Поклясться могу, что когда выбирал платье на Барраяр, видел свою вышиванку и подумал, что достать её перед игрой не составит труда. Фигушки: перелопатил все короба с прикидами и не нашёл. По совету Терн перевернул стакан (пустой)) и перелопатил ещё раз. Нашёл, но другую - короткую. Как продолбал в своём же дупле ту, что длиннее, - неведомо: мистика, не иначе.
Оставалось захватить парик для Люции. Переворошил всю мастерскую и не нашёл. Перевернул второй стакан и переворошил ещё раз. Нашёл оба - поскольку лежали они в одном пакете, я поначалу принял их за один длинный. Далее о прикидномТак и вёз каждой твари по паре, на выбор: два парика, две рубашки и две юбки - ни разу не украинских, но для ряжения на колядки подходящих. Уже на месте догадался надеть ту юбку, что покороче, поверх той, что подлиннее, - а короткая вышиванка на мне сидела всё же слишком порнографично, выбрал рубашку менее аутентичную, но тоже вышитую. Марта ссудила мне платок, Терн - головную повязку и корали, и так были прикрыты все стратегические места (в первую очередь моя короткошёрстность).
После прошлых приключений я перестраховался и приехал на Ярик сильно заранее, когда электричку ещё не подали. Встретился на платформе с Ханной, вместе мы и доехали. И снова я думал, что сыгровка - это приноровиться к образу, познакомиться, повеселиться, и чего же боле... А получилась такая цельная и сильная история, что полноценная игра как она есть.
Олёна. Отчёт отперсонажный. Возможны спойлеры для едущих на Завтрак на траве!На Рождественскую ночь тётка Катря, служившая в поместье Осокорье экономкой, подговорила нас с братом Павло и другими ребятами колядовать; порешили, кто что будет изображать, и припрятали наряды в сарае. Тётка Катря ушла справлять постный ужин, а мы с Павло и Ганной смотрели снаружи в окна. К хозяйке, Наталье Фоминичне, знатные гости приехали: сотник Чертомлыцкий и козак-кобзарь, который без ложной скромности рассказывал, как побывал во всех частях света и видал даже турок.
- Красивый козак, - шептала Ганна про кобзаря. - Жаль, что старый.
- Отчего же старый? - возразила я. - Может, это просто борода, а так он молодой.
- А этот всё малюет, - она смотрела уже на заезжего маляра, что сидел в уголке с альбомчиком и что-то черкал. - И не грешно ему в Рождество работать?
- Так тоже ремесло, - вступилась я. - Ему за это, глядишь, кто-нибудь денег даст.
Затем кобзарь стал играть, а вдова Евдокия Истомовна - плясать, и мы ближе приникли, чтоб всё увидать; сын Чертомлыцкого, Панас, и его сестра Мотря тоже тут как тут. Панас сперва опасался мимо отца на кухню до тётки Катри ходить, но затем нас заметили и позвали всех в хату. Павло первым вышел плясать, а коли он, то и я.
Кобзарь поначалу весёлую песню играл, а после неё - очень уж жалостную: катится колечко, остывает печка, замерзает речка - про то, как невеста жениха не дождалась, загулял он в городе, вот она из дому ушла да и в речку, только круги разбежались.
- Больно песня печальная, - говорю. - Если не вернулся жених, то что же, сразу и в речке топиться?..
- Что ты говоришь, здесь же Ганна, - шикнул Павло.
И точно. Старшая сестра Ганны, Настуся, не так давно, на Покрова, утопилась в омуте: её просватали за жениха, а тому младшая больше по сердцу оказалась, но младшую за него не отдали, он и уехал на Сечь. Эдакий позор, когда жених от суженой отказывается, и впрямь не каждая вынесет. И куда как тяжело потерять и сестру, и любимого - ежели впрямь был любимым - зараз.
Дверь отворилась, и вошёл вместе со снегом ещё один козак, посыльный, с письмом к сотнику от судейского приказа. Сказал, что он писарь, стало быть - грамотный, и может за чарочку-другую написать какими угодно красивыми буквами.
- Хорошо ему, - заметил Панас. - Привёз бумажку, а тут его и напоят, и накормят.
- А всё же Рождество встречать вдали от дома, - возразила я.
- Такая уж у него служба.
Ганна и на него заглядывалась:
- А может, он генерал?..
- Енералов с бумажками не отправляют, - возразила я.
- Плох тот козак, что не хочет стать генералом, - сказал писарь, приосанившись.
- Генералом пусть москали становятся, - возразил кобзарь. - Козак должен хотеть стать атаманом - вот высшая цель для козака.
- А я слышала, генералы бороды не носят, - сказала Ганна.
- Что же, бреются начисто? - удивилась я.
- Как есть начисто. И на голове бабские волосы носят - парик называется!
- Это как - бабские? Отрезают у бабы косу и на голову надевают?
Я только представила, как коса у безусого генерала на лысой голове лежит калачиком, а кобзарь стал что-то рассказывать о том, как пил с генералом.
- А ежели енерал напьётся горилки, - предположила я, - неделю не станет бриться, и у него усы отрастут, - что же, он перестанет быть енералом?
- Конечно, - серьёзно сказала Ганна. - Разжалуют за пьянство.
- А у генерала для этого специальный слуга есть, - рассказал кобзарь. - Генерал у него попросит чарочку похмелиться, а тот ему под носом: вжик! И ещё раз под носом: вжик! Тут генерал ему и по морде...
- И парик тоже слуга расчёсывает? - полюбопытствовала Ганна.
- У генерала на всё слуги есть, на то он и генерал.
- А чтоб из этого парика вшей повыловить?.. - спросила я.
- Так вошь только в живых волосах заводится.
- И сапоги начистить, и коня... - продолжала Ганна. - Это сколько же у одного генерала слуг? Их всех ещё поди прокорми.
- Так ведь генералу царь платит золотом, - сказал кобзарь.
- Не царь, а царица, - поправила Ганна.
- Да говорят, Потёмкин уже сделался царём, - возразил кобзарь не то в шутку, не то всерьёз.
- Это кто ж его помазал на царствие?.. - усомнилась я.
- Брешут, - уверенно сказала Ганна. - Не может такого быть. И вообще, разве Потёмкин - это фамилия? Я думала, это чин выше генеральского.
- Вот и я так думала, - подхватила я. - Это что ж за фамилия такая? Как же тогда его отца звали, Потёмка?..
- Или Тёмка, - предположила Ганна.
- Значит, был он просто Тёмкин, а как енералом сделался, стал Потёмкин?..
- Потёмкин - генерал над всеми генералами, - поправила Ганна. - Генерал был Тёмкин, а как повысили, стал Потёмкин.
Пока тётка Катря звала меня на кухню - помочь закуски поставить на стол (тут я чутка с тарелки и перехватила и за писаря вступилась тоже, на которого тётка заругалась, что он с тарелки таскает: он всё же с дальней дороги), появилась странница, седая старушка. Тогда я ещё не подивилась, что она шла на богомолье в такую морозную погоду, когда окрест Осокорья рыскали голодные волки и задирали порой скотину. Подошла и услышала, как она рассказывает молодёжи, как на болоте хорошо, какие там травки.
- Травки, что ли, лекарственные? - спросила я.
- Ещё какие лекарственные. Что угодно могут сделать. Всех девушек здесь могут сделать красивыми!
- у нас тут девушки и так красивые, - возразил Павло.
- Лица будут белые-белые, никаких веснушек!
- Веснушки - это красиво, - сказала я.
- Отчего же красиво? - не согласилась Ганна. - Отчего тогда барыни лица белят?
- Белят-то они белят, а потом налепляют мушки.
- Так тоже можно сделать, чтобы всё лицо в мушках было, - подхватила странница. - Или чтобы была одна большая.
Я посмеялась - думала тогда, что она просто любит так шутить с молодыми:
- Такого нам не надо. Да у нас тут и своя травница есть: если кто заболеет, то к Евдокии Истомовне.
А странница всё уговаривала Панаса посмотреть в прорубь, и хотя все мы говорили ему: не ходи, он всё же пошёл. Мы, чуть погодя, - за ним, чтобы чего не вышло.
- Ты куда, скаженный!.. - кричу вслед.
Догоняем - а он над прорубью склонился, того и гляди рухнет в неё, а из проруби как будто кто-то смеётся... Мы ухватили его и друг за дружку ухватились, как в сказке про репу, и потянули прочь - вытянули. Я на него заругалась:
- Куда ты полез? Едва не провалился!
- Так не провалился же.
- Потому не провалился, что мы тебя утащили. Ты зачем её слушаешь? Всё она врёт!
- Она позвала посмотреть, я и пошёл.
- А ты всем будешь верить, кто тебя позовёт?!..
Старше меня, а всё туда же: позовут с крыши летать - пойдёт.
- Вот тебе и странница-богомолица, - качала головой Ганна. - Для чего же она к проруби заманивала?
- Она, поди, русалка, - предположила я.
- Или кикимора, - сказал Панас. - То-то она всё о болоте да о болоте говорила. И я ей сказал: побожись, а она: не хочу!..
И следы на полу оставались мокрые, будто кто-то уличных сапог не снял; странница однако возражала, что это с ней натекло: сняла лапти да показала сухие шерстяные носки. И обижалась как будто, хотя никто её из дому не гнал, не обижал: такая уж ночь, что двери всем открыты. А кикиморы, пусть и болотные, - всё тоже соседи.
Мне, правда, то и дело мерещились черти, а вот они были гостями куда менее желанными. То покажется, что чёрная фигура следом за писарем в открытую дверь промелькнула:
- Это что же, козак чорта привёл? - спросила.
- Такая уж ночь, всякое случается, - не удивился Павло.
- Но чтобы козак с чортом водился...
В другой раз показалось, когда явился жид-корчмарь и принёс горилку, бесплатно, - будто у него за спиной чёрная фигура пляшет.
- А чего это у жида тень рогатая?
- А это, наверное, шляпа, - ответил жид.
- Так сними шляпу-то.
- А нам нельзя. Это всё одно что козаку снять шапку.
- А у жида душа есть? - спросила странница-кикимора.
- Не знаю, - задумалась я. - Говорят, что нету.
- Ну, ладно тогда.
- А чем жидовская горилка такая особенная? - спрашивала Ганна.
