Пожизняк доигровойУдрав с работы в шесть, я перехватил Птаху на вокзале, и мы вдвоём погрузились на электричку до Гжели. Высматривая таксиста возле станции, мы удачно присоединились к Тэнхъе и Мэсс и доехали до коттеджа одновременно с Райной и Оливией. На кухне уже организовалась поляна, я заварил роллтон и закусил чаем с печеньками, и попробовал у Райны "Вальгаллу". Это пока лучший ликёр в моей жизни, ребят. Да, я извращенец - люблю траву и тёмную лакрицу.
Без отрыва от общения прибывающих людей Птаха пришивала оставшиеся жабо и манжеты и сплела мне верёвочку на запястье для бусины, играющей роль памятной картечи с боевого крещения. Спасибо Экете - она в это время пришила к моему мундиру пуговицы.
Заполночь собрался парад, растянувшийся на пару часов разъяснения правил с наглядными примерами. Приехала Ранвен и привезла Птахе второй, улучшенный вариант мундира. Я успел выйти на перекур со светскими бездельниками и познакомился с белым безмолвием - полигонным самоедом. Он пушист, целуется, обнимает лапами, подставляет пузико и вообще прекрасен!
Регулярно гас свет, пока не погас совсем, но тьма параду не помешала, а мы потихоньку потянулись обживать нашу комнату, где также спонтанно обосновались Руш, Гло и Эйтн, и погостил Фио. Вскоре вернулся свет, и я начал переписывать письма, а Гло расчехлил песни и спел такой профутбол, что это был лучший способ вролинга эвер. А у Эрве худший почерк из всех моих персонажей.)
Вай-фай позволил мне вести записи непосредственно из коттеджа, остальные тоже спать не спешили - в итоге на шёлковые простыни я упал глубоко в половине четвёртого. Встали в десять, но старт задержался на пару часов; сама идея очереди мне органически претила, посему я получил аусвайс в числе последних, перекусив в сторонке. Очередь в мастерку плавно перетекла в очередь на фотографирование, кое я манкировал, ибо персонажа передают только фото "в действии", в противном случае из меня получается кадр "я в костюме". К тому же от вспышки болели глаза.
А потом я поднялся на второй этаж, выглянул в окно, и к завтраку-обеду спустился уже Эрве аль Файе...
С нами совершенно потрясающе играл полигон. Когда при словах "старт через пять минут" начала собираться метель. Когда по игре персонаж Лойсо пожаловалась на вой волков, и в ту же секунду за окном завыла собака. А со мной снова играл Шекспир, но об этом - в отчёте.
"Картечь" - особое удовольствие, я вертел в руках эту бусину в пятницу и от неё пахло нагретым металлом, от неё остались следы на внутренней стороне запястья (видимо, она переворачивалась ночью), и снимать её совершенно не хочется, до постигровой так точно.
Открыл ачивки: пролил рекордное количество слёз (по ощущениям - больше, чем Эдвин, и спасибо всем, кто не принимал за пожизняк), самая долгая молитва по игре, и первый секс по игре. А за ним второй, третий и четвёртый. Тут отдельное спасибо тем, с кем я не играл раньше - Рино и Амарейе: довольно близкие завязки, обсуждённые в переписке, взлетели так, будто мы сыгрывались.
Ехал играть в почти-аддикшн и "это не любовь, это дикая охота"(с) - в итоге сыграл классическую историю о спасении через любовь и о том, что каждый достоин второго шанса, - дрим, который бередил воспоминания о Ф.
Аттеншн - в отперсонажном отчёте овермного!буков, слэш и гет PG-13, ангст и пафос.)

Записи майора разведки Эрве аль Файе, шевальеРассказ следует начать издалека. Родителей своих я не знаю, из чего, впрочем, никогда не делал тайны. Меня младенцем отдали на попечение садовнику барона аль Эффлама, жена садовника стала моей кормилицей, а впоследствии я был взят в дом барона и воспитывался вместе с его сыном Ренаном. Ренан смотрел на меня как на равного, и мы с детства были дружны. В 16 лет он отправился в кадетский корпус, два года спустя мы поступили на службу в военную разведку. Дружба переросла в роман, по-юношески бурный.
Так же бурно мы расстались, когда некто передал Ренану анонимное письмо, в котором намекал на мою связь с капитаном Мораном аль Граттом, сыном сюзерена семьи аль Эффлам, - на то, что я, простолюдин, желаю построить карьеру через постель. Ренан ничего не желал слушать, назвал меня шлюхой дорогого покровителя, и такого удара не столько по гордости, сколько по доверию я вынести не смог. Вскоре - не то по протекции барона, не то по иным причинам, - меня действительно перевели в другую часть, которой командовал Моран аль Гратт.
Я был молод и думал только о том, чтобы совершить громкий подвиг и очистить своё имя от сплетен - либо погибнуть красиво, что значило бы примерно то же; но за недолгий год нашей службы Моран успел доказать мне, что необдуманные поступки могут дорого стоить другим, и заслужил моё огромное доверие. Мы стали друзьями, а следующий год обернулся новой чёрной отметиной в календаре, когда приказ сверху отправил нашу часть на убой, и я одним из немногих остался в живых. После же была попытка перемирия, при срыве которой Моран чудом выжил, был ранен и, узнав о смерти жены, вышел в отставку. Я остался один.
С тех пор я старался нести за солдат такую же ответственность и так же прививать им дисциплину, как Моран; мы переписывались, и я навещал его. Я давно уже не искал смерти, но личной храбростью и верностью королю и Отчизне продвигался по службе. Я был честолюбив и стремился достичь высоты, на которой слухи не дотянулись бы до меня, - и был по-прежнему болен незаживающей любовью к Ренану, но не видел его и не писал ему, и не возвращался в дом, где мы росли. Даже когда меня настигло известие о смерти старого барона, моего опекуна, заменившего мне отца, - я не поехал на похороны. И ненавидел себя за слабость.
