное место пригласить, чтоб без лишнего шума. С такими планами мы и отправились на бал, покуда нас не хватились.
На балу вот ещё что примечательное случилось. Старый шут Ян д'Акоста указал мне на записку, кем-то оставленную прямо на столе и адресованную Тайной канцелярии. Я записку тотчас припрятал и, как только объявили польку и кавалеры с дамами встали парами, подошёл к генералу Ушакову и записку ему передал. Сам я в неё не вчитывался, но почём знать, кто мог в неё заглянуть прежде, чем она в наши руки попала?.. Танцы продолжались, старики между тем составили партию в карты, и Ушаков среди них. Так я вновь на некоторое время упустил его из виду, а затем обнаружил, что его на балу уже нет. Делать нечего - опять поспешил вдогонку. На террасе встретился с младшим Чернышёвым. Он, видать от скуки, очень уж въедливо стал спрашивать, не происходит ли чего, а также не сомневался, что будущая свадьба Анны Леопольдовны и принца Брауншвейгского - дело решённое. Крамольных мыслей, впрочем, не высказал и династический брак одобрял вполне.
В Тайную канцелярию я подоспел в аккурат к беседе со Сверчковым - меня не звали, но ждали, просили повторить всё, что пересказал. Я озвучил все подробности, какие мог припомнить, а Сверчков, дурень, отрицал, хотя я и так его пожалел, сказав, что пьян он был сильно, а не на трезвую голову хулил приближённого матушки императрицы. Он мог бы ещё себя спасти, но вместо того озлился и говорил, будто мы кого угодно заставим любую вину признать - сиречь якобы судим невинных, а не истинных врагов Отечества. Такого простить было никак нельзя. Репнин волновался чрезвычайно, метался по приёмной, вертя в руке свой нож, и наконец рукоятью Сверчкову по лицу наотмашь ударил. Не помогло, как и обзорная прогулка по пыточной, которую фон Шмидт Сверчкову устроил, пока Репнина послали за хозяйкой кофейни.
Фрау Гартманн ничего из сказанного нами со Сверчковым не помнила, как я и ожидал, - мне казалось, что при нашем разговоре она не присутствовала, а следовательно, понапрасну её и не приплетал. Ушаков попросил у неё образец почерка и отпустил с миром. Побеспокоили и Еропкина, который также ничего политического не слышал, - но по итогам этих двух визитов подтвердилось, что посетители в кофейню прибывали именно в том порядке, каком я называл. Ушаков взвесил моё слово против слова Сверчкова - тут бы мне и испугаться, что нас обоих станут допрашивать и пытать, но я до последнего уповал на справедливость сыска государственного, - но по чинам мы со Сверчковым были равны. Кликнули палача Фёдора и приступили к дознанию. На мой счёт Ушаков распорядился не записывать, как обычно, а смотреть и слушать, хотя я к процессу был давно привычный, - а издали или вблизи, велика ли разница?
Сверчков получил плетей дважды, но не сознавался, а только ругался и меня татарином обозвал. Ушаков спросил, есть ли у меня резон с ним враждовать, но я ответил, что зла этому человеку никогда не желал, а исполнял свой долг, ибо благополучие Отечества важнее даже самой близкой дружбы, и покрывать неразумного болтуна значит толкать его к бунту. После того Фёдор предложил испробовать работу огнём. Он Сверчкова обрил, привязал к скамье лицом книзу и зажёг под его лицом большую свечу. От воплей в гулком подвале ажно в ушах зазвенело. Я поморщился, а Репнин не выдержал, выбил свечу из-под Сверчкова. Та закатилась в сторону и потухла. Но Сверчкову и того было довольно, чтобы признаться, что он и впрямь желал смерти Бирону. Он при фон Шмидте сказал, что немцев и прочих иноземцев при русском дворе слишком много стало.
Однако ни одной фамилии тех, от кого он слышал слухи про отравление Бирона и прочая, Сверчков не назвал. Не могло такого быть, чтобы "все" об этом говорили и он не помнил точно, кто говорил, а кто молчал, - будь моя воля, я бы у него ещё поспрашивал, не поёт ли он с голоса своего начальника Остермана. Но - где я, а где Остерман? Намекнёшь, что не мешало бы за Остермана взяться, - ещё обвинят в возведении напраслины. И фамилия Волынского, в болтовне Сверчкова тогда проскочившая, мне покоя не давала. Мог я, конечно, ослышаться, и то была иная фамилия али местность на букву В, но и этого из Сверчкова вытрясать не стали. Ушаков с ним говорил по-хорошему, напоминая, что Сибирь лучше плахи, а под утро оставил на той же скамье отсыпаться в кандалах.