- Может, у него, как говорится, по особому рецепту, - предположила я. - Некоторые, я слышала, настаивают на мышах.
- В самом деле на мышах?
- А ещё слышала, что на клопах.
- Так это ж пахнуть будет!..
И хуже всего - один раз, как стояла говорила с Павло, Ганной и Панасом, мне почудился и голос, нашёптывающий мне на ухо, что брат меня зарезать хочет, чтобы моим приданым и всем отцовским наследством завладеть. Как будто это и мои мысли, и не мои, - не может у меня быть эдаких мыслей!.. Головой потрясла, через левое плечо сплюнула - часть разговора пропустила.
А за окнами что-то то и дело так странно не то визжало, не то хохотало, - не то загулявшие люди, не то звери; метель эдак не воет. Ганна всё говорила, что это собаки, но собаки бы лаяли, а вопило порой так, будто кому наступали на хвост. Ещё и пан Чертомлыцкий нас пугал:
- В такую ночь тебя в кабана превратить могут, - говорил он сыну. - И кого угодно ещё.
- А ежели девку?.. - полюбопытствовала Ганна.
- Тогда в свинью.
- А я слышала, ведьмы верхом на свиньях летают, - сказала я.
- А я слышала, что на метле, - сказала Ганна.
- Так с метлы же свалиться недолго, - задумалась я. - Или сломать.
- Не сломается, если ведьма худая, - заметил Павло.
- Говорят, что ведьмы все красивые! - и тут сообразила Ганна. - А как же она может быть красивой, если худая?!..
- И то правда, - согласилась я. - И всё же на свинье удобней.
- Оно конечно, шире и мягче.
- А метлу ты попробуй, кинь: далеко ли она улетит?..
Когда все блюда и горилка были на стол поставлены, сели за постную трапезу. Хозяйка села во главе стола, старшие - на скамьях; нам, младшим, и жиду достались стулья на другом конце, и Панас сел на углу.
- Если девица на углу сядет, то три года замуж не выйдет, - сказала Ганна. - А если парень, то наоборот, найдёт невесту.
Посолонь от хозяйки передавали кутью. Ох и сладкая же она была, и пусть весь год до следующего Рождества всё будет сладко! У тётки Катри кутья всегда самая вкусная. После кутьи - ели, пили и разговаривали, и жид говорил, что москали хотят запретить горилку гнать, чтобы самим её продавать.
- Это как можно запретить, ежели в каждом доме гонят горилку? - удивилась я. - Это всё одно что запретить воду из колодцев черпать.
А как только гости наелись и начали вставать из-за стола, тётка Катря напомнила, что пора идти колядовать. Мы высыпали во двор, начали наряжаться: Павло - козой, Панас - чортом, Ганна - солдатом, Мотря - монахом. Мне тётка Катря достала два чёрных плата с кистями: один - на плечи, другим опоясаться, вот и цыганка. Увидав подушку, я свернула её валиком, запеленала плотно рушником - вышел младенец, чтобы цыганке на руках таскать. Сама тётка Катря пошла вперёд, неся звезду на палке, обмотанной красными лентами, постучалась в дверь дома:
- Открывайте, хозяева! Мы к вам пришли, козу привели! Впустите козу: где коза спляшет, там будет богато!
Все мы вошли, приплясывая, а Павло в козьей личине, которого тётка Катря вела на верёвочке, принялся прыгать; а тётка Катря приговаривала:
- Скачи, коза! Выше скачи, коза! Ещё выше, ещё!
И Павло очень похоже изображал, как коза старается, но устаёт, выбивается из сил, падает и начинает помирать. Я заголосила:
- Коза помирает! Поднесите ей скорей горилки, а не то совсем помрёт!
Началась весёлая кутерьма: монах козу отпевал, жид кинулся было налить горилки, но вперёд него успела Наталья Фоминична, поднесла Павлу своего вина, и коза тут же воскресла. Тогда стали петь колядки, не попадая, конечно, в музыку, но не рад, похоже, был только строгий Иван Панасович; после трёх тётка Катря спросила:
- И что же, ничем не угостят колядников?
Хозяйка и гости засуетились, доставая угощение, смешались с колядниками; досталось каждому.
- Нечего ребёночку есть! - причитала я, укачивая подушку. - Ребёночек с голоду помрёт!
- Солдату жалование не платят! - вторила Ганна.
- Хочешь, тебе погадаю? - подошла я к Степаниде, нашей тётке по матери. - Позолоти ручку!
И тётка Степанида насыпала мне в ладони орехов, а хозяйка положила даже конфекты. У Ганны была на голове корзина вместо солдатской шапки - и в эту корзину опустили настоящих ковбасок.
- А может, тебе погадать? - я набралась смелости подойти к маляру: он был нездешний, странный. И костюм у него был чистенький для путешественника, и держался скромно. А тот не стал откупаться да вдруг сказал:
- А погадай.
- А ты дай руку.
Он протянул ладонь. Гадать я не умела, однако ж надо было сказать что-то хорошее.
- Ох какие у тебя линии, да целых три! И другой линией пересекаются: счастлив будешь! Женишься, детишек заведёшь, и дом построишь большой, в три этажа. Раз этаж, два этаж, и чердак сверху! - провела я пальцем по всем линиям на ладони.
Вокруг посмеивались, глядя на меня, а я вдруг заметила, что увлеклась: другие колядники уже ушли, - и побежала к двери догонять. В сарае мы сняли личины, сложили все дары в корзину, я распеленала подушку, - и вернулись обратно теми, кем были. Корзину поставили на стол.
- Ковбаски бы... - при виде ковбасного круга у Павло аж глаза загорелись.
- Так ножа нет.
- Сейчас принесу, - и я, не успев подумать, что рано для скоромного, пошла на кухню, где тётка Катря о чём-то беседовала с заезжим маляром. Попросила: - Дай нам нож, а то нам ковбасы дали.
- Только после полуночи можно скоромное, - напомнила она.
- Ну, нам на потом.
Я вернулась, а писарь сказал, что он уж достал свой нож; но не успела я ответить, чтоб подождали до окончания поста, как Павло нож у меня выхватил и кинулся к столу мне наперерез. Я так и обмерла: мне сразу вспомнились слова, что мне чорт нашёптывал, и на мгновение мне подумалось, что и вправду зарежет. Однако нож у Павло отобрали; я положила его было на стол подальше, но писарь сказал:
- Лучше унеси.
Так я и вернула нож на кухню, честно сказав о том, что его не нужно, потому как у писаря есть свой.
- Не бывает, чтобы козак, да без ножа, - согласилась тётка Катря.
Никто, даже сам Павло, казалось, не понял, что на него нашло, и я решила, что он перебрал горилки:
- Помню тебя ростом с гуся, а сейчас уж большой козак, усы растут, горилку пьёшь. Да только пить пока не умеешь. Закусывай! Вон, поешь репы, каши!..
- Да что там есть? Одна трава!
- Весь пост ел и не жаловался. Недолго до конца поста осталось, потерпи!
- А я знаю, где сала взять, - заговорил вдруг писарь. Мне сразу вспомнилось, как тётка Катря спрашивала у нас, кто добрался до сала, что она оставляла на кухне; но было уже не до того - я-то видела, как Павло аж трясёт при словах о сале, еле сдерживает себя.
- Ты его не искушай! - попеняла я писарю. - Зачем до греха доводишь? Всего ничего до полуночи дождаться!
Но козак меня будто не слушал и будто нарочно расписывал Павло, как вкусно сало, так что тот наконец воскликнул:
- Пойду проветрюсь! - и выбежал во двор.
- Что это с ним? - удивился писарь. - Может, посмотреть за ним?
- И то правда, схожу за ним: а то ещё вступит в полынью...
Через окно было видно, что Павло и впрямь пошёл куда-то со двора в сторону реки. Я - за ним, писарь - за мной. Добежали до проруби, где давеча Панас стоял, - а там рядом с Павло девка, как есть голая. Стоит, улыбается, не мёрзнет вовсе.
- Ох, срам-то какой! Павло, пошли отсюда! - потянула его за рукав. А он ещё вырывается:
- Не твоё дело!
- Да разве ж можно с девкой... Да это ж мавка! Она ж тебя заманит и утопит!
Павло очнулся, только когда русалка сама закричала на него: уходи, дескать, а не то сестру твою утоплю. Тут мы схватились друг за друга и бросились бежать, а она - за нами.
- Уходите, уходите! А то всех утоплю!
Совестно было оставлять у проруби козака: а ну как его утопит, - но родная кровь дороже: то Павло меня за руку тянул, то я его, так и выбрались к дому прямиком через снег. Ввалились, дыхание переводя, а нас уж спрашивают, зачем мы к проруби бегали.
- Я охолонуться вышел, недалеко, - сказал Павло.
- Куда там - недалеко! - возразила я. - Кабы недалеко, я бы и не сполошилась. Но не было тебя долго, мы с козаком и пошли за тобой. А ты до самой проруби дошёл.
- Как до проруби?.. - тут Павло словно проснулся и сказал: - Девка там была голая.
- Совсем голая вся, в чём мать родила, - подтвердила я.
- Значит, не я один её видел, - добавил Павло. - Она как закричит, что потопит нас, мы и убежали.
- Вы хоть перекрестились?
- Мы сперва ноги унесли, а после-то конечно!
Тут нам, конечно, настрого велели ходить к проруби, после чего мы ещё не раз рассказывали о мавке, в том числе тётке Катре, что хлопотала на кухне и всё пропустила. Удивительно было, что русалка показалась среди зимы, когда ей положено было спать подо льдом до лета; может, это кикимора её потревожила?..
Писарь вернулся вскоре, целый и невредимый. Сказал, что с мавкой поговорил и что она долг хочет стребовать, но какой долг, с кого и за что - утаил, дескать, это дело постороннее. Так мы и остались гадать, чего русалка могла хотеть. Точнее, ясно, чего: вся нежить хочет заполучить себе душу, как у человека, - вон и кикимора всё упрашивала Панаса ей душу отдать хотя бы на часок.
Я за Павло приглядывала, и закусывать уговаривала, так что он в конце концов осерчал, отозвал меня в сторону и сказал:
- Не нужно обо мне заботиться. Я уже не маленький.
