На Роменну мы с Птахой выезжали вдвоём, уже по сумеркам. На Баларе нас перехватил Больдог и проводил к мосту. Мы успели как раз к завершению парада, и я перекинулся прямо за рюкзаком. В своё оправдание должен сказать, что собирался одеться более пристойно - а потом Птаха выдала мне оскопистскую рубашку, и ошейник добавился как-то сам собой. Когда же мы взяли висевшее у нас на двери знамя Ордена, я прихватил амулет с Раннара с огоньком.
Пока я мотылялся по форуму, Птаха поставила палатку и утащила туда меня, привыкшего играть до рассвета, посреди ночи. Я расстелил крысами траченный (и меченный, увы) тонкий спальник, завернулся в плед и проспал внезапно до одиннадцати.
Я не раз играл священнослужителей, но в веру - жизнь и смерть, посвящённые вере - поиграл впервые. Спасибо всем моим единоверцам (в том числе мнимым) и оппонентам, спасибо королю! Спасибо магии игры за катарсис. Как я лежал на поле Нирнаэт с текущими под шлемом слезами нарготрондским отрядником Лорласом и слышал шум битвы - так же, только без шлема, я лежал на берегу Роменны и слышал шум волны Мелидоном. Мне сложно объяснить, кем он был, - но я нечаянно вложил в него ту беспокойную бесприютность, которую знаю в тех, кого называю интеллигенцией.
На самом деле я только сейчас понял, почему меня так накрыло. Я наконец-то сыграл (где не ожидал) свой самый заветный дрим про Новый свет, Nea Polis, Conquest of Paradise, Рай потерянный и обретённый. И не важно, что Мелидон никуда не доплыл и даже не отплыл. У него была Мечта - которая его, конечно, не оправдывала, но для которой, как оказалось, не обязательно быть сильным, величественным и жестоким, а можно быть нелепым, уязвимым и ничего не значащим.
Кусочек Западного моря by Фобс:

Отчёт отперсонажный, посмертный
Роменна ожидала праздник Нового урожая. На форуме собрались ещё не все горожане, только туда-сюда перепархивала Галка, да где-то деда Варбузара звали во всю глотку, и в "Нараке", кабаке портовом, готовили угощение. Яблок уродилось такое множество, что не считали. Со сходней "Нарака" кинули пару яблок - одно Галка на лету поймала, я другое выловил с мелководья.
Столпились, когда наместник, бар Хаскел, велел главе Второго отделения Диргону зачитать королевские указы из столицы. В Роменну с ними приходили перемены. Король желал, чтобы город был перестроен и обновлён - ветхие дома были снесены и возведены более удобные, улицы спрямлены, и засыпано старое кладбище, а для захоронений выделена площадь за городской чертой. Но самую радостную новость провозгласил проповедник Имразор: в столице достроен Великий Храм. Пора, значит, и Роменне последовать этому примеру.
Начали было расходиться, когда вышла вперёд юная бари Ирильдэ и воскликнула, что праздновать старый праздник Нового урожая - недостаточно, и должно праздновать завершение строительства Храма. Затем посреди форума она схватила факел, подняла над головой и сама вспыхнула, словно свеча, - видимо, крепким вином были облиты её волосы и платье, но казалось, что это внутренний её огонь вырывается наружу. Меня обдало жаром, и искры вонзались в ночное небо. Так она во славу Мелькора горела, и никто не мог к ней приблизиться, а когда принесли воды - было слишком поздно. Уже стало на небе больше одной звездой.
После сего происшествия за пределами форума община собралась для совещания. К нам, помимо жителей Роменны, присоединились вновь прибывшие и гости - бар Дурзун из столицы, желавший стать частью общины, и жрица бари Нилумит, и бар Эфализинд, один из первых миссионеров Зигура в колониях. С тем последним был раб или слуга из младших людей, в цветных одеждах и с отметинами, нарисованными на лице. Нужно было обсудить, как объяснить горожанам поступок Ирильдэ, дабы не заговорили о том, что мы толкаем верующих к смерти, и как подать наместнику прошение - о перестройке под храм одного из старых зданий или о возведении нового.
Мнения разделились. Мне грустно было слышать, что бари Нилумит называет самосожжение не более чем безумием, не имеющим к вере отношения, словно боясь признать, что настолько сильной может быть любовь к Нему. Да, Ирильдэ поспешила, предпочтя смерть жизни и служению, и бар Тариэл, глава Первого отделения, подходил к нам с угрозой арестовать всю общину в следующий раз, когда кто-либо совершит нечто подобное; дважды я пытался взять слово, и лишь когда Имразор выслушал всех поочерёдно, я сказал, что нам не должно осуждать Ирильдэ, отрекаться и предавать её, и думать о мнении других более, чем о ней. Имразор признал, что следует вписать её имя на стене памяти, как только будет построен храм.
Он сомневался, что наместник даст на храм достаточно денег, - и Эфализинд протянул ладонь, полную самоцветов. Таково было богатство колоний, открывшееся нам волей Владыки Мелькора. С ними мы могли не зависеть от слова наместника, но Имразор не прикоснулся к ним, а сказал до поры спрятать. Я подумал, что Эфализинд был прав: весь мир был нашим храмом, и не нам было стесняться нести Его слово во весь голос. И я бы хотел, чтобы мы не забирали чужое здание, как воры, а возвели свой дом самым прекрасным в городе. Но слишком Имразор оглядывался на наместника, и всё должна была решить комиссия, в которую входил, впрочем, и наш единоверец - бар Салбатор, также недавно вернувшийся в Роменну.
Как только община разошлась, бари Нулуфэль пожелала поговорить с Эфализиндом, чувствуя, что в нём решимости и пылкости было больше, нежели она привыкла слышать от Имразора. Я и Берен пошли вместе с ней. Эфализинд остановился в "Зелёной лампе" и обсуждал как раз некое дело с хозяином, когда мы вошли. Он охотно принял нас в своей комнате и выслушал Нулуфэль. Ей не давало покоя то, что Эфализинд не беспокоился так, как Имразор, о том, что смерть Ирильдэ напугала граждан Роменны и отвратила их сердца от нас.
