[marcuscain]

Итак, я намерен, как тот сомик, сосавший корягу, пропустить конец света, занимаясь любимым делом.
Перезапустил челлендж, который мы с Амартом когда-то уже прошли почти до конца. Один день - один текст, с той лишь разницей, что на список тем больше не опираемся. Предыдущую итерацию можно почитать здесь и здесь, там много моих собственных и именных персонажей, джена, гета и слэша. И тут будет то же самое, а начнётся с китайцев моих китайцев.

Первая неделя текстов

Лань Сичэнь, ключ - "вкус снега". MoDao ZuShi, pov Ванцзы, 598 слов

В Облачных глубинах сходил снег.
Сходил медленней, чем на равнине, оседая и отступая день за днём почти незаметно глазу. Щурясь на весеннее солнце, каждый, должно быть, испытывал смутное желание поторопить наступление тёплых дней - и поторопиться им навстречу. Адепты и ученики невольно ускоряли шаг на чисто вымытых дорожках, слыша звуки гуциня, к которым так привыкли за прошедшую зиму, что уже не замечали их источника. Первые ноты срывались со струн чисто и звонко, как падающие с крыш капли, но следом темп ускорялся, словно ручей, сбегающий по камням в долину. Мелодия стремилась куда-то, подобно упрямой птице, бьющей крыльями в воздушных потоках, чтобы вернуться домой, и звала за собой, и от этого неустанного одинокого зова сердце Лань Ванцзы тяжелело от тревоги.
Выражать всё то, что не могло быть сказано, поднося пальцы к струнам, было для них обоих естественным, как дыхание, - и сейчас чувство, вложенное в музыку старшим братом, было ему слишком знакомо.
Когда из-под снега показалась чёрная земля, Лань Сичэнь вышел в сад.
Склонившись к самой земле, с высоко подобранными волосами и рукавами, в простых белых одеждах он походил издали на последнюю шапку снега, не уступившую вопреки солнечным лучам, - казалось, он вовсе не чувствовал тепла, даже с благодарностью улыбаясь тем, кто с ним заговаривал, и с участием спрашивая нового главу клана о его делах и заботах. Он с кропотливой внимательностью убирал с земли мелкий осенний сор - прошлогодние листья, сухие ветки. Тяжело пробиться на свет, если на пути слишком много наносного и грязного, оставленного предшественниками.
Бережность этой работы на голой земле могла показаться излишней, - Лань Сичэнь прикасался к ней, стылой, как к живому существу, вдыхая острый запах проталин, - но в ней уже прятались ростки, и ещё не зная, взойдут ли они, нужно было подготовить сад к их появлению. Пройдись по земле бездумно метёлкой или граблями - и на ней, как в краю, опустошённом войной, ничего не взойдёт.
И вскоре ростки пробились из-под земли - тёмно-алые, глянцевые, похожие на клювы птенцов. Они быстро вытягивались, раскрывая широкие листья, по которым стучали холодные весенние дожди. Для Лань Сичэня прибавилось хлопот: разрыхлять пожирневшую от влаги землю, чтобы корни не задохнулись под её тяжестью. А когда установилась жаркая погода и каждый куст доставал ему почти до колена, отбрасывая на траву узорную тень, - носить вёдра воды от колодца. Он воплощал собой старые формулы о том, что земля, вода и воздух дают жизнь: только земля, вода и воздух имели для него значение, а людская суета будто его не трогала.
Чтобы побеги не сломались от сильного ветра, Лань Сичэнь вкопал в землю для опоры надёжные деревянные перекладины. Каждый, кто растёт ввысь, нуждается в опоре; можно вместо опоры привязать неокрепшие стебли верёвкой - но на привязи они могут вовсе не расцвести.
И, наконец, на пороге лета на кустах появились бутоны. На одном стебле их могло быть два или три. Боковые бутоны пришлось без жалости отсечь, иначе ни один цветок не смог бы распуститься во всей красе и силе. Лишившись "братьев", бутон раскрывался вдвое пышнее, и никто уже не узнал бы в его величественном облике прежний хрупкий росток.
Знойным летом Лань Ванцзы навестил старшего брата - посоветоваться было лишь предлогом. Едва уловимый вкус ланьлинского зелёного чая, который заваривал для него Лань Сичэнь, напоминал вкус талой воды и горчил нотками влажной земли.
Хотелось сказать: "Он не вернётся".
Хотелось сказать: "Пора перестать ждать".
Но тут же Лань Ванцзы вспоминал, как тайком покупал кувшины "Улыбки Императора", и как возился с кроликами, - сегодня всё это казалось забавным, но прятать лицо в лепестках было, должно быть, так же удобно, как в пушистой кроличьей шерсти, которой доставались тогда и поцелуи, и слёзы.
И он молчал.
А за окном сияли, ослепляя своим совершенством, белоснежные пионы.
Им и так оставалось цвести не больше десяти дней.