- Конечно, не маленький. Но ежели с тобой что-нибудь случится, то что я одна делать буду? Ты за мной присматриваешь, а я за тобой.
- Присматривать можно, только делай это... с уважением.
- Ну хорошо.
Я ведь и впрямь не заметила, как брат настоящим козаком вырос, и что излишняя забота ему может быть обидна. Но не чужие ведь друг другу! Когда-нибудь обо мне муж позаботится, а о нём - жена. А пока я замечала, что он за Ганной ухаживает, утешает её в печали, защищать её готов. Славно будет, если сладится.
Но затем всё только хуже сделалось. Часть гостей разошлась куда-то, и я уж было к тому привыкла, как вдруг от реки послышались голоса. Я позвала:
- Павло, ты там?
Никто не отозвался, и только Ганна выступила мне навстречу и что-то прокричала; я пошла к толпе. Была там в основном молодёжь, и Павло был тоже; он хотел услать меня прочь, но я без него уходить не хотела. Сразу две мавки высовывались из проруби и говорили с Панасом, грозились, что заберут душу его сестры. Тот хотел от них отдариться, а они не брали ни бусы, ни другие подарки, торговались: дескать, либо семь звёзд (столько, поди, и колдуну не собрать), либо пусть заместо Мотри выйдет к ним кто другой, да не один, а чтоб и девка, и парень. И куда им столько - семью, что ли, завести человеческую под водой?..
- Не хочу я, чтобы за меня кто-то душу отдал, - говорила Мотря.
Я Панаса уговаривала, что русалки всё врут, что не дотянутся они до его сестры и не посмеют её душу забрать, и что надобно их не слушать, а уходить. Наконец, маляр Богдан нежданно-негаданно шагнул к проруби, только его и видели, - ни слова сказать, ни удержать.
Тут мы и стали прочь уходить, зовя и торопя друг друга, и Павло меня ещё в спину подталкивал. И было уже не так, как в прошлый раз, совестно оставлять позади маляра: поневоле подумалось, что, может статься, ему хорошо там с ними, в проруби, и им самим хорошо - знай плескаются и веселятся. И раз они гостей без вреда отпускают, то и я бы их навестила, кабы не Павло да тётушки.
Как вернулись, так старшие учинили нам расспрос: кто ходил к проруби, зачем да почему. Павло сказал, что пошёл за Ганной, я - что пошла за Павлом, а остальные говорили, что их позвало и ноги сами их понесли. Чертомлыцкий выговаривал, что надобно за своими ногами следить, воли им не давать, а ежели куда несут, то идти в церковь. Я и сама ждала рождественской службы, чтобы вся чортовщина закончилась.
Но не минуло и нескольких минут, как все, кто был у проруби, к ней и вернулись. Как в лесу, когда заблудишься и леший кружит: хочешь уйти от места подальше, ан только быстрее к нему же приходишь. Так и я теперь поняла, что это значит, когда ноги сами принесли, против воли. Стою перед прорубью, и даже уже не страшно, а только хочется, чтоб отпустили, не томили. Ежели с каждым разом всё больше людей к проруби тянет - эдак скоро всё село здесь окажется? И ежели в самом деле душу отдать русалкам - разве отстанут, не захотят больше и больше?..
Тут пришёл Чертомлыцкий сам, велел всем разойтись и, встав перед прорубью, стал говорить стихом, прорубь запечатывая. И любопытно, и боязно было задержаться: выходит, сотник наш - колдун, характерник! Ушли от реки, ан от самого дома было слышно, как кричит, завывает, взвизгивает подо льдом, - некоторым даже стало жалостно.
- Незачем их жалеть, у них ведь души нет, - говорю. - И им у себя на дне хорошо. Пусть спят до весны, сейчас не их время.
Как помалу успокоилось всё, девицы стали спрашивать, не будет ли святочного гадания. Ходить за околицу, даже не поодиночке, уже опасались, - но ведь можно гадать и в доме. Я гадать не умела, цыганкой на колядках я притворялась только, - зато умела тётка Катря. Позвала всех к себе на кухню, велела взять стулья, чтоб долго сидеть, и каждый должен был отдать небольшую вещь, его обозначающую. И маляр Богдан принялся от своего чистенького сюртука пуговицу отдирать с мясом.
- Что же ты делаешь, - испугалась я, - дырка ведь останется...
- Ну, значит, так тому и быть.
Видать, очень уж ему нужно было попытать судьбу. А у меня ни кольца, ни серёжки не было, и за себя я положила орех, а за писаря - нашлась на столе монетка.
Более всех гадать хотела Мотря, ан не успели начать, как её позвали к родителям, да безотлагательно. Пришлось ей уйти. Говорили, что её будут сватать, а за кого - даже её брат, Панас, не знал. Но я догадалась, что за кобзаря Грицько: козак только за другого козака может просватать дочь. И ему видней, к чему такая спешка - молодые познакомились едва, и целого дня друг с другом не провели, - может статься, для того, чтобы уберечь от нечистой силы. Делать нечего, стали гадать без Мотри. Тётка Катря побросала вещицы в плошку, мы с Ганной по стакану воды в плошку налили и ей отдали, а она накрыла плошку платком и завела гадальную подблюдную песню.
Что кому да эта песенка достанется, тому сбудется, не минуется...
Первое дурное Ганне выпало - остаться без суженого; Павло же - напротив, найти себе девицу по сердцу или невесту. На мой орех - выпала добрачная любовь. И смешно - тётка Катря грозит кулаком, что не будет глаз с меня спускать теперь, - и страшно: сама я по доброй воле не пойду, а ну как кто-то силой возьмёт? Не хотелось даже этот орех в руках держать, выбросила его на стол. Гадание - игра, а всё же не бывает на Святки ничего случайного да незначимого. И сквозняк дверь открыл, и будто бы холоднее на кухне сделалось.
После - почти забылось; писарю Мыколе выпала дальняя дорога - вестимо, по службе, - а Богдану выпала дорога худая, сума или тюрьма. Но как только гадание закончилось, тётка Катря сказала, что нагаданное можно смыть с себя в проточной воде, чтобы не сбылось, - только не у проруби. Мы с Ганной первыми пошли к ручью на заднем дворе кухни. Она мне на руки полила, чтобы я умыла лицо, я полила ей; и только она задрала подол, дабы им утереться, - вывалились парни на задний двор смывать гадание. Хоть бы предупредили!..
Теперь не сбудется - и даже обидно сделалось, что тётка станет сильнее за мной приглядывать: будто не верит мне? Разве я когда раньше с чужими парнями гуляла?..
Ещё недолго всё было тихо, а затем голоса и крики послышались от корчмы. Павло, недолго думая, выбежал и пустился на шум.
- Павло! - кричу следом. - Куда тебя понесло?..
Он остановился, поманил меня рукой:
- Подойди, разговор есть.
- Ну что ещё? Я просто за тебя беспокоюсь! С уважением беспокоюсь!..
Мы остановились за углом дома; даже если бы Павло стал меня ругать, я его не боялась: всё же брат и выросли вместе, и чего бы между нами ни было, никогда не обижали друг друга.
- То, что я тебе покажу сейчас, я никому ещё не показывал, - сказал он. - Только никому не говори.
- Никому не скажу.
Он поворотился, приподнял рубаху, - а у него под рубахой хвост. Не поросячий хвостик колдуна, а пушистый, тёмный волчий хвост полешком. Что тут скажешь? Брат - вовкулака, но всё равно же брат. Зверя своего в узде держит, бесчинств не учиняет, своих не трогает, пост держит, в церковь ходит. А отчего ему пост держать тяжело, сразу ясно стало. Каково голодному волку без мяса?..
- Теперь видишь, почему я сам могу за себя постоять?
- Теперь вижу.
А про себя думаю: всё одно тебя беречь надобно, вернее - твою тайну. Если колдун о вовкулаке прознает, может подчинить себе, ездить на нём верхом и натравливать на врагов.
- А это тебе, - и звезду протягивает.
- Ох, спасибо! И где только взять успел?..
- У проруби.
То-то мне показалось, что он в снегу собирал что-то. Сама бы я подбирать упавшие звёзды не решилась: хоть и говорят, что они исполняют самые заветные и невозможные желания, а всё же беды от них быть может больше, чем пользы. Загадывать на них уметь надобно, иначе выйдет по твоему слову, но не на твоё счастье. Да и загадывать мне было нечего: разве что на суженого, но его пусть бог пошлёт, а не лукавый. Однако не отказываются от подарков, и я за пояс спрятала.
- Теперь пойдём, - сказал Павло.
Мы вошли в корчму, а там уже творилось такое, что мы и от дверей отойти не смогли. Кружат две мавки, Грицько кобзарь играет как в последний раз, Чертомлыцкий уж почти без сил оседает на пол, держась за край стола, и только его жена, Солоха, наступает на мавок, говоря, чтоб не смели трогать её детей. А позади всех - сама Мотря, бледная, замерла. Не так пугали мавки - далеко они ушли от родного омута, большой власти под крышей не имели, - как разлитая в воздухе сила, будто перед грозой. Солоха, никого не замечая, гнала мавок мимо нас до двери - и за дверь.
- И никто моих детей не тронет, пока я жива, - говорила она, тяжёлая, грозная, как мать-медведица, заслоняющая собою своих медвежат.
- Пока жива, говоришь? - смеялись мавки. - Ты ведь уже старая, скоро помрёшь. Недолго ждать осталось, а мы умеем ждать!..
Так и выбежали за порог и сгинули за порогом. Кобзарь тоже свалился без сил, жид ему поднёс горилки. А мы с другими зеваками расходиться стали по домам.
От тётушек ничего не утаишь: стали нас, конечно, спрашивать, отчего мы вдвоём сидели в корчме.
- Разве ж мы сидели? Мы и сесть не успели - там такое творилось!
- Две мавки пришли, Мотрю забрать хотели!
- А вы зачем туда пошли?
- Вдруг помощь какая нужна, - сказал Павло.
- А ты с ним почему увязалась?
- А он меня с собой взял, чтобы я у него под присмотром была. Я за ним приглядываю, а он за мной!
Тётушки только посмеялись: куда один, туда и другая.
А мы стали обсуждать промеж собой, отчего русалки к Мотре привязались. Ежели одна из них была утопившейся Настусей, которую сестра вроде уж признала, - то и ходила бы за Ганной. Что-то в этом не складывалось.
