В качестве персонального ванильтобера - привычный формат: заявки от Амарта, персонажи и тексты мои. Предыдущие челленджи можно найти по тэгу флэшмобов (все побежали - и я побежал), я приветствую некропостинг, если вдруг Хотел стартовать с первого числа, но, конечно, не получилось, - ну, хотя бы не с понедельника. Из-за игры и так получится меньше недели.
И примечательно, что первый блин - по сеттингу, который ни разу не был создан для чего-то хорошего и тёплого, но нам удалось
Йокоя Канзаки, ключ - "красное на чёрном". Loveless, pov, слэш g, 402 словаЕсли бы Канзаки вёл дневник, как советовал некоторым своим клиентам, - получилось бы одно сплошное признание в любви таким дням, как этот. Когда можно идти вдвоём - на учёбу одному, на работу другому, - и в руках стаканчики кофе, неизменно вкусного. Город осенью красивей, чем в аниме, на блестящей черноте асфальта - белая разметка для пешеходов и велосипедистов, и красные листья, которые не успели убрать бдительные дворники, упрямо липнут поверх неё.
На чёрном кофе остывает белая сливочная пенка, прохладный ветер колышет отросшие пряди. Канзаки смотрит - мельком - на прохожих в белых и чёрных масках от гриппа, смотрит на Тошио - на красные сполохи в его чёрных волосах. Ему идут такие контрасты - чёрный и красный, чёрный и синий; в природе, где всё растворяется в пестроте, и в городе, где каждый стремится влиться в монохромную палитру, - не всякий позволит себе выделяться так. А у Кирицу это выходит естественно, и осень тоже ему идёт - к масти, к походке: упругими порывами ветра, красной кленовой мозаикой крон. Небрежно наброшенный шарф скрывает вот уже минут двадцать как не целованные ключицы, обычно выглядывающие из-под футболки Тошио ровно настолько, чтобы не было заметно Имя.
Канзаки смотрит на детей-котят, беззаботно играющих под деревьями, - осыпают друг друга охапками листьев, делают фото. Вспоминает себя, никогда не бывшего таким же свободным, - в возрасте, когда впервые проявилось, прорезалось, проросло его Имя. Тогда он знал множество тактильных ощущений, приходящих извне, - как приятных, разбегающихся мурашками, так и неприятных, от которых делалось сухо и колко во рту и хотелось отряхнуться; но впервые столкнулся с тактильным ощущением, подкравшимся изнутри, и которое нельзя было отнести ни к приятным, ни к неприятным в равной мере. Под кожей щекотало тепло и невесомо - позже он поймёт, почему столь многие Бойцы и Жертвы выбирают татуировки и украшения, изображающие цветы или насекомых. Чёрные буквы незнакомого языка переливались на светлой коже - как будто чёрный цвет в самом деле может переливаться всеми оттенками ощущений. Только теперь Канзаки знал, что когда к Имени приливала кровь, разливалась под кожей красным подтоном меж чёрных знаков и жгла сквозь неё, требуя прикоснуться, - это значило, что где-то его Боец сражался без него. Знал, когда приползал домой с тренировок, гордясь уже тем, что не потерял сознание в бою, - что Тошио чувствовал примерно то же.
Теперь то, что называлось Связью, стало прерывистым ритмом пульса, или телефонных гудков за секунду до отклика, - одновременно чуть тревожащим и вселяющим надежду. Стало осознанной мелодией, вплетённой в течение жизней, - можно расстаться на часы или дни, а она будет звучать красной нитью по чёрно-белой графике будней.
Клауд ап Балор, ключ - "перец и кардамон". C:tD, pov, g, 690 словБывают в Грёзе и в яви такие места, куда попадаешь - и пропадаешь. Обратный билет не превращается ни в тыкву, ни во что-то ещё полезное, - он попросту не предусмотрен. Ищешь смерть, находишь любовь, - получается дом. И как будто всегда здесь был, не бежал от гнилых корней, от змеиных гнёзд. Пусть это место и не из тех, что очаровывают случайных путников, обещают уют, предлагают чай, - но здесь хорошо тем, кто действительно свой, кто захочет вернуться, даже если уйдёт.
Пора Мабона - пора деятельного ожидания Самайна, пора жертвы и жатвы. Земля отдаёт, но она же и забирает - потом и кровью, украденным из-за пазухи теплом. Выходишь на крыльцо, смеёшься: пей меня, ешь меня, осень, только не целиком! Осень облизывается красным, волчьим шершавым языком, обливает дождём, затем посыпает градом, и оставляет на золотистом солнце до готовности. Чем щедрее природа - тем больше трудов: недаром старые песни об урожае завершались жалобами на опухшие от крапивы и студёной воды руки. Но когда хватает помощников и на кухне, и в кузне, и в саду, - тогда каждому работа в радость. Говорят, на Мабон вода гуще крови, - и не зря: чёрная река тоже несёт дары со всего леса, облепляет колесо темнеющим золотом, устилает им спящие на дне острые камни.
Мабон - время пряностей, что прижились в Вязовой роще вместе с богганами (хотя и Гленн знал толк в приготовлении съестного). Вино и настойки из ягод, крепкие как поцелуй, - рябина, смородина, можжевельник, - с пряностями. Густой тыквенный суп, жаренное на углях мясо - со специями. Пироги с яблоками и сливами - с корицей. Клауд входит на кухню, читает выведенные пером надписи на этикетках баночек как заклинания: имбирь, мускат, кардамон. Перец, гвоздика, тимьян. Мята, шалфей, розмарин... Богганам, кажется, лестно, нокеры немного ревнуют. От самих слов на губах оседают пыльцой цветные искры дальних и ближних стран - словно их кто-то стряхнул со страниц незаписанных сказок эшу. Множество оттенков тепла: горького, жаркого, кусачего - и мягкого, душистого, баюкающего. Тепло для страсти и тепло для покоя.
