Долгожданная прямая трансляция из МетОперы (повтор, дорогие москвичи и питерцы, - тридцатого днём). Постановка, внезапно, того самого Люка Бонди, на спектакле которого я не так давно спал в Кузьминках.^^'

Тоска
КастТоска - Патриция Рассетт
Каварадосси - Роберто Аланья
Скарпиа - Георгий Гагнидзе
Ризничий - Джон дель Карло
Храм, который выстроил постоянный сценограф Бонди, Ричард Педуцци, - ещё не благоустроен: голые кирпичные своды, столпившиеся с краю стулья, прислонённые к тёмной стене кресты. По крепостной стене этой неприветливой обители Анджелотти спускается на верёвке - в потемневшей белой рубахе, распахнутой на волосатой груди. Ризничий молится, то и дело нетерпеливо хватаясь за корзинку с обедом Каварадосси, пока, наконец, не утягивает оттуда яблоко. Самому художнику тоже не до вершин духа: на неоконченном полотне, которое он открывает, сперва видишь обнажённую грудь, а потом уже лицо в обрамлении светлых локонов - сложно представить портрет более светский. В этой церкви можно заниматься чем угодно, кроме общения с богом - вот хотя бы устраивать свидания. В упоминания о "набожности" Тоски не верится ни на миг.
Она врывается, в красной вуали, ещё будучи в образе, в сценическом возбуждении, - один спектакль закончился, другой ещё не начался. Каварадосси влюблён - по-человечески непринуждённо, радостно и жадно: обнимает, целует, любуется, смеётся. Тоска, как прирождённая актриса, - благосклонно принимает его любовь, тает от похвал, но всегда готова эффектно выплеснуть эмоции в театральном жесте. Узнав на картине знакомую маркизу, впадает в преувеличенный ужас, опрокидывая стул, снова и снова хватаясь за кисть и обмакивая её в чёрную краску с бездумной готовностью замалевать ненавистные чужие глаза. Тут у любого кончится терпение - и Каварадосси готов биться лбом о стену, пока, наконец, не удаётся выпроводить удовлетворённую произведённым впечатлением приму. Впрочем, не менее пылко, чем за свою возлюбленную Флорию, Каварадосси хватается за плечи Анджелотти.)
Впереди Скарпии из тени появляется металлический набалдашник его трости в форме хищной птичьей головы - не сокол, конечно, скорее - разжиревший стервятник. Наполеоновский камзол, на поясе - увесистая подвеска на цепочке, слишком короткой для часов, крупный перстень поверх малиновой перчатки. Фигура и лицо Чичикова, гневно выпучивает глаза, растягивает тонкую жабью улыбку. Барон - балованный зритель, и он хочет, чтобы представление вертелось вокруг него, - недаром прочит себе роль Яго, более желанную, чем лавры душителя революции. И Тоска легко клюёт на предложенный им сюжет - хотя бы уже ради того, чтобы бросить через всю сцену злополучный веер: обманутая возлюбленная - вот амплуа, достойное первой актрисы!
Даже праздник в этом мире - не церковный: радуются победе над врагом. А Скарпиа словно не замечает, как сзади на него с пением надвигается процессия в бело-красных одеждах, - только когда первые ряды оказываются совсем близко, недоумённо оглядывается, словно его застали врасплох, но не собирается уступать дорогу. Он вольно или невольно встаёт во главе этого крестного хода, убивая распростёртый у его ног веер тростью, как змею, встаёт на колени - но снова не для молитвы, а предвкушая, даже репетируя победу - между старым белобородым священником с трясущейся рукой, похожим на лубочного святого Николая с новогодних открыток, и статуей Девы Марии с тёмным деревянным лицом. Обращаясь к Тоске, Скарпиа бросается на эту статую и обнимает её - и все отшатываются, как от взрыва.
Читать дальше!Во втором действии - кабинет Скарпии, огромный, как тронная зала: два длинных дивана - горизонталь, высокое окно - уравновешивающая вертикаль. Барон, прохлаждающийся в компании барышень лёгкого поведения, вопиюще анти-сексуален и тогда, когда поёт из-под живого клубка их тел, и тогда, когда таскает за собой за руку из угла в угол то одну, то другую, обдумывая свой звёздный сценарий. Зато послушать он, похоже, любит: если гигантское окно открыть, слышен концерт во дворце, - и из того же окна можно слушать казни, проводимые тут же во дворе внизу. Зрелище - вот что возбуждает римского жандарма, словно древнеримского императора на балконе колизея, - зрелище, а вовсе не выдающийся бюст Тоски.