- Может такое быть, чтоб сотник им чего задолжал? - спрашивал Павло. - "Дам тебе то, о чём просишь, заберу то, чего в своём доме не знаешь".
- Может быть, - согласилась я. - Слышала я, как один человек задолжал русалкам, и они сына его забрали. И тот сын потом чуть было его дочь за собой не увёл.
Все как никогда прежде обрадовались, когда проспался наш поп и пошёл готовить рождественскую службу. А пока ждали, разрешился вопрос со сватовством: пан Чертомлыцкий стал Грицько спрашивать, готов ли он его дочери поклясться в любви.
- Ведь ты, если клятву дашь, силу потеряешь, - говорил он. - Нам любить нельзя! Ложе делить можно, даже жениться можно, вот только любить нельзя никак. Ты это знаешь, мы ведь с тобой потому и расстались, - обратился он к Евдокии Истомовне.
- Я согласен, - сказал кобзарь, - если и без моей силы будет кому её защитить.
- Тогда пойдём. Все пойдём!
И Чертомлыцкий пошёл к реке. Не очень хотелось вновь туда ходить, но раз все пошли, то и я. Там, перед прорубью, Грицько и Мотря друг другу клятвы и принесли, а сотник отдарился русалкам золотым наборным поясом, из клада вынутым, на девять душ заклятым. Значило ли то, что девять душ погубил колдун?.. Русалки остались довольны: две души закладывались за новобрачных, и ещё семь - в расчёт долга, как русалки и требовали.
Грицько, отрекаясь от своей силы, свою суму Евдокии Истомовне передал. Та открыла суму, достала оттуда колдовскую книгу и волчью шкуру, и задумчиво так стала её по морде гладить, будто родную, - а уж Павло на это косился, конечно. Значит, был Грицько не просто колдун, а перевёртыш, и мастерство своё, поди, у другого колдуна перенял?.. Чудное это дело - колдовская свадьба, не для нашего ума. На службу не опоздать бы только: вместо ней на колдовской свадьбе присутствовать - грех должен быть большой.
И стоило мне об этом подумать, как зазвонили колокола - не понять было только: от церковной звонницы или из-подо льда.
- Колокола ещё долго будут звонить, - сказал Чертомлыцкий. - Кто хочет, может пойти на службу.
Прихожане потянулись к церкви. Священник спросил о грехах и, не услышав ответа, принял решение не делать службу излишне долгой. По окончании службы благословил всех воспользоваться плодами поста, и церковь опустела. Наконец перевалило заполночь, окончилось тёмное время разгула нечистой силы, повернуло к свету.
Тётка Катря с нашей помощью уже накрывала стол скоромный. А ко мне подошла сзади тётка Степанида, зашептала над плечом:
- Скажи, племянница, есть ли у тебя звезда?
- Одна есть. А тебе на что, тётушка?
- А мне один мужчина понравился, вот хочу, чтобы сладилось.
- Что же, без звезды он не дастся?
Мне не жаль было звезды, но хотелось удостовериться, что тётка не надумает что опасное. А впрочем, если и говорит неправду, то разве ж я её в том уличу?..
- Хочется, чтоб наверняка. Ну что, отдашь? Разумеется, не задаром. Скажи мне, чего за неё хочешь.
- Да это как-то не по-родственному, чтоб за что-то отдавать. Я её тебе и так отдам, мне не нужно.
- Тогда не здесь: пойдём туда, где нас не увидят.
Мы вышли за порог, я поискала за поясом, подумав на мгновение, что могла и обронить, - но всё же достала звезду, морозящую руки сильней, чем лёд, протянула тётке.
- Что за мужчина-то? - полюбопытствовала.
- Да писарь.
Похоже, не обманывала; а Мыкола-писарь был мужчина справный - не пьяница, службу и доход имеет. Разве что в разъездах проводит много, но тётка Степанида сказала, что они уж так сговорились, что он нечасто будет наезжать.
- Где ты звезду-то нашла? - спросила тётка Степанида. Я не стала Павло выдавать, ответила:
- Случайно нашла, когда подле проруби была. Чуть не наступила на неё.
- Везучая ты! Я специально туда ходила искать, а не нашла.
- Что ж, удачи тебе, пусть сладится! - пожелала я.
- Может, и тебя за кого-нибудь выдать?.. - задумчиво предложила тётка Степанида.
- А за кого?.. - удивилась я так же задумчиво, думая, что это она не всерьёз.
- Да вот разве что за Панаса. Но сама-то хочешь?
И так легко спросила, будто в самом деле можно сговориться с сыном самого сотника. Но не складывалось в голове, что Панас - Чертомлыцкий и наследник характерника, а складывалось, что, как почти сверстники, рядом росли, вместе играли...
- Да Панас - он же друг и почти как брат. Некуда торопиться.
- И то правда, спешить не будем.
Когда вернулись в дом, гости ждали скоромного стола, а пан Чертомлыцкий как раз говорил жене о Панасе:
- Он такой же, как ты, святой - свою звезду русалке отдал, пожалел её.
- Ты сам бы сходил помолился, - отвечала Солоха.
- Не могу я молиться. Корёжит.
- Значит, не нужно тебе, - кротко сказала она. - Кабы было нужно, то преодолевал бы, что корёжит.
А тётка Степанида чуть погодя надела мне на шею богатую жемчужную нитку:
- Вот, держи, не могу я всё же вовсе тебя без подарка оставить. Видная будешь невеста.
И не единственный это был подарок: маляр Богдан мой портрет намалевал, совсем как у барыни - на стену повесить, чтоб сватам прежде меня показывать.
Пришёл чёрный кот Васька, ластился, шипел на кого-то невидимого. И вновь стол ломился от блюд, теперь уже скоромных, и сели на прежние места, и поздравляли друг друга с Рождеством. И у всех всё сладилось: у тётки Степаниды - с писарем Мыколой, у хозяйки Натальи Фоминичны - с Богданом-маляром, которому она заказала расписать её поместье колоннами да херувимами, так что он надолго ещё задержится у нас в Осокорье; да и Павло предложил Ганне стать его невестой - так и сказал: "Раньше думал, ты маленькая, а теперь понял, что выросла и красавица", смешной. Она, конечно, велела ему говорить с её родителями. Но вдруг тоже сладится?..
А ежели на Рождество много счастья, то и год счастливый будет.
БлагодарностиСпасибо мастерам за волшебную сказку! Давно хотелось поиграть по "Вечерам на хуторе...", и вот получилось.
Ещё когда писал заявку на Завтрак - хотел, конечно, иметь какую-нибудь завязку на мистический пласт. А получилось, как часто бывает, так, что быть обычным человеком и реагировать соответственно - даже интересней, когда среди ведьм и колдунов ты почти в меньшинстве. Честно пугался русалок, замечал чертей, когда они были без накидки невидимости, наслаждался игрой в двоеверие, между христианством и язычеством - сперва соблюсти обряды, затем отмолить грех.
Было немало игровой магии, которой не хочется дать пропасть. Но итогов здесь не будет - их я буду с мастерами обсуждать, как докопаюсь, поскольку они пойдут на игру.
Спасибо соигрокам, вы были колоритны и прекрасны!
Люции - за моего брата Павло, взаимная забота - отличный повод для движухи ныне и впредь!
Марте - за тётку Катрю, офигенно вкусный стол, колядки, гадания, и за семью!
(Количество моих женских персонажей-сиротинушек, у которых из семьи только тётка/тётки, подозрительно зашкаливает, подбираясь, кажется, к четырём.))
Шеллару и Ранвен - за Панаса и Ганну, нашу прекрасную компанию молодёжи, разговоры обо всём на свете и готовность вытаскивать друг друга из любой передряги!
Экет - за тётку Степаниду, заботу, понимание и подарок!
Инги - за хозяйку, на которой незаметно, но незыблемо держалось всё в этом доме!
Кервену - за офигенного сотника-колдуна, сурового и справедливого, Натали(Змее) - за потрясающую Солоху, почти хтоничную, архетипичную Мать.
Ханне(Натали) - за Мотрю, Мориниллэ - за Грицько и его песни, обоим за красивую историю, в которой любовь важнее и сильнее колдовства.
Алькору - за великолепную характерницу, за танцы и песни. Вере - за очаровательного маляра, вроде и скромного, но с каким-то внутреннимраздолбайством авантюризмом, и за рисунки! Блейзу - за обаятельного писаря, Фреду - за жида, который нечаянно спас мир.
Ханне - за ехидную кикимору, Терн - за криповую и притягательную мёртвую Настусю, Эри и Сэму - за неутомимых и неугомонных чертей! Тот нечастый случай, когда потусторонний мир на игре был органичен, уместен, не перетягивал на себя всё одеяло, но играл, додавал и затрагивал (в обоих смыслах)) всех. И как было завидно отмокающим в бассейне, как хотелось присоединиться!..
Очень удачно я осознал из чата буквально накануне игры, что она плавно перетечёт в празднование Кервена и что есть риск вечером не уехать, и, поскольку Птаха на другую игру уехала с моим, прихватил её спальник. Не прогадал: люди действительно по большей части не уезжали, а даже приезжали (Мориниллэ привёз от станции Векшу). Работа меня, конечно, хотела, но заполночь местный вай-фай закончился - попросту ввиду неуплаты. Далее о послеигровом
Спальное место мне нашлось на третьем этаже - и снова спальник был очень кстати, поскольку этот коттедж так странно устроен, что, несмотря на камин, который всю игру топили, в доме чем выше, тем холоднее. Я почитал на сон грядущий (поломал глаза в полумраке) и сговорился с Верой уезжать в шесть утра. Внутренний будильник сработал на ура: я проснулся, вылез из спальника, и как раз уже залезал в него обратно, когда вошла Вера с фонариком.
Высадили меня у ВДНХ, дома я нагло доспал ещё пару часиков, и снился мне сюжет с нечистью - только про современность. Там персонажей преследовал призрак, эдакий типичный pick-a-boo, с костлявыми руками из-под белого рубища и вырезанной тыквой вместо головы. Они всё бегали от него по всяким пустым урбанистическим местам, а потом главгерой устал бегать и решил повернуться к призраку лицом и столкнуться с ним. И я, как спутник/спутница главгероя, остался вместе с ним - мы взялись за руки и ждали, прикрывая остальных. И когда призрак прошёл сквозь нас, нас отбросило назад во времени, к самому началу сюжета - видимо, в качестве шанса всё исправить.