Бывают такие места, куда попадаешь - и понимаешь, что жил медленно, а можно быстрее; бежал, а можно лететь; вовсе не жил - а надо бы жить. Клауд по нездешним краям прежде не путешествовал толком - разве что во время войны, - и теперь видел их, только когда Галат хотел показать что-нибудь интересное, или что-нибудь интересное разыскать. В этих местах чувствуешь особенно остро, что ты - не один, пока есть тот, кто видит мир так, как увидел и ты. Но в них - не остаёшься, с ними прощаешься - всё таким же, но уже совершенно другим.
Мабон - время охоты: заматеревшие за лето молодые олени и кабаны сами рвутся помериться силами. И время ярмарок - добычи редких трав и ингредиентов, запасов на сытую зиму. Клауд решил, что на пряности скупиться не станет, и во фригольде будет вдосталь дичи в пряном соусе на ягодах и меду, и острого сыра под корочкой из чёрного перца, и хлеба с орехами и семенами. Для блюда приправы нужно порой - на острие ножа, - но за небольшой мешок её не жалко отдать откованный нож. Чёрный кардамон пахнет дымом, землёй, смолой; чёрный перец дробно, как порох, пересыпается на чашу весов; чернёный узор на лезвии ножа - как чёрные прожилки на листьях.
Редкие книги и свитки - тоже из тех вещей, что можно найти на ярмарках, и стоят они дороже обычного ремесла. Если хозяин готов их выменять на артефакт, охраняемый грозной химерой, или на голову врага, и слова не нарушит, - значит, по рукам. Всякое время подходит для опасностей и тайн, но более других - тёмное, когда последний луч короткого осеннего дня падает как клинок, отрезая от света тень, обрывая след.
Бывают и такие места - и их немало, - что загадывают загадку: зачем ты сюда полез? Был же в курсе, что минус тридцать (по Цельсию, ощущается как по Фаренгейту), или что химерические тараканы здесь крупнее коня. Такие места дают больше, чем ты искал, предлагают смертельный риск или огромный успех, и тем, кто колеблется с выбором, оставляют и то, и другое. В результате может разразиться гроза с метелью посреди сентября, или вырубиться электричество вместе со связью во всём городке, - но гори огнём всё, если идёшь плечом к плечу, и это место таким не было до, и не будет прежним после. Жизнь без невозможного - пресная, как еда без специй, и потому - говорите дому вместе: если выживем, то вернёмся. И уходите на охоту за настоящими чудесами.
Сяо Синчэнь, ключ - "страсть в равновесии". MDZS, AU, pov, слэш pg, 786 словПроведя полжизни в самосовершенствовании, Синчэнь не знал тогда, что и чувство можно взращивать, как Золотое ядро, - постепенно. Но если Золотое ядро помещалось в нём, надёжное, безупречное, словно полная луна, чётко очерченная собственным светом, - то сердцу, казалось, в нём становилось тесно, оно стремилось выплеснуться наружу теплом и жаром, как солнце; и как обуздать то, чему даже границ не знаешь, если уже не оно - в тебе, а ты - в нём?.. Синчэнь не находил ответа, да и не искал его. Золотое ядро питало иероглифы заклинаний, вслепую вычерченных в воздухе и бьющих точно в цель, и отточенные движения ледяного клинка, - сердце же питало жизнь во всех её хаотичных, неизящных порывах, опережающих мысли. И в этом равновесии была странная, непостижимая гармония, - тем более странная, что чувство было - к Сюэ Яну.
Синчэнь часто спрашивал про себя: разве можно его не любить? И сам себе отвечал: нет, невозможно, - как невозможно не дышать, не быть. Невозможно не повторять мысленно множество ласковых прозвищ, невозможно не желать обнять его так крепко, чтобы спрятать в своей груди - там, где сердцу самое место. Невозможно не удивляться тому, что сам Сюэ Ян мог в этом сомневаться, - хотя Синчэню также с трудом верилось, что он, невзрачный долговязый слепец, неумелый и неловкий во всём, что касалось хозяйства и быта, мог быть настолько желанен.
Когда-то он так хотел быть нужным людям, вызываясь помочь даже там, где едва хватало последних сил, - чтобы доказать самому себе, что он всё ещё заклинатель, всё ещё человек, а не вызывающий жалость калека. И был так рад, встретив человека, которому был нужнее, чем прочим, от которого отвернулся бы с опаской кто угодно другой, - так что не заметил поначалу, что этот человек стал ему самому необходим как воздух. Засыпая, Сюэ Ян - тогда ещё безымянный, настороженный друг - дышал чутко, мелко и часто; Синчэнь, лёжа с ним рядом без сна и без движения, дышал размеренно, глубоко, не попадая в такт, но жадно вдыхая его запах. И так - спокойно засыпал сам, пока притворялся спящим перед самим собой, - потому что только спящему дозволено прильнуть всем телом к чужому теплу, коснуться лицом или ладонью обнажённой кожи, что недолжно, запретно наяву.
Бессмертных сравнивали с журавлями - существами более небесными, нежели земными, воплощающими абсолютную белизну ян. Теперь Синчэнь чувствовал себя так, словно, сложив крылья, он камнем рухнул в низину с высоты - и его подхватили у самой земли, не дав разбиться. Голос внутреннего наставника задавался вопросом: быть может, здесь, в этой глубокой чаше в окружении гор, куда с вершин стекал туман подобно грязной воде с выстиранных снежных одеяний, Синчэнь попросту потерял способность распознавать грязь, сторониться её?.. Но ведь нет - он по-прежнему слышал, чуял её и в сальных шутках мальчишек, которые, бездумно копируя своих отцов, подначивали друг друга задрать на девчонке юбку, и в разговорах подвыпивших торговцев, обсуждавших чужих жён, как кобыл на ярмарке... А в том, что испытывал он сам, - грязи не было, лишь естественность и свобода, которую поэты также ценили в журавлях.
Сюэ Ян, нужный как воздух, был похож на свежий ветер - особенно когда не мог усидеть на месте, и его голос как будто звучал со всех сторон одновременно, окружая Синчэня, как пчела кружит вокруг цветка. В первые годы удивительно было, что такой человек оставался рядом так долго, не устремляясь прочь. Каждый раз по весне, когда возвращались перелётные птицы, Синчэню делалось тревожно: вдруг дорогой друг решит отправиться в путь, чтобы успеть найти новое пристанище до следующей зимы?.. Но - наступало и проходило лето, а за ним ещё одно, и сегодня Синчэнь уже не боялся - и не только потому, что Сюэ Яну больше некуда было идти.