Тогда Эфализинд заговорил о том, что и я чувствовал, но не хватало мне красноречия сказать. О том, что много званых, но мало избранных, а Мелькору нужны избранные из избранных - и узок путь к Нему, и тернист, и немногие смогут по нему пройти. И, любя людей, как Он любит их, и желая их спасти, в особенности наших близких, - мы не сможем спасти всех, не сможем повести за собой тех, кто сам отталкивает протянутую руку.
Нулуфэль также желала, чтобы в нашей общине было единство мнений, и один мог говорить за всех. Но Эфализинд напомнил ей о том, что у каждого свой собственный путь, а я добавил, что нам не нужны те, кто требует от нас образец, чтобы копировать его. Нам те нужны, кто готов открыть сердце Мелькору и слушать, что оно подскажет. Ещё я сказал, что мы не должны говорить людям: вот, мы просты и понятны, мы такие же, как вы; тогда они скажут нам: будьте похожими на нас и в остальном. Не нам идти на компромисс - мы должны быть иными, сложными, не опускаться до толпы, а ждать, когда кто-то из толпы поднимется до нас. И Эфализинду понравились мои слова, он сказал, что пять лет, проведённые мной в общине, не прошли даром.
Говорил Эфализинд и о страхе, в котором вовсе не было дурного. Смерть Ирильдэ была страшна, но и прекрасна, как извержение огненной горы, как буря, как бросок хищного зверя; тот, чьё сердце потрясло этим страхом, мог через него прийти к вере. Он сказал присмотреться к бару Тариэлу, который был возмущён. Я согласился, что нет ничего хуже равнодушия, из бывших же врагов нередко выходят самые верные друзья. И я подумал, что Эфализинд, в ком жарко горело пламя веры и кто был открыт к разговору с единоверцами, мог стать серьёзным соперником Имразору. Что же до Ирильдэ, то мы, в отличие от Имразора, верили твёрдо, что она осветила себе путь в воинство Мелькора.
Страх же жителей Роменны был нами, как верно заметил Берен, преувеличен. И часа не прошло, как они уже забыли о том, что видели. Их занимали собственные проблемы, то, как получить компенсацию за выбранное к сносу жилище, где изыскать доказательство своего владения домом. И мы с Нулуфэль и Береном, поблагодарив Эфализинда за беседу, отправились к людям - в "Нарак", откуда столь соблазнительно пахло горячими блинами и пряным вином.
В "Нараке", впрочем, нам не удалось найти иного общества - многие горожане праздновали в своих семьях, за столом же, на шатких скамьях, собирались всё те же члены общины. Но время от времени подходили к нам люди Роменны с вопросом о том, одобряет ли наша вера самосожжение, и распространено ли это в наших рядах. И бари Нилумит говорила им о безумии, я говорил им о любви, а Имразор, сперва повторявший за ней, также начал вскоре упоминать, что Ирильдэ совершила свой порыв из любви к Владыке. И, радуясь тому, я невольно задумался о том, сколь несложно внушить Имразору свои мысли тем, кто окружает его.
Имразор сетовал, что Ирильдэ с ним не посоветовалась прежде, чем пойти на страшный шаг, - как будто от такого можно было отговорить. Жалел, что мы так мало о ней знали, - но она сама пожелала, чтобы мы запомнили её именно такой, сжигая всё то, чем она была прежде. Не было ли гордыней думать, что порыв любви возможно предотвратить, возможно свернуть окрылённое пламенем сердце с избранного им пути, - или же из слабости он утешал себя?
Заходила речь за столом и о застройке кладбища. Особенно волновало это бари Бэларет из Умбара, она собирала десять подписей к петиции о том, чтобы могилы были с почестями перенесены. Я считал, что мёртвым всегда приходилось потесниться ради живых, и что мёртвым всё равно, как их почитают, - это нужно лишь их потомкам; но нельзя было изжить все традиции разом, и я мог оставить подпись ради тех, для кого это было важно.
По соседству собрались чиновники и пели о войне, даже в праздник, - как мудро заметила Нулуфэль, война когда-то была для них работой, а каждый поёт о том, что ему ближе. Я ушёл туда, где песни были об ином - в дом Галки, в котором собиралась портовая молодёжь: и Рут, дочь вдовы-морячки, и натурщица Бэл, и бродяжка Иса, и Аза из кабака забегала, когда не была занята грязной посудой. Там гитара и бутылка вина ходили по кругу, и некоторые песни были созвучны молитвам - о странствиях и о Тьме, объемлющей мир; а некоторые песни были написаны прежде, чем люди познали новую веру, их авторы страшились ночного мрака и с надеждой ждали рассвета вместо того, чтобы разжечь огонь. Но всё же мне казалось, что люди, певшие в том доме, хоть и не приходили на службы, были свободны, а значит, любимы Мелькором.
Пришёл в тот дом и бар Имратир, старший брат бари Нилумит, приехавший вместе с ней, и угостил нас вином, расспросил о новостях и вспомнил, как ещё в детстве лазил на берёзу, выросшую в могиле, которую дед Варбузар для себя приготовил. Но Канцелярия, к сожалению, работала и праздничной ночью; сперва вызвали Бэл, затем глава Третьего отделения бар Илинлуг самолично пришёл за мной. Я за ним последовал со стаканом вина в руке, расплескав его на всех колдобинах дороги, не менее домов нуждавшейся в обновлении.
В Канцелярии меня спросили, знаю ли я художника Мано и бываю ли в его доме. Я отвечал, что мы знакомы, но не дружны, и Мано меня не особенно привечает из-за расхождений творческих, и если я его и навещаю, то незваным. Мне показали меч и спросили, узнаю ли я его или кровь на нём, но в оружии я не смыслил и для меня все мечи были одинаковы. Я заметил только, что Мано никому не делал зла и не желал. Мне так и не сказали, что за злодеянье произошло в доме художника, я же обещал, что если мне удастся что услышать или увидеть - я сообщу. Меня поблагодарили так, словно долг гражданина был для них редкостью, и позволили идти.
Когда я возвратился, дом Галки уже опустел. Кто-то ушёл спать, кто-то перебрался в кабак. В кабаке бари Нилумит рассказывала о том, что всякий раз, стоило ей появиться на форуме, там что-то случалось: сначала девушка сожгла себя, затем она застала кого-то за исполнением крамольной песенки, и те скрылись, а Нилумит справедливо рассудила, что не её работа - за нарушителями бегать, а городской стражи. Было решено пойти на форум снова, дабы там ещё что-нибудь произошло. Однако там было безлюдно и тихо; Нилумит подзуживала своего брата поведать некую историю, которую нельзя было рассказывать в приличном обществе, он же отказывался наотрез, ссылаясь на то, что недостаточно пьян. Всё закончилось тем, что кто-то предложил исполнить непристойную песню про ёжика, а остальные пообещали, как общество приличное, на следующее утро сделать вид, что ничего не помнят. Тогда я и ушёл спать - чтобы запомнить хоть что-то.