Птаха утверждала, что я продолжал окать всё воскресенье Очень жду мая, и всех обратно!
Оставалось захватить парик для Люции. Переворошил всю мастерскую и не нашёл. Перевернул второй стакан и переворошил ещё раз. Нашёл оба - поскольку лежали они в одном пакете, я поначалу принял их за один длинный. Далее о прикидномТак и вёз каждой твари по паре, на выбор: два парика, две рубашки и две юбки - ни разу не украинских, но для ряжения на колядки подходящих. Уже на месте догадался надеть ту юбку, что покороче, поверх той, что подлиннее, - а короткая вышиванка на мне сидела всё же слишком порнографично, выбрал рубашку менее аутентичную, но тоже вышитую. Марта ссудила мне платок, Терн - головную повязку и корали, и так были прикрыты все стратегические места (в первую очередь моя короткошёрстность).
После прошлых приключений я перестраховался и приехал на Ярик сильно заранее, когда электричку ещё не подали. Встретился на платформе с Ханной, вместе мы и доехали. И снова я думал, что сыгровка - это приноровиться к образу, познакомиться, повеселиться, и чего же боле... А получилась такая цельная и сильная история, что полноценная игра как она есть.
Олёна. Отчёт отперсонажный. Возможны спойлеры для едущих на Завтрак на траве!На Рождественскую ночь тётка Катря, служившая в поместье Осокорье экономкой, подговорила нас с братом Павло и другими ребятами колядовать; порешили, кто что будет изображать, и припрятали наряды в сарае. Тётка Катря ушла справлять постный ужин, а мы с Павло и Ганной смотрели снаружи в окна. К хозяйке, Наталье Фоминичне, знатные гости приехали: сотник Чертомлыцкий и козак-кобзарь, который без ложной скромности рассказывал, как побывал во всех частях света и видал даже турок.
- Красивый козак, - шептала Ганна про кобзаря. - Жаль, что старый.
- Отчего же старый? - возразила я. - Может, это просто борода, а так он молодой.
- А этот всё малюет, - она смотрела уже на заезжего маляра, что сидел в уголке с альбомчиком и что-то черкал. - И не грешно ему в Рождество работать?
- Так тоже ремесло, - вступилась я. - Ему за это, глядишь, кто-нибудь денег даст.
Затем кобзарь стал играть, а вдова Евдокия Истомовна - плясать, и мы ближе приникли, чтоб всё увидать; сын Чертомлыцкого, Панас, и его сестра Мотря тоже тут как тут. Панас сперва опасался мимо отца на кухню до тётки Катри ходить, но затем нас заметили и позвали всех в хату. Павло первым вышел плясать, а коли он, то и я.
Кобзарь поначалу весёлую песню играл, а после неё - очень уж жалостную: катится колечко, остывает печка, замерзает речка - про то, как невеста жениха не дождалась, загулял он в городе, вот она из дому ушла да и в речку, только круги разбежались.
- Больно песня печальная, - говорю. - Если не вернулся жених, то что же, сразу и в речке топиться?..
- Что ты говоришь, здесь же Ганна, - шикнул Павло.
И точно. Старшая сестра Ганны, Настуся, не так давно, на Покрова, утопилась в омуте: её просватали за жениха, а тому младшая больше по сердцу оказалась, но младшую за него не отдали, он и уехал на Сечь. Эдакий позор, когда жених от суженой отказывается, и впрямь не каждая вынесет. И куда как тяжело потерять и сестру, и любимого - ежели впрямь был любимым - зараз.
Дверь отворилась, и вошёл вместе со снегом ещё один козак, посыльный, с письмом к сотнику от судейского приказа. Сказал, что он писарь, стало быть - грамотный, и может за чарочку-другую написать какими угодно красивыми буквами.
- Хорошо ему, - заметил Панас. - Привёз бумажку, а тут его и напоят, и накормят.
- А всё же Рождество встречать вдали от дома, - возразила я.
- Такая уж у него служба.
Ганна и на него заглядывалась:
- А может, он генерал?..
- Енералов с бумажками не отправляют, - возразила я.
- Плох тот козак, что не хочет стать генералом, - сказал писарь, приосанившись.
- Генералом пусть москали становятся, - возразил кобзарь. - Козак должен хотеть стать атаманом - вот высшая цель для козака.
- А я слышала, генералы бороды не носят, - сказала Ганна.
- Что же, бреются начисто? - удивилась я.
- Как есть начисто. И на голове бабские волосы носят - парик называется!
- Это как - бабские? Отрезают у бабы косу и на голову надевают?
Я только представила, как коса у безусого генерала на лысой голове лежит калачиком, а кобзарь стал что-то рассказывать о том, как пил с генералом.
- А ежели енерал напьётся горилки, - предположила я, - неделю не станет бриться, и у него усы отрастут, - что же, он перестанет быть енералом?
- Конечно, - серьёзно сказала Ганна. - Разжалуют за пьянство.
- А у генерала для этого специальный слуга есть, - рассказал кобзарь. - Генерал у него попросит чарочку похмелиться, а тот ему под носом: вжик! И ещё раз под носом: вжик! Тут генерал ему и по морде...
- И парик тоже слуга расчёсывает? - полюбопытствовала Ганна.
- У генерала на всё слуги есть, на то он и генерал.
- А чтоб из этого парика вшей повыловить?.. - спросила я.
- Так вошь только в живых волосах заводится.
- И сапоги начистить, и коня... - продолжала Ганна. - Это сколько же у одного генерала слуг? Их всех ещё поди прокорми.
- Так ведь генералу царь платит золотом, - сказал кобзарь.
- Не царь, а царица, - поправила Ганна.
- Да говорят, Потёмкин уже сделался царём, - возразил кобзарь не то в шутку, не то всерьёз.
- Это кто ж его помазал на царствие?.. - усомнилась я.
- Брешут, - уверенно сказала Ганна. - Не может такого быть. И вообще, разве Потёмкин - это фамилия? Я думала, это чин выше генеральского.
- Вот и я так думала, - подхватила я. - Это что ж за фамилия такая? Как же тогда его отца звали, Потёмка?..
- Или Тёмка, - предположила Ганна.
- Значит, был он просто Тёмкин, а как енералом сделался, стал Потёмкин?..
- Потёмкин - генерал над всеми генералами, - поправила Ганна. - Генерал был Тёмкин, а как повысили, стал Потёмкин.
Пока тётка Катря звала меня на кухню - помочь закуски поставить на стол (тут я чутка с тарелки и перехватила и за писаря вступилась тоже, на которого тётка заругалась, что он с тарелки таскает: он всё же с дальней дороги), появилась странница, седая старушка. Тогда я ещё не подивилась, что она шла на богомолье в такую морозную погоду, когда окрест Осокорья рыскали голодные волки и задирали порой скотину. Подошла и услышала, как она рассказывает молодёжи, как на болоте хорошо, какие там травки.
- Травки, что ли, лекарственные? - спросила я.
- Ещё какие лекарственные. Что угодно могут сделать. Всех девушек здесь могут сделать красивыми!
- у нас тут девушки и так красивые, - возразил Павло.
- Лица будут белые-белые, никаких веснушек!
- Веснушки - это красиво, - сказала я.
- Отчего же красиво? - не согласилась Ганна. - Отчего тогда барыни лица белят?
- Белят-то они белят, а потом налепляют мушки.
- Так тоже можно сделать, чтобы всё лицо в мушках было, - подхватила странница. - Или чтобы была одна большая.
Я посмеялась - думала тогда, что она просто любит так шутить с молодыми:
- Такого нам не надо. Да у нас тут и своя травница есть: если кто заболеет, то к Евдокии Истомовне.
А странница всё уговаривала Панаса посмотреть в прорубь, и хотя все мы говорили ему: не ходи, он всё же пошёл. Мы, чуть погодя, - за ним, чтобы чего не вышло.
- Ты куда, скаженный!.. - кричу вслед.
Догоняем - а он над прорубью склонился, того и гляди рухнет в неё, а из проруби как будто кто-то смеётся... Мы ухватили его и друг за дружку ухватились, как в сказке про репу, и потянули прочь - вытянули. Я на него заругалась:
- Куда ты полез? Едва не провалился!
- Так не провалился же.
- Потому не провалился, что мы тебя утащили. Ты зачем её слушаешь? Всё она врёт!
- Она позвала посмотреть, я и пошёл.
- А ты всем будешь верить, кто тебя позовёт?!..
Старше меня, а всё туда же: позовут с крыши летать - пойдёт.
- Вот тебе и странница-богомолица, - качала головой Ганна. - Для чего же она к проруби заманивала?
- Она, поди, русалка, - предположила я.
- Или кикимора, - сказал Панас. - То-то она всё о болоте да о болоте говорила. И я ей сказал: побожись, а она: не хочу!..
И следы на полу оставались мокрые, будто кто-то уличных сапог не снял; странница однако возражала, что это с ней натекло: сняла лапти да показала сухие шерстяные носки. И обижалась как будто, хотя никто её из дому не гнал, не обижал: такая уж ночь, что двери всем открыты. А кикиморы, пусть и болотные, - всё тоже соседи.
Мне, правда, то и дело мерещились черти, а вот они были гостями куда менее желанными. То покажется, что чёрная фигура следом за писарем в открытую дверь промелькнула:
- Это что же, козак чорта привёл? - спросила.
- Такая уж ночь, всякое случается, - не удивился Павло.
- Но чтобы козак с чортом водился...
В другой раз показалось, когда явился жид-корчмарь и принёс горилку, бесплатно, - будто у него за спиной чёрная фигура пляшет.
- А чего это у жида тень рогатая?
- А это, наверное, шляпа, - ответил жид.
- Так сними шляпу-то.
- А нам нельзя. Это всё одно что козаку снять шапку.
- А у жида душа есть? - спросила странница-кикимора.
- Не знаю, - задумалась я. - Говорят, что нету.
- Ну, ладно тогда.
- А чем жидовская горилка такая особенная? - спрашивала Ганна.
- Может, у него, как говорится, по особому рецепту, - предположила я. - Некоторые, я слышала, настаивают на мышах.