Я не раз был ранен в военных кампаниях и так встретился с прославленным лекарем Арманом аль Лариве. После кратких интрижек с увлекающимися новобранцами это был первый роман с мужчиной старше меня, вспыхивавший каждый раз, как нас снова сводила вместе война или мир. И когда он вышел в отставку, я писал ему и приезжал в его дом. Но я жил войной и жил на войне, и редко бывал в столице - в основном по зимним перемириям, дабы повидаться с товарищами, потратить жалование и развлечься в заведениях солидных, но не обременённых строгими нравами. В "салоне" графа аль Сюлли я проводил по нескольку дней и непременно виделся с некоторыми девочками - и с секретарём графа. Ноан, Сюзанн и Ален были юными лучиками света - с Арманом и с ними было легко, и когда я был с кем-то из них, я мог ненадолго представить, будто люблю его или её...
И я в самом деле любил их всех - как друзей, и каждому из них навеки принадлежит уголок моего сердца. А моя душа была верна одному - и более никого так отчаянно любить не умела.

Я не посещал, по известным причинам, приёмов, на которых собиралась вся округа, посему приглашение Морана на празднование дня Последней охоты застало меня врасплох - но отказать я не мог и, передав дела, поспешил из лагеря в долгий путь. Не задерживаясь в столице, я прибыл поздним вечером пятницы, и метель, как белая охота, гналась за мной по пятам. Усталый и замёрзший, опоздавший к ужину, я попросил горячего вина, обнял Морана и удалился спать.
Поднялся я рано и смотрел, как накрывают к завтраку, поедая яблоко последнего урожая. У дверей и столкнулся с Арманом, которого вызвали днём ранее к одной из дам, почувствовавшей себя дурно. Он представил мне своего сына Фернана, и я охотно подтвердил свою готовность замолвить словечко за юношу, чтобы тот начал военную карьеру под моим началом.
Вскоре гостей от лица хозяина дома, коим в отсутствие своего отца выступал Моран, пригласили к столу. Меня сразу приветствовал молодой офицер Ферран аль Наррель, выпускник Морана, ныне преподающего в кадетском корпусе, и мой бывший подчинённый; он всё сетовал на вынужденную отставку и надеялся при возобновлении военных действий вернуться добровольцем на фронт. Собиралось блестящее общество - местные дворяне, офицеры разведки и флота, сослуживцы Морана; сам хозяин выглядел утомлённым и говорил мало. Иначе я бы просил его объясниться, когда заполдень распахнулась дверь, и экономка объявила имя барона Ренана аль Эффлама.
Ренан притащил с собой какого-то священника со шрамами на лице и прямиком направился к Морану. Едва Ренан очутился рядом со мной, моё сердце сжалось так, что я чуть не задохнулся. Меня отвлекло явление ещё более заметное - граф аль Сюлли добрался сквозь метель, и не один, а в сопровождении своих "воспитанниц" и секретаря. Я беседовал с Аленом, и с Фернаном, для которого то был первый светский приём, и он был несколько растерян. Но снова и снова я встречал направленный на меня взгляд Ренана над головами собравшихся.
К концу завтрака часть гостей разошлась, небольшая компания собралась за столом для скучных разговоров о политике, а мы с Аленом обнаружили себя на периферии. Для него это также был первый приём, и он нашёл происходящее скучным - на что я предложил развлечься по-своему в любом свободном помещении. Я разыскал экономку, и она предоставила нам ключи от переговорной комнаты. Там было тесновато, но мы расположились вполне удобно, уронив какой-то предмет мебели. Я с порога заявил, что я в ярости - Моран знал, что я избегаю одного из его вассалов, и всё равно пригласил меня. А Ален мог... утолить мою ярость - ко взаимному удовольствию.
Мы ещё немного поговорили о происходящем в столице и на границе и вышли; я чувствовал себя гораздо легче и радостней. Ален был нарасхват - вскоре он уединился в комнате, выделенной для питомцев аль Сюлли, с комендантом тюрьмы, я же почувствовал ревность Армана и легкомысленно обещал ему весь долгий вечер и всю долгую ночь Гвэлль, предстоящие нам. Ренан избегал меня, но если я оказывался поблизости - достаточно слышно отпускал комментарии, дающие понять, что он не желает видеть меня здесь. Это выглядело так по-детски, что я спросил у него прямо, почему он удирает от меня, как заяц от гончей, - но он только ухватил меня за воротник и потребовал не следить за ним.
Но я не мог не следить, когда заметил, что он также пожелал уединиться с Аленом, а тот осмелился ему отказывать. Ренан, однако, требовал найти свободную комнату, Ален пошёл на поиски экономки, и я был уверен, что неизбежно произойдёт нечто, чего Ален хотел бы избежать; если бы что-то действительно произошло и я услышал бы хоть один крик, или какой-либо шум, свидетельствующий о насилии, - я бы вмешался, и это могло бы закончиться плохо. Но всё, что я заметил, - это Ренана, в гневе сбегающего вниз по лестнице. Алена нигде не было видно. Во мне вступили в борьбу два демона: один утверждал, что Ренан мог что-то сделать с Аленом из презрения к "шлюхам", к коим некогда причислил и меня, или же (что менее вероятно) из ревности; другой - что я не могу подозревать Ренана в дурном, не зная их взаимоотношений.
