Посмотрел первую серию Кукольного дома. П@ц. Здоровенные спойлерыЭксплуатацией чьего-либо тела уже никого не удивишь - давайте изнасилуем личность. Сотрём всё, что было, запишем на болванку (показательно, что "куклы" - женщины) чужие воспоминания, заставим испытывать чужую боль, подложим под клиента, пошлём под пули, и снова сотрём. Да, Зимний солдат как идея, если вдуматься, - тоже п@ц, и жутко уже то, что это в принципе приходит кому-то в голову. Ок, я сам порой чувствую себя м@ком по отношению к своим персонажам - даже тем, которые сами м@ки. Но как смотреть на то, что вызывает только одну эмоцию - желание немедленно прекратить, - пока не понял.
Видимо, я приземлённый тюлень и смотрю сериальчики для того, чтобы расслабиться и заснуть, а не наоборот. Наутро почитал о сериале в вики - теперь хотя бы знаю, чего ждать, могу больше об этом не думать, и полегчало.

Мышиный выводок не выжил. Возможно, мать перестрессовала при отсаживании от других мышей; теперь её точно стерилизовать, чтобы с ней не случилось то же, что с покойной крысоФуней до её попадания к нам. Итого 22 мыши, из которых три в бегах, продолжают искать дом.

Вечером я доехал до Семёновской и пришёл ловить Птаху в Чёрную жемчужину, но они с Верой оттуда уже уходили - запомню это место на выпить кофе как-нибудь. Я дождался Алекс, и мы вчетвером отправились в магаз и на трамвай. Почаёвничали на кухне, пока Вера пекла пирог, поговорили за игры, встретили остальных игроков. Спасибо Телвен, погладившей мою расстрельную рубашку и аргендское жабо, кое я стирал накануне, ибо каждый раз обливаю его вином.
Птаху, к сожалению, перемена погоды сложила ещё до игры; меня от нехватки кислорода спасали открытое окно, много шоколада и сока и то, что я всё время сидел. Хотелось, конечно, быть более активным и шумным, но надеюсь, что не совсем слил. С наслаждением поиграл фиалку махровую, вневозрастного режиссёра литовского происхождения Виктораса Солерецкого под псевдонимом Виктор Ворожейкин. Собирался соблюсти традицию и подомогаться до Фандорина, однако и Виктор был слишком незамутнён, и разговор случился всего один и о печальном.
На втором прогоне кабинетки я играл юного критика Григория, которого до сих пор хочу доиграть. И традиционно надеюсь на четвёртый - глядишь, и на какую женскую роль подойду, игроцкий склероз у меня хороший. А пока расскажу о вечере с одним убийством и философскими разговорами.

Отчёт отперсонажныйВ тот вечер баронесса фон Гюббен пригласила в свой дом самых близких своих друзей - свой театр. Это должно было помочь ей пережить двойную потерю, потрясшую всех нас, - две смерти, унёсшие преданных людей искусства. Отравилась костюмерша - причиной отчаянного поступка сочли несчастную влюблённость; неделю спустя та же участь постигла юного актёра Петра Лялина после того, как он стрелялся - к счастью, без последствий для обоих - с Орестом Валаховым. А мы должны были продолжать сезон. Театральный живописец Андрей Окоёмов готовился представить новые полотна, а драматург Анна Купер - новую пьесу.
Мы с Андреем Ивановичем пришли пораньше и в тишине побеседовали о трудной судьбе женщин в театре - тех, которые не баронессы. Простолюдины считают их женщинами лёгкого поведения, и сами они окружены столь многими соблазнами - комплиментами, подарками, поклонниками, - что устоять почти невозможно. Те же, кто выходит замуж, но продолжают работать, сталкиваются порой с ревностью, достойной пера трагика, и вынуждены всё же сделать выбор - оставить сцену или семью. Но никто из нас не праведник. Монастырских добродетелей от людей искусства требовать бессмысленно - но у них свой путь, также достойный.
Затем Анфиса Николаевна Ерохина, самая заслуженная актриса в театре, составила мне компанию перед картинами Окоёмова. Особенно наше внимание привлекла графическая работа с двумя фигурами под мостом, переносящими на плечах две фигуры поменьше. Мне река напомнила о метафоре путешествия человека от рождения к смерти, а перевозчики - о святом великане Христофоре. Я запоздало понял, что, может, и не стоило вспоминать о смерти, но ведь все мы смертны, кто не Гильгамеш.