- В самом деле на мышах?
- А ещё слышала, что на клопах.
- Так это ж пахнуть будет!..
И хуже всего - один раз, как стояла говорила с Павло, Ганной и Панасом, мне почудился и голос, нашёптывающий мне на ухо, что брат меня зарезать хочет, чтобы моим приданым и всем отцовским наследством завладеть. Как будто это и мои мысли, и не мои, - не может у меня быть эдаких мыслей!.. Головой потрясла, через левое плечо сплюнула - часть разговора пропустила.
А за окнами что-то то и дело так странно не то визжало, не то хохотало, - не то загулявшие люди, не то звери; метель эдак не воет. Ганна всё говорила, что это собаки, но собаки бы лаяли, а вопило порой так, будто кому наступали на хвост. Ещё и пан Чертомлыцкий нас пугал:
- В такую ночь тебя в кабана превратить могут, - говорил он сыну. - И кого угодно ещё.
- А ежели девку?.. - полюбопытствовала Ганна.
- Тогда в свинью.
- А я слышала, ведьмы верхом на свиньях летают, - сказала я.
- А я слышала, что на метле, - сказала Ганна.
- Так с метлы же свалиться недолго, - задумалась я. - Или сломать.
- Не сломается, если ведьма худая, - заметил Павло.
- Говорят, что ведьмы все красивые! - и тут сообразила Ганна. - А как же она может быть красивой, если худая?!..
- И то правда, - согласилась я. - И всё же на свинье удобней.
- Оно конечно, шире и мягче.
- А метлу ты попробуй, кинь: далеко ли она улетит?..
Когда все блюда и горилка были на стол поставлены, сели за постную трапезу. Хозяйка села во главе стола, старшие - на скамьях; нам, младшим, и жиду достались стулья на другом конце, и Панас сел на углу.
- Если девица на углу сядет, то три года замуж не выйдет, - сказала Ганна. - А если парень, то наоборот, найдёт невесту.
Посолонь от хозяйки передавали кутью. Ох и сладкая же она была, и пусть весь год до следующего Рождества всё будет сладко! У тётки Катри кутья всегда самая вкусная. После кутьи - ели, пили и разговаривали, и жид говорил, что москали хотят запретить горилку гнать, чтобы самим её продавать.
- Это как можно запретить, ежели в каждом доме гонят горилку? - удивилась я. - Это всё одно что запретить воду из колодцев черпать.
А как только гости наелись и начали вставать из-за стола, тётка Катря напомнила, что пора идти колядовать. Мы высыпали во двор, начали наряжаться: Павло - козой, Панас - чортом, Ганна - солдатом, Мотря - монахом. Мне тётка Катря достала два чёрных плата с кистями: один - на плечи, другим опоясаться, вот и цыганка. Увидав подушку, я свернула её валиком, запеленала плотно рушником - вышел младенец, чтобы цыганке на руках таскать. Сама тётка Катря пошла вперёд, неся звезду на палке, обмотанной красными лентами, постучалась в дверь дома:
- Открывайте, хозяева! Мы к вам пришли, козу привели! Впустите козу: где коза спляшет, там будет богато!
Все мы вошли, приплясывая, а Павло в козьей личине, которого тётка Катря вела на верёвочке, принялся прыгать; а тётка Катря приговаривала:
- Скачи, коза! Выше скачи, коза! Ещё выше, ещё!
И Павло очень похоже изображал, как коза старается, но устаёт, выбивается из сил, падает и начинает помирать. Я заголосила:
- Коза помирает! Поднесите ей скорей горилки, а не то совсем помрёт!
Началась весёлая кутерьма: монах козу отпевал, жид кинулся было налить горилки, но вперёд него успела Наталья Фоминична, поднесла Павлу своего вина, и коза тут же воскресла. Тогда стали петь колядки, не попадая, конечно, в музыку, но не рад, похоже, был только строгий Иван Панасович; после трёх тётка Катря спросила:
- И что же, ничем не угостят колядников?
Хозяйка и гости засуетились, доставая угощение, смешались с колядниками; досталось каждому.
- Нечего ребёночку есть! - причитала я, укачивая подушку. - Ребёночек с голоду помрёт!
- Солдату жалование не платят! - вторила Ганна.
- Хочешь, тебе погадаю? - подошла я к Степаниде, нашей тётке по матери. - Позолоти ручку!
И тётка Степанида насыпала мне в ладони орехов, а хозяйка положила даже конфекты. У Ганны была на голове корзина вместо солдатской шапки - и в эту корзину опустили настоящих ковбасок.
- А может, тебе погадать? - я набралась смелости подойти к маляру: он был нездешний, странный. И костюм у него был чистенький для путешественника, и держался скромно. А тот не стал откупаться да вдруг сказал:
- А погадай.
- А ты дай руку.
Он протянул ладонь. Гадать я не умела, однако ж надо было сказать что-то хорошее.
- Ох какие у тебя линии, да целых три! И другой линией пересекаются: счастлив будешь! Женишься, детишек заведёшь, и дом построишь большой, в три этажа. Раз этаж, два этаж, и чердак сверху! - провела я пальцем по всем линиям на ладони.
Вокруг посмеивались, глядя на меня, а я вдруг заметила, что увлеклась: другие колядники уже ушли, - и побежала к двери догонять. В сарае мы сняли личины, сложили все дары в корзину, я распеленала подушку, - и вернулись обратно теми, кем были. Корзину поставили на стол.
- Ковбаски бы... - при виде ковбасного круга у Павло аж глаза загорелись.
- Так ножа нет.
- Сейчас принесу, - и я, не успев подумать, что рано для скоромного, пошла на кухню, где тётка Катря о чём-то беседовала с заезжим маляром. Попросила: - Дай нам нож, а то нам ковбасы дали.
- Только после полуночи можно скоромное, - напомнила она.
- Ну, нам на потом.
Я вернулась, а писарь сказал, что он уж достал свой нож; но не успела я ответить, чтоб подождали до окончания поста, как Павло нож у меня выхватил и кинулся к столу мне наперерез. Я так и обмерла: мне сразу вспомнились слова, что мне чорт нашёптывал, и на мгновение мне подумалось, что и вправду зарежет. Однако нож у Павло отобрали; я положила его было на стол подальше, но писарь сказал:
- Лучше унеси.
Так я и вернула нож на кухню, честно сказав о том, что его не нужно, потому как у писаря есть свой.
- Не бывает, чтобы козак, да без ножа, - согласилась тётка Катря.
Никто, даже сам Павло, казалось, не понял, что на него нашло, и я решила, что он перебрал горилки:
- Помню тебя ростом с гуся, а сейчас уж большой козак, усы растут, горилку пьёшь. Да только пить пока не умеешь. Закусывай! Вон, поешь репы, каши!..
- Да что там есть? Одна трава!
- Весь пост ел и не жаловался. Недолго до конца поста осталось, потерпи!
- А я знаю, где сала взять, - заговорил вдруг писарь. Мне сразу вспомнилось, как тётка Катря спрашивала у нас, кто добрался до сала, что она оставляла на кухне; но было уже не до того - я-то видела, как Павло аж трясёт при словах о сале, еле сдерживает себя.
- Ты его не искушай! - попеняла я писарю. - Зачем до греха доводишь? Всего ничего до полуночи дождаться!
Но козак меня будто не слушал и будто нарочно расписывал Павло, как вкусно сало, так что тот наконец воскликнул:
- Пойду проветрюсь! - и выбежал во двор.
- Что это с ним? - удивился писарь. - Может, посмотреть за ним?
- И то правда, схожу за ним: а то ещё вступит в полынью...
Через окно было видно, что Павло и впрямь пошёл куда-то со двора в сторону реки. Я - за ним, писарь - за мной. Добежали до проруби, где давеча Панас стоял, - а там рядом с Павло девка, как есть голая. Стоит, улыбается, не мёрзнет вовсе.
- Ох, срам-то какой! Павло, пошли отсюда! - потянула его за рукав. А он ещё вырывается:
- Не твоё дело!
- Да разве ж можно с девкой... Да это ж мавка! Она ж тебя заманит и утопит!
Павло очнулся, только когда русалка сама закричала на него: уходи, дескать, а не то сестру твою утоплю. Тут мы схватились друг за друга и бросились бежать, а она - за нами.
- Уходите, уходите! А то всех утоплю!
Совестно было оставлять у проруби козака: а ну как его утопит, - но родная кровь дороже: то Павло меня за руку тянул, то я его, так и выбрались к дому прямиком через снег. Ввалились, дыхание переводя, а нас уж спрашивают, зачем мы к проруби бегали.
- Я охолонуться вышел, недалеко, - сказал Павло.
- Куда там - недалеко! - возразила я. - Кабы недалеко, я бы и не сполошилась. Но не было тебя долго, мы с козаком и пошли за тобой. А ты до самой проруби дошёл.
- Как до проруби?.. - тут Павло словно проснулся и сказал: - Девка там была голая.
- Совсем голая вся, в чём мать родила, - подтвердила я.
- Значит, не я один её видел, - добавил Павло. - Она как закричит, что потопит нас, мы и убежали.
- Вы хоть перекрестились?
- Мы сперва ноги унесли, а после-то конечно!
Тут нам, конечно, настрого велели ходить к проруби, после чего мы ещё не раз рассказывали о мавке, в том числе тётке Катре, что хлопотала на кухне и всё пропустила. Удивительно было, что русалка показалась среди зимы, когда ей положено было спать подо льдом до лета; может, это кикимора её потревожила?..
Писарь вернулся вскоре, целый и невредимый. Сказал, что с мавкой поговорил и что она долг хочет стребовать, но какой долг, с кого и за что - утаил, дескать, это дело постороннее. Так мы и остались гадать, чего русалка могла хотеть. Точнее, ясно, чего: вся нежить хочет заполучить себе душу, как у человека, - вон и кикимора всё упрашивала Панаса ей душу отдать хотя бы на часок.
Я за Павло приглядывала, и закусывать уговаривала, так что он в конце концов осерчал, отозвал меня в сторону и сказал:
- Не нужно обо мне заботиться. Я уже не маленький.
- Конечно, не маленький. Но ежели с тобой что-нибудь случится, то что я одна делать буду? Ты за мной присматриваешь, а я за тобой.
- Присматривать можно, только делай это... с уважением.
