[marcuscain]

Пришло время для самого всратого из моих текстов по ЯнСину! На самом деле, это даже не совсем мой текст, а ретеллинг (т.е. пересказ) рассказа Рэя Брэдбери "Смерть и дева" (ссылка на русский перевод). Если вы не помните этот рассказ наизусть, то лучше пока не читайте, во избежание спойлеров. Что до меня, то я просто однажды вспомнил "юношу в белых одеждах" и осознал, что в этом рассказе и менять-то почти ничего не надо...
Это последняя из идей, копившихся у меня с конца лета-начала осени (но, разумеется, не последний мой фанфик по ЯнСину, не дождётесь)). Как обычно - постканон-AU, в которой после смерти Синчэня в город И никто так и не пришёл - ни молодёжь, ни вансяни. Сомнительная стилизация (если учесть, что оригинал - на другом языке, а перевод мне местами не слишком нравится).

2939 слов. Немного некромантики, но в целом всё невинно

Далеко-далеко, в мёртвом городе в кольце гор, похожем на логово демона, жил человек, столь давно не называвший своего имени, что сам забыл его. Проходили годы, десятилетия, город разрушался, разорённый, населённый призраками, и лес подступал всё ближе к дому последнего живого человека, хоть он и рубил деревья на растопку, - колючими зарослями никогда не цветущих кустарников с ядовитыми чёрными ягодами, горькими травами с жёсткими щетинистыми стеблями и упрямыми корнями.
Единственными спутниками человека были двое мертвецов, - впрочем, одного из них он ни за что не назвал бы так. Одежды даочжана всегда были ослепительно белыми, а тело, на поддержание которого уходила почти вся ци, составлявшая преимущество заклинателя с Золотым ядром над простым смертным, - чистым и свежим. Всего и отличий от живого, что сердце не билось, а грудь - там, где покоился мешочек цянькунь - не вздымалась от дыхания. Но человек быстро привык не обращать на это внимания; он говорил себе, что даочжан просто спит. По вечерам он болтал с даочжаном, шутил, ложился рядом, согревая своим теплом, и порой в неверном свете свечей ему казалось, что даочжан улыбается, или принимает строгий вид, или грустит, сочувствуя ему, - так при взгляде на фарфоровую куклу кажется, что её неподвижное лицо может быть изменчивым.
Дверь всегда была заперта, всякая щель была замазана глиной, а ставни - плотно закрыты даже летом. Никто - ни вредоносный дух, ни призрак, ни случайный прохожий, ни зверь, ни насекомое, ни сквозняк, даже луч солнца или луны - не имел права притронуться к даочжану и потревожить его покой. Бывший похоронный дом, глухой и ослепший, где по тёмным углам копились пыль и паутина, сам сделался похожим на гроб, а соломенное ложе даочжана, окружённое защитными амулетами, флажками и палочками благовоний, напоминало алтарь местного божества.
Человек, отдавая свою ци, старел, как все живые, но как будто не замечал времени вовсе; каждый день был одним днём, а день завтрашний, когда даочжан должен был проснуться, как всегда ранним утром, всё не наступал. Человеку даже хотелось отложить, задержать это пугающее завтра, хоть иногда он не мог вспомнить, отчего боялся. Но если даочжан проснётся, то не захочет быть с ним и уйдёт, и может статься, что вовсе убьёт его, - и не скажешь, что хуже. Однако человек всю жизнь ждал, не зная чего, оберегая своё сокровище, и вскидывался на каждый шорох, как если бы кто-то ещё, кроме послушного мертвеца, стоявшего за дверью и в дождь, и под снегом, мог явиться и отнять у него даочжана.
Поэтому, когда в день седьмой луны месяца Обезьяны из леса вышел молодой господин в белых одеждах и вошёл во двор его дома, то не застал его врасплох.
Ханьфу молодого господина было простым, но белее тумана, плотным рисовым тестом окутывавшего город, белее луны, купавшейся по ночам в колодце, белее снега, никогда не таявшего на вершинах гор. При нём не было ни вола, ни лошади, - он шёл пешком, даже без посоха и шляпы, но полы его одежд не запылились и не изорвались о растущие повсюду колючки; и загар совсем не коснулся его лица. За его спиной виднелся меч в ножнах, отделанных серебром, а на поясе висел мешочек цянькунь, испускавший чистое искристое мерцание.