Я обошёл имение со всё возрастающей тревогой, взял у экономки ключи от переговорной, которой интересовался барон, и ничего внутри не обнаружил. Зашёл к девчонкам, пообещав вернуться, как только отыщу их коллегу, спросил у аль Сюлли, который ответил, что также давно не видел своего секретаря, и даже у самого барона - дескать, не съел ли он мальчишку; так я уверился, что с Аленом что-то могло случиться, пусть и без участия Ренана. Происходящее вокруг меня меньше волновало, - а вокруг тем временем возрастала нервозность дам: после того, как случайно погас огонь в камине, они зачастили падать в обмороки, и всё чаще звучал чей-то крик "лекаря!".
Помимо темноты, женщин напугали картины, откуда-то появившиеся на стенах. Комендант Журдан аль Сальвастре, снявший полотна, утверждал, будто художница, их написавшая, сошла с ума; мне же необычные картины понравились, особенно та единственная, которую я успел застать на стене, - с белым оленем. Затем откуда-то, будто со всех сторон, зазвучала музыка и высокий детски-девичий голос, поющий заунывную колыбельную - снова и снова. Спрятаться и петь было некому, но кто-то - кажется, Ренан - догадался, что это может быть шарманка, размещённая в системе каминных труб. Распорядиться о том, чтобы избавиться от этой музыки, было некому тоже - Моран куда-то удалился, и я не мог спросить у него, почему его гость пропал, а некто позволяет себе такие шутки. Тогда я хотел поговорить с его матерью, мадам аль Гратт, - но та была занята тем, что созывала всех в гостиную послушать стихи Рауля аль Фарреля.
Младшего брата Феррана я пару раз видел в штабе и считал мелкой канцелярской крысой, не нюхавшей пороху, и не знал, что он ещё и пишет стихи. Впрочем, в его годы писать стихи немудрено, - но стихотворение, которое я услышал, спустившись в зал, оказалось достойным и чем-то задело. Дальше, увы, я слушать не стал и вернулся к поискам. Я ещё раз обратился к аль Сюлли, на что тот с удивлением сказал, что его секретарь давно уже в своей комнате и занят письмом. Наверняка я выглядел очень глупо, но я влез в комнату, чтобы убедиться, что Ален жив и здоров, и, хотя граф явно хотел остаться со своим секретарём наедине, я осел на пол и разразился нервным смехом над своей профессиональной паранойей: я напридумывал себе самого худшего, а Ален всего лишь прятался от барона за портьерой... Одним вопросом к Морану стало меньше, но ненадолго.
Люди начинали вести себя странно. Это списывали на нервозность дам, на духоту и на ни в чём не повинное вино, которому мало кто отдал должное, несмотря на то, что в графских землях оно отменное, - после того, как я выпил один бокал, вина больше не подавали. А потом, когда я остановился послушать адмиралов в дамской гостиной, все присутствующие, включая меня, вдруг увидели мёртвую тушу белого оленя. Не успели мы возмутиться, чтобы слуги убрали дичь, как адмирал аль Орме протянул к ней руку - и... прикоснулся к столику. Пару минут спустя нам всем померещилось, что на нас горит одежда, но едва мы начали сбивать пламя, морок рассеялся. Мы поведали об этом инквизиторам, и с тех пор инквизиция интересовалась каждым происшествием, будь то даже обычный обморок.
Я склонен был обвинять аннунского лекаря, которого зачем-то завёл в своём доме Моран и который свободно разгуливал по всему дому. Единственным объяснением массовых видений могло быть летучее вещество, распылённое в воздухе. Аннуны и так, казалось, захватывали столицу изнутри - газеты, поданные после завтрака, пестрели объявлениями об аннунских товарах и лавках, и пожар в театре (я только из газет и узнал, что он сгорел), поговаривали, случился из-за аннунских фейерверков. Помимо череды возгораний (пострадало, кажется, и здание Совета), я узнал в тот день ещё одну печальную новость. Когда я подошёл к священнику и спросил, не духовник ли он барона, тот ответил, что прибыл на замену местному настоятелю прихода, умершему некоторое время назад.
А у Алена я вызнал, что Ренан желал взыскать с него некий долг, при этом от денег, предложенных графом, тот отказывался. Мне так хотелось заполучить Ренана, пусть и обманом, и нарушить его планы, а заодно избавить Алена от неприятностей, - что я предложил переписать долг на меня. Ален сказал мне договариваться с графом, но тот всё время был чем-то занят. Пока я ждал, мне на глаза попался лежащий на рояле в дамской гостиной томик известного драматурга. Я открыл его как раз на том месте, где коварный аннунский ростовщик собирался взять неустойку с главного героя фунтом мяса у сердца. Ренан, конечно, не додумался бы до такого, но совпадение меня позабавило, а проволочки нервировали, - я то опасался, что аль Сюлли согласится отдать ему Алена, то злорадствовал, когда компанию собутыльников барона граф отказался впускать в комнату к своим подопечным.
Ждал я и обеда, который изрядно задерживался, но сыт был, похоже, иной пищей, и отнюдь не духовной. Когда Арман в очередной раз обратился ко мне с просьбой не давать заскучать его сыну, я ответил, что не могу же силком поить Фернана вином и тащить к девочкам, - и отец дал своё согласие поступать при необходимости именно так. Не откладывая в долгий ящик, я решительно повёл юношу знакомиться с "воспитанницами" аль Сюлли поближе. Тут-то и оказалось, что он, по его словам, с ними уже знаком. Им занялась Сюзанн, а я пришёл в умелые объятия Ноан; её парадное платье было столь обширно, что мы предпочли задрать юбки, пока наши партнёры ещё возились с одеждой. Наконец, мы устроились вчетвером на широкой постели, так что я мог бы видеть Фернана и Сюзанн во всей красе - если бы не соскучился так по малышке Ноан.
