Выспавшись после Гражданки, мы с Птахой подхватились на вокзал. Дневной десятичасовой поезд Москва-Питер - то ещё испытание: я дописывал отчёт с поттеровки, усевшись в тамбуре на мусорный контейнер под розеткой, а к вечеру забрался на полку и пару часов продрых. Чтобы успеть на такси, мы вынесли по блину из Ложки и поехали на метро до Парнаса (приятный бонус - автомат с жетонами выплюнул на сдачу юбилейную монетку).
Питерский Таксовичкофф - бальзам на израненную душу: есть вай-фай, водитель спрашивает о предпочтениях в радио и температуре, автоответчик напоминает пристегнуться. Жаль, что в Москве их, кажется, нет. Высадились у ворот одной из баз Лемболово - стоим посреди ночи в лесу по Питером, что с нами не так?
Там нас подобрали на машине и привезли в родную психушку, и в игру я ворвался не тормозя, переодевшись и сдав рюкзак уже в предназначавшейся мне палате. Зато первая ночь началась огнисто: в наше окно снаружи ломятся санитары, сопровождая свои действия комментариями в духе "Давай, солнышко, ещё, ещё чуть-чуть!" А всё для того, чтобы пациенты за закрытыми ставнями не скончались от духоты.
Впереди меня ждали двое суток санатория (как некоторые сограждане могут добровольно пойти на такое пожизнёво?) с вкусным сосновым воздухом, хоть и с редкими прогулками. До игрыИсходя из инфы об игре я ожидал, что персонажу большую часть времени будет плохо и страшно, но было то скучно, то смешно, потому что наша Четвёртая развлекала себя сама. На Письмах, где игра также шла в замкнутых пространствах, узников меняли местами, плюс все огребли от игротехов; на Лабиринте я был готов к тому, что персонаж подвергнется физическому и сексуальному насилию, но многие игроки-доктора оказались неготовы в это играть. Так и становишься сторонником технического "тёмного блока".
Анкету я сдал за полгода до игры и с тех пор не открывал до дня Х, ибо у персонажа много триггеров и уязвимых точек, и я не хотел его будить. На игре "глюки" играли только в один его триггер - алкоголизм, поэтому получилась красивая история об инициации и взрослении, ведь зависимости, как ни крути, - симптомы инфантилизма. (Тут замечу, что меня не так раздражает нежелание тругендеров играть с кросспольщиками, как отмазы игроков любого пола и гендера про "педофилию". Нет, моим персонажам не 14 лет, они совершеннолетние, более того - мне самому 24, и я не хочу ни играть подростков младше себя, ни вечно играть в возрастном гриме, которым все остальные игроки благополучно пренебрегают.) Так что я ни разу не жалею о том, что сыграл это и огрёб свой катарсис, а теперь представлю вам Шерли Зилинга и предоставлю его взгляд на произошедшее.
Выдержка из истории болезни
Родственники и друзья сообщают, что Шерли сильно изменился в свои десять лет, после самоубийства его родителей. На самом деле его отец, скорее всего, утонул непредумышленно в результате несчастного случая, драки или опьянения, а через полгода мать Шерли, которая всегда была психически неуравновешенна, действительно покончила с собой, вскрыв себе вены.
Отец Шерли владел убыточным доком в Восточном Бостоне. Шерли родился незадолго до того, как разразилась Великая Депрессия, в разгар которой док и погубил семью постепенным разорением. Мальчик остался на попечении бабушки, Аделаиды Зилинг, вдовы строгих пуританских нравов. Нестабильная эмоциональность внука, болезненный эротизм его рисунков и стойкое неприятие им церковной общины вынудили госпожу Зилинг отдать Шерли в приют Корнерстоун.
Жизнь в приюте не была отмечена яркими событиями – Шерли становился всё более замкнутым, рисовал и уничтожал рисунки, писал стихи и письма воображаемым друзьям. Затем поступил в колледж, где мог бы преуспевать по гуманитарным предметам, если бы выполнение им заданий в срок не зависело от его желаний и настроений. По окончании обучения начал зарабатывать на жизнь переводами. Тогда же пристрастился к крепкому алкоголю, который добывал, не гнушаясь знакомствами с самыми низами общества.
Алкоголь позволял Шерли совершенно преображаться – из тихого, незаметного, стеснительного чудака в буйного, вспыльчивого, раскрепощённого человека. Его многократно арестовывали за нарушение общественного порядка, он голодал, спуская деньги на выпивку и проституток, боготворил джазменов и безуспешно надеялся продать рисунки или опубликовать стихи. Бабушка и двоюродный брат Роланд старались по мере сил выручать его и убеждать следить за своим здоровьем и внешним видом, но рациональные методы избавления от пороков Шерли не привлекали; сам он даже пытался обратиться в католичество, чтобы завязать с алкоголем, однако не преуспел.
Несколько месяцев назад после глубокого запоя, вызванного, возможно, любовным разочарованием, Шерли в доме своего кузена начал проявлять симптомы белой горячки. Галлюцинации ухудшались, и Роланд, по профессии зубной врач, через своих знакомых принудительно отправил родственника в вытрезвитель, а оттуда в новую клинику Таунтон. После купирования расстройства он так и не вернулся за Шерли, хотя тот по-прежнему уверен, что брат скоро его заберёт.

Шерли Зилинг, будучи трезвым и ослабленным препаратами, демонстрирует покладистый характер, хотя несколько рассеян, порой пуглив. После делирия – признаки спутанной памяти. Сильная тяга к самовыражению: если отбирать писчие принадлежности, пытается рисовать и писать подручными предметами и средствами (штукатурка, зола, еда, кровь). Испытывает влечение к людям, выглядящим как подростки – как девушкам, так и юношам (эфебофилия), но, скорее, платоническое. Склонен к меланхолическому мировоззрению: всё прекрасное обречено на тлен и смерть, мир убыточен и утягивает на дно всех, кто в него вкладывается. Отличается мистическим восприятием христианства. Боится водоёмов, при этом же они его притягивают.

Отчёт отперсонажный (осторожно: мат, капс, МАТ КАПСОМ, пошлятина)
Долго везли куда-то ночью, втолкнули в палату, велели переодеться в пижаму с номером 41, забрали вещи, нет, у меня ничего нет, даже зубной щётки, потому что я здесь ненадолго. Выдали одеяло и бельё, заправили в наволочку подушку, которую я сразу кому-то отдал.
- Подушка - это самое тяжёлое.
- Неподъёмное.
- Ага.
- Убить подушкой можно.
- Ну, попробуй.
И сразу погасили свет. Кто-то с верхней койки подобрался разглядеть меня поближе: по имени, нашитом на пижаму, мой пол угадать не могли.
ШЕРЛИ - ЭТО МУЖСКОЕ ИМЯ!
- Поздравляю, у вас мальчик!