Сяо Синчэнь (ЯнСин), ключ - "названное имя". MoDao ZuShi, слэш, PWP, 605 слов

Запрокинуть голову и подставить лицо ещё не греющим солнечным лучам и ветру, прикасающемуся юрким холодом, но не остужающему огня под кожей. Весеннему рассвету, который здесь, среди горных склонов, выше тумана, стекающего в город, - бархатно-серебристый с разливающимся от горизонта лимонно-жёлтым. Сяо Синчэнь этого не видит, но знает с его слов.
Его слов за прошедшие годы было так много - но Синчэнь, казалось, помнил их все: бесхитростные, как деревянная миска горячего риса, красивые, как непрерывный росчерк тонкой кисти, выводящей иероглиф, резкие, как клинок, покидающий ножны, откровенные, как пальцы, обхватывающие обнажённое запястье выше края рукава. Эти слова постепенно заполнили темноту, вытеснили её, не оставив ни уголка. Даже в её последнем прибежище, в пустых провалах глазниц, темнота больше не жила.
Он говорил и сегодня - едва дождавшись дня, когда рыхлый снег на южной стороне предгорий уйдёт в землю, и возвращаясь сюда с Синчэнем после Ночной охоты. Невидимые птицы пересвистывались в заросших кустарником низинах, хрустел бумажно-тонкий ледок под ногами, пряно пахли перезимовавшие травы, примятые спиной, а слова подсвечивали предутренние сумерки зримыми, осязаемыми искрами. Он говорит прямо сейчас, и голос - низкий, обрывающийся в паузу не там, где кончается фраза, а там, где кончается воздух - Синчэнь может почувствовать кончиками пальцев. И о себе - новом себе, которого не существовало прежде - Синчэнь тоже узнаёт так.
Если бы Синчэнь из прошлого увидел себя таким - с разбросанными по жёсткой прошлогодней траве волосами, с меткой зубов, проступающей на ключице вопиюще-бесстыдной яркостью, подобно сколу красной терракоты на белом фарфоре, - он заслонился бы рукавом и поспешил бы прочь.
"Как воробьи, возящиеся в пыли", - сказал бы другой, привыкший парить над мирской суетой на широких крыльях и высматривать её пороки с высоты зоркими глазами.
Его, Синчэня, глазами.
Теперь Синчэнь не видел - не видел ничего дурного в том, что с первыми весенними днями сердце отзывалось тем же желаниям, что заставляли каждый первоцвет пробиваться в тени между корнями, переполняться жизнью, тянуться к теплу и свету и раскрываться ему навстречу. И у Синчэня были слова для этих желаний: ближе, ещё ближе, сильнее, жарче, быстрее, держи меня крепче, бери меня целиком. Лишь одного слова не хватало.
Слова для него.
Когда-то в именах они не нуждались. "Друг мой" - этого было достаточно. "Мы" - не требовало пояснений. Синчэнь не задавал вопросов. Боялся спугнуть, испортить картину, нарисованную словами и ощущениями поверх ещё свежих следов пережитого. Боялся, что придётся назвать своё имя в ответ - имя, услышав которое, каждый вспоминал прежде всего тёмные, холодные как лунный свет глаза.
Чужие отныне глаза.
Только не выговоришь "друг", когда единой горячей волной опустошает тебя до дна и выносит слово осколком сквозь рёбра, эхом сердца сквозь спазм горла, - и вместо слова выходит стон.
- Знаешь, - Синчэнь шепчет, пока ещё не схлынуло упоительное безвременье и пока мысли не обуздали желания железным привкусом страха прошлого. - В такие моменты, моменты наивысшего счастья... Мне так хочется назвать тебя по имени, потому что ни одно другое слово не выразит этого счастья лучше.
Чувствует сдвоенный аккорд сердец и не разбирает, где чьё. Добавляет:
- Прошлые имена остались в прошлом. Нет ли нового имени, которым ты хотел бы называться теперь?
Он думает недолго и отвечает почти небрежно - так, как всегда делится самым ценным.
- Можешь звать меня А-Мэй.
- А-Мэй... - Синчэнь повторяет с осторожной нежностью - и задыхается от счастья. Словно пробует на вкус каждый звук слова, каждую черту иероглифа, говорящего о красоте и достоинстве, но бывшего пустым без наполнения. - Так сладко на губах от этого имени. Почти как от поцелуя.
И поцелуем же скрепляет это знание - которым не хочется делиться ни с кем. Ни с прохладным ветром, путающимся вместе с его пальцами в волосах, ни с опрокинутым на горы небом, в которое можно смотреть не щурясь слепыми глазами. Даже если в действительности оно затянуто тучами, Синчэнь знает, что оно сияет полупрозрачной синевой - знает со слов А-Мэя.
Знает наверняка.

