КотикиЗащита исторической прошла хорошо - потому что мне вообще не предоставили слова, ни когда кто-то задавал мне вопросы, ни в финале. С тем же успехом я мог бы не присутствовать вовсе, но увы.
Пообедав, пошагал от универа до Новой Оперы, что в саду Эрмитаж, пешком. С начала выходных уже натоптал мозоль, но погода слишком приятна, чтобы спускаться в подземку. На бульваре - снова встреча, на сей раз - три борзых на сворке. Идут в ногу, как в ринге.
Подходя к саду, увидел двух котиков, а котики увидели меня и подбежали гладиться. Один серополосатый, другой чернобурый, пушистый, с белой маркизой и носочками. Наперебой тёрлись мордами о ладонь и даже привставали на задние лапки. Вскоре из-под забора вышел ещё один чёрно-белый, сел рядышком и стал скрипуче мявчить, но от руки отошёл и устроился поодаль. Затем к нему присоединился второй полосатый, смотрел осуждающе. Когда к первым двум я наконец присел на корточки, чернобурый брякнулся на спинку, подставил мохнатое белое пузико, - в общем, у меня были все шансы не дойти до театра, но пришлось взять себя в руки.
У Новооперы столкнулся с Печейкиным, который, конечно, тоже тот ещё котик, но всё же не так задерживает. И уже на входе - с критиком К. Но главное, что на "Франциска" я пробрался.

Франциск (2012)
Опергруппа (Москва)
"Франциска" я хотел увидеть с тех пор, как в октябре 12го года прочитал либретто (в переводе) после опергрупповских "Снов Минотавра". Строго говоря, это даже не опера, а оратория Сергея Невского на текст Клауса Люнштедта. Пространство создал Виктор Шилькрот, убрав первые ряды партера и поставив перед сценой церковные скамьи. Ещё до начала спектакля звучат записи песнопений, а девушки и юноши в такой же, как у работников театра, светло-серой форме застывают живыми скульптурными композициями на лестницах, затем - в проходах зрительного зала. Постепенно они перемещаются на скамьи, пересаживаются с места на место, а после третьего звонка начинают продвижение вглубь сцены, на которой в постели лежит человек, а женщина в чёрном возится у стола. Задний план - три "этажа" лёгкой металлической конструкции: девушки и юноши выстраиваются внизу, за стеклом, у микрофонов, становясь чтецами; наверху - хор; между ними - два "крыла" оркестра с дирижёром посередине. Хор и оркестр - ансамбль Questa Musica, дирижёр Филипп Чижевский, взмахивая руками и приподнимаясь на носках, того и гляди взлетит. Сквозь "этажи" - наклонная широкая доска со ступеьками-насечками.
В музыке много шумового: по бокам сцены два музыканта на барабанных установках производят множество всевозможных звуков - скрежета, шороха, постукивания, которые доносятся из динамиков в разных углах зала. Женщина, Клара, вытаскивает из постели безучастное, аморфное тело в белой майке, усаживает на стул и бинтует ступни и кисти. Главный герой - контратенор (Дэниел Китинг-Робертс) - начинает петь. Либретто (на немецком) отчасти исполняется им, отчасти зачитывается чтецами, также текст проецируется в виде субтитров - и все эти три источника в чём-то совпадают, а в чём-то расширяют друг друга (слышишь одно, читаешь немного другое). Конечно, персонаж, от лица которого звучит текст, - не "тот самый" святой Франциск, и каждый монолог, обращение к богу, завершается подписью "твой Франц".
Дальше!История начинается с эйфорического ощущения "сладости", испытанного новоявленным отшельником после избиения, которое он желает удержать во что бы то ни стало. То есть - заслужить, усугубляя негативный физиологический опыт: он обещает быть нищим и униженным, рассчитывая на "взаимность" со стороны бога. Пошатываясь, он встаёт на табуретку и, держа масляный фонарь, вглядывается вглубь сцены. Затем исчезает за спинкой кровати, где свивает из верёвки петлю, которую надевает себе на шею. Вторая петля достаётся Кларе, которая пытается его накормить, но он воодушевлённо обнимает её, стоя на постели. "Боже, у меня есть план": Франц планирует окончательно уничтожить своё тело, отказавшись от одежды, еды, постели и прочих удобств. Он и Клара вместе исполняют "молитву св.Франциска", вместе вглядываясь в темноту, но очевидно, что принести кому-либо любовь или радость они оба не в состоянии. Клара падает, на что Франц не обращает внимания.