Вечер начался, и хозяйка представила нам своего гостя - Эраста Петровича Фандорина из столицы. Раньше я о нём от неё многого не слышал - только то, что у него были дела с её супругом и что человек он вроде бы государственный. Экономка принесла знаменитый яблочный пирог баронессы и графин холодного вина, и мы сели в гостиной в круг. Баронесса спросила Анну о готовящейся пьесе и о том, возможно ли будет её сыграть нынешним составом, без молодого актёра. Ведь уже существуют произведения, в которых центральное место занимают женские персонажи. Андрей Иванович в шутку предложил превратить Новейший театр в Глобус наоборот.
Баронесса также в шутку добавила, что Орест может провести для актрис урок, как надлежит играть мужские роли, но тот был необычно мрачен и отказался. Тогда Анна заметила, что напротив неё сидят три женщины разного возраста, и разговор зашёл о том, какую пьесу можно было бы написать о них. Я бы написал о женщине, которая встречает саму себя - юную и пожилую; это может помочь ей более снисходительно отнестись к ошибкам прошлого и к старости, которая всех нас ждёт. Мне подсказали идею, что Орест мог бы сыграть демона - и я согласился, что демон может приходить к женщине в новом обличье в каждом новом этапе её жизни. В разные годы то, что нас привлекает, похоже между собой, даже если различается внешне.
Конечно, в такой пьесе невозможно было бы обойтись без самоиронии - излишняя серьёзность театру не к лицу. Комичное зрелище демона, танцующего польку, помахивая хвостом, было отметено прежде всего самим Валаховым. Но этот образ должен был быть ироничным - спектакли, в которых демоны появляются из люка в клубах дыма, подсвеченные красным светом, давно устарели. У демона непростая работа - найти подход к капризной душе, которую он мечтает заполучить. Но прежде, чем я замечтался о злоключениях героя-демона и его отчётах перед начальником (чего наверняка не дозволила бы церковная цензура), баронесса и Анна удалились погулять по саду.
В доме действительно было душновато, но когда Анна вернулась и села в кресло, она была бледна. Затем у неё начался приступ кашля, и кто-то пожелал проводить её на свежий воздух. В коридоре она упала без чувств. Я бросился к ней - все столпились вокруг и ничего не делали; склонившийся над ней Фандорин произнёс, что она мертва, но я не мог поверить и спрашивал, чем помочь, просил расступиться и дать воздуха. Я был в таком ужасе от того, что было, как и в первых двух случаях, уже слишком поздно, и нельзя было ничего изменить, что сознание милосердно покинуло бы меня, если бы баронесса не упала в обморок раньше. Её поддержали и увели в её спальню, я остался один, и Эраст Петрович попросил меня помочь ему перенести тело Анны.
Я не помню, куда мы шли, что я говорил и как вернулся, словно во сне, в покои баронессы. Она уже пришла в себя и слабым голосом спрашивала, что с Анной. Я, казалось, подтвердил, что она мертва, но вскоре Андрей Иванович увёл меня в зал, чтобы я не расстраивал баронессу ещё больше, и сказал держать себя в руках. Но как я мог оставаться спокойным, если Анна была так молода, могла сделать для театра столь многое? Она была не "слишком" новаторской - она опередила наше время, поэтому многим её идеи не нравились. Но у неё не было врагов и не было повода для самоубийства. Что бы ни произошло, я хотел разобрать её черновики, закончить начатые пьесы и поставить их - в память обо всех, кого потерял наш театр.
Господин Фандорин сказал мне, что в чашке, из которой Анна пила кофе, был мышьяк. Это заставило всех нас насторожиться - не всякий человек, даже на государственной службе, всегда имеет при себе химическую лабораторию. Но Эраст Петрович подтвердил, что он здесь из-за двух ранее случившихся убийств, и, более ничего о себе не сообщив, добавил, что мышьяк определяется по запаху чеснока. Что ж, не пить кофе, пахнущий чесноком, будет несложно... И всё же - кто мог совершить убийство? Мне одновременно и хотелось того, чтобы Фандорин сделал всё возможное для расследования, и не хотелось узнать ужасную правду. Я до конца верил в то, что кто-то из тех, кого не было тогда в особняке баронессы, подкупил кого-то из слуг.