Йокоя Канзаки, ключ - "странное оружие". Loveless, джен, 966 слов

Канзаки не любил, когда концерты проходили в клубах вроде этого. И не хочешь, а подумаешь о том, что помещение, в коридорах которого можно заблудиться, просто пытаясь найти туалет, в случае ЧП превратится в ловушку. Он уже описал по этим коридорам одну петлю, протолкавшись мимо запертой служебной двери, которую облепили какие-то фанаты, и вывалился обратно в зал. Зелёные и красные лучи светомузыки разрезали воздух, набитый сценическим дымом так плотно, что его можно было жевать. Сладковатый запах этого дыма Канзаки даже нравился - как прелюдия, обещание зрелища, подобно вездесущему запаху попкорна в кинотеатрах. Вот только разглядеть в этом дыму указатели было невозможно.
Коридоры словно нарочно были такими узкими и так часто поворачивали, что начинала кружиться голова, хотя Канзаки определённо был трезв - за то время, что уже играл разогрев, он успел выпить всего одну бутылку пива. Но вторая попытка увенчалась успехом; правда, обклеенную стрит-стикерами дверь туалета Канзаки и не заметил бы, не будь она приоткрыта, - видимо, лампочка над ней перегорела, и эта часть коридора была особенно тёмной. Он толкнул дверь пальцами.
Со времён памятного самоубийства в лофте, в котором компания Бойцов и Жертв была заперта несколько часов, Канзаки ни разу не встречал в туалетах того, что любят показывать сериалы. Ни уединившихся парочек, ни вытекающих из-под дверцы кабинки лужиц крови. В этот раз тоже не было ничего необычного - только тусклый свет, помноженный белым кафелем, всё равно показался слишком ярким после полумрака зала, раздражал ноздри больничный запах моющего средства, а звуки музыки, доносившиеся снаружи, были приглушены. И вот ещё разбитое зеркало - Канзаки хотел поправить ворот рубашки, но в отражении, покрытом капиллярами мелких трещин, отсутствовало несколько фрагментов.
И что-то подспудно и навязчиво тревожило - но, быть может, так воздействовали однообразные риффы незнакомой группы разогрева, отдававшие пульсом в висках, а может, блики на трещинах. Очень не хватало Кирицу с его чутьём на опасность. И чувством безопасности рядом с ним.
Выйдя в коридор и отмаргиваясь от навязчивого мерцания стеклянной паутины перед глазами, Канзаки почти столкнулся с тёмной фигурой. Незнакомец примерно равного с ним роста стоял ровно посреди коридора, спиной к сполохам светомузыки, так что его сложно было и обойти, и разглядеть.
Лицом к лицу Жертва всегда узнает другую Жертву - это похоже на еле ощутимый разряд статического электричества.
Лицо Жертвы было скрыто чёрной хирургической маской, прошитой металлическими колечками по краям. В темноте, скрадывающей детали, воображение подбрасывало неприятную догадку, что эти кольца проходили сквозь кожу.
Может, парень просто кого-то ждёт. Нам ведь нечего делить, когда нам нравится одна и та же музыка, верно? И когда наших Бойцов здесь нет.
Собираясь пройти мимо и шагнув ближе, в отсвете прожектора Канзаки увидел его глаза. Плавающие в черноте золотистые полумесяцы - ещё и линзы, ко всему прочему.
И вспомнил, где уже видел нечто подобное. Speechless, выпустились в то же время, когда сам Канзаки пришёл в школу Новолуния. Отметились тем, что всегда закрывали чем-то рты, хотя бы и обычными бинтами. И на слова, разумеется, не тратились. Впору было пошутить, что разговора по душам точно не получится. Но одновременно с воспоминанием Канзаки поймал краем зрения металлическую вспышку на уровне бедра и отшатнулся к стене.
В ладони Жертвы был зажат тонкий и длинный осколок зеркала, который то высвечивался мечущимися лучами из зала, то исчезал, словно померещившийся. Вот только Канзаки был не настолько впечатлителен, чтобы ему что-то мерещилось.
Пожалев, что уже выбросил пустую бутылку - драться он всё равно не умел, но сгодилось бы для психологического эффекта, - Канзаки начал отступать назад по коридору, и Безмолвный, выставив осколок перед собой, последовал за ним. Звать на помощь было бессмысленно - басы резонировали в лёгких, перекричать их было бы всё равно что кричать в воде. Но и страха Канзаки не испытывал. Коридор должен был вывести его в зал или куда-то ещё, где будут другие люди.
Сперва он заметил в темноте светящуюся табличку EXIT, а затем врезался плечом в решётку, преграждавшую путь к запасному выходу. Выброс адреналина в кровь смазал в белый шум и аккорды, и одобрительный гул зрителей - разогрев как раз закончился.
Слух неожиданно резанул визг фит-бэка, разбившийся эхом в тупике.
Воспользовавшись моментом, Канзаки оттолкнул преследователя и рванулся вперёд. В чередовании света и темноты каждое собственное движение казалось замедленным, как если бы затемнение ставило его на паузу. Зал с колышущейся человеческой массой был уже близко, когда сквозь тело прошла знакомая волна - и это был не звук из колонок.
Кто-то загрузил Систему.
Бойцов, приближавшихся ему навстречу, было двое. Один, судя по бандане на лице, был из Безмолвных. Другой... похоже, из группы разогрева (можно было и раньше догадаться по ошейнику, соединённому цепочкой с браслетом на конце хвоста) - не успел даже переодеться. И своей Жертвы дозваться не успеет тоже.
В школе Канзаки доводилось тренироваться с чужими Бойцами, но редко - ему это было ни к чему. С Кирицу он и так никогда не проигрывал. А сейчас - по непонятной ему самому причине остался рядом с Бойцом, которого выслеживали эти психи. Установить связь получалось через раз, зато внутри Системы продолжала звучать музыка, у неё были цвет и форма, постоянно менявшиеся, - и это придавало сил. В Системе не пугали и осколки зеркал, в каждом из которых отражалась твоя собственная кровь, потому что их брызги были нотами, - а обвивающие тебя стальные ленты были струнами.
Музыка становилась оружием, но это оружие было не на стороне нападавших.
Когда сражение закончилось, Канзаки не сразу это заметил. Только музыка поначалу показалась какой-то плоской, будто отключили тонкие настройки.
- Готов спорить, они не автограф у тебя хотели попросить, - устало сказал он Бойцу, когда они вышли через чёрный ход. Подумать только, на той решётке была щеколда, которую он не заметил.
- Просто зависть. - вид у ушастого был потрёпанный, и по экранной клавиатуре он промахивался, так что Канзаки вызвал такси им обоим. - Когда-то их Жертва хотел петь в нашей группе. Но потом голос переломался, и как-то не срослось.
Канзаки коротко усмехнулся. А зеркала тот тип не любил наверняка оттого, что был также недоволен своей внешностью. Пациент каких мало, упаси ками от такого.
- Хотите прийти на наш следующий концерт? - робко спросил чужой Боец.
- Спасибо. Но я, пожалуй, люблю потяжелее.