Так меня усыновили, и я начал знакомство с соседями по палате. Льюис, прятавшийся в плащ-палатку, Аманда, засунувшая чётки в пододеяльник, Ева, стремившаяся раздеться, и рыжие близнецы Элизабет и Томми. Томми жил на шкафу и, хлопая дверными створками, изображал поступь смерти и другие спецэффекты. Мне рассказали о том, что я пропустил - они трахались на шкафу и делали всё возможное, чтобы попасть в карцер, но карцер был занят уютным индейцем. Также я узнал, что доктор Уилл отказался от минета, потому что он не понял нюанса, что ему предлагали дать в рот, а не взять. Потом Ева всё же добилась карцера и сообщила, что некто Ретт, но не Батлер, - настоящий мужик, но садист. На этом доступные мне сведения исчерпывались.
Когда глаза привыкли к темноте, я заправил одеяло и заснул. Встал ещё до побудки. На тумбочке обнаружились газета, в которой говорилось об открытии клиники Таунтон, и карандаши. Я тут же нарисовал на газете крысу, хвост которой превращался в розовую линию прибрежных гор под двумя солнцами, грива - в полосу травы, из которой вверх и вниз росли деревья, а с морды крысы стекала кровь. Проснулась Ева и сказала, что это её карандаши и чтобы я не брал чужого без спросу. Она явно была на особом счету: помимо карандашей у неё был плюшевый медведь.
На замазанном побелкой окне был нарисован чёрный крест в огне. Его пересекала черта, слишком короткая для того, чтобы его зачеркнуть, и слишком длинная, чтобы быть перекладиной, а чтобы изобразить крест ортодоксов, не хватало второй лишней перекладины, так что мы с Томми решили, что это общий крест. После утреннего умывания Ева взяла чёрный карандаш и стала рисовать под крестом человечков, которых я нашёл похожими на спички. Я угадал - Ева дорисовала им пылающие головы. И попросила меня нарисовать её обнажённой.
Я начал было рисовать обнажённую фигуру на другом окне, но Ева разделась и стала позировать на койке Аманды. По её просьбе я нарисовал вместе с ней яблоко, дерево и змея - он, зелёный и в короне, нависал над ней, повторяя изгибы её тела. А Льюис записал на стене гимн Четвёртой: "Не Льюис! Не Аманда! Не Томми! Не Элизабет! Не Шерли! ЕВА!", напоминавший о том, кто именно обещал санитарам минет, чтобы они не перепутали.
Было очень тоскливо, но меня навестил один давний рогатый приятель, налил доброго виски и осведомился о том, как мои дела. Сошлись на том, что раз пациентам не наливают, то надо писать жалобу на имя главврача, и я сразу приободрился и повеселел, хотя Томми швырнул в нас подушкой и расплескал часть виски. Когда гость ушёл, заходили бородатый врач и один из Уиллов, но я так и не научился различать, который из Уиллов не делает минет, и решил на всякий случай не предлагать сделать минет никому. Я пытался и с врачами выпить за знакомство, но они не обращали на меня внимания. Я вспомнил своего знакомого, которого тоже звали Уилл и которого я как-то рисовал лежащим на блюде, как тушу на пиру древнеримского императора, рассказал ещё что-то, но до завтрака протрезвел.
Я НЕ ГРУСТНЫЙ. Я ТРЕЗВЫЙ.
На завтраке я ел хлеб и увидел обитателей других палат. Особо выделялся индеец в одной набедренной повязке, ещё была девочка из приюта, умевшая считать только до пяти и не расстававшаяся с потрёпанной игрушкой. А ближе всех к нам сидела миловидная Адель, которая представила нам нелюдимого Питера и остальных. В утренней газете упоминались две известные убийцы - наша Ева и Мэри Смит, и на обеих были одинаковые голубые пижамы, но что означал цвет пижам, мы так и не смогли вычислить. Например, у Льюиса была такая же пижама, как у одного типа весьма похмельной наружности. На выходе из столовой шмонали, чтобы пришедший с двумя яйцами ненароком не ушёл с тремя, но нам удалось унести пару кусков хлеба на чёрный день.
После завтрака из нашей палаты забрали Аманду и Еву - а я так и не успел с ней потрахаться, потому что мы ждали наступления ночи. Что также было печально, вместе с Евой при следующем же обыске забрали её карандаши вместе с моей крысой. Вместо Евы привели того похмельного мужика, что было очень неравноценным обменом. Мужик - его звали Нолан - лежал совсем никакой и говорил только, что жёлтые таблетки неприкольные и после них холодно. Некоторое время спустя привели и хромого индейца - его звали Майнганц, что напоминало немецкий, но я по-немецки знал только майн херц, а он говорил, что это значит Маленький Волк. Он называл Томми "Голова в огне" и рассказал историю про белого человека, который вырос в племени кайова и носил такое же прозвище, а потом ещё сказку про буланого пони.
Заходила доктор Корчак, которой мои соседи по палате пожаловались на свою лечащего врача Лору Лейн - она-де говорила, что всех их превратит в овощей. И заходила смешливая доктор Морган, имя которой я никак не мог запомнить, потому что отвлекался на большие выразительные... глаза. Она и оказалась моим лечащим врачом. Мы поговорили - она спрашивала о моих родителях и бабушке, о том, почему я оказался в Корнерстоуне и как учился, и почему пристрастился к алкоголю. Я её заверил, что ни на что не жалуюсь, потому что в прошлом месте моего содержания были только холод и вода. А она сказала, что я слишком строг к себе трезвому, что ей интересно со мной говорить несмотря на то, что я не пьян, и что она верит в меня. Хоть в этом и заключалась её профессия, это меня несколько воодушевило, но от напоминания о родителях стало тоскливей, чем когда брат имел мне мозги.
Нолан говорил, что он сейчас играет в сериале персонажа второго плана, не знает ни жанра, ни имён других актёров, но подозревает, что главный герой сериала - доктор Линч, о которой в газете написали, что она была первым женщиной-психиатром. По его словам, камеры включались только тогда, когда происходило что-то интересное для зрителей, но он не сам выбирал, что делать - за него всё решал маэстро, раньше игравший Лаэрта. Я уже привык, что все там были тронутые - Ева, например, утверждала, что нас похитили террористы. Потом приходил какой-то шишка, видимо, редактор газеты, с фотографом, и в коридор вывели нас с Ноланом. Репортёр сфотографировал мои босые пятки, а про Нолана ему сказали, что это известный убийца. Нолан стал гордо позировать, после чего нас вернули в палату. Так и узнавались всё новые подробности.
Незадолго до обеда меня снова навещали друзья, уже вдвоём - рогатый и свин, и, конечно, принесли выпить; хотел закусить припрятанным хлебом, но последний кусок унесли при обыске. Я им пожаловался на то, что здесь ничего крепче чая не дают, даже кофе, а дают только какао и чай, от этого все пациенты тоскливые, и попросил Льюису тоже налить. Они меня подбодрили, напомнили о том, что побег - не худший способ пораньше выбраться на свободу, и ушли, прихватив стакан с собой, чтобы у меня при следующем обыске не возникло проблем. А я забрался на верхнюю койку и в ожидании обеда вспомнил какого-то ирландца, о котором читал в газете незадолго до попадания в вытрезвитель - как он объявил голодовку и умер. Предложил тоже устроить голодовку с требованием кетчупа, но меня никто не поддержал.