Есть мало зрелищ прекрасней, чем две довольные женщины, лежащие голова к голове, когда ты можешь прикасаться к обеим, - но и Фернаном я невольно любовался, и осмелился спросить, не было ли у него столь же близкого знакомства с секретарём аль Сюлли, и с мужчинами вообще. Он ответил, что "не до конца", и не имел ничего против продолжения обучения. Правду он говорил или нет, - но я был с ним осторожен, как если бы был у него первым. Он заставлял меня вспомнить себя в его годы, и был так похож на своего отца... Я был тронут его доверием, и с ним было так хорошо, что я надеялся на новые встречи в военном лагере. Пока мы были всецело поглощены друг другом, наши дамы занимались шнуровкой своих корсажей - воистину, женщинам стоит давать ордена за их невозможные наряды. Я с одними лишь манжетами и жабо едва влезал в мундир, и не раз за тот день проклял недавно пришитые золотые пуговицы.
После я видел, как Арман и Фернан разговаривают, поглядывая в мою сторону, и опасался, не зашёл ли слишком далеко, - но вот, наконец, объявили обед, наши карточки оказались рядом, и оба аль Лиассара обращались ко мне, как и прежде. Прозвучало несколько тостов, гости оценили дичь, добытую теми, кто охотился в тамошних угодьях всю неделю перед праздником, а там и начали расходиться по своим компаниям. Неисправимый Ферран приглашал всех офицеров, включая адмиралов, в оружейную обсудить его "планы по переустройству армии и флота". Я поднялся наверх, полагая, что когда слуги уберут столы, начнутся традиционные праздничные игры для молодёжи, в которых, на правах холостяка, можно будет поучаствовать, - заодно убедился, что поднос принесли не имеющим приглашения спутницам и спутнику графа аль Сюлли. Наверху и подкараулил меня Арман - и я был рад исполнить своё обещание.
По его просьбе экономка расщедрилась на целую пустующую комнату - но Арман всегда умел доказать, насколько соскучился: я оказался в его руках прежде, чем мы добрались до постели. Он мягко попенял мне и за Алена, и за своего сына, - я был рад, что между ними не было секретов, и заверил его, что те тёплые чувства, которые я к нему питаю, распространяются и на Фернана. Арман заметил, сколь странно ревновать своего любовника к собственному сыну, и добавил, что слухи лживы и Фернан ему на самом деле сын; я ответил, что никогда не верил бредням, что якобы его сын - не сын вовсе, а любовник, хотя мысленно я уже представлял, как славно было бы заняться любовью с ними обоими одновременно. А тогда я с наслаждением позволил Арману взять всё, что я ему задолжал, - а затем взял своё. Поистине, мы не старели, пока не угасала наша страсть.
А ведь Арман весь день был на ногах и работал - и не жаловался, только шутил, что такое количество пациентов бывало только на поле боя. Я же мог только успокаивать дам тем, что повода для паники нет, коль скоро все живы, целы и в здравом рассудке. Но вот произошёл самый тяжёлый врачебный случай: прозвучал выстрел, и лекарей позвали в святилище, располагавшееся на втором этаже дома. Священник, которого привёз Ренан, был убит, а юный маркиз аль Дорсе - серьёзно ранен; я не понял, кто напал первым, но раненого перенесли в ближайшую комнату, а мертвеца слуги вынесли, не потрудившись даже воспользоваться чёрным ходом. После этого происшествия слова баронета Гаспара аль Лиассара о том, что нужно искренне веселиться, чтобы отогнать зло, прозвучали неуместно - некоторое время было не до веселья.
Ален сообщил мне, что интересовался историей поместья и убедился: каждый новый хозяин дома действительно умирал через 12 лет после предыдущего. Юный спутник одного из инквизиторов пытался подлить масла в огонь, намекнув, что это сам дом играет с нами, - и вообще выглядел подозрительно, держась в стороне и уединяясь в углу библиотеки с какими-то свитками и книгами. Но я всё ещё был уверен, что духов не существует, либо же у них есть дела поважнее, нежели потешаться над гостями одного поместья, пусть и с богатой на зловещие совпадения историей. Однако многие уже склонны были верить сказкам. Граф аль Лиассар в дамской гостиной рассказывал, будто его не то дед, не то бабка видела ходячее дерево, а дамы наперебой утверждали, что здешнее озеро проклято, ведь в нём утопилась жена Морана, и его деда нашли мёртвым возле этого озера.
Гаспар аль Лиассар принёс в дамскую гостиную весть о новом происшествии, взбудоражившем гостей дома: кто-то открыл дверь в свою комнату и наткнулся за ней на глухую стену. Гаспар сразу же развил теорию о том, как это могло быть осуществлено, - если прикрепить камни к доске и поставить её стоймя изнутри, а после выбраться через окно. Они с Ренаном даже пожалели о том, что не подготовились к ночи Гвэлль так же хорошо, как этот неведомый шутник. Но, когда кто-то уточнил, что картины, которые тайно развешивали по стенам, принадлежали кисти погибшей жены Морана, все согласились с тем, что это слишком жестокая шутка и её автор, как только его обнаружат, должен будет понести наказание. Арман рассуждал о том, что провернуть такое мог только человек, долго живший в доме, хорошо его знающий и имеющий ключи от комнат; но старые слуги аль Граттов всегда были проверенными и степенными. Кто-то хотел выжить хозяев из дома - но кто?..