Каварадосси бьют ещё на лестнице, превентивно, - но разговаривать по-хорошему он, конечно, не хочет. Соседняя с пышной гостиной пыточная - комнатка, обитая светлой кожей, перепачканной кровью. В одной из двух огромных карт на боковых стенах открывается небольшое окошко, сквозь которое можно наблюдать за происходящим внутри, не опасаясь, что кровь забрызгает белый воротничок. В эти-то декорации и можно выпускать Тоску - чтобы довести до той кондиции, каковой не достигнут никакие предлагаемые обстоятельства спектаклей. И всё же в её состоянии - как и в ревности, так и теперь - больше гнева, чем печали: вскипает, клокочет бесполезная ярость, не умеющая сопротивляться, не знающая, как сломать рамки страшного сюжета.
Она быстро успокаивается, едва Каварадосси уводят, - только пьёт и пьёт вино, словно уже догадавшись, что последует очередным актом в пьесе Скарпии. А Скарпиа счастлив: он аплодирует и её мукам, аплодирует и её молитве, не мешая ни тому, ни другому, - лишь весть о победе Наполеона ненадолго вызывает в нём досаду, и он хватается за хлыст, но не производит в итоге никаких разрушений, которые учиняла ревнивая Тоска. Он даже домогается без агрессии - он страшен не силой, а своей почти детской уверенностью в том, что всё предназначено для его удовольствия. Слёзы Тоски - для него, молитва Тоски - для него, и сама Тоска - для него, иначе и быть не может; Каварадосси - лишь инструмент, статист, к которому странно было бы ревновать. Поэтому нет нужды торопить финал, раз награда - Тоска - априори принадлежит барону.
Кто по-настоящему отвратителен - так это одноглазый чернобородый Сполетта, затянутый в узкое, как футляр, пальто мелкий проныра, человечек-функция, незаметный, почти невидимый, озлобленный и жалкий. Когда Тоска порывается вбежать в пыточную, он оказывается на её пути с револьвером - и не то угрожает им, не то делает вид, что его чистит, а точнее - просто не умеет держать его в руках. Каждый раз, когда слышен возглас Каварадосси, - скалится беззвучным злорадным смехом, косясь на Тоску. На то, чтобы пойти в палачи, ему, видимо, таланта не хватило - но оттого он ещё усердней приволакивает хозяину свежих жертв.
Что до наших голубков, то Тоска отталкивает Скарпию с одним лишь выражением чисто физиологического отвращения - он ей просто противен, как грузный пьяный мужик, а зла на него она явно не держит, что бы он там ни делал с Каварадосси. И, как типичная, простите, женщина - наивно торгуется: барон хоть и гадок, а всё же она не забывает о том, какие плюшки можно с него стрясти. Скарпиа и в этом готов подыгрывать, и даже повторяет за любимой актрисой мизансценически выгодную позу: она на коленях - и он неуклюже опускается на колени, она складывает руки - и он вслед за ней. Даже нелепо-игриво (а пел, что-де чужд сантиментов, ну-ну) ловит кончик подола платья: пусть Тоска подумает, будто владеет ситуацией. Пусть поверит в его нереально-театральное обещание "расстрела понарошку".
Это и стало его ошибкой: у Тоски оказались собственные представления о героине, которая сама вершит действие. Когда он отворачивается, она находит на столе, под салфеткой (зачем туда лезть, если только не по привычке, что нужный реквизит всегда под рукой?), кухонный нож. Сперва бросает его с преувеличенным испугом - нож отчётливо стучит, но уверенность Скарпии самоубийственно слепа. Даже тогда, когда она растягивается на диване, держась при этом за рукоять засунутого между подушек ножа. Барон напарывается на него грудью так беспомощно, словно и этот эпизод драмы он на самом деле предусмотрел. Бывают и не такие прихоти.