Мрачность Ворожейкина сменилась нервозной весёлостью - он много улыбался, неуместно шутил. Каждый справлялся с близостью смерти по-своему, и я старался поддержать остальных, убеждал, что театр продолжит работу и что мы не должны подозревать друг друга. Баронесса не выходила; её экономка сбилась с ног, спрашивая, не нужно ли ей чего, и не забывая подавать напитки и сладости гостям. Мы насилу уговорили её присесть и отдохнуть. Я присмотрелся к ней - её лицо показалось мне знакомым. Быть может, я обознался, находясь в крайне расстроенном состоянии нервов, но она напомнила мне о Катерине, воспитаннице моей тёти - девушке, в которую я был немного влюблён в студенческие годы. Однажды девушка сбежала, и я более не знал, что с ней.
Разговор снова зашёл о возрасте, и в какой-то момент я обнаружил себя рассказывающим ей о том, что внешность - не главное, ведь мы влюбляемся в чьи-либо глаза, которые есть зеркало души. Она спросила, может ли душа измениться с годами. Я ответил, что меняться могут цели и мечты, вкусы и мнения, но душа остаётся прежней. Я был почти уверен, что и она узнала меня - как давно это было? Лет семнадцать назад, мне было двадцать...
Пока мы ели пирог и отдыхали, Эраст Петрович работал, вызывая то одного, то другого гостя на приватную беседу - начиная с женской половины. Все разговоры в гостиной тем временем как-то сами собой скатывались к теме смерти, даже не только благодаря присутствию Окоёмова, который мог долго рассуждать о бессмысленности бытия, загнав в угол очередного слушателя. Я предпринял попытку поговорить о яблоках не в культурном контексте запретного плода, а в сугубо сельскохозяйственном смысле. Урожай обещал быть хорошим, а я люблю и пироги, и сидр - и некстати вспомнил яблоневый сад своей тётушки. Как хорошо там было гулять ночами, когда вся земля под ногами была усеяна упавшими мелкими яблоками, и ложиться прямо на яблоки!
Вот очередь дошла и до меня. Фандорин пригласил меня на кухню и полюбопытствовал, почему при смерти Анны я произнёс, что не смог её спасти. Я объяснил, что это потому, что я не знал, что или кто ей угрожает, а если бы знал, то сделал бы всё, чтобы предотвратить - а впрочем, я такой трус... Ещё он спросил про дуэль между Петей и Орестом. Я при том не был и ничего о том не знал, и мог лишь предполагать, что Орест, человек порывистый, мог неосторожным словом задеть юношу, а тот, как свойственно романтической молодости, мог сгоряча бросить вызов и затем упрямиться и стыдиться взять его назад. Но я заверил Фандорина, что никто из участников дуэли не желал другому смерти и что Орест, хоть и играет на сцене злодеев, - человек чувствительный и добросердечный, который первым бы бросился отговаривать Петра, узнай о его намерениях.
Тогда Фандорин поинтересовался смертью костюмерши Полины Извековы, которая была влюблена в Ореста и даже говорила ему о том, что сведёт счёты с жизнью. Меня насторожило, что Эраст Петрович знал о закулисной жизни не меньше, а то и больше меня, - но, право, кто не был влюблён в Ореста? Я подтвердил, что актёры - люди нервические и могут пригрозить покончить с собой, и в какой-то степени все к этому привыкли; но никто из нашей труппы, в том числе Орест, не отнёсся бы к подобному заявлению грубо или с насмешкой - так, чтобы подтолкнуть своими словами к роковому шагу. На том наш разговор и окончился - я не смог сообщить ничего полезного для следствия, но хотя бы защитил своих актёров.
Напоследок я не мог не признаться Эрасту Петровичу, что он - очевидно человек особенный, и ему стоило бы задуматься об искусстве. И в нынешней его профессии было творческое начало: сыщик должен быть так же чуток к миру, как и художник, актёр или литератор - подмечать детали и жесты, запахи, краски и привычки людей, незаметные обычным людям. Сыщик так же мог составить для себя портрет любого человека и распутать клубок человеческой судьбы. Однако он был занят и не стал меня слушать, приступив к следующему свидетелю.