А самым поразительным был его взгляд: молодой господин не стал стучаться в дверь, испещрённую охранными знаками, а живший в доме человек уже почувствовал, что тот смотрит прямо на него - с тёплой, доверчивой улыбкой. Он обернулся на спящего даочжана - мешочка цянькунь не было. Человек вздрогнул. Должно быть, он задремал, и мешочек исчез.
- Это ты? - хрипло спросил человек. - Но ты меня видишь! Почему ты меня видишь?
- Теперь мне не нужны глаза, чтобы видеть тебя, - ответил молодой господин очень тихо, но человек его услышал, как если бы гость шептал ему на ухо.
- Я тебе не верю. Ты злой дух, оборотень, демон, ты пришёл убить меня и забрать даочжана!
Молодой господин сквозь гниющие стены дома, сквозь залатанные ставни слышал, как колотится сердце человека. Он запустил пальцы в мешочек цянькунь, привязанный к поясу, и достал конфету, блестящую, как сгусток лесного солнца, обёрнутый промасленной бумагой.
- Значит, я просто оставлю конфету для тебя на крыльце?
- Не верю! - выкрикнул человек за дверью. - Ты явился только для того, чтобы отравить меня, как крысу?
- Это не яд. Я пришёл, чтобы вернуть тебя из мёртвых.
- Но я же не мёртв!
Молодой господин улыбнулся:
- Разве?
За ставнями на мгновение стихло, лишь шуршание выдало несколько судорожных движений - это человек проверил, бьётся ли у него сердце и течёт ли, как прежде, по меридианам тёмная ци. Молодой господин протянул конфету на ладони перед собой, и казалось, что внутри неё, искажённые её округлыми боками, мелькают свет и тени, - как если бы в сахар и фруктовый сок заключили целый живой мир.
- Послушай, у меня есть всего один день и одна ночь. День и ночь, когда всё будет так же, как прежде. Я мог выбрать любой из множества дней, но я пришёл предложить его тебе.
- Всего лишь день?.. - пробормотал человек с сомнением.
- Один день, в который всё вернётся - и цвета, и запахи, и вкусы. И я проведу его с тобой.
Конфета в руке юноши в белом плескала золотистым светом, трепещущим, словно сердце, выпущенное вдруг на волю.
- Но это было так давно! Я уже не помню, как было раньше.
- Ты вспомнишь.
Молодой господин качнул рукой, и свет, ласковый, не обжигающий, солнечным зайчиком заплясал по заросшему сорной травой двору. Его разбрызгавшиеся лучи просочились в зазоры меж досок старого дома, лёгкими струнами пронзили застоявшийся в нём воздух, заиграли в облачках благовоний, раскрасили глиняные горшки и корзины в рыжий, лиловый, зелёный вместо мертвенно-серого. Человек в доме подставил этому свету ладони, затем лицо, - свет поцеловал его глаза, губы и кончик носа. Тотчас он отшатнулся, зажмурившись, - но голод до прикосновений взял своё, и он вернулся, замерев, как любопытный кот перед дрожащей на верёвке кисточкой. Молодой господин теперь держал конфету ровно, так, чтобы изливавшийся из далёкого прошлого чистый свет проникал не только в дом, но и в разбитую душу запертого в доме человека. Господин в белом слышал, как человек часто дышит.
- А если ты меня обманешь, совсем как я тебя обманул?.. - говорил человек, глухо посмеиваясь, цепляясь за стенки своей могилы так, что ногти впились в ладони. - Это в самом деле ты, я узнаю тебя в любом обличье, я помню твой голос, но я-то знаю, чего ты хочешь! Чего ты всегда хотел: справедливости и правосудия!
- Я хочу разделить с тобой один день, один день из нашей жизни.
- Лучше оставайся мёртвым! Мёртвым и моим! Если я открою дверь, ты вновь пронзишь меня своим ледяным мечом, что холодом гасит боль, - какой вообще прок от оружия, которое даже убивает без боли, а не терзает зазубренными краями?.. Я выйду, и ты меня убьёшь, и в этот раз - окончательно!
- Если ты выйдешь, я поцелую тебя, друг мой.
- Не называй меня так! Всё, что было, было не взаправду. Что было, уже разрушено, рассыпалось в прах и смешалось с пылью, где мне самое место. Не лишай меня последнего, что у меня осталось!
- Не взаправду? Давно ли ты поднимался в предгорья, где мы охотились раньше?