На обед была гречка, а индеец что-то говорил с приютской девочкой о каноэ. После того, как почти одновременно с репортёрами в клинике появился некий второй священник и пожелал их забрать, Элли и Томми были очень напуганы, так что он начал им мерещиться. Индеец был уверен, что во всём виноваты рассерженные духи предков, потому что Элли и Томми нашли спящими на индейском кладбище. Но нам с Льюисом они рассказали, что этот священник некогда убедил их отца держать Томми на цепи в подвале как одержимого бесами, а Элли насиловал.
Обсуждали за обедом вечернюю газету. В ней говорилось, что в квартире Лоры Лейн обнаружили замурованный в стене труп (она могла себе позволить утеплять стены пациентами?), а в лесу возле клиники - тело некоего Уильяма Спенсера, полного тёзки нашего доктора Уилла. Уилл, правда, поспешил нас заверить, что в документах покойного была одна лишняя буква: Уильям Дж. Спенсер, то есть Уильям-младший, а у него подходящих для этого родственников не было. Я всё равно к нему принюхался, не зомби ли он, но эта теория потерпела фиаско, поскольку он никуда не пропадал и, следовательно, не мог находиться в клинике и в лесу одновременно. Прошёл слух, что доктор Лейн уехала или арестована, и её пациенты остались вовсе без присмотра.
Близнецов после обеда тоже разлучили - в клинике шёл "эксперимент", согласно которому у нас осталась сугубо мужская палата. Без девчонок было тоскливо, но мы могли только перекрикиваться с соседней палатой через коридор. Индеец особенно томился и всё настаивал на том, что надо бежать. Его не интересовало то, что в соседней палате был ключ, что к нам прошлой ночью приходили оттуда две девчонки и предлагали на следующую ночь объединиться, выпустить буйных (мы думали, что таковые - на втором этаже) и под шумок сбежать; ему хотелось здесь и сейчас добыть отмычку, которая была у одной из монашек. Он предлагал её заманить, связать и спрятать под кроватью, и так же поступить с кем-нибудь из санитаров, чтобы добыть оружие.
Доводы о том, что пропавших хватятся, и все мы огребём так, что ночь встретим не на свободе, а в карцере, а то и слюни будем пускать, - на индейца не действовали. Игнорируя вопрос, что делать потом, он обвинял нас в трусости и призывал напасть на первого же, кто войдёт в палату, убеждая в том, что вместе мы справимся. Так он набросился на бородатого доктора Роджерса. Кто-то из санитаров быстро оглушил нашего горе-бунтаря, и индейца уволокли. Пропадать всем вместе из-за глупости одного не захотелось никому. Томми и так отчаянно палился, когда просил сестру передать ему "ту самую штуку", но соседки расставаться с ключом не желали.
Пока все санитары бегали вокруг индейца, к нам проникли три девчонки, которых, видимо, куда-то вели по коридору, и попытались спрятаться под кроватями, но их обнаружили и увели всех, кроме Джулии, которую попросту забыли. Она немного побыла у нас, надеясь незаметно устроиться на койке индейца, но её тоже вернули в соседнюю палату.
Водили на арт-терапию: в зале на втором этаже поставили столы, дали бумаги и акварель. Томми акварель ел, потому что медовая. Попросили нарисовать самое светлое воспоминание. Я нарисовал цветущие фуксии за каменной оградой, зелёные кусты, аромат в виде лиловых волн и птичье пение в виде золотых птиц, а потом - дорожку из жёлтых плит, ведущую к радужному мосту, алые и белые розы на одном из кустов. Льюис нарисовал, как он во время медового месяца трахается с женой на пляже и как на него дождём сыплются зелёные купюры. Когда я вернулся, санитары приволокли индейца в смирительной рубашке и маске и, разворошив постели, привязали его к кровати Льюиса, на которой оставались ремни. Попросили не развязывать, но Нолан, конечно, его развязал, пока я старательно ничего не видел, сидя на подоконнике.
Освобождённый индеец забрался на верхнюю койку и стал монотонно напевать, ухватившись в бортик и покачиваясь, как если бы ехал верхом. Вскоре санитары его обнаружили и попытались оттуда снять, но он вцепился санитару Эрику в ухо и чуть не отгрыз, прежде чем его угомонили транквилизатором и спустили вниз. На глазах почти всей палаты санитар Майкл, гордый обладатель палки-компенсалки, провёл мастер-класс по связыванию и скрутил индейца другой смирительной рубашкой, как индейку перед отправкой в духовку. Затем монашки похлопотали о том, чтобы сопроводить нас с Ноланом на прогулку. Я побродил по шишкам, припрятал в карман пижамы кусочек угля, чтобы рисовать, и не успели мы вернуться, как со стороны нашего окна донеслось победное пение индейца. Он развязался сам, как Гудини, - такой талант пропадал! Из двух смирительных рубашек он смастерил вигвам и расписал его, а я нарисовал углём на стене волка, похожего на крысу, и подписал "Осторожно, злой волк!" для всех санитаров, которые ещё будут покусаны.
В расписании на вечер стояли подвижные игры, но вместо этого явилась экскурсия в составе каких-то высокопоставленных гражданских. Одна женщина заглянула в дверное окошко нашей палаты и усмотрела не дорисованную обнажённую фигуру на окне; я сказал, что самого неприличного ей не видно, и предложил зайти, но она ушла. Вместо игр вечером вывели на прогулку всех, кто вызвался. Мы с Джулией сели на качели, рядом курил Нолан, который незадолго до того прояснил нам с Льюисом, что маэстро - это не режиссёр его сериала, а тот, кто его, Нолана, играет, а он - просто персонаж, как в "Шести персонажах в поисках автора". Джулия стала его расспрашивать, и он обмолвился, что раньше уже не раз убивал персонажей, которые были больше не нужны в сюжете, но пока маэстро не говорил ему никого убивать. Я осознал, что живу в одной палате с настоящим серийником, который оправдывал свои действия тем, что якобы не самостоятельно выбирал жертв. Но толком испугаться не успел.
Я дважды услышал голос, настойчиво советовавший мне бежать, пока есть возможность. Я знал, что территория вокруг клиники огорожена, и не спешил повиноваться. Мы переглянулись с Джулией - она спросила, слышал ли я то же, что и она. Поскольку мы оба слышали призыв бежать, я начал подозревать, что нас подначивал кто-то из санитаров, державшихся поблизости - например, рядом был Уилл и заявил, что в нашей четвёртой палате есть один пидарас. Но нам всё равно не очень-то хотелось бегать, и только когда Ева неожиданно сорвалась с места, остальные разбежались в разные стороны. Только увидев, куда побежала Джулия, я побежал в другом направлении, чтобы отвлечь от неё погоню, но за мной никто не погнался - санитаров было меньше, чем нас. Я забежал недалеко в лес и заблудился в сумерках, но, к счастью, меня нашла группа санитаров во главе с доктором Корчак и без лишних слов препроводила в палату. В отличие от Корнерстоуна, никаких дисциплинарных наказаний не последовало.