Снова шарманка завывала свою невидимую колыбельную, и заглушить её можно было только пением. Сначала прима сгоревшего театра, Вивьен аль Руайе, стала петь известные песни менестрелей, и к ней невозможно было не присоединиться. Но на свете нет дороги, что бы нас вела друг к другу... Затем сам Моран одобрил, чтобы Гаспар взялся за свою гитару, хотя незадолго до того баронет и прочие бездельники получили нагоняй от инквизитора за то, что напугали удалившихся для праздничного гадания дам, вздумав хором завыть. Гаспар также выбирал старые песни, и я готов был поклясться, что видел боль на лице Ренана, когда мы оба подпевали: Честного не жди слова, я тебя предам снова... А напоследок Гаспар запел о войне. А я сидел молча, глядя в огонь свечи, и что-то во мне твердило, что это неправильно - когда об этом поёт тот, кто ничего об этом не знает. А что-то во мне беззвучно пело в память обо всех, кто ушёл в воинство Альгриса, и о моих годах, которые я хоронил вместе с ними. Сестра, мне некуда возвращаться, кроме войны...
Но тревогу было не заглушить так же просто, как навязчивую музыку. Фернан сообщил мне, что его отец при звуках пресловутой колыбельной начинает вести себя странно и говорить, будто он проклят. Арман всё больше времени проводил в святилище с инквизиторами. Ещё сильнее я забеспокоился, когда он сказал, что маркиз аль Дорсе, раненный достаточно тяжело, чтобы отлёживаться дня два, уже бегает как ни в чём не бывало после лечения аннуна. Я предположил, что аннун дал ему какое-то зелье, из-за которого тот мог перестать чувствовать боль и недомогание, а затем отдать Создателю душу. Вскоре, осмотрев маркиза, Арман поделился со мной странным открытием: рана не просто зажила - на теле пациента не осталось даже шрама. Я отсоветовал Арману спрашивать аннуна о его методах, ведь никакая трава не способна ускорить время заживания тела. Наверняка аннун колдовал, прибегая к помощи духов, чтобы и остальных людей своими фокусами склонить ко тьме, и Морана уже опутал своей ложью - и следует донести инквизиции вовремя, чтобы спасти Морана и других.
Увы - инквизиторы были слишком заняты, а ситуация всё стремительней выходила из-под контроля. Вновь погас камин на втором этаже, и гости заметались: кто-то спускался вниз, где ещё был свет, кто-то поднимался наверх, кто-то пробирался к святилищу, где горел священный огонь Альгриса. Я заметил Ноан - она была совершенно одна, и я остался с ней. Мимо пробегали перепуганные домочадцы и гости, потерявшие во мраке и суете своих близких, инквизиторы принесли потерявшую сознание мадам аль Гратт, читая молитву, очищающую от скверны... Я отвёл Ноан в гостиную, поближе ко входу в святилище. Она держала в ладонях свечу, я обнимал её за плечи и говорил, что под защитой Альгриса мы в безопасности. Но когда на наших глазах один из аристократов, сидевший на диване, растворился в тени без следа, будто его и не было, - даже я уверился, что зло вошло в дом.

Инквизиторы стали созывать всех в нижнюю большую гостиную. Я подвёл Ноан к лестнице, пропустил её вперёд, и тут что-то невидимое с силой ударило меня в грудь и поволокло по полу куда-то назад. Я пытался вырваться, но безуспешно; тогда, поняв, что не люди схватили меня, я прикрыл глаза жестом, отвращающим духов, произнося: "Не вижу зла, не верю во зло". И тут же услышал: "Эрве, это я", открыл глаза и понял, что мою руку сжимает Арман. Мы спустились в зал, где тоже было темно, и горели только свечи.
Когда инквизиторы сообщили, что собрали всех, кого смогли найти, и нельзя выходить на поиски остальных, - мне стало жутко: в зале не было ни Ренана, ни Фернана, ни Алена с графом аль Сюлли. Они могли остаться внутри замурованных комнат, могли просто пропасть... горечь подступала к горлу от абсолютной беспомощности, от невозможности чем-то помочь. Я не выпускал из виду Армана и обнимал напуганную Ноан, убеждая её и себя, что духи ничего не смогут с нами сделать, что придёт рассвет и прогонит тьму, нужно только верить в Альгриса и держаться вместе, - повторял это снова и снова, как бы предательски ни срывался голос. Нечто прикасалось к нам из темноты, нашёптывало над ухом. Больно было смотреть на Морана - по его позе, потерянному взгляду и голосу было ясно, что это уже не он, а потерянный мальчик; но меня не хватило бы на то, чтобы позаботиться и о нём тоже, - с ним был его друг Рене аль Форе, и я был ему за это благодарен.
Люди продолжали исчезать, и кто-то предложил встать в круг и взяться за руки. Левой я сжал ладонь Армана, правой - ладонь Рене, и инквизитор аль Бриссар ходил внутри круга со свечой, убеждая обратиться помыслами к Альгрису и сопротивляться тьме. Но это не помогало. Всё больше людей в круге вместо того, чтобы молиться, подпевали колыбельной и никого не слышали, и от их нестройного хора волосы шевелились на голове. Круг разрывался. Юная дочь графа аль Раннеля, потерявшая память и никого не узнававшая, то и дело бросалась к выходу, Арман ловил её, чтобы она не выбежала за дверь, а я пытался удержать его, не выпуская при этом руки Рене. Арман оставил мне свою лекарскую сумку и письмо к его сыну на случай, если он пропадёт, и просил узнать у этой девушки, почему он проклят, - но та была слишком напугана и убегала от меня. Вдруг начали биться стёкла и зеркала - и всем пришлось укрываться от брызнувших осколков. Я закрыл Ноан собой и не заметил, как снаружи вдруг вернулся Ферран.