Клауд ап Балор, ключ - "кровь на фарфоре". C:tD, R (смерть персонажа), 1283 слова

- Воды бы.
Не хотелось ни о чём просить, в этом было что-то унизительное, к тому же жажду нетрудно и перетерпеть. В конце концов, в сравнении с ещё недавними ритуалами, когда единственным, за что можно было удержаться, был неприятно-натужный звук собственного сердца, наклонную поверхность рабочего стола впору было сравнить с отдыхом в шезлонге. Но почему бы не напомнить о себе, пока мастерица протирает и раскладывает инструменты? Всё-таки он надеялся, что они будут... разговаривать. Хотя бы иногда. Немного человеческого голоса после хлюпающего рычания тварей. А Катриона чаще обращалась по именам к своим бесценным лезвиям, чем к нему.
- Что?.. Нет, лучше выпей тоника, мы ещё не закончили.
Здоровая рука - в узкой кожаной перчатке до локтя, заставляющей думать о линяющих змеях - протянула крошечную, как цветочный бутон, белую чайную чашку. Чтобы взять её, Клауд поднял руку, и от сокращения мышц каллиграфические узоры на бицепсе закровоточили сильнее, придавая рисунку объём. Пальцы, рыжие от засохшей крови, оставили на прохладной белизне смазанные отпечатки. Поднеся чашку к лицу, Клауд невольно присмотрелся к плавным изгибам и повернул её на свет факела.
- Смотри не разбей. Это венецианский костяной фарфор восемнадцатого века.
В самом деле тонкая работа. Стенки просвечивали, но не насквозь, а словно наливались изнутри опаловой теплотой, придавая фарфору сходство с живым телом.
- Я не твой пёс, которому можно класть крекеры на нос.
- А почему нет? - ресницы Катрионы удивлённо взлетели. - Я же спасла твою жизнь. Мог бы хоть притвориться из благодарности.
Такой - с капризно сложенными тонкими губами и гипнотически расширившимися зрачками, пожирающими тебя взглядом ребёнка, увидевшего в витрине дорогую игрушку, - она была по-своему красива. Многие поддавались. Отца она, наверное, так же уболтала.
- Не дождёшься. Но за твоё здоровье я выпью.
Горечь концентрированного настоя могла бы, казалось, прожечь язык, если не проглотить сразу же. Вязкий солоноватый ком в горле никуда не исчез, зато перед глазами перестало рябить при каждом движении, и стало чуть менее холодно. Пришлось запрокинуть голову, чтобы осушить этот... антикварный напёрсток.
- Замри.
Клауд послушался, уставившись в потолок. Мелодичный звук льющейся жидкости подсказал, что Катриона наливала себе вина. За короткое время он успел усвоить, что это было признаком посетившего её вдохновения. Она приблизилась и склонилась над ним, и шею свободно обвило нечто холодное и невесомое. Настолько близко она всматривалась в свой испытательный материал нечасто - можно было даже расслышать, как она что-то напевает, не размыкая губ.
Железная цепочка начала плавно затягиваться, и каждое звено выпускало два невидимых глазу жала. Первое звено снимало кожу, следующее за ним вгрызалось чуть глубже, и так боль, не самая сильная, но завораживающая своей постепенно возрастающей силой, скользила по кругу. Катриона не рассталась с бокалом, и пара капель - Клауд готов был спорить, что красных, но ошибся - упала ему на лицо и на свежий надрез.
- Почему "костяной"?
- Что?..
- Фарфор. Из-за цвета?
- Из-за золы от сожжённых костей. Дети Лилит в те времена сжигали тела своих врагов, отчего кости делались мягкими, как извёстка, и их перемалывали на мельницах.
От последнего слова на краю напряжённого сознания что-то дёрнуло, как в тех случаях, когда Катриона нарочно подцепляла своим когтем нерв.
- Тебе следовало стать вампиром. И в менее мирные времена.
- А тебе следовало бы помолчать и не отвлекать меня, пока я стараюсь не задеть твою сонную артерию и не порвать трахею.
Катриона раздражённо дёрнула цепочку на себя, и при рывке в глазах всё-таки на мгновение потемнело. Сердить её Клауду нравилось: у неё была своя власть над ним, у него - своя. Помешать ей сполна насладиться кровавым зрелищем было единственным способом урвать удовольствие для себя. Всё равно что спросить кого-то, приближающегося к оргазму, не забыл ли он выключить утюг.
- Покажешь?.. - хрипло выдохнул он, как только давление ослабло. - Как делать такие мелкие детали.
- Вот сейчас мне нравится твой голос, - промурлыкала Катриона, почти прикасаясь губами к его скуле. - Но ты забыл добавить "пожалуйста".
- Меня поздно учить хорошим манерам.
- Потому что ты связался с плохой компанией, - Катриона вновь миловидно поджала губы. Это Клауд увидел: затылок затёк свинцом, и он опустил голову, не дожидаясь разрешения.
Губы её от вина были влажными. Как же всё-таки чертовски хотелось пить.