Прочие коротавшие время в гостиной были так заинтересованы итогами нашего общения, что я смутился и заявил, что мы с Фандориным всего лишь беседовали. Но Андрей Иванович, видимо, также решил попробовать свои силы в роли следователя, а не только драматурга - "отобрать у меня хлеб, а у Фандорина масло", - и устроил мне форменный допрос о содержании моего разговора с Эрастом Петровичем. Заставил меня вспомнить всё, грозясь сходить за каминными щипцами, - но я тайны из этого не делал и пересказал, что отвечал Фандорину. Когда я дошёл до того места, где уверял Эраста Петровича в добросердечии Валахова, Орест отозвался:
- Витенька, если бы Вы назвали меня незлобивым, я бы точно Вас убил...
Не могу сказать, будто был недоволен подобной фамильярностью. Скорее, напротив. Меня редко называли так - должно быть, для многих актёров и актрис я был слишком стар; к тому же Орест разрядил обстановку и позволил сменить тему. Я сказал, что назвал бы незлобивым разве что только морского огурца, который обитает на дне и вовсе не двигается.
И тут Орест неожиданно затеял игру в признания - и первым заявил о том, что никого из присутствовавших не хотел бы затащить в постель. Лишь он один мог сказать об этом так, что это звучало не скандально и первым чувством вызывало сожаление. А вторым чувством - нечто наподобие ревности, ибо ни Фандорина, ни экономки в тот момент в гостиной не было. Когда они вернулись, Ворожейкин попросил Фандорина рассказать о себе, но тот поведал историю более чем типичную: из незнатной семьи, всего добился собственными силами, и так далее. Достойно, безусловно, уважения. Тогда экономка попросила меня рассказать о моей юности. Я не мог рассказать о себе и Катерине и потому упомянул только своих родителей и свою тётю, которая одна поддерживала мои увлечения искусством и познакомила меня некогда с баронессой.
Но прежде, чем рискнуть переехать окончательно в окрестности российской столицы, я сменил не один театр, о чём и упомянул; я сказал, что необходимо двигаться вперёд, искать новые творческие пути. Должно быть, Катерину - это могла быть только она, хотя баронесса называла её Аграфеной - это задело, если она полагала, что я оставил её тогда, после студенческих каникул, слишком надолго. Но я мог лишь повиниться перед ней, что не изменился. Навеки я принадлежал лишь театру, а для жизни семейной не был создан, восхищаясь всеми, кто нёс в себе искру искусства. Как жаль, что время было упущено и мне уже не удалось бы уговорить экономку выйти на сцену и произнести хоть пару реплик! В ней определённо теплился и доныне актёрский талант...
Не знаю, простила ли она меня - я бы очень того хотел. А внимание вновь переключилось на Фандорина, который спросил, при каких обстоятельствах я мог бы убить человека. Мои мысли были при этом столь далеко, занятые делами давно минувшими, что мне и в голову не пришло, что этот вопрос едва ли был праздным и он мог подозревать меня в преступлениях. Я сказал, что отнять одну жизнь допустимо, только спасая другую. Фандорин продолжил, что убийства ради близких людей нередко совершают, расчищая им дорогу к славе. Я возразил, что такая жертва неравноценна и является не спасением, а блажью. К тому же я всё ещё не знал, сумею ли я кого-то спасти, и хватит ли у меня духу при этом поднять на кого-то руку - я никогда не убивал, не охотился, даже мышей не травил!
На том признаний с меня было довольно. Настала очередь Анфисы Николаевны, и она призналась в том, что отстала от времени. Какое печальное заблуждение! Если нечто из того, что создавалось ныне, ей не нравилось, - это не мешало ей глубже постигать и использовать в своём творчестве достижения прошлого. Пока такие, как она, играли в театре, прошлое не умрёт, не закоснеет и не превратится в пыльный неподвижный экспонат музея. Прошлое имеет право на жизнь не менее, чем будущее. Как я уже говорил в тот день о юности: от прожитого нельзя отказаться, как нельзя отрубить корни дерева, дающего плоды в твоём настоящем.
Последней была Настенька Монина, недавно поступившая в нашу труппу, и призналась она в любви - любви к театру. Это было очень трогательно и очень кстати. Мы не должны были забывать в трудный час, что в первую очередь мы - театр. Да, мы вздрагивали от каждого шума и строили предположения о том, кто убийца. Мы спрашивали друг у друга, что держит нас здесь, и речь между актёрами заходила даже о том, что этот театр - не единственный. Но, как верно сказал Андрей Иванович, есть только один театр, и покинуть его невозможно. А мне задали самый сложный вопрос - что я сделаю, если узнаю, если один из тех людей, ради кого я оставался, - убийца. Что ж, - прежде всего я захочу выяснить все обстоятельства и поговорить с преступником лично. Не оправдать, нет, - но понять, что произошло с человеком, который был мне небезразличен, понять, как я обманулся.