По осени ночь опускалась в предгорья внезапно, быстро, - словно кто-то накрывал ладонью закатное солнце, гаснущее красным угольком. Синчэнь ощущал эту перемену по разливающейся прохладе, звал Сюэ Яна на Ночную охоту - чтобы просто побыть с ним и сумеречным лесом. Прежде Синчэня учили обретать единение с природой - и вот он был здесь, где природа была непоэтичной, дикой, незыблемой в своей упорядоченности и трепещущей в хрупкости опадающих листьев и спугнутых птичьих стай. Он прислушивался к ней - и тугое, спелое сердце так же трепетало до самых основ.
- Звёзды, даочжан, - с кулак! Как медовые яблоки!
Синчэнь помнил, каким в осенние месяцы выглядит небо: густая, топкая чернота, в которой звёзды проглядывают изредка, мелкие, как рассыпанная крупа, - но представлял всегда именно то, что говорит Сюэ Ян.
Осенняя поляна сладко пахла прелью, а Синчэнь подался к Сюэ Яну, цепляясь за одежду, распахивая её, и уткнулся губами в солоноватый изгиб шеи, дыша как целуя, и целуя как дыша. Пробрался к телу ладонями, сохранившими тепло в рукавах, прижимая к себе, оглаживая покатую спину, прошитую шрамами.
- Что это с тобой, даочжан?.. - смешок над ухом, словно звёзды осыпаются падающими каштанами: приглушённо-звонко.
- Ты - со мной!..
Нужен ветер, сильный и бережный, чтобы журавль мог расправить крылья; нужна страсть, чтобы познать гармонию полёта, - ввысь, несмотря на слепоту. И невозможно отказаться от невозможного, - а Синчэнь отказываться и не станет.
Modern!Сяо Синчэнь, ключ - "ловить ветер". MDZS-AU (по РИ), слэш g, 742 слова- То есть ты прямо влюбился? - А-Цин с комичной серьёзностью поправила очки на переносице. - Прямо по-настоящему?
Синчэнь смущённо улыбнулся. Поведать Сун Ланю об изменении своего статуса одиночки пришлось довольно быстро - как только Сюэ Ян решил встретить своего доктора с работы. А-Цин также следовало поставить в известность прежде, чем она вернётся из общаги на время каникул и обнаружит, что кокосовое печенье теперь заводится в вазочке не только для неё. Как написать о такой важной и при этом совершенно естественной вещи (о появлении Сюэ Яна, конечно, а не о печенье), - Синчэнь не придумал и дождался видеозвонка.
- А разве можно понарошку? - ответил он вопросом на вопрос.
- Ну, я не знаю, я же ни разу не влюблялась! И как, бабочки в животе? - А-Цин была большой специалисткой по дурацким фразочкам из англоязычных песен. - Всегда было интересно, как это!
- "Бабочки" - это спазм кишечника от адреналинового выброса, отсюда и ощущение пустоты, - Синчэнь смеялся одними глазами. - Хочешь попробовать на практике - прокатись на скоростном лифте, например.
- Ты! Зануда! Стукнула бы тебя сейчас! - А-Цин потянулась куда-то за пределы экрана, после чего потрясла перед камерой ярко-розовой гимнастической палкой. - Всю романтику испортил.
- Если честно, то не было у меня этой адреналиновой стадии, - Синчэнь пожал плечами. - Мне и на поисковых выездах адреналина хватает.
Что там бывает в книжках с людьми, когда они видят "ту самую" или "того самого"? Сердце срывается в пятки и колотится как бешеный будильник, руки дрожат, ладони потеют?.. Как сообщает учебник по социальной психологии, такая реакция - крайнего волнения, почти страха - это генетическое наследие четвероногих (четвероруких?..) предков, которые, распознав партнёра, по всем физическим параметрам идеально подходящего для передачи этих самых генов, понимали, что за него придётся драться. С конкурентами, а иногда и с самим партнёром, тут уж как повезёт. Синчэнь продлением рода никогда не интересовался - но забавно было осознавать, что его судьбоносная встреча с Сюэ Яном в той подворотне была связана с тем ещё адреналином. И не то чтобы поисково-спасательный отряд отучил бояться - страшно было, очень, только и думал о том, лишь бы Сюэ Ян, весь бурый от крови, тогда выжил, - но с потными ладошками да трясущимися пальцами капельницу не поставишь и рассечение не зашьёшь: от этих атавизмов организм избавился успешно. Зато ни спать, ни есть тогда три дня не хотелось - вот за это адреналину спасибо. Выходит, он в каком-то смысле тоже за А-Яна сражался, за его жизнь?.. Почти как в дораме.
А потом, после тех, самых сложных, дней, - рядом с А-Яном никогда не было страшно или неловко. Было легко, безопасно, а сердце билось лишь от восторга, от удовольствия... За исключением присутствия Синчэня на трибуне арены - там также был и страх, сворачивающий желудок морским узлом, и ладони горели от нереализованного всплеска адреналина, от невозможности разорвать угрозу хоть бы и голыми руками. Стало быть, и бабочки эти самые - тоже были, на запах кровоточащего сердца слетевшиеся?.. Как выразилась бы А-Цин - "крипи".
- А что - было? - любопытство А-Цин вырвало Синчэня из размышлений.
- С чем бы сравнить... это как дрогнувшая паутинка, сложившийся калейдоскоп, как тепло от кофейной чашки, которое доходит от руки до сердца. Как свет внутри, как ветер, такой... который срывает тебя, как простыню с бельевой верёвки. И уносит вместе с прищепками. Так - достаточно романтично?
- Не очень, - честно призналась А-Цин. - Не потеряй свой ветер в поле! Он хоть красивый? Фотку покажешь?
- Красивый, - Синчэнь, посмеиваясь, кивнул. - Приедешь - сама познакомишься.