- Мне достаточно силков на фазанов вблизи от городских стен.
- Друг мой, - произнёс юноша в белом, - в предгорьях самый разгар лета. Склоны, обращённые к солнцу, сплошь покрыты цветами, и пчёлы на них сверкают крылышками, словно слюдяные чешуйки на расшитом ханьфу красавицы, которой не хватило денег на драгоценности, - в точности так, как ты мне описывал когда-то. Можно оставить сапоги и идти босиком по колено в душистых травах, собирая для чая листья мяты и земляники. Воздух в тени прохладный, прозрачный, как родниковая вода, - и в той ложбинке между валунами, где мы могли проводить время беззаботно с часа Дракона на рассвете до часа Лошади после полудня. Разве не взаправду - медовая пыльца, пачкавшая пальцы, и не взаправду - бабочки, взлетавшие, когда мы падали в траву? Неужели поляны, дававшие нам приют, и деревья, дававшие нам тень, - не настоящие?..
- Но ничто уже не изменится, ничего уже не исправить! Всё останется таким, как сейчас, что бы ни случилось, навеки, - ты будешь безмолвно видеть сладкие сны, а я буду хранить твой сон.
- Не останется, если ты поверишь мне. Простой уговор: только ты, я и один летний день.
- Уговор? И что же я получаю?
- Двадцать четыре счастливых летних часа, все до единого, не больше, не меньше, начиная с этого мгновения. Мы пойдём через лес, будем срывать ягоды и есть их с ладоней друг друга, затем вернёмся в город и купим самую большую палочку карамельных яблок, самых шёлковых, самых хрустящих...
- Яблоки!..
- У городских ворот мы найдём крестьянина, который едет на ярмарку в соседний городок, залезем в его телегу, запряжённую неторопливой коровой, и будем лежать на пахучем сене, подставляя лица солнцу. Ты будешь смотреть на меня и рассказывать, что на небе ни облачка, отмахиваться от мух и есть яблоки, а когда яблоки закончатся, мы спрыгнем на перекрёстке, у дорожного камня. До ярмарки рукой подать, там мы пообедаем и будем гулять до самого вечера, до темноты.
- Как давно я не проводил весь день на ногах!.. Я начну хромать.
- Нет, мы будем танцевать на площади, где соберутся бродячие музыканты, среди разноцветных гирлянд и бумажных фонарей. А как только устанем - уйдём и останемся только вдвоём, и ты расскажешь мне, что крупные звёзды похожи на монеты, рассыпавшиеся с порванного шнурка, и как угольками на горизонте заря занимается. Рассвет встретим на берегу озера, съедим самый вкусный завтрак и станем любить друг друга до самого обеда, расстелив одежды на тёплом песке, а после войдём в воду, чтобы умыться, и продолжим в воде, за камышами, как дикие утки. А к вечеру купим во-от такой кулёк конфет и поедем обратно, смеясь всю дорогу, потому что ты будешь шептать мне всякие глупости о торговцах, которые на ярмарке заводили с нами разговоры. И через весь город И мы пройдём, обсыпанные бумажным дождём и раскрашенным рисом, как будто только что принесли в храме супружеские обеты, и ни словечка не скажем никому, кто станет глазеть на нас. А в сумерках, в тихих туманных сумерках мы придём по лесной опушке к нашему дому...
И юноша в белых одеждах замолк.
- Вот и всё, - прошептал человек, приникший к двери. - А ничего ещё не начиналось. Но что тебе-то за корысть в этом всём? Что ты потребуешь взамен?
Молодой господин покачал головой и вновь улыбнулся - терпеливо и нежно.
- Мой милый, я просто хочу быть с тобой.
У человека перехватило дыхание.
- Этого быть не может! Ты должен меня ненавидеть.
- Мне было больно, это правда. Но боль прошла, а любовь к тебе - нет.
Юноша в белом прислушался и услышал, как тихо, давясь с непривычки, человек заплакал, опустившись на пол и прислонившись к двери спиной. Тот плакал, быть может, в третий раз в жизни, кусая губы и против воли поскуливая, как подраненный зверь. Человек сунул руку за пазуху - он наткнулся там на нечто твёрдое, когда ещё нащупывал у себя стук сердца, - и достал почерневшую, сморщенную конфету, о которой совсем было позабыл. Конфета давно не годилась в пищу - для чего он её прятал, чего ждал?.. Он сжал её пальцами, и она с хрустом раскололась и рассыпалась трухой на ладони. Человек рассмеялся сквозь рыдания.