Все участники массового побега были возвращены; Льюис при этом обогатился живописным фингалом об санитара Эрика. И только койка Нолана пустовала, хотя санитары говорили, что поймали и его тоже. В клинике стоял беспокойный гул, и после того, как до нас дошёл слух об убийстве, я не отходил от дверного окошка. В него я увидел доктора Морган выходящей из своего кабинета вместе с Питером, у которого был неважный вид. Доктор Морган уже приходила раньше за Льюисом, просто чтобы увести его потрахаться, а со мной ей "не позволяла врачебная этика"; но я не задумывался о том, что у неё могли быть другие пациенты. По крайней мере, беспокоиться за её жизнь не приходилось. Наконец, одна из монашек, также благоволившая Льюису, сообщила, что убита доктор Линч. Мы быстро догадались, что это Нолан добрался до неё, чтобы стать главным героем своего сериала. Сам он был в карцере и едва жив, и каждый с радостью помог бы ему отправиться на тот свет.
Хоть и с опозданием, пациентов собрали на ужин. По инициативе одной из девушек помянули доктора Линч минутой молчания - встали все, кроме индейца, и санитары не смогли нам помешать, потому что доктор Линч относилась ко всем по-человечески. На ужин дали месиво из капусты и макарон, в котором водились какие-то мёртвые твари - Томми сказал, что пельмени. Я отдал свою порцию и снова наелся хлебом, а Томми добыл в тарелке мясо и был назван великим охотником. Но после таблеток, которые давали после ужина, Томми стало хуже. Сначала он спал, а когда его разбудили, начал задыхаться, хвататься за горло, кататься по полу и верещать, умоляя "снять его"; видимо, ему казалось, что его снова посадили на цепь. С ним, должно быть, был в тот момент только я, но он меня не слышал, норовя заползти под кровать. Сбежались все доктора, помогли его удержать, сказали, что это эпилептический приступ, и дали ещё каких-то таблеток, а в соседней комнате всё это время кричала Элли, чтобы её пустили к брату.
Индеец при этом подобрался к Томми, прикоснулся к его шее, отбросил в сторону какой-то невидимый предмет и стал камлать, хоть и говорил, что он не шаман. Когда у него тоже были галлюцинации, он сказал кому-то, кого видел только он, что шамана нужно похоронить заживо, после чего заверил нас, что добровольца на роль шамана уже нашёл, но это нас не особенно успокоило. Теперь же я не смог бы с уверенностью утверждать, от чего затих Томми - от лекарств или от действий индейца. Томми оставили на койке и пустили сестру к нему - я с самого начала удивлялся, кто додумался их разлучить, ведь вместе они поддерживали друг друга. Доктор велела Элли успокоиться, и персонал ушёл. Я снова остался наедине с близнецами, но Элизабет слишком перенервничала, и галлюцинации начались уже у неё. Она закрывала от кого-то Томми, забивалась в угол койки и просила уйти.
Чем я мог ей помочь? Обычные фразы о том, что "здесь никого нет", не работали. Тогда я решил её отвлечь и рассказать о чём-нибудь. Вспомнил одного моряка, который заходил в наш док и травил байки о своей родине. В его городишке в день какого-то святого с башни сбрасывали козла. И тут Элли откликнулась:
- Карл - козёл.
- Карл? Какое-то пидарское имя - КАРЛ. Все короли были Карлы. Династию Каролингов основал Пиппин Короткий, и в ней все были Карлы и все короткие. И все ебанутые, потому что женились на собственных двоюродных сёстрах...
Я, конечно, нёс бред, зато Элли улыбалась, и постепенно её воображаемый Карл исчез. Так я убедился, что лучший способ победить страх - посмеяться над ним, и положил начало методике Четвёртой, ставшей нашим общим девизом: СКАЖИ ГЛЮКАМ "ПОШЁЛ НАХУЙ!". А главное - я впервые за долгое время говорил так много, будучи трезвым, и это было кому-то нужно.
Вернулся Льюис - он частенько бывал занят, так как трахался не только с доктором Морган, но и с патологоанатомом - и мы стали готовиться ко сну. Я быстро заснул, и во сне мой рогатый приятель отвёл меня в открывшийся недалеко от клиники бар. Там были свин и почему-то санитар Эрик с покусанным ухом, а за стойкой стояла белая лисичка. Пили виски, мне подливали, торопили, и шла обычная болтовня ни о чём, но я, хоть и смеялся, всё больше молчал, чувствуя, что с ними скучнее и однообразней, чем с живыми людьми. Всё это уже было со мной множество раз, и всегда я был нужен собутыльникам только как объект для насмешек. Когда бутылка опустела и все собравшиеся дождались, чтобы я допил свой стакан, рогатый проводил меня обратно в клинику и пообещал, что уж в следующий-то раз всё будет по-другому, но я ему не особенно поверил.
Проснулся я в пустой палате - только индеец, которого после камлания куда-то уводили доктора, вернувшийся смертельно уставшим, спал на зависть крепко. Элли оставила на койке Аманды убедительно выглядящий ком из одеяла. Я подошёл к двери, увидел, что она не заперта, и прошмыгнул по коридору к соседней палате. Там также было открыто, и я присоединился к остальным парням, прятавшимся между кроватей. Когда по коридору послышались шаги, Элли легла на одну из коек, а мы забрались под кровати. Я ожидал, что нас обнаружат так же, как днём под нашими кроватями нашли девчонок, но нас не заметили, даже включив в палате свет. Однако обратили внимание на "лишнюю" Элизабет и потребовали, чтобы она вернулась в Четвёртую. В опустевшей палате Элли качественно среагировала на исчезновение брата, санитары проверили шкаф и отправились на поиски по всей клинике и прилегающей территории.
К девчонкам заходили несколько раз, включали свет, те бурно возмущались, что им не дают спать, Ева и Мэри раздевались - в общем, всячески отвлекали санитаров. Каждый раз мы с Льюисом и Томми пытались вылезти и спешно залезали обратно; Джулия, под чьей койкой я прятался, меня подталкивала, когда я неловко извернулся боком и застрял бедренной костью. Под кроватью было просторно, но холодно, и очень хотелось перебраться на кровать и согреться - в первую очередь потому, что там была Джулия, - но это нам явно не светило. Наконец, шаги в коридоре стихли, и мы решили перебираться "домой" по одному. Льюис успел убежать, а мы с Томми замешкались, и когда мы выскочили в коридор один за другим, дверь нашей палаты уже захлопнулась. Льюису теперь нужно было разбудить индейца, которому удалось-таки добыть отмычку, но нас с Томми раньше обнаружили в коридоре - стоящими перед закрытой дверью.