Рано поутру в библиотеке Роменны собрались слушатели на лекцию литератора бара Мзевинара о ранненуменорской драме. Пришли как люди образованные, которым не нужно было объяснять, чем драма отличается от иных родов письменного искусства, так и люди простые, что говорило в пользу личного обаяния бара Мзевинара. После краткого вступления он сконцентрировался на сюжете Лэйтиан, его фольклорных корнях и последующей трансформации в художественных трактовках, пустил по рядам листы с переписанными отрывками ценных текстов.
Завершиться лекция должна была самой любопытной частью - практической: попыткой реконструкции ранней постановки вышеупомянутого сюжета. Бар Мзевинар предположил, что исполнители тогда - на праздничных представлениях или иных - импровизировали, а не заучивали роли наизусть, а также предложил меняться, дабы почувствовать себя актёром могли все желающие. Игра эта принесла несколько забавных афоризмов, в частности, Сильмарилл был назван "съедобным сокровищем" из Харада, поскольку именно в Хараде видели люди врага.
Первым роль юноши Берена взял на себя врач Аглахад и разыграл с собственной дочерью Зимрафэль сцену знакомства с Лютиэн, у коей Берен искал любви и бессмертия. Следом роль Берена досталась... Берену, а роль отца Лютиэн, эльфийского короля, - внуку Варбузара, который столь точно изобразил сварливые интонации своего деда, что некоторым снаружи показалось, будто это был сам Варбузар. В третий раз внук сам стал Береном, а мой дальний родич бар Талион, хранитель библиотеки, помогавший бару Мзевинару читать лекцию, - одним из "злых эльфов", феанорингов, добавленных в позднейших вариациях драмы.
Случилось, что должно было случиться: бар Талион чрезвычайно глубоко проникся гневом эльфа, который жаждал вернуть утраченное и которого Берен обвинил в трусости. Он вылетел из библиотеки и умчался прочь. Давеча, когда он любопытствовал, как вера в Мелькора относится к самосожжениям, я спросил его, как сам он к этому относится, - ведь, задавая вопрос, он должен был иметь ответ, он не обратил бы внимания на смерть Ирильдэ, если бы она его не тронула. Теперь он мог понять и её, и то, почему Владыка Мира не одобрял подобные поступки. Лишь эльфы становились рабами своих страстей, позволяли им ослеплять себя и толкать к безумствам. И, увы, они соблазняли сердца людей этой пышной аффектацией.
На данном инциденте был остановлен спектакль, в коем я охотно сыграл бы разве что роль Даэрона, если бы бар Мзевинар не решил без него обойтись, - ибо интересно было почувствовать, как сердце человека слабого при столкновении с прекрасным не освобождается, а подчиняется им, превращается в его раба. Но также практикум прерывался стражниками, собиравшими добровольцев для переноса кладбища. Они заметили, что я стою у входа, чтобы лучше слышать объявления с форума, и решили, будто я ничем не занят. Они поволокли меня на форум, и я счёл разумным не сопротивляться, а лишь перед Диргоном сказал, что я - не доброволец. Меня отпустили.
Мне это рвение казалось чрезмерным. Коль скоро люди, которых волновала судьба кладбища, не желали для его спасения работать - так, значит, старые могилы им вовсе были не нужны, а нужно было только пошуметь, и было незачем сгонять свободные руки на перезахоронение: заровнять, и дело с концом.
После неоконченного спектакля бар Мзевинар был как будто чем-то угнетён. Он сидел в одиночестве на форуме, и я спросил у него, чем он опечален. Он отвечал, что, должно быть, странно печалиться о том, чего никогда не было. Я возразил, что каждому из нас знакома тоска о несбывшемся. Однако, говорил я, наши мечты ограничены нашим воображением, тогда как возможности, дарованные нам, не ограничены ничем. Многие остаются на месте, обратив взгляд свой внутрь себя, - но стоит оглянуться вокруг, и принять этот дар, и можно достичь гораздо большего, чем мечтал. Бар Мзевинар улыбнулся и спросил, что делать, если эта печаль приносит ему наслаждение? Творить, конечно, - слагать стихи и песни, повести и пьесы.
Имразор провёл на форуме утреннюю службу и обряд посвящения для нового члена общины, бара Дурзуна; и прочёл проповедь, посвящённую любви к ближнему. Он говорил о том, что нам следует любить не только Мелькора, но и других людей, как Он завещал нам. С его точки зрения в порыве Ирильдэ, исполненном любви к Мелькору, любви к ближним не было. Я не стал спорить с проповедью, - но ведь Ирильдэ никому не навредила, ни один человек и ни один дом не пострадал от её огня; и я вспоминал слова Эфализинда: пусть сто свидетелей отшатнётся, но в одном из ста может вспыхнуть искра веры - не сейчас, так после.
Мы подошли к причастию поочерёдно и разошлись. Проповеди всегда были для меня источником вдохновения, но новости, пришедшие вскоре из столицы, оказались и того радостней. Король велел на всех верфях Острова строить корабли, заняв все свободные руки. Зазвучали недоумённые голоса: для чего корабли, с кем король собирается воевать? Лишь для нас, для верующих, великий этот замысел был яснее дня. Пришла пора плыть на Запад, в край, где смерти нет, нарушить запрет, взять по праву то, что трусливо скрывали от человека. В моём сердце сразу зазвучали строки, которые я, не бегая за тетрадью, записал прямо на стене форума, как они были, черновыми.
Почти одновременно с этой вестью в Роменне появился ещё один столичный гость, молодой чиновник бар Гимильхор. Он был улыбчив, громко славил короля, всех угощал вином и быстро заслужил общее расположение. Быть может, не без влияния блестящих кадров из Ар-Миналета наместник постановил построить храм Мелькора на форуме Роменны. Осторожные члены общины поговаривали, что бар Хаскел приказал это нарочно, чтобы вызвать недовольство горожан. Но если это было так, то он был глуп: форум был единственным местом в городской черте, где для строительства нового здания не требовалось сносить старые. И все дороги вели на форум.
