Дописал-таки о кавалеристе, который снился. Поскольку сюжета как такового не было, я решился на персонажную зарисовку, хотя долго сомневался, смогу ли и стоит ли.
Извиняюсь за примитивность, с которой я пытался передать на самом деле сложное для меня мировоззрение. Вам может показаться, что это ангст, однако это наоборот.)
Почему-то меня иррационально смешит, что мальчика зовут Жюстен. Это имя кажется мне наименее подходящим для военного. Хотя, может, у него более героическая фамилия, но её я не знаю.

Полтыщи словДо рассвета оставалось всего ничего, но сон не приходил.
Ещё совсем недавно он думал, что будет писать домой. Но ладони, весь день сжимавшие эфес и поводья, припухли, пальцы не сгибались, кожа вытерлась добела, как на перчатках, которые он с усилием стягивал.
Также он полагал, что от усталости заснёт немедленно, как убитый. Но расслабить тело не получалось, в каждом суставе всё ещё отдавался, как эхо, ритм галопа, многократно умноженного в тесном строю. Он старался не шевелиться, чтобы сберечь под плащом пропахшее крутой солью конского пота удушливое тепло, закрывал глаза и снова чувствовал, что его увлекает, как обвал песчинку, уже ему не подчиняющаяся, ослеплённая страхом сила. Когда ему мерещилось, что с резким сигналом трубы конь вот-вот вырвется из-под него, он вздрагивал и открывал глаза, не сразу понимая, что шум, похожий на преодолевающий пороги ручей, исходит от его собственного сердца.
Он так мало видел, чтобы вспоминать сейчас. Тогда хотелось зажмуриться, отвернуться от летящего в лицо сырого крошева земли, глубоко вспаханной острыми копытами, от мелькающих навстречу и остающихся позади фигур, размытых, как скользящие по стенам детской тени от бумажного волшебного фонаря. Он не замечал, как отражал и наносил удары. Не испытывал гордости или вины. Просто работа, тяжёлая работа, позволявшая чувствовать себя на давно предназначенном ему месте, пусть и совсем не похожая на всё, чем он жил раньше.
Вглядываясь в беспокойную темноту, он дожидался, когда сквозь грязное полотно шатра просочится ровный стылый свет, и смутно удивлялся тому, что жив. «Почему не я?» было единственным вопросом, застрявшим в ходивших по кругу мыслях при виде рядов тел, укрытых плащами и попонами от воронья.
Когда-то ему казалось, что он неплохо умеет складывать слова. Но какие слова он подобрал бы для этого зрелища, если бы всё-таки писал? Самым уместным было бы оставить на беззвучной пустоте бумажного листа тёмные пятна пота, стекавшего сквозь корку пыли на лице, и брызги чужой крови, запекавшейся теперь на рукавах. Пусть бы запомнили таким – неотличимым от прочих и потому настоящим. Пусть не узнали бы по почерку, пусть не видели бы разницы: там, снаружи, или здесь, внутри, он лежит под плащом, среди других таких же.
Снов не было, и слов не было, было только ощущение себя живым, звенящая лёгкость текучего металла между молотом и наковальней, переполняющая мышцы. И когда он вышел и тут же продрог от висящей в воздухе росы, он ощущал с невозможной наяву остротой запахи капающего в костёр жира с козьего мяса и сжигаемых у лазарета окровавленных тряпок, скупые затасканные цвета земли и неба, грубые звуки лошадиного ржания и лязгающего кузнечного молота. Ни стихов, ни песен не было в его деле, и всё, что имело значение, – лишь тот момент, в который всю эту массу бросит вперёд клич: за короля!
Садясь в седло, он не боялся упасть. Он знал, – и это было так же ошеломляюще просто, как глоток ледяной воды, – что лавина не остановится, и то, что соединялось в нём сейчас из этих ощущений, продолжится в ней. Неважно, он или кто-то другой будет мчаться на копья несколько долгих как жизнь минут, вдыхать песок, удивляться податливости чужой плоти под клинком, досадовать на обжигающую боль, пересчитывать снова и снова с тупым неверием поредевший отряд, менять чины, отдавать приказы… Он или кто-то другой, такой же, живой, откованный по общей мерке, не видящий снов, не пишущий домой, сражающийся за короля.

Я поначалу испугался было, что у меня появился ещё один персонаж, который будет делать стойку на франкоязычные песни, однако мальчику вообще не до музыки. И мозг не жрёт, просто умница!