- Ну хорошо.
Я ведь и впрямь не заметила, как брат настоящим козаком вырос, и что излишняя забота ему может быть обидна. Но не чужие ведь друг другу! Когда-нибудь обо мне муж позаботится, а о нём - жена. А пока я замечала, что он за Ганной ухаживает, утешает её в печали, защищать её готов. Славно будет, если сладится.
Но затем всё только хуже сделалось. Часть гостей разошлась куда-то, и я уж было к тому привыкла, как вдруг от реки послышались голоса. Я позвала:
- Павло, ты там?
Никто не отозвался, и только Ганна выступила мне навстречу и что-то прокричала; я пошла к толпе. Была там в основном молодёжь, и Павло был тоже; он хотел услать меня прочь, но я без него уходить не хотела. Сразу две мавки высовывались из проруби и говорили с Панасом, грозились, что заберут душу его сестры. Тот хотел от них отдариться, а они не брали ни бусы, ни другие подарки, торговались: дескать, либо семь звёзд (столько, поди, и колдуну не собрать), либо пусть заместо Мотри выйдет к ним кто другой, да не один, а чтоб и девка, и парень. И куда им столько - семью, что ли, завести человеческую под водой?..
- Не хочу я, чтобы за меня кто-то душу отдал, - говорила Мотря.
Я Панаса уговаривала, что русалки всё врут, что не дотянутся они до его сестры и не посмеют её душу забрать, и что надобно их не слушать, а уходить. Наконец, маляр Богдан нежданно-негаданно шагнул к проруби, только его и видели, - ни слова сказать, ни удержать.
Тут мы и стали прочь уходить, зовя и торопя друг друга, и Павло меня ещё в спину подталкивал. И было уже не так, как в прошлый раз, совестно оставлять позади маляра: поневоле подумалось, что, может статься, ему хорошо там с ними, в проруби, и им самим хорошо - знай плескаются и веселятся. И раз они гостей без вреда отпускают, то и я бы их навестила, кабы не Павло да тётушки.
Как вернулись, так старшие учинили нам расспрос: кто ходил к проруби, зачем да почему. Павло сказал, что пошёл за Ганной, я - что пошла за Павлом, а остальные говорили, что их позвало и ноги сами их понесли. Чертомлыцкий выговаривал, что надобно за своими ногами следить, воли им не давать, а ежели куда несут, то идти в церковь. Я и сама ждала рождественской службы, чтобы вся чортовщина закончилась.
Но не минуло и нескольких минут, как все, кто был у проруби, к ней и вернулись. Как в лесу, когда заблудишься и леший кружит: хочешь уйти от места подальше, ан только быстрее к нему же приходишь. Так и я теперь поняла, что это значит, когда ноги сами принесли, против воли. Стою перед прорубью, и даже уже не страшно, а только хочется, чтоб отпустили, не томили. Ежели с каждым разом всё больше людей к проруби тянет - эдак скоро всё село здесь окажется? И ежели в самом деле душу отдать русалкам - разве отстанут, не захотят больше и больше?..
Тут пришёл Чертомлыцкий сам, велел всем разойтись и, встав перед прорубью, стал говорить стихом, прорубь запечатывая. И любопытно, и боязно было задержаться: выходит, сотник наш - колдун, характерник! Ушли от реки, ан от самого дома было слышно, как кричит, завывает, взвизгивает подо льдом, - некоторым даже стало жалостно.
- Незачем их жалеть, у них ведь души нет, - говорю. - И им у себя на дне хорошо. Пусть спят до весны, сейчас не их время.
Как помалу успокоилось всё, девицы стали спрашивать, не будет ли святочного гадания. Ходить за околицу, даже не поодиночке, уже опасались, - но ведь можно гадать и в доме. Я гадать не умела, цыганкой на колядках я притворялась только, - зато умела тётка Катря. Позвала всех к себе на кухню, велела взять стулья, чтоб долго сидеть, и каждый должен был отдать небольшую вещь, его обозначающую. И маляр Богдан принялся от своего чистенького сюртука пуговицу отдирать с мясом.
- Что же ты делаешь, - испугалась я, - дырка ведь останется...
- Ну, значит, так тому и быть.
Видать, очень уж ему нужно было попытать судьбу. А у меня ни кольца, ни серёжки не было, и за себя я положила орех, а за писаря - нашлась на столе монетка.
Более всех гадать хотела Мотря, ан не успели начать, как её позвали к родителям, да безотлагательно. Пришлось ей уйти. Говорили, что её будут сватать, а за кого - даже её брат, Панас, не знал. Но я догадалась, что за кобзаря Грицько: козак только за другого козака может просватать дочь. И ему видней, к чему такая спешка - молодые познакомились едва, и целого дня друг с другом не провели, - может статься, для того, чтобы уберечь от нечистой силы. Делать нечего, стали гадать без Мотри. Тётка Катря побросала вещицы в плошку, мы с Ганной по стакану воды в плошку налили и ей отдали, а она накрыла плошку платком и завела гадальную подблюдную песню.
Что кому да эта песенка достанется, тому сбудется, не минуется...
Первое дурное Ганне выпало - остаться без суженого; Павло же - напротив, найти себе девицу по сердцу или невесту. На мой орех - выпала добрачная любовь. И смешно - тётка Катря грозит кулаком, что не будет глаз с меня спускать теперь, - и страшно: сама я по доброй воле не пойду, а ну как кто-то силой возьмёт? Не хотелось даже этот орех в руках держать, выбросила его на стол. Гадание - игра, а всё же не бывает на Святки ничего случайного да незначимого. И сквозняк дверь открыл, и будто бы холоднее на кухне сделалось.
После - почти забылось; писарю Мыколе выпала дальняя дорога - вестимо, по службе, - а Богдану выпала дорога худая, сума или тюрьма. Но как только гадание закончилось, тётка Катря сказала, что нагаданное можно смыть с себя в проточной воде, чтобы не сбылось, - только не у проруби. Мы с Ганной первыми пошли к ручью на заднем дворе кухни. Она мне на руки полила, чтобы я умыла лицо, я полила ей; и только она задрала подол, дабы им утереться, - вывалились парни на задний двор смывать гадание. Хоть бы предупредили!..
Теперь не сбудется - и даже обидно сделалось, что тётка станет сильнее за мной приглядывать: будто не верит мне? Разве я когда раньше с чужими парнями гуляла?..
Ещё недолго всё было тихо, а затем голоса и крики послышались от корчмы. Павло, недолго думая, выбежал и пустился на шум.
- Павло! - кричу следом. - Куда тебя понесло?..
Он остановился, поманил меня рукой:
- Подойди, разговор есть.
- Ну что ещё? Я просто за тебя беспокоюсь! С уважением беспокоюсь!..
Мы остановились за углом дома; даже если бы Павло стал меня ругать, я его не боялась: всё же брат и выросли вместе, и чего бы между нами ни было, никогда не обижали друг друга.
- То, что я тебе покажу сейчас, я никому ещё не показывал, - сказал он. - Только никому не говори.
- Никому не скажу.
Он поворотился, приподнял рубаху, - а у него под рубахой хвост. Не поросячий хвостик колдуна, а пушистый, тёмный волчий хвост полешком. Что тут скажешь? Брат - вовкулака, но всё равно же брат. Зверя своего в узде держит, бесчинств не учиняет, своих не трогает, пост держит, в церковь ходит. А отчего ему пост держать тяжело, сразу ясно стало. Каково голодному волку без мяса?..
- Теперь видишь, почему я сам могу за себя постоять?
- Теперь вижу.
А про себя думаю: всё одно тебя беречь надобно, вернее - твою тайну. Если колдун о вовкулаке прознает, может подчинить себе, ездить на нём верхом и натравливать на врагов.
- А это тебе, - и звезду протягивает.
- Ох, спасибо! И где только взять успел?..
- У проруби.
То-то мне показалось, что он в снегу собирал что-то. Сама бы я подбирать упавшие звёзды не решилась: хоть и говорят, что они исполняют самые заветные и невозможные желания, а всё же беды от них быть может больше, чем пользы. Загадывать на них уметь надобно, иначе выйдет по твоему слову, но не на твоё счастье. Да и загадывать мне было нечего: разве что на суженого, но его пусть бог пошлёт, а не лукавый. Однако не отказываются от подарков, и я за пояс спрятала.
- Теперь пойдём, - сказал Павло.
Мы вошли в корчму, а там уже творилось такое, что мы и от дверей отойти не смогли. Кружат две мавки, Грицько кобзарь играет как в последний раз, Чертомлыцкий уж почти без сил оседает на пол, держась за край стола, и только его жена, Солоха, наступает на мавок, говоря, чтоб не смели трогать её детей. А позади всех - сама Мотря, бледная, замерла. Не так пугали мавки - далеко они ушли от родного омута, большой власти под крышей не имели, - как разлитая в воздухе сила, будто перед грозой. Солоха, никого не замечая, гнала мавок мимо нас до двери - и за дверь.
- И никто моих детей не тронет, пока я жива, - говорила она, тяжёлая, грозная, как мать-медведица, заслоняющая собою своих медвежат.
- Пока жива, говоришь? - смеялись мавки. - Ты ведь уже старая, скоро помрёшь. Недолго ждать осталось, а мы умеем ждать!..
Так и выбежали за порог и сгинули за порогом. Кобзарь тоже свалился без сил, жид ему поднёс горилки. А мы с другими зеваками расходиться стали по домам.
От тётушек ничего не утаишь: стали нас, конечно, спрашивать, отчего мы вдвоём сидели в корчме.
- Разве ж мы сидели? Мы и сесть не успели - там такое творилось!
- Две мавки пришли, Мотрю забрать хотели!
- А вы зачем туда пошли?
- Вдруг помощь какая нужна, - сказал Павло.
- А ты с ним почему увязалась?
- А он меня с собой взял, чтобы я у него под присмотром была. Я за ним приглядываю, а он за мной!
Тётушки только посмеялись: куда один, туда и другая.
А мы стали обсуждать промеж собой, отчего русалки к Мотре привязались. Ежели одна из них была утопившейся Настусей, которую сестра вроде уж признала, - то и ходила бы за Ганной. Что-то в этом не складывалось.
- Может такое быть, чтоб сотник им чего задолжал? - спрашивал Павло. - "Дам тебе то, о чём просишь, заберу то, чего в своём доме не знаешь".