- Почему ты плачешь?
- Не знаю.
- Прости меня, мой юный друг...
- Не называй меня юным! Я уже стар, в моих волосах седина, на лице морщины, шрамы превратились в уродливые рубцы.
- Хорошо, А-Ян. Ты всё так же красив.
- Для чего ты зовёшь меня этим именем? Ты не знал его до последнего дня! Ты никогда не звал меня так!
- Теперь я знаю всё о тебе. Скажи, А-Ян, почему ты остался здесь, в похоронном доме? Почему не похоронил меня и не ушёл?
- Я... боялся. Смешно? Я с детства разучился бояться, но вот - боялся остаться один, боялся оставить тебя одного. Умереть боялся... Жить без тебя боялся. Слышишь, я не лгу тебе, я говорю тебе правду! Но и ты теперь скажи мне, скажи всё как есть, - когда мои двадцать четыре часа истекут... ну, после того, как выйдем из озера, после того, как вернёмся на попутной телеге или пешком, и пройдём через темнеющий лес к нашему дому... ты захочешь...
Господин в белых одеждах не торопил его, не перебивал.
- ...Ты всё ещё захочешь быть со мной? - закончил Сюэ Ян шёпотом.
- Да, целую вечность, - ответил молодой господин.
- О, - еле слышно усмехнулся Сюэ Ян. - Это долго.
Юноша кивнул.
- Это долго, - повторил тот. - Что это за уговор? Ты дашь мне всего каких-то двадцать четыре часа, а затем отнимешь у меня целую вечность времени, которое я мог бы провести здесь.
- Не забывай, что это и моё время тоже, - сказал молодой господин. - Я не покину тебя больше. Эта вечность будет принадлежать нам обоим, - иного я и не просил у Небес.
- И ты вправду будешь любить меня?
- Всегда.
- Я знаю твой голос, я мог бы ошибиться в чём угодно, только не в нём, но... Я всё же не могу поверить.
- Тогда взгляни на меня.
И юноша в белом услышал, как отодвигается тяжёлый скрипучий засов, и почувствовал, как на него смотрят в упор из узкой щели дверного проёма. Человек за дверью почти ослеп от полумрака, царившего в его доме и в городе, и привык находить дорогу в тумане чутьём, будто став с туманом одним целым, - и теперь щурил поблёкший тёмный глаз, моргая, как на яркий свет.
- Неужели это ты... Сяо Синчэнь?
Юноша в белом молча улыбался. Его волосы были чуть небрежно, но красиво уложены, а повязка на глазах была чиста и почти прозрачна, и её концы шевелил игривый ветер, норовя развязать.
- Но тебе на вид не больше семнадцати лет, совсем как в тот день, когда я впервые тебя увидел, - твои глаза тогда так блестели от гнева, что мне захотелось сорвать с тебя одежду, не запятнав её ни кровью, ни пылью!.. Но прошло ведь столько лет, а ты вовсе не изменился... Я тоже смогу стать вновь таким же молодым?
Синчэнь кивнул. Он положил конфету на порог и отошёл назад, в бурьян, словно расступившийся перед ним. Сюэ Ян медлил, глядя, как Синчэнь стоит на фоне тумана - молодой, счастливый, полный сил, с лёгким румянцем на скулах и блестящим шёлком волос. Прошла минута.
- Так что же? - спросил Синчэнь. - Больше не нужно бояться.
- Подожди! - выкрикнул Сюэ Ян.
Со стуком упал засов, и дверь со скрежетом распахнулась. Жилистая рука схватила конфету и скрылась в темноте. Сюэ Ян подрагивающими пальцами сорвал обёртку и втолкнул конфету в рот, как будто она могла ускользнуть. Конфета тут же мёдом растаяла на языке, и по меридианам, как от драгоценной пилюли, которую Синчэнь, сам истекая кровью, когда-то не раздумывая отдал ему, - растеклось живительное тепло, разгоняя застоявшуюся в мышцах кровь, подобно весеннему потоку, что сворачивает камни на своём пути. По полу скользнули невесомые шаги, ставни от удара распахнулись изнутри и рухнули в траву, подняв тучу пыли и щепок. Сладковатый дым благовоний повалил из окна, как из лопнувшего перезрелого плода. Свечи от порыва ветра погасли.
