Первое, что бросается в глаза, когда за 10 метров приближаешься к театру "Около", - две крупные пиктограммы, наклеенные у входа: чёрные очки и перечёркнутое ухо. Это значит - "френдли" к слепым и глухим посетителям.
А потом входишь в театр и слышишь такой диалог (застенографировал немедленно):
- Понимаете, моя профессорша... она почти слепая. Можно...
- Нет.
- ...поближе...
- Пятый ряд. Там смотреть нечего. Пусть слушает.
- А мне говорили, что здесь с четвёртого ряда уже ничего не слышно.
- Купите ей слуховой аппарат.
У администратора вообще фирменная привычка всех перебивать. Меня тоже встретили довольно агрессивно:
- Я такой-то оттуда-то, пУстите...
- Нет.
- То есть совсем без шансов?
- А Вы часто вообще на спектаклях "Золотой маски" бываете?
- О_о каждый день.
- И вот так без объявления войны?..
- Да, именно так.
- А Вы наш зал видите? - тычет в схему. Зал на схеме больше зала театра.doc. - И почему-то вся Москва решила именно в этот день быть у нас.
Она добавила ещё что-то в значении "так что давайдосвидания", но я сел мозолить глаза. Подумал: если не пустят, пойду зайду в костёл напротив. Оттуда точно не выгонят. Но после третьего звонка пустые дыры в зале стали судорожно затыкать, и место мне перепало. Даже в третьем ряду.
Для интересующихся спектаклем
Оккупация - милое дело, или О, Федерико! (2011)
Театр около дома Станиславского (Москва)
Пахнет нафталином
Театр начинается с экрана. Под оглушительную фонограмму - Александр Градский с придыханием завывает песню "Жил-был я" - видеозаставкой маршируют солдаты: от чёрно-белых документальных кадров военных лет до съёмки парада в день Победы из нулевых. Безымянная героиня с диагнозом "шизофрения" вспоминает свою жизнь в посмертии, стоя у водопроводной колонки с пустым ведром, и начинает с детства, когда вместе с отцом приехала "оккупировать Германию". Мимо неё проносятся поезда, увозя солдат с тяжёлыми чемоданами и свёрнутыми трофейными коврами. Фактически это моноспектакль - одна история-монолог сменяется другой, звучит музыка - то Марк Бернес, то Челентано, в качестве иллюстраций - шедевры кинематографа: "Амаркорд" Феллини, "Пепел и алмаз" Вайды, "Под стук трамвайных колёс" Куросавы.
Рассказы хронологически путаются, отказываясь выстраиваться в логическую последовательность, услышишь один - и тут же забудешь, подпадая под обаяние второго. Резко оборванные или неожиданные финалы реплик создают иллюзорную весомость. Немало метких фраз вызывают смех и аплодисменты - но остросоциального пафоса здесь нет: эти житейские афоризмы хороши не нарочитым, выдуманным остроумием, а непосредственностью и естественностью, не скатываясь при этом в умилённое юродствование об "устах младенца". У героини (в программке она обозначена просто как "женщина") особое умение видеть жизнь простой и ясной - или же это дистанция от прожитого позволяет повествовать без оценок, эмоций и "проклятых" вопросов. В итоге складывается жутковатое ощущение, что сколько-нибудь значимых событий, людей, впечатлений в её прошлом не было вовсе.
Ещё одно ощущение - стремительная мимолётность этой созерцательной бессмысленности её бытия. Кажется, только вчера она завидовала подружке, сыгравшей Золушку в детской игре, радовалась полёту Гагарина, кричала немцам "граждане, бога нет!" - и вот уже она во время Перестройки "от счастья" попадает в психбольницу. Для неё, бесталанной, подобный опыт - единственный повод для гордости: она не только уверена, что факт биографии её духовно возвысил, но и заявляет, что "если человек пишет и не побывал в психушке - он ненормальный, неполноценный". А вот она уже "досказывает, дописывает" свои мемуары, называет по именам своих товарок по клинике ("Мы все здесь с высшим гуманитарным образованием, а у неё ещё и аспирантура"), которые тоже добавят по собственному атмосферному эпизоду из жизни. Строит планы на следующее земное воплощение: поступить в консерваторию.
На стене висят крошечный красный флажок и - чуть поодаль - чёрная куртка с повязкой со свастикой. Мелькают солдаты - то с флагом, то с букетиком цветов. Один цитирует Феллини - начинает за здравие, говоря об инфантилизме фашизма, заканчивает за упокой, равняя под одну гребёнку "дуче, епископа и Мадонну", и вообще "пропаганда секса - тоже фашизм". Затем собирается небольшой военный оркестр (в программке у каждого есть звание - лейтенант или старшина, зрители радуются "офицерам"), а рассказчица, хоть и не сходя со сцены, становится зрителем. Коллектив играет "Давай закурим, товарищ, по одной" для бойкой поющей бабушки, исполняет песню из фильма, с предельно серьёзными лицами пляшет трепака под полонез Агинского... Кому - банька с пауками, а кому - душевный концерт по заявкам в сельском клубе художественной самодеятельности.
"Женщина" - застрявшая в своём "Чистилище", как в гробу Шрёдингера, не то ещё почти жива, не то уже почти мертва (об обстоятельствах кончины не рассказывает) - утащила с собой из уже не существующего мира образы и мелодии, обесцвеченные, как ворох старых фотографий. Перебирает их в случайном порядке, досочиняя забытое, не удивляясь искажённым и размытым чертам, складывая абсурдный коллаж. Для чего мы приглашены на этот вечер ностальгии, отдающий душком тлена? Быть может, чтобы бессмертие кадров Феллини, Вайды, Куросавы отчётливей смотрелось на фоне безнадёжного тупика несостоявшейся судьбы? Второго дубля не будет - а героиня, любящая чужие фильмы, похоже, и не замечает, что её плёнка пуста.