Нас схватили, как будто мы собирались куда-то бежать, обыскали и завели в палату. Я сказал почти честно, что проснулся в палате один на один с индейцем, а днём я уже говорил, что мне стрёмно спать в одной комнате с буйным - на самом деле, говорил для того, чтобы меня для разнообразия перевели в другую палату хотя бы на время; сказал, что дверь была не заперта, я вышел и стал ждать санитаров, и вот, дождался, - а в остальное время спал и ничего не видел. Едва ли мне поверили, но нас и теперь не наказали, только устроили обыск и потом ещё часов до двух ночи периодически заглядывали, заходили, светили фонарями, мешая заснуть, и никого не смущало отсутствие Льюиса, которого в очередной раз увела к себе доктор Морган. Так закончился мой первый день в Таунтоне.

Я снова проснулся раньше, но ленился до тех пор, пока не подняли на умывание. Потом стал вспоминать свой сон, лисичку, которая со мной заигрывала и которой я сказал, что я не зоофил и не ксенофил. Индеец велел мне замолчать, потому что его дочь звали Лисичкой, а когда я ответил, что его дочь не может быть песцом, - чуть не задушил. С утра и с Томми случился ещё один приступ. Он начал скакать по верхним койкам, как зверёк, никого не узнавал, шарахнулся от индейца, и только сестра смогла к нему подойти. Позвали санитаров; они сняли Томми с верхней койки, но он продолжал извиваться, задыхаться и рычать. Мы с Элизабет, Льюисом и индейцем с трудом удерживали его вчетвером. Санитар Майкл поставил на него ногу, потом сказал кому-то из санитаров на него сесть и ушёл за врачами.
Врачей пришлось подождать. Они признали, что самозванка, убившая настоящую Лору Лейн, лечила Томми неправильно и от этого в его состоянии мог наступить регресс - по словам Элли, таких перемен в поведении с ним не было с 12 лет. Томми дали таблетку и транквилизатор, а принявший пациентов доктора Лейн Уилл Спенсер стал часто проводить время в нашей палате, наблюдая подопечных в естественной среде обитания. Перед завтраком Томми куда-то забрали отсыпаться, и мы ушли в столовую без него. Я отдал свою сосиску, а мне отдали вторую порцию гречки, и вкупе с хлебом я наелся до отвала.
ГРЕЧКА. ГРЕЧУУУШЕЧКА.
Я попытался спросить Питера, правда ли у нас с ним общий лечащий врач, но он меня проигнорировал или не расслышал. Когда мы вернулись с завтрака и принесли Томми еды, ко мне заглянула доктор Морган и сама подтвердила, что Питер - её пациент, а также предупредила, что у меня через полтора часа будет сеанс снотерапии, на которой специализировалась доктор Линч, но, видимо, ей нашли замену. Я не знал, как готовиться ко сну, поэтому просто ждал, пока индеец рассказывал нам новые сказки и беседовал с Элли о том, что на предков нельзя держать зла. Он, правда, сам себе противоречил, поскольку то говорил, что надо отринуть ненависть, то утверждал, что индейцы - народ жестокий и советов у него лучше не просить.
Также индеец вызнал, которая из пациенток добила Нолана, и переживал, что по её просьбе открыл ей дверь, а значит, Нолан погиб из-за него - он считал Нолана своим другом и раньше всё говорил ему, что он выберется и снимется в самом лучшем сериале. Мы долго объясняли индейцу, что Нолан - мудак, убивший многих невинных женщин, а доктор Линч спасала человеческие жизни, и у неё наверняка остались родные и близкие, но индейцу всё казалось, что у Нолана были причины её убивать: "Иногда воин бывает настолько оскорблён, что забывает, что перед ним скво". Мы говорили, что Нолан его использовал, не рассказывая ему всей правды о себе и своих убийствах, и что на месте той женщины мог быть любой пациент, и каждый хотел бы прикончить Нолана. Кажется, нам удалось убедить индейца не мстить за Нолана, но он всё равно рвался поговорить с его убийцей, и мы отговорили только делать это средь бела дня.
Там никто друг друга не расспрашивал, но по обмолвкам индейца мы узнали, что за ним идёт вендиго - то есть он одержим духом-людоедом, и что убивал он только с целью самозащиты, когда люди увидели его силу, испугались её и решили его схватить. Мысли о побеге он оставил, но хотел вернуться домой, как только сумеет победить вендиго. Меня повели на снотерапию вместе с индейцем и Джулией, и я не знал, чего и ждать. Нас посадили на койки, сказали раздеться и приложить к вискам электроды. Больно не было. Был убаюкивающий голос, приятная музыка, и я провалился в сон. Открыв во сне глаза, я обнаружил себя в кругу индейцев, под сенью древнего священного дерева; звучала флейта, и вождь в волчьей шкуре сказал, что собрал здесь одну семью, чтобы каждый осознал свой путь и помог другому пройти его путём. Там были индеец и Джулия, и мне снилось, что они - мои отец и мать. Отец стал советоваться с деревом, как со старым другом, а я смотрел на поддерживающую небеса крону и чувствовал охватывающую меня необъяснимо пронзительную ясность...
Затем отец сказал перед вождём, что его путь - путь домой, но он боится привести с собой вендиго, поэтому он должен найти в себе силы побеждать его снова и снова. Он признал, что попробовать человеческого мяса и впустить в себя дух вендиго было ошибкой, и решил кормить волка любви, а не волка ненависти, закопал топор войны и приготовился к первой схватке. Тогда появился вендиго. Взгляд отца сделался диким, он встал на четвереньки, как зверь, зарычал и бросился на меня. Я попятился, прося его успокоиться, но не отвернулся и не убежал, а мать и вовсе обхватила его руками, - он узнал нас, а вендиго отступил. Мы обнимали его вдвоём, радуясь, что он вернулся после того, как мы так долго его ждали, и обещали больше не разлучаться. Отец спросил про свою дочь, и я подтвердил, что она в порядке.
Настала моя очередь пройти инициацию. Во сне я помнил, что давно уже взрослый, но осознавал, что на самом деле ещё не повзрослел, и только теперь мне предстояло принять первое самостоятельное решение. Я сказал перед племенем, что боялся смерти и бежал от неё, но на самом деле бежал ей навстречу. Сказал, что должен остановиться, взглянуть своим страхам в глаза и вернуться домой, где меня всегда ждут. Отец взял моё лицо в ладони, приблизил своё лицо к моему, и сквозь слёзы я видел не лицо индейца, а лицо своего отца. Он сказал, что духи огненной воды врут и что нужно говорить им "нет", что моя бабушка умерла от огненной воды, и я дал ему обещание больше с выпивкой не связываться.
Напоследок высказалась мать, Джулия. Она сказала, что причинила людям много зла, и отныне её путь - путь искупления. Отец сказал, что она всё искупит, продолжившись в своих детях, а я добавил, что если совершённое не исправишь, нужно жить дальше и причинять добро, которое всё перевесит. На этом мы ушли с поляны, где играла флейта, и проснулись счастливыми. Доктор, проводившая снотерапию, сказала, что ни о чём не будет нас спрашивать, поскольку была во сне вместе с нами. Мы вышли из кабинета; я увидел стоявшую в стороне доктора Морган и сложил пальцами знак сердца. Вскоре она пришла ко мне в палату, и я, поколебавшись, согласился всё ей рассказать. Я говорил, что понимаю, что мои родители мертвы, но это не значит, что я не должен сдержать данных им обещаний, - и не смог удержаться от слёз.