За завтраком я имел беседу с бари Бэларет. Она верила только в то, что видела, и не могла понять, как можно поклоняться Владыке Тьмы, не являющемуся нам, не говорящему с нами. Я и Имразор отвечали, что мы служим Мелькору не как рабы - господину, а как ученики - мастеру и создателю, которого возможно превзойти; и обращаемся к Нему с молитвами не для того, чтобы Он вёл нас за руку, а для того, чтобы Он вдохновил и укрепил наше стремление идти вперёд. К каждому обращается Он, но не каждый Его слышит, потому что для этого нужно открыть сердце и слушать.
Также я говорил, что ежели ей нужно доказательство, то оно - во всём вокруг неё: в мире, который создал и даровал нам Мелькор. Есть у неё и глаза, и уши, но есть и сердце, - так неужели оно не замирает при виде прекрасного, а только лишь перегоняет кровь? Она спросила, что было раньше, яйцо или курица. Я ответил, что раньше был замысел - замысел того, что птица рождается из яйца, затем откладывает новое яйцо, и всё живёт, даёт жизнь и умирает.
Считать, что мы этот замысел уже постигли, - есть гордыня, а возгордившийся - останавливается, не движется вперёд, не развивается вместе с миром. Верно добавил тогда бар Гимильхор: не только чуткий человек слышит мир, но и мир откликается на наши чаяния. Это был интересный разговор, и я подумал тогда, что рано или поздно бари Бэларет дождётся того особого знака, который убедит её сердце в том, что законы и порядки мира установлены его творцом.
Как только на форум доставили материалы для строительства храма - и чёрный, и белый камень, - община собралась своими руками возводить храм. Бари Нилумит дала бару Салбатору пригоршню монет, чтобы он заходил в портовые кабаки и предлагал бездельникам поработать на стройке за плату. Мне не понравилось, что мы пытаемся купить жителей Роменны, на что бари Нилумит возразила, что давать людям работу - это благо. Однако все, кто не явился добровольно, отказались. Община справилась собственными силами. Дело спорилось, храм вырос невелик, но красив и изящен. Особенно мне нравился вход в виде арки, украшенной золотой резьбой. Купол храма был открыт, и так сказал Эфализинд: кто входит - кланяется, а затем выпрямляется и видит над собой небо.
По желанию Имразора внутри храма было отгорожено помещение для личных бесед с настоятелем, дабы каждый мог облегчить сердце и получить совет. Также до нас дошёл королевский указ давать приговорённым к смерти выбор - быть умерщвлёнными палачом или же взойти на костёр во славу Владыки Мелькора, очищаясь от грехов. Но у нас не было отдельного зала для сожжений, и решено было использовать площадь перед храмом, ежели возникнет в том потребность.
И даже от строительства храма стража попыталась меня оторвать - чем я так намозолил им глаза? Они заявляли, что я не работаю, а значит, должен отправиться в порт. Я отвечал, что если в один момент я не нужен, то в другой моя помощь может пригодиться, и что я хочу своими глазами видеть, как вырастает храм. В отсутствие Имразора за нас вступился бар Салбатор и подтвердил, что взгляд снаружи важен, ведь работающие над отдельными деталями не могут видеть всей картины в целом; Эфализинд добавил, что как только труд будет окончен, вся община примет участие в строительстве кораблей. И, когда храм был достроен, он на самом деле повёл нас немедленно на верфи, и все согласились с тем, что создание кораблей - едва ли не более важная часть нашего служения во славу Владыки Мелькора.
Я никогда прежде не строил корабли, и работа была в радость. Кроме верующих, никто почти не откликнулся на призыв короля, - только дед Варбузар, как всегда в центре событий, суетился, подавая материалы, да некто Азарзиран, приведённый стражниками помогал как мог. Он утверждал, что в Канцелярии его пытали, желая выведать о том мече, и покалечили ему руки, потому он больше подсказывал, чем делал сам. При мне он разговорился со спутником Эфализинда, младшим человеком, - будто меня рядом и не было. Признался, что ему полюбилась бари Нилумит (она раньше справлялась о нём как о вассале своего Дома), но знал он, что сердце её занято - и не её супругом. Хотел я сказать, что сердце жрицы принадлежит Мелькору, но смолчал и слушал дальше, продолжая заколачивать гвозди.
Младший человек отвечал, что у него есть средство, приняв которое, бари Нилумит воспылает к Азарзирану страстью - но, остыв, увидит того в прежнем свете; быть может, пережитое поможет ей открыть сердце тому, кого она прежде не замечала. Мне подумалось, что тот, кто верит в Мелькора и ценит превыше всего свободу воли - Его главный дар, - будет оскорблён применением подобного средства, но я вновь смолчал. Младший человек сказал, что есть у него и более сильное средство, которое заставит бари Нилумит взглянуть на Азарзирана и почувствовать, что нет его желанней, - но оба они сошлись на том, что то будет уже не сама Нилумит, и такого результата её поклоннику не было нужно. Тогда я решил, что предупреждать бари Нилумит мне не о чем.
Протягивая Азарзирану мешочек с порошком, слуга Эфализинда добавил, что тот может и сам употребить порошок, дабы набраться смелости для признания. Но то была бы фальшивая смелость, и я мысленно помолился о том, чтобы Мелькор вложил в сердце влюблённого довольно жара для того, чтобы самому решить свою судьбу.
Одним из последних я уходил с верфей, окрылённый тем, что один за другим вставали у причала светлые, стройные, лёгкие корабли - три или четыре из них построила наша община. Я приходил в "Нарак", и каждого встречного мне хотелось спросить, видел ли он молодые суда, прекрасные, как молодые птицы: такие же хрупкие и такие же сильные, устремлённые за край земли. И мне было удивительно обнаружить, что многим людям Запада было... всё равно. Они не приходили в порт даже взглянуть на корабли, у них находились другие дела. Они цеплялись за внешнюю сторону жизни, не интересуясь её сутью. Точно так же горожане в кабаке спрашивали, зачем на мне ошейник, и это было единственным, что они хотели знать обо мне.