Вновь наступившее мирное время принесло дурные сны.
Заснуть Клауду удавалось, лишь как следует вымотавшись на охоте в Грёзе. Звериным чутьём он находил дорогу к Очагу, даже ослепнув от своей и чужой крови, скрывался в своём тёмном логове, и раны затягивались к утру. Вслед за поверженными химерами, с их рогами, крыльями, щупальцами, в сны прокрадывались мутанты Вирма - то вытянутая морда с несколькими парами ноздрей и светящихся зелёным светом глаз, то никогда не закрывающаяся пасть с болтающимися шнурками ядовитой слюны, то изогнутые лапы, с трудом поддерживающее живой ком непомерно раздувшихся мышц.
В сны просачивался голос Катрионы: "Расскажи мне о них" - таким тоном просят любовников рассказывать о своих фантазиях. Но она запускала когти в глубокие следы от клыков Старейшины стаи только в качестве наказания. Словно боялась заразиться. Это было по-своему забавно.
Во снах появлялась белая фарфоровая чашка, на ней так легко было сосредоточить внимание, чтобы не утонуть в тошнотворных запахах влажного железа и запёкшейся крови. Клауд пытался удержать её в липких от крови пальцах, но она выскальзывала, он сжимал пальцы сильнее, и от малейшего усилия хрупкие стенки шли трещинами, как яичная скорлупа. На трещинах выступала кровь, склеивая осколки в подобии кинцуги, перед глазами вместо чашки вставала фарфорово-белая гладкая кожа, перечёркнутая ровной, почти изящной линией шрамов, - слишком знакомый почерк.
Себя он прощал Катрионе множество раз - без её вмешательства шанс выбраться из волчьей ямы был бы ничтожно мал.
Галата - так и не сумел ей простить.
А может, и себе - за то, что не мог предотвратить всего. Теперь - сможет.
Вновь наступившее мирное время принесло благие вести. Пришла пора перейти наставнице дорожку, пока она не приступила к действиям. Клауд как никто хорошо знал, как она не любила оставлять дела незаконченными.
Его, вышедшего с Серебряного пути к воротам фригольда, узнали и пропустили. Катриона ожидала его в мастерской - словно за шесть лет от начала войны ничего не изменилось. Впрочем, нет. Изменился запах. Меньше воняло Банальностью.
- Ты заскучал в своём медвежьем углу и решил вернуться?
- А ты соскучилась по жертвам для пыток? Сияющее Воинство ведь больше не снабжает тебя пленными, - Клауд прошёлся вдоль стойки с инструментами. Также в мастерской стало теснее: у дальней стены в полумраке стояло несколько клеток, и из-за решёток за ним затравленно следили глаза химер. - А химеры не выдерживают холодного железа, для этого нужна человеческая плоть... Впрочем, с железом, полагаю, тоже пришлось завязать после заключения мира? Или удалось сохранить пару пёрышек для письма?
- Ты не жертва, Клауд, - проговорила Катриона с ласковым нажимом. - Ты ученик.
- И ты многому меня научила. Достаточно, чтобы я мог бросить тебе вызов.
- Я не освобождала тебя от присяги.
- А я уже нарушал Клятвы. Разве мой отец не предупреждал тебя, что Грёза отвернулась от меня задолго до Воссоединения?
- Я и без него знала, что скользкого змеёныша в руках не удержишь, - прошипела Ламия.
Широкое лезвие вышло из её механической ладони с тихим щелчком. Другой рукой она схватила кривой клинок, закреплённый на стене. Клауд неторопливо потянул меч из ножен.
- Что ж, я рад, что это будет не вероломным предательством, а оправданием твоих ожиданий.
Сегодня Клауд не мог вспомнить, в какой момент, почуяв угрозу, в нём пробудилась химера и перехватила контроль. Он помнил только, как стоял над растерзанным телом, кровь обтекала его сапоги, и её острый душный запах вытеснял из мастерской остатки воздуха.
Помнил бледную от затворничества кожу Ламии, исполосованную в лохмотья. (Как грубо, сказала бы она.) Помнил лежащую в стороне крышку расколотого черепа, и как из-под неё вытекали чёрные волосы, слипшиеся от крови в змеиный клубок. Кость, похожая на молочно-белую чашу, была наполнена чернеющей кровью.
После сражения страшно хотелось пить. Подданные, привыкшие к шуму от укрощения химер, спохватятся нескоро, и Клауд позволил себе бокал белого вина. За всё время своего обучения у Катрионы он так и не попробовал сорт, который она держала в мастерской, - тоже, должно быть, мальвазия из Венето века семнадцатого. Что-то она упоминала о том, что позднее эти лозы вымерли.
- Твоё здоровье, - проговорил он, отсалютовав костяной чаше, и сделал глоток.