После сверхурочной работы почти всей Канцелярией пошли в кофейню. Там фрейлину Василису Леонтьеву развлекал разговором свежий гвардеец, только что переведённый в Петербург из Москвы. Леонтьева в свою очередь поведала ему о тяготах службы фрейлин. Я спросил, не произошло ли чего на балу, который мы целиком пропустили, - пока все отдыхают, Тайная канцелярия всегда работает. Она ответила, что бал прошёл спокойно и без эксцессов. Так мы той ночью практически и не спали. Я лишь ненадолго прикорнул, и снилось мне, что я обратился полосатым зверем, земляной гиеной, и Ушаков с Репниным меня за ухом чесали, а фон Шмидт был сычом и садился им на плечо. Ещё снилось, что палач Фёдор от своего красного кожаного фартука срезал куски мяса и мне бросал, чтоб отвязался, а я бегал их ловить.
Рано поутру я уже был в имении Ушакова. Ему доставили шифрованное письмо, и он мне его передал, хоть я и говорил, что в шифрах ничего не смыслю и могу только лишь писать и переписывать. Делать нечего, пошёл на службу, хотя никого в Канцелярии в тот час, окромя запертого Сверчкова, работать мешавшего, не было. Только Остерман заходил, но я ему сказал дождаться начальства, он и ушёл. Чуть позже начальство пришло с новостью: "самый наш красивый сотрудник" (Леонтьев, стало быть) от Волынского по лицу получил. А я так и знал, что с Волынским не всё чисто, наверняка заподозрил что-нибудь, испугался, не следят ли за ним. Но, что бы ни случалось, мне от шифра оторваться было никак нельзя. Я способов пять перебрал, но шифр не поддавался, оставаясь бессмыслицей. А там и вовсе у меня перо отобрали - Сверчков вздумал прошение писать.
Послеигровое и сон
После игры я честно собирался спать, а в итоге мы с Птахой, Блэквуд, Волчонкой и Вэлом пили виски с колой и вишнёвый крик, закусывали конфетками с алкогольной начинкой и говорили о совершенно пожизнёвых вещах, и совсем немножко - о ролевых планах. Я переползал вокруг Птахи гусеницей в спальнике, иногда дремал, и мне было хорошо, а потом я уступил спальник Птахе, лёг рядом под плед, и мы засыпали на полу вместе.
Снились разные короли, запомнился один. Он был низенький, чуть ли не ниже перил балкона, с которого он должен был вещать над огромным залом, просторным и светлым. Помощницами этого короля были Райна и Гризка - подсказывали с двух сторон, что говорить. В какой-то момент он перестал их слушать и начал гнать какую-то отсебятину, шагая при этом с одного дивана, на котором сидела одна из них, на другой и обратно. А ещё в этом сеттинге было принято дарить королю дорогие подарки не из рук в руки, а незаметно роняя их на пол, чтобы он не догадался, от кого именно та или иная вещь. И даже если падали дары с изрядным стуком, все собравшиеся из вежливости делали вид, что ничего не услышали и не заметили.
Поскольку легли мы под утро, заводить будильник было бы слишком немилосердно. Проснулись в полдень, я собрал рюкзак и спустился на кухню, где Эри и Кервен щедро делились ананасами с шампанским и песнями про футбол. И мне снова было хорошо, и я лежал под столом (потому что удобно) и слушал Птаху и Хель про Драгонагу и Гилеад, и незадолго до выезда мастера Мелатрикс вывезла нас с Птахой, Терн и Хель. Спасибо Мелатрикс за дорогу! Малыш-навигатор Джейк очарователен, а песенка про не-дизайнера чертовски привязчива.^^ Кажется, я прежде никогда не уезжал с полигона так поздно, но не испытывал ни малейшей фрустрации по этому поводу
В Новокосино мы с Птахой перекусили в Макдаке и поехали домой, где я показал ей свой любимый диснеевский мульт "Лис и охотничий пёс". Я его всегда смотрю, когда нужна ударная доза положительных эмоций, потому как прекрасная рисовка и прекрасная музыка. Заказали роллов и душевно провели остаток воскресенья.

Хотя я был по факту игротехническими "ушами Канцелярии", не могу сказать, чтобы мне не поигралось. Я был внутри, дышал духом эпохи, любовался яркими образами.
Спасибо Вере за игру, Дугласу за организацию, Терн за доигровые материалы, Йори и Аннетте за классных игротехнических персонажей, Илире и Тацу за вкусную еду!
Спасибо Тайной канцелярии и её осведомителям - Мэсс, Блэквуд, Вэл, Птаха, Волчонка, вы прекрасны Спасибо Элве за нашего единственного арестанта - это было круто! Жаль, что казнь не состоялась.^^
Всем тяф!