Я был уверен, что сдержу слово и пойду на поправку, и брат скоро заберёт меня - но я не буду сидеть у него на шее, а найду работу. Я начал верить в себя и был благодарен доктору Морган за то, что она с самого начала верила в меня. Я спросил, верит ли она во всех своих пациентов, но она ответила, что не даёт ложной надежды и говорит так, когда действительно есть потенциал. Тогда я спросил про Питера. Доктор признала, что ей с ним тяжело, и я сказал, что верю в неё и в то, что у них с Питером тоже всё получится. Попрощавшись с доктором Морган, я вкратце повторил Льюису, что мне снилось и что я обещал больше не пить. И действительно, приятели с бутылкой больше меня не навещали. Воодушевлённый, я ждал прогулки, обещанной санитарами и сёстрами, - но, памятуя давешний побег, гулять выводили небольшими партиями. Томми скрашивал нам ожидание своими, не индейскими сказками, которые у него почему-то сплошь были о стихии камня.
Полдня провёл на свежем воздухе только Льюис, которого увели гулять патологоанатом и Уилл; священник перед завтраком ставил Льюиса в пример другим пациентам, и я гадал про себя, как Льюис мог насосать своё привилегированное положение, но пока от этого никто не страдал - разве что от зависти, - моё хорошее отношение к Льюису не менялось. Очередь остальной Четвёртой выходить на прогулку, кажется, наступила последней, и Льюис, которого, как оказалось, навещала сестра, тоже пошёл с нами. Мы заняли качели и не успели как следует вспомнить детство, как доктор Ретт потребовал возвращаться в палату. Ожидание прогулки оказалось в разы дольше самой прогулки. Перед палатой доктор Ретт самолично устроил нам полный обыск и опустился передо мной на колени, чтобы проверить штанины. Я сказал, что польщён и смущён, а он назначил мне холодную ванну. Впрочем, я её так и не дождался.
После короткого выгула всех сморило в дремоту, но не тут-то было: накачанного таблетками по самое не балуйся Томми посетил очередной глюк. Отвлечь его ничем не удавалось, и мы стали свидетелями того, как наш мальчик трахается с воздухом. То ли потому, что ему явно было хорошо, то ли потому, что мы были несколько шокированы, - санитаров мы не звали до самого финала. Томми заявил, что его посетил священник-многочлен с двумя членами, как у змеи. На пижамных штанах у него красовалось недвусмысленное пятно, и мы их сдали в стирку монашкам, попросив замену. Но запасных штанов не находилось, поэтому Томми воспользовался наволочкой - индеец научил его повязывать её, как набедренную повязку. В этой набедренной наволочке он и щеголял до тех пор, пока штаны не вернули, избавив всех нас от страданий эстетического характера.
В тот день тоже была арт-терапия, на сей раз совместная, и Томми нарисовал два гриба, растущие от одного корня. Я был рад видеть обитателей других палат, с которыми удавалось повидаться только в столовой, но сразу заметил, что в зале нет Питера, и спросил о нём у Адель. Она рассказала, что Питеру очень плохо после "лечения" электрошоком, которое прописывает ему никто иной, как доктор Морган. Это никак не укладывалось у меня в голове - может, произошла какая-то ошибка, недопонимание? Я решил непременно поговорить об этом с доктором Морган, которая обещала ещё раз зайти ко мне после обеда, но также мне хотелось как-то поддержать самого Питера. Я мог только рисовать, а поскольку после сна я чувствовал себя птицей, выпущенной из клетки, то я решил нарисовать для Питера феникса.
Феникс восставал из пламени, в котором сгорали цепи, и взлетал к солнцу, разбрызгивая лучи и искры. Когда я закончил рисунок, Адель уже не было видно, поэтому я попросил Вильгельмину его передать и нарисовал для неё выдр, которых она никогда не видела. Но Питер всё-таки появился, так что я смог вручить феникса лично и сбивчиво пояснить, что это - символ веры и силы духа. Кажется, Питеру феникс понравился - у него, обычно неразговорчивого, появился лишний повод заговорить с другими, показывая этот неожиданный подарок. Он, правда, то и дело сбивался в речи с мужского рода на женский и поправлял себя, но я списал это на последствия терапии. К счастью, ему разрешили забрать рисунок с собой в палату.
Сеанс терапии омрачился только тем, что индеец набросился на Ребекку, тихую девушку, которая, как говорила Адель, также была пациенткой доктора Морган, - мне было жаль, что после снотерапии ему не стало лучше. Зато мы вернули в Четвёртую нашу Адель: когда у неё прямо в зале начались галлюцинации, которых у неё раньше не наблюдалось, Льюису и остальным удалось привести её в чувство до прихода санитаров. Ей разрешили остаться в нашей палате - это была маленькая победа.
С арт-терапии уводили прямо на обед, но Мэри Смит не хотела идти - она выстроила вокруг себя "домик" из табуреток и только внутри этого кольца чувствовала себя в безопасности. И снова помог Льюис, вернее - его плащ-палатка, без которой он всё чаще мог обходиться. В плаще Мэри Смит смогла сидеть на обеде, не прячась под стол.
В обед ели картошку. Индеец объяснил, что нарочно пошёл на арт-терапию, чтобы увидеть Ребекку, потому что она была похожа на его жену, а вендиго в первую очередь охотился на членов его семьи. Индеец использовал Ребекку как приманку, чтобы выманить вендиго - и, по его словам, впервые собственными силами победил духа. Хоть мы и пытались его удержать, он то и дело порывался подобраться к напуганной Ребекке и рассказать ей об этом, чтобы было честно и чтобы она была осторожней. А пятая палата перемешала пижамы, так что на одной из девушек были тряпки трёх разных расцветок, а клетчатые штаны красовались у приютской девочки на голове.
С Амандой в нашей палате снова стало весело. Она незамедлительно забралась на шкаф, которого в женской палате не было, и попробовала сыграть на дверцах поступь смерти, но получилась новая мелодия, которая с лёгкой руки индейца получила название "ебущиеся барсуки". Томми, виртуоз по игре на шкафах, эти звуки комбинировал, так что мы узнали, как звучит смерть, ебущая барсуков, и другие занимательные композиции.
- Крики чаек. Хлопают паруса. А на палубе... ЕБУТСЯ БАРСУКИ!