Скрипнули петли, и дверь дома за спиной Синчэня и Сюэ Яна закрылась, чтобы не выпускать тепло. Исчезла апельсиновая долька света под ногами, и осталась только зыбкая синева. Верхушки лиственниц и елей, светящиеся в сумерках сединой инея, словно выныривали из омута и чётко обозначались на фоне беззвёздного зимнего неба. Синчэнь в сером свитере - ночью и чайки серы - вышел на крыльцо, держа в руках чашку с горячим ягодным вином; ещё совсем недавно он не предполагал, что когда А-Цин приедет на новогодние каникулы, он сам уедет в отпуск.
- Красиво как, - сказал Синчэнь банальное, почему-то шёпотом. Из облаков выкатывалась луна, непривычно огромная, словно из-за гор высовывалось и пристально всматривалось в них живое любопытное существо. Привлекать его внимание лишний раз не хотелось. - Как будто кто-то рисует... историю. Вроде "Двух мудрецов на краю обрыва". Прямо сейчас.
- И прямо для нас? - Сюэ Ян, кутаясь в плед, усмехнулся, выдохнул облачко пара. На холоде голос у него был севший: не простуженный, просто глуше.
- Может, и не для нас. Но про нас - точно.
В маленьком доме мягко горел свет, над чашкой поднимался пар, среди облаков и верхушек деревьев усиливался ветер - его ещё нельзя было почувствовать, но можно было услышать его удаляющийся, как у поезда, шум.
Преследовать его было бы бессмысленно - но Синчэнь знал: чтобы поймать ветер, достаточно подставить ему лицо.
Цзян Яньли, ключ - "соль и сталь". MDZS, канон!(всеумерли), 666 слов(правда))Война подарила боли множество учениц: не было ни одной, кто не выучил бы её уроки. С остывающих пепелищ - там, где огненным колесом, ребром монеты прокатилось солнце - пожинали лишь дым: вместо лотосовых полей Юньмэна, по которым лодки прокладывали тропы, вместо белого песка на дне горных ключей Гусу. Это дым, стелющийся бесплодной лозой, солёный от золы, проедал глаза, а вовсе не слёзы, - конечно, не слёзы, которых уже не осталось.
То, что он обещал вернуться - и вернулся, в поредевших рядах, с повзрослевшим взглядом, но живой, - было... не "везением", нет, и не даром, а как будто милостью: отмерено потерь ровно столько, чтобы вынести, выдержать, и оставлено ровно столько счастья, чтобы знать, что выдержала не зря. Яньли в самом деле достаточно было видеть его живым, - но не хотелось тревожить благодарностью усталых богов: могут и передумать. И "чудом" не назовёшь: слишком злыми, опасными сделались чудеса, а в особенности те, о которых говорили, что чудом (...тёмным искусством Вэй Ина, змеиным языком клинка Гуанъяо) был побеждён непобедимый верховный заклинатель. От таких чудес держаться бы подальше... Но кто мог знать, что это был ещё только первый урок?..
На вторую осень от Низвержения солнца алый сполох, высверкнувший вдруг за расступившимися деревьями, означал не более чем куст барбариса, а пурпурные одежды - были свадебными. Из окна своих новых покоев Яньли каждое утро видела два близко стоящих клёна, чьи кроны вместе образовывали полукруглую вершину; они упрямо рассыпали листья на мраморные дорожки сада, создавая пёстрый ковёр, словно художник снова и снова клал мазки одного цвета, не в силах терпеть белизны листа. Тогда они напоминали ей беззаботную молодую пару, кидающую золотые монеты в воду. До обеда слуги принимались собирать листья граблями, но куда там: не успевали они закончить работу, как ковёр снова был почти прежним. И чем больше листьев падало, закрывая пробелы в рисунке, тем сильнее сквозь беднеющие кроны просвечивала стена сада.
Яньли казалось это правильным - создавать что-то, вкладывая себя. Всё, что в себе имеешь, - не утаивая, не жалея. Как мать создавала клан, как создавали победу - все, каждый, - как создают жизнь. Только так - вернётся сторицей по весне, только так - выстоит, устоит; и почти не слышный голос добавлял внутренне: "...даже если ты этого уже не увидишь". И странным, случайным совпадением казалось, что и про горе пишут - "тяжесть", и про женщину, носящую ребёнка, тоже пишут - "тяжесть", один иероглиф; ведь не кончится же всё на этом, ведь будет - после?..
А потом - дым благовоний мазал лиловым отсветом нелепое золото гроба (...предки, как похоже на колыбель). Горел круглобокий фонарь - тысячной долей солнца, оставшегося в прошлом, - и горели глаза без слёз. Дождь тяжёлой стеной обрушивался на крышу, но где-то под широким скатом пел чёрный дрозд - и едва заметно фальшивил. Он, должно быть, был рад, что в дождь никто его не услышит, - как и Яньли была рада, что никто не слышит её сейчас, и дремлющие боги не услышат также, как она просит, глотая звуки и слова: верните меня, верните нас обратно - где были порознь, но он был жив.
Но не поймаешь дым, текущий к небу сухой рекой, не вернёшь истлевшие листья на чёрные ветви, слитые с чёрной мглой, как не вернёшь и счастье, перемолотое на крупную соль. И не уйдёшь, оставив ту сотворённую жизнь, которая - не вполне твоя, но и не чужая, а понемногу своя, твоя и его, да чуточку - звёзд, сложившихся благоприятно. Дымом больно дышать (каким бы он ни был - а на вкус всегда отдаёт кровью), но, оказалось, дышится даже так - не нутром, не грудью, не горлом, а пустотой, пробитой насквозь, которой никто, кроме тебя, не видит.
Недолго после - кошмар сбывается до конца, новое пепелище чище прежнего и черней. И в глазах некровного брата - столько весёлой тоски и такая злая вина, что Яньли понимает, конечно, что уже его потеряла; но всё равно подставляется под клинок - так кажется правильным, и, к тому же, сталь словно ложится в предназначенную ей пустоту: без боли, без страха, почти без звука. Тяжело давать жизнь - и смерть принимать не тяжелее, и, может быть, на выжженной земле останется какой-нибудь росток. Всегда - хоть что-то остаётся.
А боги - наверное, услышали, как смогли; значит, возможно и так - пусть в смерти, зато не порознь. И золото - только осеннее.