Но я почувствовал, что с ним что-то не то. Он хотел, чтобы я оставил их с Ноан наедине, а когда я отказался - склонился к ней и стал тихо убеждать пойти с ним; конечно, она не пошла. Увы - сам я оказался более уязвимым. Кто-то начал ломиться в дверь, и едва её открыли - на пол рухнул Ренан. Я бросился к нему. Он был жив, просто очень замёрзший; кто-то помог мне перенести его поближе к священному огню. Я был так счастлив, я пытался обнять его, согреть, взять его за руки, но он, едва пришёл в себя, потребовал, чтобы я к нему не прикасался. Арман обещал мне присмотреть за ним, но я всё равно остался рядом. Появился ещё и Гаспар, и они оба говорили, что были в лесу, но ни как туда попали, ни как вернулись, не помнили. Отогревшись, Ренан сказал, глядя мне прямо в глаза, что нам нужно поговорить. Я ждал этих слов десять лет. Но не в такой момент...
Ренан уговаривал меня поговорить не здесь, повторял, что у него мало времени, обещал всё объяснить. Я же говорил, что здесь безопасно и не нужно никому подчиняться, предлагал поговорить в стороне от людей, в любом углу... тщетно. Он отступал к выходу, и я следовал за ним, хоть Арман и пытался меня остановить. Тогда я согласился выйти за дверь, но на пару шагов, чтобы инквизиторы могли нас видеть, - но знал, что нас не выпустят; так и вышло. Инквизитор аль Гарон не позволил нам выйти и, взяв Ренана за руку, повелел открыться в ереси или скверне. Я не успел понять, что произошло, - инквизитор аль Гаррай оглушил Ренана ударом по голове, я едва смог подхватить его, возмущённо спрашивая, к чему такие меры. Мне не ответили, и попросили троих перенести Ренана в комнату инквизиции. Я последовал за ними.
Брат аль Гарон сказал всем выйти, кроме адмирала аль Туара, и велел ему достать кинжал. Я похолодел, вспомнив о слухах, что инквизиция страшно пытает еретиков, - но аль Туар был доблестным человеком, который не стал бы мучить безоружного человека. Я просил позволения остаться с Ренаном, но брат аль Гарон запретил мне присутствовать, и я вышел, встал у двери и стал молиться Альгрису за Ренана, долго и горячо, ничего не замечая и не страшась. Я не знал, что произошло, и вспоминал только легенды о том, что в ночь Гвэлль Альгрис со свитой охотится и может забрать кого-то в свою охоту; и я молил Его простить Ренану все прегрешения, взять меня вместо него, если нужно, и главное - чтобы он остался жив. Только бы он жил - всё остальное не важно...
Но первый же крик Ренана швырнул меня на запертую дверь. Я колотил и царапал её, как обезумевший зверь, крича - "Что вы с ним делаете? Откройте!", а голоса - тут как тут, слетелись, как мухи на рану, звучали прямо в голове: "Они мучают его, они пытают его, они убьют его"... Я не мог пробиться один, и голоса предлагали мне силу, чтобы его спасти, - но я знал, что они ничего не дают даром и всегда обманут, и огрызался на них из последних сил. Появился и Ферран и стал вторить им, что я трус, раз не пытаюсь выбить дверь, но я уже понял, что он одержим духами, и отвечал, что нет смысла выступать против инквизиции - если я атакую, со мной сделают то же, что и с Ренаном. Однако Ферран принялся ударять дверь плечом, и ему неожиданно помог адмирал аль Орме; адмиралу я верил больше, присоединился, и втроём мы сломали засов.
Я увидел Ренана, распростёртого без чувств у самой двери, - но адмирал аль Туар выступил вперёд и встал в дверном проёме, выставив вперёд два кинжала. Дальнейшее я помню смутно. Кажется, я стоял перед адмиралом на коленях, умоляя впустить меня, и уже не мог сдержать слёз, заструившихся по щекам; кто-то - наверняка Арман - взял меня за плечи и отвёл в сторону, убеждая, что инквизиция хочет помочь и не причинит вреда. Я заставил себя не сомневаться в слугах Альгриса; но, когда в комнату позвали лекаря и затворили дверь, я места себе не находил. Вскоре Арман вновь оказался рядом со мной и заверил, что Ренан в порядке, просто ему потребовалось успокоительное. А затем добавил, помедлив: барон сказал, что любит меня... я был шокирован настолько, что толком не расслышал конца фразы о том, что Ренан заключил сделку с духами, чтобы спасти меня. Ренан любил меня до сих пор. Если это было возможно - значит, было возможно всё.
Я спрашивал в пространство, почему именно он, а не я, за что ему всё это; говорил, что не отдам его и, если понадобится, уйду вместо него - или уйду вместе с ним. И всё это время Арман оставался подле меня и отвечал, что уходить нельзя, нельзя сдаваться. Так я начинал понимать, что буду бороться и за Ренана, и за себя, и духи так просто нас не получат - мы вдвоём сильнее их всех. Слишком просто было бы обменять жизнь на жизнь - а нам с Ренаном надо было ещё пожить, и пожить вдвоём. Арман сделал для меня больше, чем мог представить, - если бы не тот разговор, я мог бы наделать немало непоправимых глупостей. Он даже сам просил брата аль Гарона разрешить мне войти, и я подтверждал, что я в здравом уме и не поддамся злу, - но ответ был один: нет. Я хотел продолжать молиться, но рядом с Арманом и вернувшимся Фернаном смущался и просто ждал.
И вот, вечность спустя, дверь отворилась, и вышел Ренан. Я шагнул к нему, он сгрёб меня в обнимку: "Я люблю тебя! - И я - тебя"... Но этим всё заканчивается только в сказках, а здесь - всё начиналось. Он вновь говорил, что времени мало, и что ему пора уходить - иначе я умру, если он не уйдёт; и ничего не объяснял, только повторял: "Прости, прости меня", направляясь к лестнице наверх. Я пытался его удержать, - невыносимо было терять его, вновь обретя столько лет спустя, - объяснить, что нельзя верить духам, что мы будем жить... Мы всё же поднялись наверх, потому что бороться на лестнице было опасно, и я уступил; там, в темноте, он хотел оттолкнуть меня, он всегда был сильнее, - но я вцепился в его руки мёртвой хваткой, и, приблизившись к одному из исчезнувших дверных проёмов, мы вместе словно провалились сквозь стену.