Наконец, на порог выскочил сам Сюэ Ян, с рукавами летящими, словно крылья ворона. Туман рассеялся, колышущийся, как ширмы, и на бледное лицо Сюэ Яна упали лучи солнца. Отведя их ладонью от глаз, как шёлковые ленты, он сбежал по высоким ступеням и схватил Синчэня за руки.
Двор за спиной Синчэня был чисто выметен, плетёный забор был увит плющом, выпустившим белые бутоны туго сжатых лепестков, стыдливо розовеющих по краю. Куры копались в крапиве. Горожане шли по окраинной тропе к колодцу, переговариваясь, и слышно было царившее в городе предпраздничное оживление; где-то замычала корова, где-то захныкал младенец, любимые Синчэнем бумажные фонарики с бубенцами наигрывали свою незамысловатую музыку на ветру. Проходивший мимо парень, видимо заезжий, остановился и уставился на слепого заклинателя, но Сюэ Ян бросил на чужака такой свирепый взгляд, что тот попятился - и так и пятился задом, не рискуя повернуться спиной, пока не скрылся за поворотом тропы.
- Он испугался меня... - сказал Сюэ Ян. - Что же, я больше не дряхлый старик? Я снова молод?
- Ты всегда юн, А-Ян, и всегда красив.
- Ты ведь меня не видишь! - возразил Сюэ Ян с мягким упрёком. - Дай-ка я посмотрю на своё отражение в дождевой бочке.
- Нет, нет, не нужно.
- И в городе меня все знают? Может, мне это только мерещится? Может, ты сговорился с тем мальчишкой, чтобы разыграть меня?
- Ты всё шутишь, А-Ян! Хотя сам всё знаешь. Тебе восемнадцать, о какой старости ты говоришь? Пойдём скорее.
- Да. Я знаю. Раз ты так говоришь - значит, это так. Только...
- Что-то ещё, мой милый?
Сюэ Ян во второй и последний раз обернулся на оставшееся в покинутом доме безжизненное тело, белеющее, как последний не стаявший снег, лежащий на дне оврага.
- О, об этом не беспокойся.
И тут же от упавшей свечи огонёк перекинулся на таблички с начертанными заклинаниями, - и вот уже весь соломенный алтарь весело вспыхнул, белый дым пробился сквозь прохудившуюся крышу, а прохожие, не замечая, по-прежнему галдели между собой.
Сюэ Ян взял Синчэня за руку, но уже на тропе, уводящей в лес, под шорох листвы и гудение пчёл, вдруг остановился и, заглянув в его юное лицо, спросил:
- А потом? Что будет потом, после вечности? Ведь что-то - будет?
- Потом будет другая жизнь, и этой вечности мы не вспомним.
- Даочжан... я хочу быть с тобой всегда - и когда этот день закончится, и когда истечёт наша вечность и мы вернёмся.
Синчэнь протянул руку и коснулся кончиками пальцев его щеки.
- Хорошо, - пообещал он с нежностью. - Хорошо.
- Я верю, - ответил Сюэ Ян. - Тебе я верю, даочжан.
И они пошли по тропе и исчезли за деревьями, растворившись в пёстрой тени древесных крон, купающихся в струях солнца и ветра, - только серебристая пыль осталась висеть в воздухе, как пригоршня крошечных звёзд, медленно оседающая в примятую траву. Погребальное пламя погасло, а двери и ставни были всё так же распахнуты, и солнце зыбкой колонной текло от крыши до пола. Ласточки залетали в похоронный дом и вили там гнёзда, а ветер бросал лепестки цветущих яблонь на пустую постель, как на свадебное ложе. И если бы кто-то случайно свернул на перекрёстке влево и осмелился пройти по центральной улице мёртвого города, наполненного горьким туманом и неупокоенными призраками, то он бы увидел, что старый дом на самой окраине дышит особым чувством - не конца, но начала, не последнего, а первого часа, когда жизнь пишется с чистого листа, и в заглавный её иероглиф не закралось ошибок.
И случайному гостю могло бы почудиться, что в глубине лесной чащи вдруг застучали два сердца как одно, - должно быть, играют кролики; а вдали заскрипели колёса повозки, уезжающей вперёд и ввысь, прочь из кольца гор, - всё быстрее, быстрее, быстрее.