Оседлав тушу Скарпии, Тоска азартно бьёт его ножом снова и снова - пока не перестанет трепыхаться. Так же, как рассекла лицо на холсте, когда барон предъявил ей веер. Живописный минимализм, простой и доходчивый: Тоска в красном платье пытается вытереть руки, по плечи залитые кровью, о красные диванные подушки, и всё это в красном свете. Что ж, для того, чтобы завалить такого борова, пришлось чутка переиграть. Люк Бонди не собирается оправдывать совершённое ею убийство. Мы не видим раскаяния - только короткий запоздалый испуг, так и не вылившийся в полноценную истерику. Растерявшись, Тоска встаёт на широкий подоконник - что там дальше, самоубийство?.. Нет, ещё рано. Героиня отпрянула от окна - и подобрала веер, который, кажется, умирающий Скарпиа пытался ей протянуть: объясниться в подлоге, быть может?
Кажется, будто она, глядя на веер, осознаёт, с чего всё началось... но нет: опустившись в кресло рядом с трупом, Тоска этим веером обмахивается. Её ничем не проймёшь. Они стоили друг друга - Тоска и Скарпиа: актриса, постоянно готовая к любой кульминации, и её самый истовый поклонник. В момент наибольшей близости они и внешне похожи: крупными украшениями, даже прядками на висках. И после убийства она тоже надевает перчатки - Каварадосси снимет их, чтобы целовать её руки, но, что бы он ни говорил, это уже не те руки, которые он целовал в первом акте.
В третьем акте рассветом и не пахнет: сумерки и мирная тишина. Троица солдат играет в карты, а часовому не с кем сыграть в шахматы - и конвоир приказывает Каварадосси составить ему партию. Приговорённый не может сосредоточиться на игре - и, когда партнёр подгоняет его тычком приклада, сметает фигуры с доски. Часовой терпеливо собирает их, ставит на место, но, когда Каварадосси выкупает у него бумагу, отходит и оставляет его одного. Тот пытается писать - но, скомкав лист, выбрасывает его. Тогда и начинается ария - так естественно, без единой ноты выспренности и торжественности. Каварадосси Аланьи не взвешивает каждое слово, он не к горним высям обращается с манифестом - он вспоминает о лучшем, что было в его жизни, просто потому, что это невозможно удержать в себе. Вспоминает с упоением - и с болью одновременно. Не с жалобой, не с надрывом отчаяния - с надеждой.
В "Тоске" Бонди действительно много надежды - благодаря Каварадосси. "Я никогда так не жаждал жизни" - потому что, когда любишь, невозможно поверить, чтобы нечто было сильнее любви, даже смерть. Невозможно представить, что всё закончится, - а значит, не о чем сожалеть и не с чем бороться. И жизнь, наполняющую Каварадосси, ничто не способно отнять, пока он жив - хотя он очевидно понимает, что помилования, о котором говорит Тоска, не случится. Она, актриса, увлечённо разыгрывает перед ним в лицах свою сделку с бароном и последующее убийство. Актриса показывает ему, как правильно умирать на сцене. Актриса замечает лишь то, как красиво он стоит у стенки - и больше ничего. А он позволяет ей до конца остаться в плену своих спасительных иллюзий - бережёт её бумажный театрик, в котором вместо любви правит искусство.
Быть может, о том, что выстрелы были настоящими, Тоска понимает прежде, чем уходят солдаты. Но это уже неважно. Ей самой не очень-то хочется умирать - но вернувшиеся солдаты, узнавшие о гибели начальника, буквально загоняют её вверх по лестнице, к окну, из которого она и выпрыгивает в темноту. К такому финалу она тоже была готова.

Всё первое действие звук фонил( интересно, на повторах будет то же самое? А то обидно. Ко второму звук исправили.
Антрактов было два, традиционно выдали интервью с исполнителями. Гагнидзе трогательно объяснялся с переводчицей на русском, который для него не родной.) Аланья - няша, обаяха и акцент у него очаровательный. Я не ослышался, он собирается петь Отелло? Ну и кого он сможет задушить?..) А, пофиг. Всё равно уже люблю.
В довесок попотчевали кусочком репетиции "Фальстафа". Трансляция будет 14 декабря - ходить, не ходить? А то я ведь на весь оставшийся сезон хочу пойти. Ну, может, кроме "Русалки", и то уже не факт.)
А в программке, помимо Мета, - ещё столько вкусного и просто любопытного! И National Theatre ("Франкенштейна" я видел оба два, если помните, но они обещают ещё спектакли с Хиддлстоном и Браной), и Globe (6 спектаклей, включая "Двенадцатую ночь" с Фраем), и Royal Shakespeare Company ("Ричард" с Теннантом). Купите у меня почку