Община ждала прибытия в Роменну короля, возможно - вместе с советником Зигуром, чтобы они освятили храм и нарекли имена кораблям. И вновь мне казалось, что более никто этого не ждал. Тихо было на форуме, пока строились корабли. Лишь один раз Асгару, хозяину "Зелёной лампы" и антикварной лавки, с пьяных глаз померещилось, будто с Менельтармы спускается тёмная тварь - он бросился со страху в библиотеку и навёл там переполох.
Я между тем застал ещё один увлекательный диспут: Эфализинд и Имразор в присутствии нескольких членов общины спорили о целях и средствах. Имразор утверждал, что ненависть - средство неэффективное, а Эфализинд напоминал о том, что наш создатель - Владыка любви и ненависти, огня и тьмы, и нельзя отринуть одно и оставить другое. Лишь лукавые валар говорят, что в человеке хорошо, а что в нём дурно, и стремятся исправлять людей, тогда как сильный человек способен любые недостатки обратить в достоинства.
Я склонен был согласиться с Эфализиндом: человек - господин над своими чувствами и может управлять ими, а не бояться и избегать их. Ведь, говоря о ненависти, Эфализинд имел в виду не мелочные обиды, а праведную ярость, вспыхивающую, когда мы видим несправедливость. Ненависть наша к врагам - отражение нашей любви к ближним, которых нам должно защищать. Это и отличает нас от животных, которые злятся, если отнять у них еду. Не только любовь и разум, но и волю и силу даровал нам Мелькор, чтобы мы выбирали сами, как поступать.
Тут к нам присоединился опальный князь Абразан и взялся говорить о том, что никакие цели не стоят того, чтобы жертвовать своей фэа. Я возразил, что чем больше огня сердца отдаёшь, тем жарче он разгорается, но князь меня мало слушал, обращаясь в первую очередь к бари Нулуфэль. И он ошибся, надеясь смутить эльфийскими терминами ту, что происходила из рода "верных" и, будучи с хранителем библиотеки в родстве, знала немало эльфийских текстов! Она отвечала, что, согласно вере эльфов, фэа неделима. Бар Абразан поправился, что говорит о шрамах на фэа. Эфализинд понял его и сказал, что его сердце ранили унижения, такие, когда твоей жизнью распоряжается другой; бар Абразан - что для него самой большой болью было предать то, что любишь.
Да, не о всех шрамах вспоминаешь с гордостью. Но и ошибки становятся частью нашего опыта, создают нас; я смотрел на Эфализинда и думал, что высших людей потери лишь делают сильнее, подобно огню, закаляющему металл, и гадал, через какие испытания пришлось пройти этому человеку в колониях. Я едва не пропустил, как бар Абразан ошибся во второй раз, излагая поучения о стихосложении в моём присутствии. Он говорил, что неверный поступок подобен низкому слову, которое портит весь стих и вынуждает переписать его. Я хотел сказать, что не бывает хороших и дурных слов - бывают хорошие и дурные поэты, но вмешался Эфализинд, горячо возражая, что для иной цели и потрудиться, переписывая, не страшно. Многим нужна жизнь простая и складная, без труда и боли, но так они только делают её пустой и мёртвой, как стихи без вдохновения.
Бар Абразан ушёл, и Имразор ушёл, а Эфализинд ещё сказал, что для нас, людей современных, сюжет Лэйтиан также важен. Герои этой легенды - люди, которые не только любили друг друга, но и всей душой ненавидели своего врага - нашего Владыку. И он признал их победу, потому что он, в отличие от эльфов, честен, и когда они встретятся с Ним в Вечной тьме - им будет о чём поговорить.

Когда с форума был зачитан приказ о записи всех желающих - воинов, мастеров, лекарей - в Великую Армаду, что пойдёт на Запад, я в числе первых устремился в Канцелярию, опередил меня только Берен. Да, я воином не был, но кто-то должен был воспеть это вдохновенное путешествие, записать и зарисовать подвиги людей, которые ступят на бессмертную землю. На моё имя выписали бумагу, подтверждающую моё место на корабле, и, свернув её, я прижимал её к сердцу.
Я отправился в "Нарак", чтобы найти других, готовящихся к плаванию, и не нашёл. Там Нулуфэль как раз беседовала с врачом Аглахадом, который оставался в Роменне. Королю в Великой Армаде нужны были медики, но мы должны были уважать иной выбор - кому-то стоило остаться и продолжать начатое. А поражён я был тем, что и Аглахад, и Бэларет открыто говорили о том, что воля короля - не его воля, что советник Зигур злонамеренно внушает ему свои мысли. Как можно было любить короля, быть ему верным, и в то же время считать его беспомощным, словно младенец, который делает всё по чужой указке? При том, что все те, кто жил и служил в столице и виделся с королём - и Нилумит, и Гимильхор, и Эфализинд, - подтверждали, что не в его натуре - слушать кого-то, кроме своего сердца, - этих людей переубедить было невозможно.
Аглахад рассказал историю о том, как король спас своих солдат во времена войны с Мордором - как сиял на солнце его золотой доспех, как беззаветно все были влюблены в него, словно в невесту; это была красивая история, и рассказана от чистого сердца, но из неё выходило, что люди любили короля, только когда он помогал им, а когда он просил у них помощи и поддержки - отворачивались, находя отговорки. Они признавали за ним то, что было им по нраву, а то, что им не нравилось, - отвергали, подобно глупым родителям, которые, видя, что их ребёнок превосходит их талантом, приписывают это "дурной компании". Неужели свободные люди, люди Острова, разучились принимать и себя такими, какими их создал Мелькор, и других - во всей их многогранности?
Я ушёл на форум опечаленным. Тех, кто говорил в кабаках и писал на стенах форума, что не будет никому подчиняться, "верные" исподволь сделали рабами, и они судили по себе, не понимая, как можно служить сердцем, по своей воле и выбору, как можно видеть в Мелькоре первого среди равных, как король и его советник смотрели в одном направлении, а не один был поводырём другого. Эти люди под служением понимали только исполнение приказов за подачку - как века назад относились к людям эльфы и валар.