- Может быть, - согласилась я. - Слышала я, как один человек задолжал русалкам, и они сына его забрали. И тот сын потом чуть было его дочь за собой не увёл.
Все как никогда прежде обрадовались, когда проспался наш поп и пошёл готовить рождественскую службу. А пока ждали, разрешился вопрос со сватовством: пан Чертомлыцкий стал Грицько спрашивать, готов ли он его дочери поклясться в любви.
- Ведь ты, если клятву дашь, силу потеряешь, - говорил он. - Нам любить нельзя! Ложе делить можно, даже жениться можно, вот только любить нельзя никак. Ты это знаешь, мы ведь с тобой потому и расстались, - обратился он к Евдокии Истомовне.
- Я согласен, - сказал кобзарь, - если и без моей силы будет кому её защитить.
- Тогда пойдём. Все пойдём!
И Чертомлыцкий пошёл к реке. Не очень хотелось вновь туда ходить, но раз все пошли, то и я. Там, перед прорубью, Грицько и Мотря друг другу клятвы и принесли, а сотник отдарился русалкам золотым наборным поясом, из клада вынутым, на девять душ заклятым. Значило ли то, что девять душ погубил колдун?.. Русалки остались довольны: две души закладывались за новобрачных, и ещё семь - в расчёт долга, как русалки и требовали.
Грицько, отрекаясь от своей силы, свою суму Евдокии Истомовне передал. Та открыла суму, достала оттуда колдовскую книгу и волчью шкуру, и задумчиво так стала её по морде гладить, будто родную, - а уж Павло на это косился, конечно. Значит, был Грицько не просто колдун, а перевёртыш, и мастерство своё, поди, у другого колдуна перенял?.. Чудное это дело - колдовская свадьба, не для нашего ума. На службу не опоздать бы только: вместо ней на колдовской свадьбе присутствовать - грех должен быть большой.
И стоило мне об этом подумать, как зазвонили колокола - не понять было только: от церковной звонницы или из-подо льда.
- Колокола ещё долго будут звонить, - сказал Чертомлыцкий. - Кто хочет, может пойти на службу.
Прихожане потянулись к церкви. Священник спросил о грехах и, не услышав ответа, принял решение не делать службу излишне долгой. По окончании службы благословил всех воспользоваться плодами поста, и церковь опустела. Наконец перевалило заполночь, окончилось тёмное время разгула нечистой силы, повернуло к свету.
Тётка Катря с нашей помощью уже накрывала стол скоромный. А ко мне подошла сзади тётка Степанида, зашептала над плечом:
- Скажи, племянница, есть ли у тебя звезда?
- Одна есть. А тебе на что, тётушка?
- А мне один мужчина понравился, вот хочу, чтобы сладилось.
- Что же, без звезды он не дастся?
Мне не жаль было звезды, но хотелось удостовериться, что тётка не надумает что опасное. А впрочем, если и говорит неправду, то разве ж я её в том уличу?..
- Хочется, чтоб наверняка. Ну что, отдашь? Разумеется, не задаром. Скажи мне, чего за неё хочешь.
- Да это как-то не по-родственному, чтоб за что-то отдавать. Я её тебе и так отдам, мне не нужно.
- Тогда не здесь: пойдём туда, где нас не увидят.
Мы вышли за порог, я поискала за поясом, подумав на мгновение, что могла и обронить, - но всё же достала звезду, морозящую руки сильней, чем лёд, протянула тётке.
- Что за мужчина-то? - полюбопытствовала.
- Да писарь.
Похоже, не обманывала; а Мыкола-писарь был мужчина справный - не пьяница, службу и доход имеет. Разве что в разъездах проводит много, но тётка Степанида сказала, что они уж так сговорились, что он нечасто будет наезжать.
- Где ты звезду-то нашла? - спросила тётка Степанида. Я не стала Павло выдавать, ответила:
- Случайно нашла, когда подле проруби была. Чуть не наступила на неё.
- Везучая ты! Я специально туда ходила искать, а не нашла.
- Что ж, удачи тебе, пусть сладится! - пожелала я.
- Может, и тебя за кого-нибудь выдать?.. - задумчиво предложила тётка Степанида.
- А за кого?.. - удивилась я так же задумчиво, думая, что это она не всерьёз.
- Да вот разве что за Панаса. Но сама-то хочешь?
И так легко спросила, будто в самом деле можно сговориться с сыном самого сотника. Но не складывалось в голове, что Панас - Чертомлыцкий и наследник характерника, а складывалось, что, как почти сверстники, рядом росли, вместе играли...
- Да Панас - он же друг и почти как брат. Некуда торопиться.
- И то правда, спешить не будем.
Когда вернулись в дом, гости ждали скоромного стола, а пан Чертомлыцкий как раз говорил жене о Панасе:
- Он такой же, как ты, святой - свою звезду русалке отдал, пожалел её.
- Ты сам бы сходил помолился, - отвечала Солоха.
- Не могу я молиться. Корёжит.
- Значит, не нужно тебе, - кротко сказала она. - Кабы было нужно, то преодолевал бы, что корёжит.
А тётка Степанида чуть погодя надела мне на шею богатую жемчужную нитку:
- Вот, держи, не могу я всё же вовсе тебя без подарка оставить. Видная будешь невеста.
И не единственный это был подарок: маляр Богдан мой портрет намалевал, совсем как у барыни - на стену повесить, чтоб сватам прежде меня показывать.
Пришёл чёрный кот Васька, ластился, шипел на кого-то невидимого. И вновь стол ломился от блюд, теперь уже скоромных, и сели на прежние места, и поздравляли друг друга с Рождеством. И у всех всё сладилось: у тётки Степаниды - с писарем Мыколой, у хозяйки Натальи Фоминичны - с Богданом-маляром, которому она заказала расписать её поместье колоннами да херувимами, так что он надолго ещё задержится у нас в Осокорье; да и Павло предложил Ганне стать его невестой - так и сказал: "Раньше думал, ты маленькая, а теперь понял, что выросла и красавица", смешной. Она, конечно, велела ему говорить с её родителями. Но вдруг тоже сладится?..
А ежели на Рождество много счастья, то и год счастливый будет.
БлагодарностиСпасибо мастерам за волшебную сказку! Давно хотелось поиграть по "Вечерам на хуторе...", и вот получилось.
Ещё когда писал заявку на Завтрак - хотел, конечно, иметь какую-нибудь завязку на мистический пласт. А получилось, как часто бывает, так, что быть обычным человеком и реагировать соответственно - даже интересней, когда среди ведьм и колдунов ты почти в меньшинстве. Честно пугался русалок, замечал чертей, когда они были без накидки невидимости, наслаждался игрой в двоеверие, между христианством и язычеством - сперва соблюсти обряды, затем отмолить грех.
Было немало игровой магии, которой не хочется дать пропасть. Но итогов здесь не будет - их я буду с мастерами обсуждать, как докопаюсь, поскольку они пойдут на игру.
Спасибо соигрокам, вы были колоритны и прекрасны!
Люции - за моего брата Павло, взаимная забота - отличный повод для движухи ныне и впредь!
Марте - за тётку Катрю, офигенно вкусный стол, колядки, гадания, и за семью!
(Количество моих женских персонажей-сиротинушек, у которых из семьи только тётка/тётки, подозрительно зашкаливает, подбираясь, кажется, к четырём.))
Шеллару и Ранвен - за Панаса и Ганну, нашу прекрасную компанию молодёжи, разговоры обо всём на свете и готовность вытаскивать друг друга из любой передряги!
Экет - за тётку Степаниду, заботу, понимание и подарок!
Инги - за хозяйку, на которой незаметно, но незыблемо держалось всё в этом доме!
Кервену - за офигенного сотника-колдуна, сурового и справедливого, Натали(Змее) - за потрясающую Солоху, почти хтоничную, архетипичную Мать.
Ханне(Натали) - за Мотрю, Мориниллэ - за Грицько и его песни, обоим за красивую историю, в которой любовь важнее и сильнее колдовства.
Алькору - за великолепную характерницу, за танцы и песни. Вере - за очаровательного маляра, вроде и скромного, но с каким-то внутренним
Ханне - за ехидную кикимору, Терн - за криповую и притягательную мёртвую Настусю, Эри и Сэму - за неутомимых и неугомонных чертей! Тот нечастый случай, когда потусторонний мир на игре был органичен, уместен, не перетягивал на себя всё одеяло, но играл, додавал и затрагивал (в обоих смыслах)) всех. И как было завидно отмокающим в бассейне, как хотелось присоединиться!..
Очень удачно я осознал из чата буквально накануне игры, что она плавно перетечёт в празднование Кервена и что есть риск вечером не уехать, и, поскольку Птаха на другую игру уехала с моим, прихватил её спальник. Не прогадал: люди действительно по большей части не уезжали, а даже приезжали (Мориниллэ привёз от станции Векшу). Работа меня, конечно, хотела, но заполночь местный вай-фай закончился - попросту ввиду неуплаты. Далее о послеигровом
Спальное место мне нашлось на третьем этаже - и снова спальник был очень кстати, поскольку этот коттедж так странно устроен, что, несмотря на камин, который всю игру топили, в доме чем выше, тем холоднее. Я почитал на сон грядущий (поломал глаза в полумраке) и сговорился с Верой уезжать в шесть утра. Внутренний будильник сработал на ура: я проснулся, вылез из спальника, и как раз уже залезал в него обратно, когда вошла Вера с фонариком.
Высадили меня у ВДНХ, дома я нагло доспал ещё пару часиков, и снился мне сюжет с нечистью - только про современность. Там персонажей преследовал призрак, эдакий типичный pick-a-boo, с костлявыми руками из-под белого рубища и вырезанной тыквой вместо головы. Они всё бегали от него по всяким пустым урбанистическим местам, а потом главгерой устал бегать и решил повернуться к призраку лицом и столкнуться с ним. И я, как спутник/спутница главгероя, остался вместе с ним - мы взялись за руки и ждали, прикрывая остальных. И когда призрак прошёл сквозь нас, нас отбросило назад во времени, к самому началу сюжета - видимо, в качестве шанса всё исправить.
Птаха утверждала, что я продолжал окать всё воскресенье Очень жду мая, и всех обратно!