31 января свершилась премьера нового спектакля лаборатории Дмитрия Крымова и уже традиционно была номинирована на три номинации Маски чохом. И пока она, Золотая наша, стартовала пока только в виде Мариинских гастролей, я сходил на премьеру посмотрел.

Горки 10 (2012)
Театр Школа драматического искусства
Крымов не устаёт стабильно радовать изобретательными, сложносочинёнными, фонтанирующими неожиданными образами и при этом легко читающимися, не претендующими на многозначные глубины спектаклями. О "Горках" он написал: будет сначала "непонятно, но интересно", потом "понятно, но всё равно интересно". Пожалуй, понятно всё-таки становится почти сразу же, зато скучно не становится никогда. Режиссёр верен жанру "парада" сцен и историй, быстро сменяющихся, как открывающиеся друг за другом бутафорские донца волшебной шкатулки. И на сей раз это "уроки русской литературы" - точнее, уроки истории, причудливо преображённой в калейдоскопе культуры - в частности, театра. А сама театральность, в свою очередь, неизменно проникает в исторический процесс.
В объяснениях крымовский творческий язык не нуждается, но рассказывать о нём приятно. В начале спектакля мы видим сцену лишь через небольшое окошко. Сидящий в кресле лысый человечек - Владимир Ильич - увлекается вырезанием из газет многофигурных композиций. Надежда Константиновна, маленькая старушка с длинными седыми космами, - нечто среднее между Ариной Родионовной и макбетовской ведьмой, - бессловесно приносит и уносит зелёную лампу. У окна, за которым открывается панорама города сквозь зубцы кремлёвской стены, стоит Феликс Эдмундович и поглаживает кошачью шкурку - когда он бросит её под стол и Крупская выкинет её в окно, он невозмутимо достанет из-за пазухи вторую. Красноармеец приводит корпулентного инженера Забелина - и пропагандистская пьеса Погодина "Кремлёвские куранты" выворачивается фарсовой изнанкой. Для пущей убедительности рядом с гостем сажают его коллегу со стекающей по голове кровью - тот, отплёвываясь зубами, бормочет о том, что в России ничего построить невозможно. Ещё один "несогласный" появляется в виде пакета личных вещей, которые Дзержинский вываливает на стол и начинает натягивать медицинские перчатки ("Феликс, не надо! - Я быстро"). В итоге Забелин соглашается указать на карте, где строить электростанции, но всё же спорит с Лениным, что строить у моря нельзя. Тот бросается на него, его оттаскивают - и техники театра поспешно закрывают створкой окошко, за которым продолжаются шум и крики.
Читать дальшеСвет включается, перед сценой выкатывают рояль с пианисткой, и та играет Бетховена. После долгого исполнения крышку резко захлопывают, техники увозят рояль, и снова открывается окошко - только теперь исполнители ролей Ленина и Дзержинского поменялись местами. Ильич, вскарабкавшись на стол, изображает нечто вроде устремлённого вперёд истребителя, пощёчиной опрокидывает попытавшуюся вмешаться Надежду Константиновну, та даёт сдачи - и обитатели кабинета затевают игру с всеобщим обменом оплеухами. Вновь вызванного инженера Ленин уже дружески кличет Антоном, но разговаривает сугубо по-немецки: учит гостя петь "Милого Августина", строит электрическую цепь и вращением катушки включает лампу, выбегает на авансцену пристраивающихся к сцене столов с актёрским жаром поразглагольствовать про "электрофицирен Русланд". Когда бедный Забелин снова ничего не понимает, Ленин встаёт перед ним на колени и заставляет становиться всех, пока инженер снова не соглашается ткнуть пальцем в карту. На этой радостной ноте он уходит в красный закат, и ему машут платочками в окно. И снова "занавес" - техники заполняют паузу, приплясывая под пианино.
В третьем действии этой маленькой трагедии - классические потуги теряющего рассудок тирана ухватиться за ускользающую реальность. За окном - уже не кремлёвские стены, а звёздное небо, у окна - красноармеец-кентавр сдвигает мебель своей тушей и гадит. Ленин - теперь его играет хрупкая актриса, утопающая в большом кресле - говорит писклявым петрушечным голосом, словно надышавшись гелия, и раз за разом требует у огромной Надежды Константиновны позвать Забелина - актёр просто переодевается из роли одной в роль другого. Ильич уже не помнит, что говорил ему минуту назад, но, твердя повторяющиеся фразы, суетится, ещё пытается что-то организовать. Лезет за картой, - из шкафа вываливается тело ("У нас тут накопилось..."), - но остаётся один. По приглашению новой-чужой Крупской вваливается целая толпа рабочих, разбирает панели, загораживавшие остальную часть сцены, и уносят вдаль всё - включая самого перепуганного Ленина, жалобно зовущего всё тем же детским голоском: "Надя! Наденька! Надежда!.."