Где-то в порту, в здании таможни, женщины Роменны шили паруса нашим кораблям. А я опустился на скамью и услышал разговор двух стражников, дежуривших на форуме, - близнецов Агамира и Агазара. И один из них говорил о том, что в столице мест на кораблях Армады не хватает на всех, и люди готовы выкупать бумаги друг у друга, готовы драться за них; здесь же записаться на корабли мог каждый, а горожане были поглощены повседневной суетой. Ещё он сказал, что, хоть он и не верил в Мелькора, он бы взошёл на корабль просто потому, что такая возможность - увидеть неизведанный край - даётся лишь раз в жизни. Неужели воистину жители Роменны предали всё то, чем отличались люди Запада, и слишком привыкли жить, уткнувшись в землю под своими ногами?
На стене форума упорно писали "Слава королю, а не советнику"; надпись закрашивали штукатуркой, завешивали объявлениями о том, что в "Нараке" подавали кабачковую уху, но её раз за разом подновляли. Я подумал, что не стоит пытаться скрыть то, над чем можно посмеяться, и подписал ниже "Слава оладьям, а не сметане"; стражник, стоявший прямо за моей спиной, ничего не сказал. Отвечал я и на другие надписи, которые множились, как сыпь при болезни.
Но вот пришло исцеление. Объявили о том, что король близко, и процессия горожан потянулась от форума по главной дороге встречать его. Золотой король прибыл с советником, и с супругой, и с детьми. Самые верные преклонили перед ним колени. Он поднял нас, и прошёл мимо меня, широким и быстрым шагом направляясь вслед за наместником в Канцелярию; толпа, как заворожённая, следовала за ним. Зевакам велели не стоять вокруг Канцелярии, а собираться на форуме и ждать короля, но люди всё равно оставались там, жадно следя, кого он требовал к себе.
Явившись на форум, король собрал всех для освящения храма. Имразор прочёл молитву, а Нилумит держала над головой пылающий факел. Король и Зигур благословили верующих, и всех жителей Роменны, - но без эксцессов не обошлось. Сперва одна из женщин начала выкрикивать хулу, и, хотя сам король велел ей замолчать, не успокаивалась, пока ей не зажали рот и не увели прочь. Затем наместник бар Хаскел, оказавшись вдруг прямо передо мной, посреди торжественной речи короля заявил, что ценности наши - дерьмо. Он был в стельку пьян и шатался так, что едва не сбил меня с ног; бар Тариэл крепко схватил его за плечи и поспешил увести. Позже в народе будут удивляться, что король подействовал словно крепкое вино на тех, кто обычно вёл себя рассудительно и пристойно и безумных выходок себе не позволял.
Но более других потерял голову Аглахад. Он выступил вперёд и стал оскорблять наместника Зигура, и отговаривать короля от похода на Запад; память моя не сохранила тех дерзких и путанных речей, внушённых несчастному его "друзьями"-эльфами. Стража схватила его. Его было уже не спасти. Мелькор никого не называет своими врагами, но те, кто называют своим врагом Его - должны ответить за свои слова. И горький гнев поднялся в моём сердце от того, что эльфы и валар трусливо прячутся, посылая вместо себя слабых людей на верную гибель.
А ещё я испытывал стыд за Роменну, которая разочаровала своего короля и вызвала его гнев. Он вопрошал, что может запретить людям Запада нарушить вымороченную границу и высадиться на берег бессмертного края, и выслушивал всех, кто желал говорить, - но никто не смог ответить на этот вопрос. Потому что ответ был один: только трусость и детские предрассудки ещё сохраняли в людях покорность наказу валар. И король говорил долго и вдохновенно, так, что можно было почувствовать пламя, бушующее в его сердце, - и Иса даже лишилась чувств. Говорил о свободных и гордых людях, не знающих страха, что пойдут с ним на Запад, и просил Роменну не подвести его.
Король, окончив речь, позволил обращаться к нему с просьбами. Тогда бари Нилумит преклонила перед ним колено и попросила о праве взойти на корабль Великой Армады как потомок высокого Дома - и король, обнажив меч, коснулся им её плеча в ознаменование того, что принимал её службу. Следом выступил младший человек, слуга Эфализинда. Он просил о той же чести - хотя это была дотоле неслыханная честь. Но по мудрому совету Зигура король даровал ему право стать частью великого путешествия и велел ему идти и рассказать об этом каждому в Роменне, дабы те, кто именовал себя старшими людьми и побоялся при этом отправиться на Запад, устыдились. Воистину так начиналась новая для людей эпоха.
Король удалился, а Гимильхор приглашал всех праздновать, - и все так шумно и бурно обсуждали слова и решения короля, что никто не слышал, как Имразор созывал прихожан на первую службу в новом храме. Я был единственным, кто вошёл и принял причастие. Имразор был немолод, и ему сложнее было увлекать людей за собой, хотя в том не было его вины; но ещё на прошлой службе, на которую Имразор не пригласил ни Нилумит, ни Эфализинда, я почувствовал, что община может расколоться и ей необходим сильный лидер.
Вскоре произошли перемены, но не так, как я ожидал. Все понимали, что Аглахад будет казнён за измену, и Нулуфэль недоумевала, ради чего он пошёл на смерть, когда у него не было жены и были дети, дочь и сын. Мы решили - не помню, кто из нас первым высказал эту идею, - что детей Аглахада сможет воспитать община для того, чтобы они не чувствовали себя изгоями и потомками преступника. И вот Аглахада привели к площади перед храмом, но не стражники, а Эфализинд; он требовал, чтобы изменник был сожжён по воле короля. Аглахад держался достойно, хоть и видно было, как ему страшно, и повторял, что не желает такой смерти.
Свидетели дрогнули, и даже стражники были в замешательстве. Не все, видимо, поверили Эфализинду. Рядом с приговорённым возник Имразор и заспорил, что подобная казнь не соответствует канонам нашей веры. Но, идя против закона, он шёл против короля и советника, в чьей власти было законы создавать и изменять, - а значит, против Владыки Мелькора, наделившего их этой властью. Я не мог сомневаться в том, что Эфализинд говорил правду, но надеялся, что за ним следом явится сам король и прояснит свою волю толпе, и та признает её; но короля не дождались.