Магнус Красный, ключ -"разбитое солнце". Warhammer, pov Хана и Хоруса, 970 слов

- Ты сожалеешь?
Голос Магнуса вывел Джагатая из краткого раздумья. Этот голос, как и взгляд, никогда не получалось игнорировать - как и не получалось скрыть от него что-либо.
- О том, что случилось с Просперо? Да.
Было бы не так больно, если бы он не помнил этот мир живым - и таким похожим на его собственный. Залитым жарким солнцем в долгий день, погружающимся в аспидно-синие сумерки и прохладную свежесть короткой ночью. Мир с диковинными дворцами посреди джунглей, возведёнными силой мысли, с разноцветными птицами и сверкающими как самоцветы жуками, с лотосами в полноводных реках - был теперь на грани между умирающим и мёртвым. Горящие леса были видны с орбиты, похожие на разрастающуюся меланому. Величественные здания были разрушены, воды - отравлены.
Больше не было высоких худощавых людей с оливковой кожей и раскосыми золотистыми глазами, чья психическая сила позволяла даже ребёнку достать с верхней полки тяжёлую книгу; не было их гортанного языка, согласные в котором напоминали удары по барабану. Просторного зала, в котором звучал смех Сангвиния, когда Магнус, наливая ему вина, рассказывал, что земные виноделы в древности называли усушку "ангельской долей", поскольку винные испарения уходили к небесам, - того зала тоже больше не было.
- Нет, Джагатай. О том, что когда-то покинул свой дом и последовал за нашим отцом.
Хан огляделся снова. Всё, что прежде было на Просперо яркого, было перемешано с серой пылью и золой, впитавшими кровь. И оттого тем страннее и страшнее смотрелись, выхваченные взглядом, то чудом устоявшая среди руин каменная арка, то нетронутое знамя легиона над грудой тел в разбитых доспехах. Он поднял голову - но даже глянцевой лазури неба не было видно за мутной взвесью из дыма, пепла и газов. Такая потеря могла сломить любого титана. Сначала Лоргар. Теперь Магнус.
- Я - не жалею. Не сейчас. - он тряхнул головой, словно отгоняя скорбь. Его брат не исчез, но не был и вполне живым, а Джагатая с детства учили не прислушиваться к мертвецам. - Там, где я рос, рассказывали сказку о воине, который выпускал стрелы в солнце, чтобы свергнуть его с небес. И вот мы дотянулись до звёзд, сделали их просто точками на карте.
- А потом приходит волк и пожирает солнце. Я тоже знаю немало сказок, Джагатай, - усмехнулся Магнус. - Но солнце сожжёт его изнутри.
- Ты хочешь мести?
- Я хочу... Хотел бы я не быть таким слепцом. Я прозревал сокрытое, я видел, как грёзы человечества творили запредельные миры, я изучал идеи, отражавшиеся плоскими тенями на поверхности бытия, и разгадывал парадоксы, умножавшие случайности в бесконечном самоподобии. Но, доверившись отцу, я не разглядел ошибки под собственным носом. Я думал, что шаг в будущее возвысит человечество, а не отбросит во тьму невежества. Ты говоришь - звёзды?.. Я хотел править людьми, способными повелевать теми силами, что создают и уничтожают материю и время. Не варварами, чья власть ограничена умением сжирать всё на своём пути подобно саранче.
- Те силы, о которых ты говоришь, превращают людей в чудовищ. Мы все это видели.
- А кто сделал людей настолько слабыми, что они не могут этому противостоять? Кто, ответь мне, Джагатай?!..
Единственный глаз Магнуса вспыхнул, словно разрыв в варпе, отчего очертания его фигуры поблёкли, сделавшись почти невидимыми. Лишь долю мгновения Джагатай не видел Магнуса, ослеплённый этой вспышкой, - и за долю мгновения он понял, что больше никогда его и не увидит. Магнус из плоти и крови, - отцовской крови, объединявшей их всех, - Магнус из медного солнца и красного песка Просперо был похоронен здесь, под обломками своих пирамид.
Но, покидая изувеченную планету, Хан не мог отделаться от мысли, что шаман, во тьме прошлого бросавший в свой костёр едкие травы, склонявшийся над ним, пока кожа не слезала с его лица, и слышавший песни воинственных духов - был свободней каждого из них, огнём и мечом приближавших будущее, озарённое безжалостным светом имперских истин.

В глубине души Хорусу не нравилось присутствие Магнуса. К пребывающим инкорпора можно было прикоснуться, голографическую проекцию можно было отключить, - и только Магнус сам задавал правила. К тому же его психическая энергия мешала некоторым побочным системам корабля - в частности, музыкальный фон, который Хорус предпочитал слышать на личной палубе, то и дело сбивался.
- Ты упоминал, что видел нашего брата Джагатая. О чём он с тобой говорил?
- Рассказал сказку. О тщетности стрельбы в солнце из лука.
- Солнце - это Император?
Магнус рассмеялся. Его смех прокатился словно отдельно от него самого, его почти возможно было почувствовать - как огненный шар, отталкивающийся от стен.
- Заметь, старший братец, - ты это сказал, а не я.
Хорус фыркнул и повёл плечами, не оценив иронии. Шкура на них приподнялась, как если бы живой волк недовольно вздыбил холку.
- Звёзд стало две. И одна поглотит другую.
- Позволь и мне рассказать тебе кое-что. Амон был пустотой, тёмной материей между звёзд. Но вместо того, чтобы вглядываться в темноту и постигать её, люди объявили Амона воплощением солнца и возвысили над прочими. Стали возводить ему храмы. Его жрецы начали выбирать царей, а затем - и царствовать сами... Это было началом конца.
Магнус прикрыл глаз, и контуры век растаяли. Следом стали таять очертания лица, а волосы и алый плащ слились в колышущееся марево холодного огня. Это раздражало Хоруса также - будто Магнус вовсе был не здесь. Везде и нигде. В прошлом и будущем, почти не задерживаясь в настоящем.
- Мне некогда слушать твои басни, Магнус. Если ты хочешь сказать, что его подданные сделали Императора слишком человечным, - тем хуже для него. Могущество Хаоса на нашей стороне.
- И всё же я бы не стал его недооценивать. - Магнус проявился ярче, плотнее прежнего, и Хорус залюбовался против воли: не скрывающие рельефа мышц складки ткани, гордый изгиб шеи, волны волос, насмешливые губы. Чего стоит реальность, когда иллюзия может быть совершенна. - И я, и ты понимаем, Воитель, что сойтись с ним на равных - в тех измерениях, что и не снились никому из вас - смогу только я. Но это - твоя битва, и отнимать её у тебя я не стану.
В голосе Магнуса прозвучала горечь, а в ушах Хоруса непрошеным эхом отдались другие слова.
"Это твоя судьба".
"Это твоё поражение".
- Снова пророчишь, чародей? - оскалился он, отгоняя сквозящий по кромке сознания холод.
- Я не предвижу, - Магнус качнул головой. - Я лишь предостерегаю. Когда разбивается солнце, более всего стоит опасаться осколков.

