Последний гастрольный спектакль Коляда-театра. Я буду по ним скучать.

Женитьба (2007)
Коляда-театр (Екатеринбург)
И снова спектакль открывается достаточно продолжительным зачином - на сей раз даже по-своему сюжетным. Под фонограмму хорового исполнения руссконародной песни про чёрного барана будущие герои встают перед шкафом, как для фотографии, как вдруг, вырываясь на авансцену, Дуняша-Зимина, давно не "девушка", с оттяжечкой декламирует сакраментальное "Неча на зеркало пенять...", а затем - все заезженные цитаты скопом, без пауз, обрывками, рождая гибриды вроде "Выхожу один я на дорогу, глупый пингвин". Остальные подхватывают хоровым речитативом набор таких же "трендовых" слов: матрёшка! водка! балалайка! - и, сбиваясь на разнобой, хороводят, демонстрируя наряды в стиле классического провинциального театра: рубахи с вышивкой, кружевные рушники, кокошники или самоварные крышки на головах, мягкие туфли. У всех клоунски-яркие пятна румян на щеках. Со стуком прибивают под чьими-то портретами - белый фон, чёрный силуэт, как в школьных кабинетах - вышитые коврики с иконами. Расхватав из общей кучи в углу бронзовые бюстики-статуэтки и самовары, целуют их, поплёвывают и протирают. Взирающие на это с двух сторон нарумяненные гипсовые маски подозрительно напоминают нашевсё Ка Эс.
Чтобы всё совсем стало всем понятно, преисполненная энтузиазма Дуняша, дирижирующая всем этим клюквенным буйством, обещает всё нам рассказать про "русский реалистический театр по системе Станиславского" и тут же устраивает макет оного на шкафу. В рамке из занавеса-рушника "народ гуляет" - две тряпичные куклы, "духовность гуляет" - народом целуемый идолок-бюст - и "символ - любовь: девочка-лебёдушка и мальчик-лебёдушка" в виде расписанных под хохлому лакированных братин из сувенирной лавки. В дуняшином представлении, повторяющемся и под занавес первого действия, импровизированная "девочка" скоропостижно погибает, а "мальчик взлетает высоко-высоко" - и на этом лирика исчерпывается. Но Коляда поставил не сатиру, сколь бы отвратительным ни было дежа вю, вызванное пародией на тот театр, который каждый хоть раз да и видел в Малых и Больших нашей родины. И даже не комедию, хотя поначалу вся хрестоматия штампов "русского реалистического" продолжает расцветать пёстрым цветом, дружно вздрагивая от аккордов разухабистого "саундтрека" и пропевая реплики под его переливы.
Подколесина-Ягодина, кутающегося в шубу, под которой обнаруживается "подбор" в виде зелёной рубахи, заправленной в красные штаны на подтяжках, старательно "затмевает" дылда Степан, эхом повторяющий его фразы с почти оперной интонацией, сопровождая их скульптурными жестами и позами или пробежками по сцене с заламыванием рук. Сам Подколесин также не прочь бочком проскакать по сцене, посвистывая, и с аппетитом выговаривать окончание "-тЬся", "дескАть" и "мозолИ". Появляется, стуча лопатой, согбенная сваха в исполнении девушки-Маковцевой, бубнит свой хвалебный монолог, а поскольку Степан повторяет и за ней, а Подколесин переспрашивает, их трио превращается в какофонию, из которой слышится вырванное из контекста: "Как не берёт в рот?!"- как и в последующих сценах прозвучит, например: "Какая штучка? - Немецкая штучка!".
Читать дальше!После совместной паники Подколесина и Степана по поводу седого волоса в дело вступает Кочкарёв - в линялом халате, скроенном словно из допотопного ковра, и драных кожаных штанах. Тут и обнаруживается, что Подколесин - вопреки темпераменту актёра, который прорывается моментами "просветления", заставляя героя смотреть как бы свысока на происходящее с ним - во многом по-обломовски беспомощен: достаточно сказать ему "пуф!", как бедняга падает в обморок, и Степан таскает его туда-сюда, как одну из тех кукол, которыми манипулировала Дуняша. Заботливо вытирая ему рот, Кочкарёв принимается расписывать своему подопечному прелести брака, умиляется положительной реакции, а едва тот отнекивается - вместе со Степаном может и отшлёпать рушниками. Великовозрастный дитятя, Подколесин, конечно, вовсе не собирается жениться всерьёз и вообще к затее со свадьбой индифферентен, но он и не в силах сопротивляться планам опекунов. Они же хотят "как лучше" - и почти силком везут его к невесте.
А вот и она, Агафья Тихоновна: маленькая, звонкоголосая старушка в чепчике и очках, - одна линза заклеена бумажкой, - в ночной сорочке, на шее висит портретик Пушкина, как иконка на поможите-христаради-сиротке. Вечный ребёнок, не заметивший, как пришла старость, - образ для Коляды уже не нов. Гадает на картах, слушает россказни свахи, мечтает о женихе, разве что не о принце на белом коне, а только о дворянине, - создание ещё более недееспособное и невинное, нежели Подколесин. В роли "попугая", повторяющего за всеми, в этом доме Дуняша - надоеду выставят в одну дверь, так она вернётся в другую. Она и встречает гостей, ходит за ними тенью и всё повторяет, как запаздывающий суфлёр, сверяющий роли с текстом. А гости-дворяне являются при полном параде: на животе и сзади на пояснице подвязаны подушки, из-под второй подушки торчит по пучку павлиньих перьев, сиречь по целому хвосту. Купец же прибывает в сопровождении балалаечника, оглашая конкурентов грозным богатырским хохотом.