И очутились в заваленном снегом лесу, безмолвном и мрачном. Кто-то, похожий на хозяина сгоревшего театра, барона аль Ансо, протянул нам фонарь с едва греющей свечой внутри и исчез. Я обхватил Ренана руками, стараясь согреть, и видел слёзы на его лице, а шныряющая вокруг нас в тени безликая тварь подначивала, что один из нас может уйти, и скверны на нём не останется. Ренан умолял меня уйти, говорил, что если я люблю его - я уйду; а я пытался заглушить голос духа, повторяя, что духи всегда лгут, и наступит рассвет, и нас найдут, - а я не отпущу его никогда и ни за что.
Как я могу вернуться и жить, если вся моя жизнь - здесь, и это - ты?
Тогда, поняв, что мольбы не помогают, Ренан сказал, будто ненавидит меня, что я шлюха и предал его, и моей лжи он не верит; дал мне пощёчину и встал, чтобы уйти. Но я понимал, что не должен бросить его одного ни на этой, ни на той стороне, - ведь если дух сейчас послушается его, он неизбежно подпадёт под власть злых сил. И я расстегнул мундир и достал из нагрудного кармана рубахи письмо, которое долгие годы носил при себе, переписывая столько раз, что мог бы читать по памяти. Его должны были передать Ренану в случае моей смерти - и, хоть я ещё был жив, я протянул его адресату. Тот начал читать при свете свечи, выронил, не дочитав, и вновь заплакал - а я вновь обнял его, отдавая крупицы тепла. Тепла должно было хватить до рассвета.
Но дух не отступился от нас так просто. В доказательство своей власти он прикоснулся к моей ноге - и после короткой вспышки боли я перестал её чувствовать, словно она превратилась в лёд. Он протянул заострённый кусок льда, говоря, что если один убьёт себя - другой будет жить, и Ренан потянулся к нему рукой. Я удерживал его руки, вырывал и отбрасывал льдинку прочь, раня пальцы, но мы только зря теряли силы. От ледяного прикосновения духа отнялась сначала одна моя рука, и тут же другая; Ренан уже приставил ледяное острие к горлу... Я быстро проговорил, что если он это сделает - я немедленно сделаю то же самое. И он упал ничком на мои колени - разжав пальцы и не нанеся рокового удара.
Я неловко опустил на него руки, которых не чувствовал. И в этот момент в глазах потемнело, и меня словно вышвырнуло прочь. Я упал на пол в коридоре дома перед замурованной дверью, опустил голову на руки и в очередной раз зарыдал от бессилия. Там меня и нашли; я бормотал, что мне нужно вернуться назад, потому что Ренан остался там. Смог сказать, что был в лесу, где смертельно холодно, и что не чувствую рук и одной ноги. Мне помогли встать и перенесли в кресло в дамской гостиной. Только там сквозь слёзы я разглядел склонившегося надо мной адмирала аль Туара. Убедившись, что мне стало лучше, он провёл меня вниз, в общий зал, к огню, где моими руками занялся Арман. Он перевязал их, и я был рад, что они начинали болеть, - это значило, что они оттают. И, как и прежде, Арман успокоил меня, сказав, что все вернутся живыми, как всегда возвращались, и я дождусь Ренана. И, как и прежде, я ему верил.
Я сидел неподвижно, будто меня там и не было, будто я вернулся не весь; невыносимо было слушать ноющую в воздухе колыбельную и бездействовать. Рядом Арман упрямо массировал отмороженную в том же лесу ногу барона аль Ансо, которая оставалась ледяной и безжизненной. По счастью, ждать пришлось не до рассвета. Ренан действительно вернулся, мы обнялись, сели в кресла, гладили руки друг друга и не могли насмотреться, - и я ни о чём, ни о чём не спрашивал, потому что всё было не важным, кроме того, что он снова был со мной.
Он сам говорил, и сказал в ту ночь многое, о чём я не знал и даже не догадывался. Что он - уже не тот мальчик, которого я знал и любил, что он слишком грязный и боится меня испачкать. Что он предал Морана, довёл одну девушку до самоубийства и насиловал Алена просто потому, что мог... Это перечисление словно вонзало в моё сердце один раскалённый прут за другим. На мгновение я потерял дар речи и просто сказал себе, что с этим мы разберёмся потом, сегодня главное - выжить. Я понимал, что это я, оставив Ренана, причинил ему столько боли, что он причинял её другим, и мне хотелось на коленях извиняться перед Аленом, который ничего мне не сказал; мы оба заметили, что Ален вернулся, и не могли пока к нему подойти, хотя я испытал немалое облегчение видеть его живым. Пока я только убеждал Ренана, что больше его не оставлю, больше не будет боли, и всё будет хорошо; что ничего уже не исправишь - а значит, нужно попросить и получить прощение и жить дальше. А Ренан просил меня продолжать светить - чтобы он мог тянуться за мной.
Ещё он спросил, помню ли я, как мы вместе мечтали служить Аргенде, и показал кусок виенской картечи, которую с тех пор носил, не снимая, на верёвке на правом запястье. Я в ответ закатал рукав и показал свою - с которой никогда не расставался.
А теперь почему ты плачешь? - Не знаю. Должно быть, от счастья.