Белозорь витязь Варич, ключ - "слишком много в крови серебра". C:tD, слэш, ксенофилия, больноублюдство, 1004 слова

Белозорь любил кровь и серебро.
Серебро предрассветного инея, обметавшего листья и ветви недолговечной кружевной оправой, серебро лунного света, разливающегося зыбким перламутром по безветренной водной глади, серебро мхов в лесной чаще, обращённых на север, и более всего - чернёное серебро волчьей шкуры.
Самородки самого белого металла, ценившегося выше золота, также добывались в его владениях - со дна бездонного озера, чьи омуты были настолько ледяными, что ни один смертный, не защищённый Искусствами, не смог бы выплыть живым, парализованный холодом. Белозорь закалывал серебряной фибулой плащ, отороченный тяжёлым седым мехом, носил серебряные кольца, отлитые в форме когтей, а ключевая вода из серебряного кубка была особенно мягкой на вкус, - но чего-то не хватало.
Он мог укротить любую химеру или заказать у мастера такую, что соответствовала бы самым безумным фантазиям, он наслаждался многодневными охотами, позволяя людям похвастаться перед ним своим умением загонять добычу и заслужить его благосклонность поднесёнными в дар трофеями. Но порождения Грёзы казались ему слишком податливыми, а дикие звери - слишком хрупкими.
И однажды он принёс из леса волчонка. Волчица оставила выводок, едва почуяв приближение к логову чужака, - но она вернётся, и никто не выследит пропажи. Волчица, что понесла от воина Серебряных клыков, люпуса по рождению, красивейшего из созданий, что Белозорь видел дотоле, - он сам наблюдал за этим, стоя с подветренной стороны, невидимый среди берёз, и понимал, чего отныне будет желать. Желать до дрожи, скручивающей нутро когтями, до слепого марева перед глазами, - а отказывать себе в желаниях было против его природы.
У волчонка был бурый пух и неуклюжие толстые лапы, а молочные зубы не могли ранить всерьёз, хотя он уже знал вкус крови. Белозорь трепал его по ушам, совал пальцы в пасть и хватал за язык, давал ему гонять перепёлок и позволял спать на шкурах рядом с собой. Когда тот в первый раз обернулся, Белозорь отдал его в обучение старцам-пакам - показать, как притворяться человеком: по-людски ходить и говорить, держать нож и ложку. Взгляд у мальчишки был острый, сероглазый в серебро.
Прежде Велесовой ночи по всему подворью бегал уже щенок-подросток, обгоняя сам себя длинными ногами, перепрыгивая канавы и колоды и переворачиваясь через голову - то в кровном своём обличье, то в человеческом. Поначалу Белозоря забавляло подначивать людей побороться с его питомцем: многие обманывались юным возрастом перевёртыша и недооценивали его ловкость, силу и выносливость к боли. Но затем частые победы наскучили им обоим. Лишь немногие смертные, обладавшие богатырским сложением, да тролли могли сшибить паренька особо крепким ударом и подмять под себя, не давая подняться. Волчонок после ходил злой, слизывая с морды кровь и капая ею в траву.
Настал и тот час, когда зверёныш показал Белозорю зубы.
Оплеуха сбила его с ног, но Белозорь знал, что этого недостаточно - поднял щенка за шкирку и отбросил об пол. Шкура под его пальцами была щетинистой, жёсткой, колючей. В тот же день он велел сделать серебряный ошейник, отдав мастерам самый крупный самородок из тех, что хранил в своих палатах, - чистый самородок, похожий на застывшую пернатую волну.
С тех пор волк рос на цепи. Зачарованное серебро, надёжно сжимавшее его горло, не давало ему ни обратиться, не получив ожога, ни уйти через Умбру. По ночам он выл, и от этого протяжного, низкого и жалобного плача, тянущегося волнами по ветру, мороз пробирал по коже и смертных, и иных фей. Завидев хозяина, волк натягивал цепь, скалился, рычал и дыбил шерсть; толстые кожаные наручи Белозоря были сплошь в бороздах от клыков, он сломал за зиму два кнутовища и лишился пары зубов, когда ему удавалось обмотать волчью пасть ремнём, но зверь ударял его лбом.
Не раз они катались в снегу, волк полосовал когтями стёганый кафтан, доставая до кожи, и кровь обоих смешивалась на подтаивающей белизне, как в молоке. Звон цепи ласкал слух музыкой, ши опрокидывал волка навзничь, придавливал локтем глотку и смотрел, как он кусает воздух, хрипя и вывалив язык. Пасть выдыхала клочья пара, а волчьи зрачки были как два узких ледяных лезвия.
К морозам оборотень перелинял на роскошный серебристый мех, сверкавший при луне, словно присыпанный звёздными искрами. А к весеннему равноденствию то был годовалый переярок, заметно превосходивший размерами обычных волков; силы переполняли его, и он изнывал и бесился на цепи. Он почти уже признал Белозоря за вожака, хотя оба они продолжали проверять друг друга на слабину, скорее по привычке, - но это было лишь началом. Теперь, по весне, его уже не требовалось ломать силой - он проигрывал собственному созревшему телу.
Белозорю довольно было пройти мимо него обнажённым, направляясь к гостившим у него витязям ши или к компании сатиров, облюбовавших еловую рощу - или же возвращаясь от них. Белозорь и сам был нетерпелив, но ожидание давалось ему не в пример легче; порой он позволял оборотню слышать, но смотреть не позволял никогда. И волк грыз цепь и царапал землю когтями, глаза его мутнели, - только теперь он окончательно сдался.
Тогда Белозорь разомкнул ошейник и сказал, что хочет говорить с человеком.
- Чего ты хочешь? - спросил он, глядя на юношу, что выглядел не моложе и не старше его самого.
- Я хочу не быть рабом.
- Ты не будешь им. Ты будешь спать как я и есть как я, ты будешь сражаться вместе со мной и будешь вхож на вече. Но ошейник придётся потерпеть.
Свой первый приказ его зверь исполнил, приняв его за награду.
Белозорь едва выдерживал вес волка, а жаркая пасть влажно дышала у самого его уха - пасть, которая могла пробить клыками основание его черепа прямо сейчас, но оборотень совершенно забыл об этом. И забывал об этом ещё множество раз.