Кажется, бессюжетные персонажные виньетки - мой максимум сейчас. Что ж,пилим дальше допилили И в конце всё равно сорвался на тленгробкладбище
И примечательно, что первый блин - по сеттингу, который ни разу не был создан для чего-то хорошего и тёплого, но нам удалось
Йокоя Канзаки, ключ - "красное на чёрном". Loveless, pov, слэш g, 402 словаЕсли бы Канзаки вёл дневник, как советовал некоторым своим клиентам, - получилось бы одно сплошное признание в любви таким дням, как этот. Когда можно идти вдвоём - на учёбу одному, на работу другому, - и в руках стаканчики кофе, неизменно вкусного. Город осенью красивей, чем в аниме, на блестящей черноте асфальта - белая разметка для пешеходов и велосипедистов, и красные листья, которые не успели убрать бдительные дворники, упрямо липнут поверх неё.
На чёрном кофе остывает белая сливочная пенка, прохладный ветер колышет отросшие пряди. Канзаки смотрит - мельком - на прохожих в белых и чёрных масках от гриппа, смотрит на Тошио - на красные сполохи в его чёрных волосах. Ему идут такие контрасты - чёрный и красный, чёрный и синий; в природе, где всё растворяется в пестроте, и в городе, где каждый стремится влиться в монохромную палитру, - не всякий позволит себе выделяться так. А у Кирицу это выходит естественно, и осень тоже ему идёт - к масти, к походке: упругими порывами ветра, красной кленовой мозаикой крон. Небрежно наброшенный шарф скрывает вот уже минут двадцать как не целованные ключицы, обычно выглядывающие из-под футболки Тошио ровно настолько, чтобы не было заметно Имя.
Канзаки смотрит на детей-котят, беззаботно играющих под деревьями, - осыпают друг друга охапками листьев, делают фото. Вспоминает себя, никогда не бывшего таким же свободным, - в возрасте, когда впервые проявилось, прорезалось, проросло его Имя. Тогда он знал множество тактильных ощущений, приходящих извне, - как приятных, разбегающихся мурашками, так и неприятных, от которых делалось сухо и колко во рту и хотелось отряхнуться; но впервые столкнулся с тактильным ощущением, подкравшимся изнутри, и которое нельзя было отнести ни к приятным, ни к неприятным в равной мере. Под кожей щекотало тепло и невесомо - позже он поймёт, почему столь многие Бойцы и Жертвы выбирают татуировки и украшения, изображающие цветы или насекомых. Чёрные буквы незнакомого языка переливались на светлой коже - как будто чёрный цвет в самом деле может переливаться всеми оттенками ощущений. Только теперь Канзаки знал, что когда к Имени приливала кровь, разливалась под кожей красным подтоном меж чёрных знаков и жгла сквозь неё, требуя прикоснуться, - это значило, что где-то его Боец сражался без него. Знал, когда приползал домой с тренировок, гордясь уже тем, что не потерял сознание в бою, - что Тошио чувствовал примерно то же.
Теперь то, что называлось Связью, стало прерывистым ритмом пульса, или телефонных гудков за секунду до отклика, - одновременно чуть тревожащим и вселяющим надежду. Стало осознанной мелодией, вплетённой в течение жизней, - можно расстаться на часы или дни, а она будет звучать красной нитью по чёрно-белой графике будней.
Клауд ап Балор, ключ - "перец и кардамон". C:tD, pov, g, 690 словБывают в Грёзе и в яви такие места, куда попадаешь - и пропадаешь. Обратный билет не превращается ни в тыкву, ни во что-то ещё полезное, - он попросту не предусмотрен. Ищешь смерть, находишь любовь, - получается дом. И как будто всегда здесь был, не бежал от гнилых корней, от змеиных гнёзд. Пусть это место и не из тех, что очаровывают случайных путников, обещают уют, предлагают чай, - но здесь хорошо тем, кто действительно свой, кто захочет вернуться, даже если уйдёт.
Пора Мабона - пора деятельного ожидания Самайна, пора жертвы и жатвы. Земля отдаёт, но она же и забирает - потом и кровью, украденным из-за пазухи теплом. Выходишь на крыльцо, смеёшься: пей меня, ешь меня, осень, только не целиком! Осень облизывается красным, волчьим шершавым языком, обливает дождём, затем посыпает градом, и оставляет на золотистом солнце до готовности. Чем щедрее природа - тем больше трудов: недаром старые песни об урожае завершались жалобами на опухшие от крапивы и студёной воды руки. Но когда хватает помощников и на кухне, и в кузне, и в саду, - тогда каждому работа в радость. Говорят, на Мабон вода гуще крови, - и не зря: чёрная река тоже несёт дары со всего леса, облепляет колесо темнеющим золотом, устилает им спящие на дне острые камни.
Мабон - время пряностей, что прижились в Вязовой роще вместе с богганами (хотя и Гленн знал толк в приготовлении съестного). Вино и настойки из ягод, крепкие как поцелуй, - рябина, смородина, можжевельник, - с пряностями. Густой тыквенный суп, жаренное на углях мясо - со специями. Пироги с яблоками и сливами - с корицей. Клауд входит на кухню, читает выведенные пером надписи на этикетках баночек как заклинания: имбирь, мускат, кардамон. Перец, гвоздика, тимьян. Мята, шалфей, розмарин... Богганам, кажется, лестно, нокеры немного ревнуют. От самих слов на губах оседают пыльцой цветные искры дальних и ближних стран - словно их кто-то стряхнул со страниц незаписанных сказок эшу. Множество оттенков тепла: горького, жаркого, кусачего - и мягкого, душистого, баюкающего. Тепло для страсти и тепло для покоя.
Бывают такие места, куда попадаешь - и понимаешь, что жил медленно, а можно быстрее; бежал, а можно лететь; вовсе не жил - а надо бы жить. Клауд по нездешним краям прежде не путешествовал толком - разве что во время войны, - и теперь видел их, только когда Галат хотел показать что-нибудь интересное, или что-нибудь интересное разыскать. В этих местах чувствуешь особенно остро, что ты - не один, пока есть тот, кто видит мир так, как увидел и ты. Но в них - не остаёшься, с ними прощаешься - всё таким же, но уже совершенно другим.