Уже подносили факелы, и Аглахад взмолился к одному из стражников, чтобы тот убил его своим мечом. Стражник успел нанести удар Аглахаду, когда Эфализинд выхватил меч, заслоняя его, - и сразу несколько клинков скрестилось прямо вокруг меня. Я чудом уцелел, отскочив в сторону, - только для того, чтобы тело связанного Аглахада, объятое пламенем, покатили по земле на меня, пытаясь сбить огонь. Пламя погасло, но он был уже мёртв и лежал навзничь; огонь не тронул его головы, и я увидел кроваво-алые губы на снежно-белом лице. Будет ли Мелькор милостив к этому упрямцу, отказавшемуся от искупления? Эфализинд был ранен, но на ногах, кто-то из стражников - убит или оглушён. Имразор сидел поодаль под деревом, казалось, разом постаревший ещё на полвека, молчаливый, так что я боялся за его жизнь и рассудок. Тут и пришёл король.
Я разделял гнев и смятение короля: чем казнь огнём была хуже привычной казни сталью? Нет, не потому взбунтовались стражники, что в них проснулась неожиданная жалость к преступнику. Им из жадности не хотелось, чтобы чья-то смерть была посвящена Мелькору. Пока Эфализинд рассказывал королю, что произошло, огонь, разлитый по земле, - быть может, по чьей-либо злой воле, - перекинулся на стены храма, и некому было бежать за водой. Не успел я броситься на пристань, искать ведро, звать на помощь, - как к ревущему пламени вплотную без страха подошёл Зигур, и по лёгкому мановению его ладони огонь угас. Такую власть над стихией даровал ему Мелькор! А валар, которые сами были не более чем стихиями, даровали лишь ограничения и суеверия.
Раз его предали столь многие, король вынужден был назначить нового настоятеля и нового наместника. И вновь его решение было беспримерно мудрым. Он сказал, что власть короля и власть верховного жреца находится в его руках - значит, по его примеру во всех городах Нуменора отныне власть светская и духовная будет принадлежать одному человеку. Настоятелем и наместником Роменны стал по его воле Эфализинд. Спасибо Нулуфэль - она вспомнила сказать ему о детях Аглахада. И первым распоряжением Эфализинда было, чтобы она сама занялась ими.
Едва король и его люди покинули Роменну, и немногие вышли провожать его, - власть нового наместника подверглась ряду испытаний, словно наглецы не верили, что в отсутствие короля найдётся на них управа. Глава городской стражи попросил об отставке и получил её, и новым главой Эфализинд назначил Гимильхора, сказав, что желает испытать его. У Гимильхора не было оружия - Эфализинд протянул ему свой меч. Гимильхор преклонил колено и коснулся рукояти меча губами. Это показалось мне излишне восторженным жестом; ещё тогда я думал, что Гимильхор покуда не вполне владел своими чувствами, когда он хвастал "своим" кораблём, на котором отправится на заокраинный Запад, - самым лучшим кораблём, который он назвал Азрубелом в честь первого человека, ступившего на запретные земли.
Диргон также отказался от своей должности, поскольку гордыня не позволяла ему служить под началом человека моложе его самого. Но он по-прежнему желал служить Роменне, посему Эфализинд отнёсся к нему мягко, сказав, что позже найдёт для него подходящее дело. Высказала неповиновение и бари Бэларет, и к ней Эфализинд был столь же милосерден; горько ему было слышать, что она происходит из Умбара - края, славящегося верностью королю, и он приговорил её к ссылке на родину, дабы она могла одуматься. Однако, так как королевский указ запрещал кораблям покидать гавани по любым иным причинам, кроме нужд Великой Армады, бари Бэларет осталась под стражей в Роменне.
В довершение всего, к Эфализинду приблизился Имразор и вызвал его на поединок - чтобы тот, за кем будет победа, и был настоятелем храма. Это был древний варварский обычай, но всем было ясно, что Имразор искал не возмездия, а искупления и смерти. Ему дали меч, и он дрался достойно для своих лет, переложив рукоять в левую руку, когда был ранен в правую. Эфализинд щадил его, но не поддавался и наносил удар за ударом. Юный Эреллонт, издали увидев схватку, примчался на помощь, но я остановил его, сказав, что Имразор сам выбрал такой путь. Когда бывший настоятель упал, заливая кровью камни форума, и сердце его замолчало, мы перенесли его тело в храм и со всеми почестями предали огню, и вписали его имя на стену памяти.
Все мы были опечалены и надеялись, что после смерти Имразор сумеет найти верную дорогу к Мелькору сквозь Вечную тьму. Лишь Гимильхор заикнулся было о том, что-де глупец получил по заслугам и таких нудных проповедей он отродясь не слышал. Нулуфэль и Эфализинд напомнили ему о том, что мы не осуждали бари Ирильдэ, когда она сожгла себя, - и тем паче не можем мы осуждать Имразора, который был смел и потому, что взял на себя непростую роль, и потому, что сумел от неё отказаться, и который многое сделал для общины и во славу Мелькора на своём месте. Увы, некоторых последователей наша община потеряла со смертью Имразора, - но это были те, кто был привержен настоятелю и его мягкосердечию, а не Мелькору.
Эреллонт был особенно удручён, и я объяснил ему, что Имразор не совершил ничего дурного - он лишь перестал справляться с возложенной на него тяжестью служения и, поняв это, ушёл вовремя, прежде чем слабость станет причиной ошибок. Как раз звали в "Нарак" послушать пение Азы, и я пригласил Эреллонта туда, чтобы развеяться. Но прямо у сходней "Нарака" к Эреллонту подошли сын и внук бара Абразана, Нимрузир и Нилузан, оглушили и уволокли с собой, будто разбойники.
Некоторое время спустя был зачитан королевский приказ о скором отплытии Великой Армады. Ждали сигнала, чтобы не медля взойти на корабли, считали часы, собравшись на форуме. Я стоял поодаль, как вдруг увидел ослепительную вспышку - и свет померк. Я погрузился во тьму, не понимая, что произошло; мне отвечали, что это была молния - но я не слышал грома и помнил, что небо было ясным. Кто-то взял меня под руки, отвёл к скамье и помог сесть, дал умыться прохладной водой. Всё ещё сжимая в ладони стакан сидра из "Нарака", я узнал голос бара Нимрузира, знатока медицины, - он сказал, что моё сердце в порядке, а зрение должно вернуться. Послышался шум - звали лекаря к наместнику. Я попросил оставить меня и идти туда, где помощь была нужней. Я боялся, что навсегда ослепну и меня не возьмут на борт, но ещё больше беспокоился, что случилось с Эфализиндом, не напали ли на него враги.