А Арману Ренан признался, что это он написал подложное письмо, якобы написанное ему Мораном о том, что тот хочет выдать за него свою дочь, - и сделал это лишь из ненависти к Морану, думая, что это он отобрал меня у него. Арман заверил его, что это письмо никаких последствий не имело и что зла он не держит. После всей его поддержки я иного от Армана и не ожидал, но это всё равно стало ещё одной ступенью к тому, чтобы доказать Ренану: мир - не такое дерьмо, как ему казалось все эти годы, пока он уничтожал себя и других.
Ещё одно видение - и огонь в камине загорелся вновь. Посреди комнаты обнаружился граф Ренар аль Грион, ослепший (прежде только один его глаз был затянут бельмом), и стал звать свою дочь, а затем умчался куда-то, выхватив пистолет. Сюзанн вошла в платье покойной жены Морана, но я ничему уже не удивлялся. В общем, снова стало шумно, непонятно, и люди стали вести себя, как свойственно людям. Мы с Ренаном устроились попросту на ступенях лестницы - он сказал, что страшно устал, словно все эти десять лет шёл ко мне через замёрзший лес. И что - даже если это ересь - благодарен духам за то, что они открыли ему глаза. И я согласился с ним, что происшедшее было не злом, а испытанием, и я также благодарен всем силам, вернувшим мне Ренана.
Вскоре инквизиторы вновь собрали гостей в общий зал. Ночь Гвэлль пережили не все - кого-то нашли мёртвым, кто-то исчез без следа. Но за окном разгорался яркий морозный закат, и так же бесследно исчезли все жестокие чудеса долгой ночи Последней охоты.
И у огней небесных стран сегодня будет тепло...

Пожизняк постигровойА потом мастера рассказали нам про озеро - врата в Меррольд, и про три комнаты, и про участь попадавших туда. Я обнял всех, и мы с Птахой устроились на неигровой кухне пить чай, вспоминать и обсуждать игру. А когда собрались было баиньки - обнаружили, что в нашей комнате ещё доигрывают, и, спустившись на второй этаж, застукали Тэнха с гитарой. Птаха попросила сыграть что-нибудь барраярское, и мы усилиями троих вспомнили "Чашку кофе"... Мало того, что услышать "Кофе" в исполнении Тэнхъе - уже огромная удача. Так у меня под эту песню ещё и писалось одно из персонажных писем, о котором причастные не знали. И вот это уже магия
А что у Эрве и Ренана впереди - это мы ещё обязательно придумаем. Одно точно: Эрве хочет повидать родной дом. А потом Ренан вернётся на службу, и эти двое породят в военном лагере ещё немало слухов.)

Немного отзывов и благодарностейМастера - поклон за героический труд, прекрасно выстроенную игру и погружение в атмосферу. Мистика, пожалуй, началась рановато, но "дневная" и "ночная" части всё равно вышли столь радикально разными, и ни одна половина не была бы полной без другой. Наступивший пиздец Гвэлль сорвал резьбу с выдержки персонажа с первых же минут и обеспечил мощным и красивым катарсисом.
Ренан [Птаха] - "друг детства настойчив, умён, красив, в постели хорош как чёрт"... Люблю тебя, мой светский лев. И безмерно счастлив, что не упустил шанс вытащить тебя.
Арман [Рино] - в моих персонажей ещё ни разу не влюблялись без должной взаимности, и это некоторая боль Доктор был чудесным и светлым, а завязка - чертовски сильной и важной. После того, как Эрве уединялся на его глазах с Аленом, соблазнил его сына, спасал Ренана - оставаться рядом и ни разу, ни разу не признаться и не попытаться удержать... Арман заслуживает гораздо большего. И я очень хочу, чтобы у него всё было хорошо.
Ноан [Мэв] - вот на ком Эрве действительно мог бы жениться. Да, сплетникам радость и никакого земельного приданого, - но за минувшую ночь Эрве разобрался, что в жизни главное. В любом случае, - Спасибо. Слушай, мне правда с тобою сегодня было тепло.

Ален [Amareya] - спасибо за ещё один источник тепла. Эрве не забудет новоиспечённого виконта аль Лиассара и также надеется, что этот мальчик будет любим и счастлив.
Моран [Игнис] - я ожидал, что играющему мастеру будет не до меня, и приношу охапку благодарностей за значимое и местами решающее влияние на прошлое персонажа. И просто наблюдать за Мораном-Миэлем в эту ночь - цепляло очень.
Рысь, дух Меррольда, которого мы немножко сломали... ну, или починили - это смотря с какой стороны посмотреть - СПАСИБО тебе за такую правильную и крутую карму. И спасибо всем игротехам, в буквальном смысле вращавших ось этого мира. Вы круты.
Гло спасибо за песни райт ин зэ харт, с тебя плейлист! Фио, выкладывай стихи!)
Инквизиция, вы получились правильными и настоящими и превзошли самые завышенные надежды. В вашу защиту и неподкупность действительно верилось.
И всем игрокам спасибо за то, что жили в этом мире, вписывали в его ткань свои истории, вдыхали в него свои эмоции и чувства, и заставляли весы колебаться между светом и тьмой. Вы все - все пятьдесят с гаком - были яркими, запоминающимися, живыми и такими разными.
Картины теперь хочется себе на стену. Особенно с оленем и псом. Бутылку аргендского с оригинальной этикеткой я упёр на память.) Очень выразительно смотрю на Субоши по поводу мастер-класса по мечам Альгриса! И хочется теперь поиграть в Виену. и Ар-Д'аннар. а особенно - в Меррольд, да на следующий бы Самайн. а?...)

Отдельное спасибо Игнису, создателю мира, и всем его со-творцам за возможность в этом мире наконец очутиться. Путь был долог, но всё сбывается однажды. И отныне я могу с полным правом признаваться в любви к Альмейе и Меррольду, к миру, волшебство которого - суть чуткий отклик на выбор в нём живущих, и в котором всегда есть надежда и свет во тьме.