Мабон - время охоты: заматеревшие за лето молодые олени и кабаны сами рвутся помериться силами. И время ярмарок - добычи редких трав и ингредиентов, запасов на сытую зиму. Клауд решил, что на пряности скупиться не станет, и во фригольде будет вдосталь дичи в пряном соусе на ягодах и меду, и острого сыра под корочкой из чёрного перца, и хлеба с орехами и семенами. Для блюда приправы нужно порой - на острие ножа, - но за небольшой мешок её не жалко отдать откованный нож. Чёрный кардамон пахнет дымом, землёй, смолой; чёрный перец дробно, как порох, пересыпается на чашу весов; чернёный узор на лезвии ножа - как чёрные прожилки на листьях.
Редкие книги и свитки - тоже из тех вещей, что можно найти на ярмарках, и стоят они дороже обычного ремесла. Если хозяин готов их выменять на артефакт, охраняемый грозной химерой, или на голову врага, и слова не нарушит, - значит, по рукам. Всякое время подходит для опасностей и тайн, но более других - тёмное, когда последний луч короткого осеннего дня падает как клинок, отрезая от света тень, обрывая след.
Бывают и такие места - и их немало, - что загадывают загадку: зачем ты сюда полез? Был же в курсе, что минус тридцать (по Цельсию, ощущается как по Фаренгейту), или что химерические тараканы здесь крупнее коня. Такие места дают больше, чем ты искал, предлагают смертельный риск или огромный успех, и тем, кто колеблется с выбором, оставляют и то, и другое. В результате может разразиться гроза с метелью посреди сентября, или вырубиться электричество вместе со связью во всём городке, - но гори огнём всё, если идёшь плечом к плечу, и это место таким не было до, и не будет прежним после. Жизнь без невозможного - пресная, как еда без специй, и потому - говорите дому вместе: если выживем, то вернёмся. И уходите на охоту за настоящими чудесами.
Сяо Синчэнь, ключ - "страсть в равновесии". MDZS, AU, pov, слэш pg, 786 словПроведя полжизни в самосовершенствовании, Синчэнь не знал тогда, что и чувство можно взращивать, как Золотое ядро, - постепенно. Но если Золотое ядро помещалось в нём, надёжное, безупречное, словно полная луна, чётко очерченная собственным светом, - то сердцу, казалось, в нём становилось тесно, оно стремилось выплеснуться наружу теплом и жаром, как солнце; и как обуздать то, чему даже границ не знаешь, если уже не оно - в тебе, а ты - в нём?.. Синчэнь не находил ответа, да и не искал его. Золотое ядро питало иероглифы заклинаний, вслепую вычерченных в воздухе и бьющих точно в цель, и отточенные движения ледяного клинка, - сердце же питало жизнь во всех её хаотичных, неизящных порывах, опережающих мысли. И в этом равновесии была странная, непостижимая гармония, - тем более странная, что чувство было - к Сюэ Яну.
Синчэнь часто спрашивал про себя: разве можно его не любить? И сам себе отвечал: нет, невозможно, - как невозможно не дышать, не быть. Невозможно не повторять мысленно множество ласковых прозвищ, невозможно не желать обнять его так крепко, чтобы спрятать в своей груди - там, где сердцу самое место. Невозможно не удивляться тому, что сам Сюэ Ян мог в этом сомневаться, - хотя Синчэню также с трудом верилось, что он, невзрачный долговязый слепец, неумелый и неловкий во всём, что касалось хозяйства и быта, мог быть настолько желанен.
Когда-то он так хотел быть нужным людям, вызываясь помочь даже там, где едва хватало последних сил, - чтобы доказать самому себе, что он всё ещё заклинатель, всё ещё человек, а не вызывающий жалость калека. И был так рад, встретив человека, которому был нужнее, чем прочим, от которого отвернулся бы с опаской кто угодно другой, - так что не заметил поначалу, что этот человек стал ему самому необходим как воздух. Засыпая, Сюэ Ян - тогда ещё безымянный, настороженный друг - дышал чутко, мелко и часто; Синчэнь, лёжа с ним рядом без сна и без движения, дышал размеренно, глубоко, не попадая в такт, но жадно вдыхая его запах. И так - спокойно засыпал сам, пока притворялся спящим перед самим собой, - потому что только спящему дозволено прильнуть всем телом к чужому теплу, коснуться лицом или ладонью обнажённой кожи, что недолжно, запретно наяву.
Бессмертных сравнивали с журавлями - существами более небесными, нежели земными, воплощающими абсолютную белизну ян. Теперь Синчэнь чувствовал себя так, словно, сложив крылья, он камнем рухнул в низину с высоты - и его подхватили у самой земли, не дав разбиться. Голос внутреннего наставника задавался вопросом: быть может, здесь, в этой глубокой чаше в окружении гор, куда с вершин стекал туман подобно грязной воде с выстиранных снежных одеяний, Синчэнь попросту потерял способность распознавать грязь, сторониться её?.. Но ведь нет - он по-прежнему слышал, чуял её и в сальных шутках мальчишек, которые, бездумно копируя своих отцов, подначивали друг друга задрать на девчонке юбку, и в разговорах подвыпивших торговцев, обсуждавших чужих жён, как кобыл на ярмарке... А в том, что испытывал он сам, - грязи не было, лишь естественность и свобода, которую поэты также ценили в журавлях.
Сюэ Ян, нужный как воздух, был похож на свежий ветер - особенно когда не мог усидеть на месте, и его голос как будто звучал со всех сторон одновременно, окружая Синчэня, как пчела кружит вокруг цветка. В первые годы удивительно было, что такой человек оставался рядом так долго, не устремляясь прочь. Каждый раз по весне, когда возвращались перелётные птицы, Синчэню делалось тревожно: вдруг дорогой друг решит отправиться в путь, чтобы успеть найти новое пристанище до следующей зимы?.. Но - наступало и проходило лето, а за ним ещё одно, и сегодня Синчэнь уже не боялся - и не только потому, что Сюэ Яну больше некуда было идти.