И Ворожейкин тем временем любопытствовал седыми висками Эраста Петровича, словно нарочно вызывая ревность. Актёрам это свойственно, но - до чего же невовремя! И мне всё припоминал морского огурца. Я сел на диване между ним и Ерохиной и сказал, что ни с чем его не сравню, ибо сравнение никогда не бывает в пользу сравниваемого - оно означает сходство, а Ворожейкин такой один. Подумать только, - мне, похоже, удался комплимент. И сидеть среди своих актёров оказалось так уютно - почему я не сделал этого раньше? Слишком привык быть напротив, чтобы видеть все лица, - а теперь я был с ними, с ними заодно. Анфиса Николаевна произнесла, что убийцами порой становятся тихие мышки, наподобие Настеньки, - но я попросил актёров не подозревать друг друга. Расследование было не нашим делом, того и гляди к утру должны были нагрянуть жандармы, - а мы могли только оставаться семьёй.
Первым наутро прибыл барон фон Гюббен и немедленно удалился переговорить с Фандориным о произошедшем. Его супруге удалось заснуть, и он не стал её беспокоить. Эраст Петрович заявил, что у него уже есть подозрения, которые он, однако, не может обнародовать за неимением улик, и предложил барону осмотреть черновики Анны, в которых могли быть указания на грозившую ей опасность. Настенька при этом воскликнула: "Ничего не может быть в черновиках!", что многим показалось странным. Поиски Фандорина и барона увенчались успехом: они нашли целую пьесу, в которой, по их словам, неоднократно упоминалось имя убийцы. Я всё ещё сомневался, не мог ли кто-то подделать пьесу, но мне не позволили взглянуть на неё прежде следствия. Фандорин предложил убийце сдаться добровольно и тем облегчить свою участь, но все молчали, утомлённые долгой ночью, и Настенька выглядела особенно измождённой.
Андрей Иванович, весь вечер особо ухаживавший за дамами и извинявшийся перед Аграфеной-Катериной за непристойные шутки актёрской братии, настоял на том, чтобы Настенька удалилась поспать до приезда жандармов. Орест Петрович вызвался проводить её, но обманул нас: вскоре мы услышали, как она кричит, что не совершала чего-то. Я бросился на шум, но Фандорин захлопнул дверь кухни перед моим носом. Я вернулся и сказал, что мне совсем не по душе, когда допрашивают девушку, находящуюся в расстроенном состоянии нервов. Человек в таком состоянии может случайно оклеветать себя и другого, бог весть в чём признаться; вполне можно было дать Настеньке поспать и допросить утром.
Некоторые удивились, как я мог не одобрять действия Фандорина и уважать его одновременно. Всё просто: я верил, что Фандорин - джентльмен и не причинит девушке вреда, в противном случае я бы решил выбить дверь; при этом, на его месте я поступил бы иначе. Если бы я не уважал и осуждал всех, с кем не согласен, я остался бы один. Меня вновь обозвали человеком будущего. Слишком высокого они были мнения обо мне - и о будущем. Во мне, по крайней мере, прошедший вечер выявил немало недостатков - например, я не любил некоторую часть нашей публики (той, которая ходит на классику для галочки, а в театры - для того, чтобы узнать, настоящая ли позолота на колоннах, и поглазеть в ложи через бинокли), любил водевили... и был мрачно настроен относительно будущего. Если только его создадим не мы.
Фандорин вышел к нам в последний раз и объявил, что обвинения будут выдвинуты перед судом и сомневаться в них не приходится, поскольку преступница сама во всём призналась. Более, по своему обыкновению, он ничего не объяснил, но можно было расходиться - поредевшим составом театра, который ещё не скоро оправится от этих драм.

Жаль, что Виктор на игре не узнал, что Настя - спойлерего дочь, - иначе устроил бы цыганочку с выходом "Не верьте ей, это всё я". Хотя время было глубоко рассветное и сил на движуху оставалось мало. Спасибо мастеру и игрокам! Простите за морской огурец! Оставайтесь с нами - с меня ещё один отчёт :3