Зрение начинало проясняться - я видел свет и смутные тени; оборачиваясь по сторонам, я спрашивал, что произошло, но никто не мог мне ответить. Наконец, я услышал, что Эфализинда поразила молния и его отнесли в храм. Я поднялся и наугад направился через форум туда, где высился храм, пока стражники не преградили мне дорогу и велели не беспокоить наместника. Тут раздались крики с востока, и, поскольку ни солдат, ни лекарей уже не хватало на то, чтобы сдержать панику перед лицом неведомого катаклизма, мы с баром Салбатором устремились на зов. В камни мостовой под нашими ногами ударила ещё одна молния, отбросив нас далеко назад, - я так и не узнал, выжил ли он, а сам очнулся уже в храме, подле Эфализинда. Я был очень слаб, он же - даже в недомогании исполнен внутреннего пламени. Говоря, что небесный огонь убить не может, он приказал перенести его на форум, и я попросил перенести меня также.
Эфализинд сел на скамью, поддерживаемый своим верным слугой из младших людей. Меня уложили на землю, и я оперся о скамью, чтобы его слышать. Тогда наместнику и донесли о том, что от берега Роменны отчалили суда в направлении Востока, и на них бежали "верные" и их прихвостни - чиновники, книжники, врачи, бродяги, от стариков до юнцов. Бежал даже Диргон, которого Эфализинд при последней встрече назвал храбрецом. Но Эфализинд только обрадовался этому. Он сказал, что Мелькор обычно не вмешивается в дела людские, но ныне помог нам, избавив нас от предателей, надоумив их собственными руками очистить город, так что нам не пришлось бы их арестовывать, высылать или казнить. Теперь можно было свободно дышать в Роменне, не ожидая удара в спину, и все на форуме были своими, как одна семья.
Настоятель благословил Гимильхора и Нулуфэль стать частью Великой Армады. Я сказал, что поправлюсь и тоже смогу плыть на Запад, но Эфализинд ответил, что я буду нужен ему в Роменне, и я повиновался. Затем он прочитал свою последнюю проповедь. Он говорил, что люди, достигнув Запада, принесут дар бессмертия своим младшим братьям на Востоке, и более не будет старших и младших людей - всем будут равно открыты все пути. И более не будет титулов и знати, и никто не будет мериться древностью своего рода и чистотой своей крови. И тогда, когда от края до края земли воцарятся свобода, и разум, и свет, - тогда, быть может, восстанет Арда Обновлённая, каковой задумывал её Владыка Мелькор, и сам Он вернётся к нам из запредельной Тьмы, и будет править как единственный властитель, учитель и судья.
Казалось, Эфализинд в тот момент отдавал нам всё своё вдохновение, всю огромную силу своего сердца, чтобы тем, кто отправлялся в путешествие, хватило её до самых берегов бессмертного края. Мне хотелось плакать от восторга, и мой взор, проясняясь, начинал уже различать цветные пятна. Когда Эфализинд замолчал, его слуга промолвил, что тот забыл об одном - освободить его. И Эфализинд, при свидетелях, провозгласил, что отныне этот младший человек - вольноотпущенник Нуменора и никто вовеки не будет владеть им снова.
Когда Арьянтэ, портовая сумасшедшая, говорила, что к нам едет король, ей сперва не поверили, - но воистину король приближался, дабы почтить Роменну великой честью: направить первые корабли Великой Армады из её порта. Все пошли встречать короля, и я попросил у Нулуфэль дозволения опереться на её плечо; она порадовалась, что я чувствую себя лучше и смогу увидеть короля, пусть и обожжёнными глазами. Золотой король явился без советника, сказав, что Зигур остался вместо него в Ар-Миналете. Он хотел, чтобы Эфализинд отправился с ним, но наместник отказался, пообещав в отсутствие короля удержать для него Роменну. Если зажечь пламя на самой высокой горе Запада - он будет виден с Менельтармы; но, говорил как Эфализинд, каждый истинный нуменорец должен будет сердцем почувствовать, когда его братья войдут в бессмертный край.
До самого порта провожали мы короля. Я видел, как избранные ступают по корабельным сходням, как гребцы занимают места на лавках и поднимаются паруса. Вольноотпущенник напоследок приблизился к Эфализинду, обнял ладонями его лицо и горячо поцеловал - и тоже взошёл на корабль. Мы обещали отчаливающим кораблям ждать их с победой, и могучая фигура короля возвышалась надо всеми. Ещё суда не вышли из гавани, как вдруг человек бросился в воду с палубы и поплыл к берегу. Его, захлёбывающегося в высоких волнах, подхватили и вытащили на сушу - это был Гимильхор. Он, как безумный, хохотал, складываясь пополам, и повторял, что "дураки плывут на Запад", - похоже, не выдержал накала чувств или испугался. Его увели.
Но Эфализинд заметил, что Гимильхор обронил в море свой меч, им некогда дарованный. И наместник стал звать, чтобы кто-нибудь, кто умел плавать, достал этот меч, - но многие уже разошлись. Я же оставался подле него - и если он говорил, что ему понадобится моя служба, то отчего не сейчас? Я по-прежнему был слаб и едва ли сгодился бы на что-то ещё. Я разбежался и прыгнул с причала в море, нырнул в глубину, где не было нужды в остром зрении, чтобы разглядеть во тьме металлический отблеск выскользнувшего из ножен клинка. Но там, под водой, мрак и тишина обняли меня ласково и крепко, укутали сонной тяжестью, - я понял, что вернуться мне не хватит сил.
Я услышал над собой голос Эфализинда и постарался поднять меч над собой, над поверхностью воды. Это было потяжелей, чем выловить яблоко с мелководья. Я глотал солёную воду, а чувствовал кровь, но я стремился на Запад не из страха смерти - я хотел видеть славу людского рода, а умирать было вовсе не страшно. Сильная рука вытащила меч и схватила меня за руку. Эфализинд всё же вынес меня на берег, пусть и поздно. И последними его словами, что я слышал, были: "Мелькор улыбается, приветствуя тебя!".
И воистину Он улыбался.

Это была одна из немногих игр, которых мне не хватило - в том смысле, что я хотел бы пообщаться с остальными персонажами, с кем не успел. И я хотел бы играть в это ещё - хотя не возьмусь сформулировать, во что именно "это". Предупреждая вопросы: к ЧКА я отношусь никак, только удивляюсь, почему по ней больше не играют. А вот ещё кусочек Нуменора - было бы кстати.