По осени ночь опускалась в предгорья внезапно, быстро, - словно кто-то накрывал ладонью закатное солнце, гаснущее красным угольком. Синчэнь ощущал эту перемену по разливающейся прохладе, звал Сюэ Яна на Ночную охоту - чтобы просто побыть с ним и сумеречным лесом. Прежде Синчэня учили обретать единение с природой - и вот он был здесь, где природа была непоэтичной, дикой, незыблемой в своей упорядоченности и трепещущей в хрупкости опадающих листьев и спугнутых птичьих стай. Он прислушивался к ней - и тугое, спелое сердце так же трепетало до самых основ.
- Звёзды, даочжан, - с кулак! Как медовые яблоки!
Синчэнь помнил, каким в осенние месяцы выглядит небо: густая, топкая чернота, в которой звёзды проглядывают изредка, мелкие, как рассыпанная крупа, - но представлял всегда именно то, что говорит Сюэ Ян.
Осенняя поляна сладко пахла прелью, а Синчэнь подался к Сюэ Яну, цепляясь за одежду, распахивая её, и уткнулся губами в солоноватый изгиб шеи, дыша как целуя, и целуя как дыша. Пробрался к телу ладонями, сохранившими тепло в рукавах, прижимая к себе, оглаживая покатую спину, прошитую шрамами.
- Что это с тобой, даочжан?.. - смешок над ухом, словно звёзды осыпаются падающими каштанами: приглушённо-звонко.
- Ты - со мной!..
Нужен ветер, сильный и бережный, чтобы журавль мог расправить крылья; нужна страсть, чтобы познать гармонию полёта, - ввысь, несмотря на слепоту. И невозможно отказаться от невозможного, - а Синчэнь отказываться и не станет.
Modern!Сяо Синчэнь, ключ - "ловить ветер". MDZS-AU (по РИ), слэш g, 742 слова- То есть ты прямо влюбился? - А-Цин с комичной серьёзностью поправила очки на переносице. - Прямо по-настоящему?
Синчэнь смущённо улыбнулся. Поведать Сун Ланю об изменении своего статуса одиночки пришлось довольно быстро - как только Сюэ Ян решил встретить своего доктора с работы. А-Цин также следовало поставить в известность прежде, чем она вернётся из общаги на время каникул и обнаружит, что кокосовое печенье теперь заводится в вазочке не только для неё. Как написать о такой важной и при этом совершенно естественной вещи (о появлении Сюэ Яна, конечно, а не о печенье), - Синчэнь не придумал и дождался видеозвонка.
- А разве можно понарошку? - ответил он вопросом на вопрос.
- Ну, я не знаю, я же ни разу не влюблялась! И как, бабочки в животе? - А-Цин была большой специалисткой по дурацким фразочкам из англоязычных песен. - Всегда было интересно, как это!
- "Бабочки" - это спазм кишечника от адреналинового выброса, отсюда и ощущение пустоты, - Синчэнь смеялся одними глазами. - Хочешь попробовать на практике - прокатись на скоростном лифте, например.
- Ты! Зануда! Стукнула бы тебя сейчас! - А-Цин потянулась куда-то за пределы экрана, после чего потрясла перед камерой ярко-розовой гимнастической палкой. - Всю романтику испортил.
- Если честно, то не было у меня этой адреналиновой стадии, - Синчэнь пожал плечами. - Мне и на поисковых выездах адреналина хватает.
Что там бывает в книжках с людьми, когда они видят "ту самую" или "того самого"? Сердце срывается в пятки и колотится как бешеный будильник, руки дрожат, ладони потеют?.. Как сообщает учебник по социальной психологии, такая реакция - крайнего волнения, почти страха - это генетическое наследие четвероногих (четвероруких?..) предков, которые, распознав партнёра, по всем физическим параметрам идеально подходящего для передачи этих самых генов, понимали, что за него придётся драться. С конкурентами, а иногда и с самим партнёром, тут уж как повезёт. Синчэнь продлением рода никогда не интересовался - но забавно было осознавать, что его судьбоносная встреча с Сюэ Яном в той подворотне была связана с тем ещё адреналином. И не то чтобы поисково-спасательный отряд отучил бояться - страшно было, очень, только и думал о том, лишь бы Сюэ Ян, весь бурый от крови, тогда выжил, - но с потными ладошками да трясущимися пальцами капельницу не поставишь и рассечение не зашьёшь: от этих атавизмов организм избавился успешно. Зато ни спать, ни есть тогда три дня не хотелось - вот за это адреналину спасибо. Выходит, он в каком-то смысле тоже за А-Яна сражался, за его жизнь?.. Почти как в дораме.
А потом, после тех, самых сложных, дней, - рядом с А-Яном никогда не было страшно или неловко. Было легко, безопасно, а сердце билось лишь от восторга, от удовольствия... За исключением присутствия Синчэня на трибуне арены - там также был и страх, сворачивающий желудок морским узлом, и ладони горели от нереализованного всплеска адреналина, от невозможности разорвать угрозу хоть бы и голыми руками. Стало быть, и бабочки эти самые - тоже были, на запах кровоточащего сердца слетевшиеся?.. Как выразилась бы А-Цин - "крипи".
- А что - было? - любопытство А-Цин вырвало Синчэня из размышлений.
- С чем бы сравнить... это как дрогнувшая паутинка, сложившийся калейдоскоп, как тепло от кофейной чашки, которое доходит от руки до сердца. Как свет внутри, как ветер, такой... который срывает тебя, как простыню с бельевой верёвки. И уносит вместе с прищепками. Так - достаточно романтично?
- Не очень, - честно призналась А-Цин. - Не потеряй свой ветер в поле! Он хоть красивый? Фотку покажешь?
- Красивый, - Синчэнь, посмеиваясь, кивнул. - Приедешь - сама познакомишься.