Опустим пустопорожние разговоры, демонстрирующие комичность и недалёкость соискателей. Невеста, вставшая перед выбором, играет в куклы (так Офелия играла с крысой на кукольных виселицах, так дочери Лира купали в корытце игрушечных птенцов) - а Дуняша вместо бумажек, призванных выражать "божью волю", подсовывает ей белые перья, не иначе как лебяжьи. В игру вмешивается Кочкарёв - так умело и убедительно втирающийся в доверие, с такой спокойной уверенностью, непоколебимой обстоятельностью и упорством гнущий свою линию, что кажется, будто он не первый раз, да и не первый век занимается сводничеством, и недаром никакой божьей воли не свершается, если рядом этот мелкий бес. Впрочем, не всё ли равно, кто подучит послать к чёрту горе-женихов, которые возвращаются во втором действии?..
- Возвращаются, наперебой сюсюкая - "каси-маляси!", "падлюга жизьни" - и протягивая ручонки к растерявшейся бабушке на выданье. Именно ручонки - потому что со всей ясностью становится видно: это сватовство в детском саду, и подушки похожи на памперсы, а рушники на шеях - на слюнявчики. Каждый спектакль Коляды населён детьми - но если в шекспировских спектаклях эти дети остаются без присмотра заботливых отцов-королей (Гамлета-старшего, Лира) и потому способны наворотить горы трупов, то здесь родители всё же имеются, и это - слуги, у которых и собственных слов-то нет: они могут лишь петь с чужого голоса. И жить - только чужими жизнями, жизнями своих детей, заставляя их воплощать свои несбывшиеся мечты. Когда в доме невесты Кочкарёв уговаривает Подколесина "объясниться", их диалог эхом звучит в слугах: уже Дуняша уговаривает Степана, и тот неохотно соглашается. Когда вереница женихов нянчит на руках вместо младенцев свёрнутые коврики, Дуняша гордо демонстрирует яркое банное полотенце с изображением целующейся парочки. Пошлая китчевая картинка - её "символ-любовь".
Все женихи ругаются на сваху - и она ловко выдирает у них павлиньи хвосты, а они выбрасывают на пол подушки и удаляются, объявляя: "Невеста - подлец!". Эти мальчики больше не играют в женитьбу. Агафью Тихоновну и Подколесина оставляют наедине - и они, усадив кукол к себе на колени, болтают ни о чём, постепенно смелея, понимая друг друга с полуслова, как и свойственно детям. Это не только и не столько насмешка над тем, что в театрах девушки играют старух, а старухи - девушек, сколько над тем, что идеальные влюблённые для "русского реалистического" - жалконькие беззащитные созданья, "не от мира сего" вплоть до явных психических отклонений (видел вместе с матушкой привлёкшую её комедию "Три дня с придурком" - очень рекомендую: там такой идеальный влюблённый и есть). Однако насмешка добрая. Милым чудакам, Агафье Тихоновне и Подколесину, больше нечего друг с другом делать, кроме как поговорить о погоде, но, помилуйте, откуда там взяться любви? Но как же многие готовы кричать о любви даже при виде агукающих в колясках младенцев...
...И вот уже жених изловлен при очередной отчаянной попытке бегства, мозги его заново прополосканы руганью и сказочными видениями семейного будущего, руки новобрачных соединены предприимчивым Кочкарёвым, а Дуняша и Степан держат над ними подушки. Как Гоголь сам вытащил на подмостки - да, без подушек, но с поцелуем - это бутафорское венчание, бог весть! Главное, что родительские мечты и реальность совпадать ну никак не хотят. И оставленный в одиночестве Подколесин без прикрас видит перед собой реальные последствия необдуманного брачного союза: Степан посыпает белыми перьями закрывшую лицо руками Дуняшу (так Офелия высыпала себе на голову пробки-для-поцелуев, воображая свою свадьбу с Гамлетом) - но едва она тянется к нему, отталкивает, и она падает на пол. Снова встаёт - снова толкает в лицо, та снова падает, он уходит. Тогда и читает Подколесин свой монолог - повзрослевший, рассуждающий. Перед окном - люком в планшете сцены - медлит и колеблется, словно внизу не "фундамент только", а тёмная бездна. Так всегда происходит взросление у героев Коляды: как шаг в неизвестность.
Дуняша не так была проста: знала, где падать, подстелила соломки - сама прикрывала белыми рушниками "дыру" в полу, в которую ушёл Подколесин. Взяла веник и стала подметать белые перья. За сценой суета - жениха потеряли. Зовут Дуняшу: не видела ли? - Выпрыгнул в окошко. И все смеются радостно: "В окошко, в окошко!" - потому что ведь действительно забавно, и действительно не всерьёз, и ничего страшного не случилось. Право, разве можно считать катастрофой, если кто-то из детского сада через окошко ушёл? Только Дуняша останется со своей маленькой трагедией, невозможностью воплотить сказочные истории про мальчиков и девочек в своей ничем больше не примечательной жизни. Так и будет твердить, как молитвы, красивые, трогательные, пафосные, чужие и несбыточные строчки: "Я к вам пишу, чего же боле... ай, моська, знать, она сильна... если звёзды зажигают... коня на скаку остановит..."