Я не забывал обещание доктора Морган и дежурил у дверного окошка, и когда увидел её, напомнил о разговоре. Она увела меня в свой кабинет. Усевшись на кушетку, я заявил, что у меня есть только один, но важный вопрос, и попросил не перебивать. Сказал, что услышал от сокамерниц Питера, что ему становится хуже после шоковой терапии, и что хотел бы, чтобы доктор хотя бы попробовала действовать по-другому, ведь со мной у неё получилось. Я был готов за вмешательство не в своё дело узнать на собственной шкуре, что такое электрошок, поэтому от волнения забыл половину своих доводов, но доктор ответила только, что у меня и Питера разные диагнозы и требуют разного подхода. Я возразил, что Питер - не какой-нибудь маньяк и не заслуживает такого. Тогда доктор Морган, будто прочитав мои мысли, спросила, выхаживал ли я когда-либо птиц. А ведь именно об этом я вспоминал, прежде чем нарисовать Питеру феникса...
Я так опешил, что даже не сразу ответил: да, однажды я подобрал голубя. Доктор Морган сказала, что, когда вправляешь крыло, это всегда больно - зато потом можно взлететь. Электросудорожная терапия, как любая шоковая, причиняет неприятные ощущения, зато даёт встряску для организма, отшелушивает всё лишнее, наносное, обнажая исходную суть. Доктор заверила, что Питеру необходимо всего три сеанса, и два уже позади, а после третьего она надеется его выписать. Я этим несколько утешился, ведь моё мнение оставалось не более чем мнением пациента, и в решении специалиста я не мог ничего изменить; я предлагал переселить Питера к нам в Четвёртую, но доктор не воспринимала это всерьёз.
Ей показалось, что моя вера в неё пошатнулась. Но это было не так: я, напротив, хотел верить, что с Питером всё будет хорошо, как и со мной, и просто хотел помочь. Ведь я собирался повзрослеть, а быт взрослым значило отвечать не только за себя, но и за других, как-либо с тобой связанных. Я рассказал про феникса, и про то, что с помощи другим всё и началось - когда я гнал для Элли всякую чепуху, чтобы отвлечь от галлюцинации. Когда говоришь кому-то "держись", было бы странно не держаться самому. Похоже, мой настрой ей понравился, потому что доктор Морган поведала мне по секрету "не как врач, а просто как Стейси", что клинику Таунтон скоро расформируют, и если я не буду выписан до этого момента, я могу оказаться в другом коллективе, у другого врача. Она просила даже в незнакомой обстановке не опускать руки и продолжать демонстрировать присутствие духа. Я пообещал, что не сломаюсь и буду нести другим то, что усвоил сам, но на сердце скребли кошки. Что если брат не сумеет меня найти? Почему он задерживается?..
Я вернулся в палату. Там мы узнали, что вечерняя прогулка накрывалась из-за комиссии и всеобщего медосмотра. На медосмотр водили по одному; за мной пришла доктор Морган, проводила на второй этаж, усадила в очереди и так тщательно занялась моральной подготовкой, будто это был мой первый медосмотр в жизни и она волновалась больше, чем я сам. Осмотр проводился быстро, в маленьком кабинете женщина-врач за столом записывала, а врач-мужчина проверял только, не подвергался ли осматриваемый изнасилованию. Я ответил, как меня зовут и когда у меня был последний сексуальный контакт, и после всех манипуляций врач забрал у меня анализ крови, вцепился зубами в спиртовую салфетку, оторвал для меня кусок и отпустил меня. А вот кого действительно стоило морально подготовить, так это индейца, который врачу врезал, но сумел сдержать свой гнев и добивать не стал. Он рассказал, что санитар Майкл за него вступился, когда врач заявила, что индейцы - не люди. А мы посоветовали ему послать вендиго в жопу, чтобы дух стал хранителем его задницы и нападал только на тех, кто будет на неё покушаться.
Но самой впечатляющей новостью было то, что у Элизабет определили беременность сроком в два месяца, причём она совершенно не помнила, с кем, где и когда два месяца назад её угораздило. Индеец говорил, что если Маниту даровал, то надо рожать, но при этом здраво полагал, что ребёнка, скорее всего, заберут. Доктор Спенсер утешал Элли, что если она выпишется, ей будет выплачиваться пособие, а если решит рожать в клинике, то никто ей не помешает. Элли обещала подумать, потому что её первым желанием на нервах было избавиться от ребёнка, но она не была уверена, что скоропалительное решение будет правильным. А мы тем временем шутили, что у нас вся клиника - не сумасшедшие, а просто беременные, и обсуждали размер премии для первого беременного мужчины, если отыщется.
Доктор Морган обещала ещё одну групповую арт-терапию, и я ждал её во многом для того, чтобы снова увидеть Питера. Дождался - но увидел не Питера, а Сюзанну, как и значилось на его пижаме. Поначалу я был немало озадачен, ведь и Адель подтверждала, что есть только один Питер, а не Питер и Сюзанна вместе, и доктор Морган называла его Питером в разговоре со мной. Но, так или иначе, последний сеанс явно уже случился, и Сюзанна чувствовала себя хорошо - либо Питер настолько хорошо притворялся, но притворяться хорошо всё равно не смог бы человек, который чувствует себя плохо. Так я рассудил, что могу за Сюзанну порадоваться. Она говорила, что хочет научиться быть настоящей женщиной, краситься и готовить, хочет красивое платье и запланированный вечер с танцами по случаю открытия клиники. Я танцевать не умел, но неожиданно сказал, что приглашу её на танец.
Многие рисовали драконов, и я тоже нарисовал зелёного дракона с длинными золотыми усами, держащего в лапе солнце, и алого тигра, которого Сюзанна навала гиеной, и он стал гиеной огненной, хохочущей и полыхающей, и синего карпа, внизу - золотой город, а вверху - зверей, преследующих луны. Сюзанна не рисовала, говоря, что это не женское дело, вслух размышляла о детях и прочем; привыкнуть к тому, что она пришла на смену Питеру, было непросто, и в то же время с ней было легко. Я говорил, что если захотеть, можно всему научиться, и что она никому ничего не должна и сама во всём разберётся, как только выйдет отсюда. И кто только внушил ей, какой "должна быть настоящая женщина"? Неужели доктор Морган? Я верил в то, что доктор её выпишет, но всё равно волновался, вдруг она столкнётся на свободе с каким-нибудь козлом.
Поскольку мне смутно не хватало Питера, я нарисовал ещё чёрного быка с торчащей из холки мулетой, бросающегося на алое платье танцующей женщины вроде Кармен. Пока я рисовал, сидя на двух стульях, то есть на подлокотниках двух диванов, и болтал с Сюзанной, Льюис по соседству стал центром притяжения всех рыжих, а также вокруг него собрался клуб предположительно беременных - кажется, таковых было трое. Совместный вечер получился долгим и уютным, поскольку из-за проблем с электричеством задерживался ужин - но я охотно задержался бы ещё. Однако ужин всё же состоялся - подали всё то же многослойное оригинальное таунтонское блюдо из капусты, макарон и мяса, так что я был не единственным, кто предпочёл утолять голод хлебом.