Скрипнули петли, и дверь дома за спиной Синчэня и Сюэ Яна закрылась, чтобы не выпускать тепло. Исчезла апельсиновая долька света под ногами, и осталась только зыбкая синева. Верхушки лиственниц и елей, светящиеся в сумерках сединой инея, словно выныривали из омута и чётко обозначались на фоне беззвёздного зимнего неба. Синчэнь в сером свитере - ночью и чайки серы - вышел на крыльцо, держа в руках чашку с горячим ягодным вином; ещё совсем недавно он не предполагал, что когда А-Цин приедет на новогодние каникулы, он сам уедет в отпуск.
- Красиво как, - сказал Синчэнь банальное, почему-то шёпотом. Из облаков выкатывалась луна, непривычно огромная, словно из-за гор высовывалось и пристально всматривалось в них живое любопытное существо. Привлекать его внимание лишний раз не хотелось. - Как будто кто-то рисует... историю. Вроде "Двух мудрецов на краю обрыва". Прямо сейчас.
- И прямо для нас? - Сюэ Ян, кутаясь в плед, усмехнулся, выдохнул облачко пара. На холоде голос у него был севший: не простуженный, просто глуше.
- Может, и не для нас. Но про нас - точно.
В маленьком доме мягко горел свет, над чашкой поднимался пар, среди облаков и верхушек деревьев усиливался ветер - его ещё нельзя было почувствовать, но можно было услышать его удаляющийся, как у поезда, шум.
Преследовать его было бы бессмысленно - но Синчэнь знал: чтобы поймать ветер, достаточно подставить ему лицо.
Цзян Яньли, ключ - "соль и сталь". MDZS, канон!(всеумерли), 666 слов(правда))Война подарила боли множество учениц: не было ни одной, кто не выучил бы её уроки. С остывающих пепелищ - там, где огненным колесом, ребром монеты прокатилось солнце - пожинали лишь дым: вместо лотосовых полей Юньмэна, по которым лодки прокладывали тропы, вместо белого песка на дне горных ключей Гусу. Это дым, стелющийся бесплодной лозой, солёный от золы, проедал глаза, а вовсе не слёзы, - конечно, не слёзы, которых уже не осталось.
То, что он обещал вернуться - и вернулся, в поредевших рядах, с повзрослевшим взглядом, но живой, - было... не "везением", нет, и не даром, а как будто милостью: отмерено потерь ровно столько, чтобы вынести, выдержать, и оставлено ровно столько счастья, чтобы знать, что выдержала не зря. Яньли в самом деле достаточно было видеть его живым, - но не хотелось тревожить благодарностью усталых богов: могут и передумать. И "чудом" не назовёшь: слишком злыми, опасными сделались чудеса, а в особенности те, о которых говорили, что чудом (...тёмным искусством Вэй Ина, змеиным языком клинка Гуанъяо) был побеждён непобедимый верховный заклинатель. От таких чудес держаться бы подальше... Но кто мог знать, что это был ещё только первый урок?..
На вторую осень от Низвержения солнца алый сполох, высверкнувший вдруг за расступившимися деревьями, означал не более чем куст барбариса, а пурпурные одежды - были свадебными. Из окна своих новых покоев Яньли каждое утро видела два близко стоящих клёна, чьи кроны вместе образовывали полукруглую вершину; они упрямо рассыпали листья на мраморные дорожки сада, создавая пёстрый ковёр, словно художник снова и снова клал мазки одного цвета, не в силах терпеть белизны листа. Тогда они напоминали ей беззаботную молодую пару, кидающую золотые монеты в воду. До обеда слуги принимались собирать листья граблями, но куда там: не успевали они закончить работу, как ковёр снова был почти прежним. И чем больше листьев падало, закрывая пробелы в рисунке, тем сильнее сквозь беднеющие кроны просвечивала стена сада.
Яньли казалось это правильным - создавать что-то, вкладывая себя. Всё, что в себе имеешь, - не утаивая, не жалея. Как мать создавала клан, как создавали победу - все, каждый, - как создают жизнь. Только так - вернётся сторицей по весне, только так - выстоит, устоит; и почти не слышный голос добавлял внутренне: "...даже если ты этого уже не увидишь". И странным, случайным совпадением казалось, что и про горе пишут - "тяжесть", и про женщину, носящую ребёнка, тоже пишут - "тяжесть", один иероглиф; ведь не кончится же всё на этом, ведь будет - после?..
А потом - дым благовоний мазал лиловым отсветом нелепое золото гроба (...предки, как похоже на колыбель). Горел круглобокий фонарь - тысячной долей солнца, оставшегося в прошлом, - и горели глаза без слёз. Дождь тяжёлой стеной обрушивался на крышу, но где-то под широким скатом пел чёрный дрозд - и едва заметно фальшивил. Он, должно быть, был рад, что в дождь никто его не услышит, - как и Яньли была рада, что никто не слышит её сейчас, и дремлющие боги не услышат также, как она просит, глотая звуки и слова: верните меня, верните нас обратно - где были порознь, но он был жив.
Но не поймаешь дым, текущий к небу сухой рекой, не вернёшь истлевшие листья на чёрные ветви, слитые с чёрной мглой, как не вернёшь и счастье, перемолотое на крупную соль. И не уйдёшь, оставив ту сотворённую жизнь, которая - не вполне твоя, но и не чужая, а понемногу своя, твоя и его, да чуточку - звёзд, сложившихся благоприятно. Дымом больно дышать (каким бы он ни был - а на вкус всегда отдаёт кровью), но, оказалось, дышится даже так - не нутром, не грудью, не горлом, а пустотой, пробитой насквозь, которой никто, кроме тебя, не видит.
Недолго после - кошмар сбывается до конца, новое пепелище чище прежнего и черней. И в глазах некровного брата - столько весёлой тоски и такая злая вина, что Яньли понимает, конечно, что уже его потеряла; но всё равно подставляется под клинок - так кажется правильным, и, к тому же, сталь словно ложится в предназначенную ей пустоту: без боли, без страха, почти без звука. Тяжело давать жизнь - и смерть принимать не тяжелее, и, может быть, на выжженной земле останется какой-нибудь росток. Всегда - хоть что-то остаётся.
А боги - наверное, услышали, как смогли; значит, возможно и так - пусть в смерти, зато не порознь. И золото - только осеннее.
Кажется, бессюжетные персонажные виньетки - мой максимум сейчас. Что ж,