Множество мелочей концентрированно, почти хирургически воздействует, помимо фабулы и скупых мизансцен: Франц молится, фоном к речи чтецов, издавая птичьи, гортанно-икающие зазывные звуки, и Клара заботливо укрывает его плечи пледом. При светлом воспоминании о приснившемся дереве Франц и Клара "переговариваются" выпеванием чистых гласных, а чтецы прикасаются друг к другу с завязанными глазами. Сидя в постели, скатывающийся к самоубийственному фанатизму Франц поёт заикаясь, дублируя слова, лихорадочно, взахлёб. Порой ловишь себя на том, что не отслеживаешь, где в тот или иной момент находится "источник вокала", воспринимая всё как единое целое - и музыку, и голос, и пластику режиссёра, и порой немного навязчивую массовку чтецов.
Кризис же обходится лаконичными средствами: чтецы выходят на авансцену, выстраиваются перед микрофоном и по очереди озвучивают череду пугающих заблуждений, начинающихся с жалобы неудовлетворения: "Боже, что я сделал не так". Франц недоумевает об отсутствии награды: "где же твоё ощущение сладости?" и требует кары. Завидует и ревнует тех, кто, быть может, ещё бедней, а значит, затмевает его усилия. Торгуется, предлагая всё большие жертвы: "разбить, что ли, это тело, тогда пошлёшь опять чувство сладости, хоть пару граммов?". Это похоже на наркоманскую ломку, густо замешанную на неколебимой уверенности в собственной правоте, исключительности, даже избранности. Франц даже присваивает себе право диктовать собственную "истину": не лечить тело от болезни - бог любит только немощных. Речь чтецов здесь безэмоционально-декларативна: Франц не только жалок, но и тоталитарен в своей ненависти ко всему телесному.
На животе майки Франциска расползается влажное розовое пятно. Он умирает, точнее, торопится доконать себя, не стесняясь привлекать к себе внимание своего очевидно не христианского божества - тут уж, скорее, пахнет Нурглом - такими изощрёнными методами, как прижигание плоти железом. Умирание с постепенно отказывающими органами - не величественна, а отвратительна, но Франц наконец-то получил желаемые мучения и "чувство сладости". Теперь он ждёт прямого попадания в райское блаженство: "Господи, своё я сделал, давай ты верши твоё". Вся нелепая жизнь - всего лишь сделка, подразумевающая, что чем больше отдашь, тем больше получишь.
Франциск карабкается вверх по насечкам на доске, из которых просовываются руки, хватающие его размотавшиеся, повисшие до земли бинты. Его восхождение сопровождается пением Клары из глубины зрительного зала - напоминающие шаманское камлание надрывное уханье, подвывания и резкие вскрикивания заставляют думать скорее о бесах, нежели об ангелах. Наконец, она зовёт его "оперным", дантовским именем: Франческо. Проследовав по центральному проходу партера, Клара в траурной шляпке садится перед сценой на скамью.
Забравшись на верхний "ярус", Франц присоединяется к хору. Он, вверху, поёт о том, как видит, как с ним прощаются кардиналы и сам папа (что воспринимается как бредовые видения, порождённые манией величия), а чтецы внизу шёпотом тараторят от лица скорбящего народа истории о чудесах нового святого - все одновременно. "Хватит, хватит, заткнись", - перебивает их Франциск, и его последним монологом, почти речитативом, становится воспоминание об отце, против которого он, купеческий сын, восстал, надев лохмотья, и от которого претерпел первые истязания, имевшие целью его "исцелить и вернуть". Чтецы тем временем "складываются" обмякшими телами на мебель и пол сцены.
Трудно сформулировать, в чём посыл этого часового спектакля, - но, пожалуй, это и не нужно. Он достаточно ярко и убедительно изображает безумие, искажение, муть и мрак, в которые погружается герой, однажды подсевший на насилие в отношении самого себя. Это даже не то, о чём можно было бы сказать "избегать", - это настолько глубокое дно, что его можно представлять и воспринимать только в сфере фантастики и гротеска.