Прямо во время ужина ворвалось двое вооружённых копов и арестовали Зоуи "за преступления против человечества". Я её не знал и видел только, как она подбадривала приютскую девочку из другой палаты и других пациентов, но, видимо, она не зря носила одну фамилию с нацистским преступником, арестованным в Аргентине, о котором писали в газете. Её соседки по палате проводили её, скандируя "Ко-за! Ко-за!". И на арт-терапии, и на ужине из рук в руки передавалась альтернативная рукописная газета, в которой рассказывалось о тех же событиях, что и в официальной, но более прямолинейно. Под конец ужина Элли и Томми посетили общие галлюцинации. Несмотря на то, что мы все окликали их, Томми сначала толкнул сестру, а затем, похоже, ему опять начало мерещиться нечто сексапильное. Ему вновь пришлось принять таблетки с возбуждающим побочным эффектом, но с воздухом он больше не трахался, а только возлежал на своей койке с красноречивым стояком.
После инцидента в столовой Элизабет неожиданно начала говорить о себе в мужском роде. Некто, занявший её место в её теле, представился Вельзевулом, кратко - Великом, и сказал, что пока он бодрствует, Элли может отдохнуть и набраться сил. Он миролюбиво переругивался с Томми о чём-то, им одним понятном, а в остальном угрозы не представлял, рассказывал, что намерен жить вечно и этим телом пользуется временно. Я уже ничему не удивлялся - Вельзевул так Вельзевул, хочет побеседовать со священником - пусть побеседует, главное, чтобы врачи не заметили и не залечили окончательно то, что ещё оставалось от Элли.
Для полного комплекта Льюиса тоже посетил его собственный глюк - его жена, которую нашли мёртвой в канаве. Он никогда не упоминал, сам ли он её убил, - говорил только, что она пожертвовала всё его состояние церкви, а его упекла в психушку. Когда глюк приходила в первый раз, доктор Морган на неё наорала, а в этот раз мёртвая жена была особенно настойчива и, судя по позе Льюиса, домогалась до него с усердием, которому не мешало бы поучиться живым. Льюис, в отличие от Томми, не трахал воздух, но, похоже, глюк всё делала за него - пассивная некрофилия как она есть. Бедняга Льюис то помирал со смеху, то безуспешно пытался послать глюк подальше, то вопрошал у неё, где деньги (этот вопрос занимал и его соседей по палате, но, очевидно, галлюцинация вернуть деньги, даже воображаемые, не могла), то расслаблялся и получал удовольствие.
На волне воцарившейся атмосферы бреда Томми полез на шкаф к Аманде, а я принялся комментировать эти брачные игры сов. Томми, представитель редкой рыжей разновидности, преподнёс своей самке подушку, но вёл себя достаточно вяло и не сумел впечатлить избранницу. Не всякая сова доживала до середины брачного сезона, поскольку многие падали с деревьев, - но сползающую по стенке шкафа Аманду вовремя подхватил индеец как счастливый нелетучий соперник нашего рыжего самца. Я озвучил и другие прецеденты из мира животных, и в самом интересном месте меня услышала одна из врачей, как раз заглянувшая в нашу палату. Так по клинике разошлась фраза "Если тебе плохо - ВСПОМНИ САМКУ БЕГЕМОТА". Потому что бегемоты трахаются в воде, у самок над водой торчат только ноздри, а самцы после акта утомляются и частенько засыпают прямо на самках всей своей трёхтонной тушей.
Но весёлый настрой сменился тревожным, когда мы услышали слух о стрельбе. В соседней палате становилось всё меньше народу, пока там не осталась одна Хлоя. Пришла доктор Морган и привела Хлою к нам. Хлоя, как радио Таунтон, передала все последние новости: стреляли в голову Мэри Смит, но она жива; церковники сбежали, похитив Ребекку, которая сама хотела стать монашкой, но они её обманули, чтобы использовать её в экзорцистских обрядах, и ни её родственники, ни главврач согласия не давали; Ева сбежала с главврачом; Донну забрал её брат. Вскоре к нам заглянул Уилл Спенсер и привёл Джулию, которая также осталась одна. Я спросил, где Сюзанна, и доктор Морган сказала, что уже выписала её и Сюзанна ждёт такси. Я говорил, что меня тоже пора выписывать, что я женюсь на Сюзанне и уеду в Нью-Йорк, но доктор была непреклонна - я, дескать, ещё несколько дней должен поддерживать положительную динамику. Как будто всё вокруг не рушилось в тартарары...
Внезапно ворвался Майкл, угрожая пистолетом. Доктор Морган сразу же закрыла нас собой, расставив руки, и велела не шевелиться. Но Майкл увёл индейца - они явно давно сговорились, - сунул мне в руку ключ, и они ушли. Мы единодушно решили никому об этом не сообщать, пока не "отойдём от шока" и пока беглецы не будут достаточно далеко. Да и непонятно было, кто остался в клинике, если вообще остался, в качестве представителя власти и порядка, - с нами дежурили только Морган и Спенсер. Напоследок мы узнали от Хлои ещё одну тайну: у Евы была вторая личность по имени Дэвид, и большую часть времени мы имели дело именно с ним - например, именно он щеголял раздетым, тогда как Ева только читала христианские проповеди в столовой и других неподобающих местах. Стало быть, Льюис трахался с Дэвидом - так мы поняли, кто в нашей Четвёртой был пидарас.
А потом вошли наши гражданские-попечители и комиссия и вернули нам наши личные дела. Я вдоль и поперёк несколько раз перечитал свою историю болезни - пометки о выписке, такой же, как у Льюиса, там не было.
НЕ БЫЛО.

После игры и благодарности
Дальнейшая судьба Шерли Зилинга не видится мне радужной. Сейчас он окрылён своим сном, но это во многом иллюзия, которая разобьётся, как только он выйдет на свободу. Его путь - путь домой, но он обнаружит, что дома его никто не ждёт; а Сюзанны вовсе не существует. Вне стен клиники у него нет, ради чего и ради кого жить. Посему он либо скатится обратно на днище, откуда брат больше не будет его вытаскивать, либо будет переведён в другую клинику, где в зависимости от гуманности персонала может как состариться в своём уме, так и быть превращённым в беспроблемного овоща.

Спасибо мастерам Вильге и Опалённому за этот проект, за то, что вдохнули жизнь в крайне непростой и неласковый мир, и он был, дышал, играл сам себя, разрастаясь множеством деталей.
Спасибо игротехам за неутомимую работу - за живописные глюки и вискарь, за кормёжку и уют. Вы были так профессионально незаметны, а я даже жалею, что мало с кем пересекался.
Спасибо игрокам - нашей Четвёртой, врачам и санитарам, пациентам из других палат! Очень много ярких образов и историй, которые мне ещё предстоит узнать. Доктора Спенсера - с достойным дебютом! С нами Маниту!

Доигрывать Шерли мне больше не хочется, несмотря на открытый финал, - а вот Питера я досадно мало узнал как игрок. И захотел узнать получше, в домашних условиях.
- Как, ты говоришь, там звали девушку Питера?..
- Нэнси.
- Красивое имя!
- То есть, ты будешь играть девушку транса...
- Да.
- ...Которого буду играть я.
- Да.
- Фрейду бы понравилось.
Так и живём. Stay tuned! Постараюсь ещё пару постов сегодня нагнать.