На опустевшую сцену сыплет снежком, и на неё выкатываются два зайца - сиречь двое в толстых костюмах, резво скачущих по ровной поверхности. Усевшись рядом на пеньке из реквизита, они деловито преломляют морковку на двоих, но - уже не инженер Забелин, а просто актёр в белой сорочке прогоняет их монологом Бориса Годунова. Под монотонную декламацию уборщицы подметают снег, а мимо "Бориса" проходит вереница аутентично одетых бояр, на втором круге начиная снимать с себя бороды. Так ненавязчиво и публику и выпроваживают на получасовой антракт - Крымов хотел, чтобы непременно были "бутерброды с колбасой в антракте", и это ему удалось: очередь в буфет растянулась на весь этаж, а антракт - на лишние минут десять.
Второе действие открывается строем кукол в человеческий рост - с кукловодами в чёрном, стоящими позади них. Переговариваясь, "барышни" раздеваются, бросая на пол цветастые платья, и по команде старшины натягивают военную форму: это отряд из нетленки "А зори здесь тихие". Учась крякать по-утиному, они хором "прокрякивают" мелодию "В прифронтовом лесу" ("С берёз неслышен, невесом..."). Неожиданно - едва ли кто заметил подмены - одна из кукол оживает и подбегает к командиру... но после слов о том, что "на войне женщин нет - есть только солдаты", снова "превращается" в куклу. Намотав портянки, отряд выдвигается вглубь сцены. На заднике открывается лес в перспективе и склон холма: "Тридэ!" - радуются зрители. На этот холм укладывают кукол, и они "ползут" вверх, подбадриваемые мужчинами, переваливают за его вершину... Обратно их выбрасывает взрывом. Достав лопатку и раскопав макушку холма, старшина сбрасывает туда поломанные тела, закуривает и провожает взглядом отлетающие под всё ту же песню тени, похожие на прозрачные чёрные женские платья.
Тем временем перед сценой накрывают стол, и актёры, переодевшись героями пьесы Розова "В поисках радости", собираются на трапезу, болтают, всё время зовут некоего Олега. Наконец, главный за столом - всё тот же самый массивный актёр - посылает своего сына за аккордеоном, и тот по требованию "Давай нашу!" играет - "В прифронтовом лесу". Тогда старшина спускается с холма с аквариумом в руках и делает признание о чернильном пятне. Дальнейшее мы знаем: хозяйка испорченного стола обзывает и его фашистом и бросает рыбок на пол - а он выбегает, возвращается с шашкой и рубит по столу. Домочадцы начинают отстреливаться, отходя за холм, откуда получают пулемётную поддержку, а главный актёр остаётся на месте. Выбегая на сцену, от его выстрелов один за другим падают вышеупомянутые зайцы, Микки Маус, Карлсон, Барт Симпсон и Чебурашка с большими грустными глазами, зовущий Гену. А стол всё равно разламывается пополам.
Но на этом краткий экскурс в историю сцены не заканчивается. Театральную энтропию венчает аншлаговское явление дамы из "Оптимистической трагедии" Вишневского - блеющим голосом Елены Воробей она объявляет предсказуемое "Я ваша зрительница, у меня украли кошелёк". Начинается "расследование" - все присутствующие на сцене актёры по очереди вызываются их предводителем, дама подтверждает: "Это он!", хлопает выстрел, падает тело, пострадавшая обыскивает его, но кошелька не находит. Когда подозреваемых не остаётся, последний актёр "для чистоты эксперимента" застреливается, но пропажи не оказывается и у него. Конечно же, кошелёк находится в кармане виновницы действа, и она, забравшись на сцену, выдав философскую сентенцию вроде "Жизнь - она, вообще, сложная" и что-то пропев, удаляется, по очереди приподнимая задники.
Паясничая, как и прежде, Крымов серьёзен, как никогда. Как многие, кого мы видели в текущем сезоне, он проверяет театр на прочность и убеждается в простой и древней истине: театр разрушается до основания, как карточный домик, едва из него выдёргивают хребет - театральную условность, как угрюмый рабочий сцены разбирает декорации. Но он идёт и дальше: определяет, что и литература, и история держится всё на том же фундаменте. Миф жив, пока в него верят, переживая, затмевая и поглощая реальных людей, - так многократно пересозданный многолетней работой государственной пропаганды образ Ленина, такой же плоский и узнаваемый, как Микки Маус, заместил собой образ неизвестного нам Владимира Ульянова, вполне по-человечески умиравшего в Горках. И одна из задач театра, - которую он, впрочем, в последние годы решает достаточно успешно, - деконструировать мифы, умудрившись при этом уцелеть самому.