Расслабленная рука держалась за лёгкий серебряный ошейник, свободно обхватывавший шею огромного матёрого зверя, терявшийся в его косматой, будто инеем подёрнутой гриве.
Белозорь проходил не оборачиваясь, и подданные шептались за его спиной.
"Слыхали? Если Волчий Князь улыбнётся, то во рту у него клык, отлитый из серебра".
"Говорят, давеча друг не то брат поднёс ему при встрече чарку освящённой воды, а он чарку принял, плюнул в неё да поворотился спиной".
"А правда ли, что зверь его ручной - заколдованный заморский принц, коего он у варягов выкупил за несметные сокровища?.."
Белозорь чувствовал, как меняется мир, как чуждые силы меняют его Узор, - и чувствовал, как в общий Узор складываются судьбы, вплетая в волосы бусины из янтаря в серебре и заплетая в косы седой мех за ушами волка.
Мир никогда не изменится так, чтобы он отказался от своих желаний.

Абараи Ренджи (БьякуРен фоном), ключ - "захмелеть пуще, чем от саке". Bleach, слэш, R, 836 слов

От предложения выпить по завершении повседневной операции Ренджи никогда не отказывался - тем паче если учесть, что со своим бывшим капитаном он виделся теперь крайне редко. Зараки слушал его болтовню и ухмылялся - не то гордился, не то ревновал, - и не забывал разливать саке по плоским чашечкам. А Ренджи расслабленно наблюдал за его руками: легендарная сила Кенпачи больше всего восхищала в таких мелочах. Когда утром пробиваешь стену щелчком пальца, а вечером в тех же пальцах не трескается фарфор, - это сколько же силы уходит на то, чтобы сдержать... силу.
- Хорошо, что без нас ты не мрёшь со скуки, - заявил Зараки, развалившись на подушке и шумно осушая чашку в два глотка. - Твой хвалёный Кучики наверняка и пить умеет только чай.
- Хм-м, поверьте, не только.
Ренджи пригубил саке, пока тот оставался холодным и приятно покалывал губы, искусанные ещё накануне ночью. Некоторым ранам, невидимым постороннему глазу, определённо не стоило заживать надолго. А как вспомнишь, сколько собственной крови довелось хлебнуть, прежде чем заслужить право - для начала просто на поцелуй... Зато теперь было совершенно не важно, с чего начнётся встреча - как-никак, и в зелёный чай можно добавить сётю, - важнее всего было то, что она непременно продолжится терпким солоноватым вкусом самого Бьякуи. Россыпью жемчужных капель на гладкой коже, словно мастер каллиграфии стряхнул с кисти белую тушь, да и оставил так, - Ренджи нравилось соединять их языком в созвездия.
- О чём замечтался? - Ренджи заметил, что прижмурился, только когда Зараки его окликнул.
- О сражениях.
Это ведь было почти правдой. Понимаете ли, капитан Шестого не мог просто так отдаться. Ты раз за разом должен был доказывать свою силу, выносливость и способность удовлетворить самого требовательного аристократа во всём Сообществе душ. Зато и вознаграждение за усердие было головокружительным: Кучики Бьякуя отметал все нормы этикета (иногда - буквально, когда на низком письменном столике не хватало места и для рукописей, поясняющих очередной подпункт какого-нибудь правила хорошего тона, и для их автора), позволял оставлять метки на плечах и запястьях, обычно скрытых белым шёлком, и обхватывал так крепко, что ныли рёбра. В общем, на сверхурочную службу Ренджи не жаловался, но и похвастаться вслух, к сожалению, не мог.
- Во время отдыха надо отдыхать, а не думать о сражениях, - рыкнул Зараки, стукнув костяшками по столу. Полупустой кувшин саке жалобно задребезжал. - Как и во время сражений не думать об отдыхе.
- И не думать о сражениях во время сражений, - подхватил Ренджи, отсалютовав ему чашкой. - Я помню, что лучше вообще не думать.
- То-то ты думаешь больно много, - Зараки потянулся к нему и ткнул пальцем в центр лба. - О каждой победе, о каждом поражении... А ты, между прочим, уже в шаге от капитана.
Ренджи чуть не поперхнулся глотком саке. Зараки, и трезвым не страдавший точностью формулировок, имел в виду, конечно, повышение рангом, но попал точно в цель. Чувство времени подсказывало Ренджи, что он сможет сделать шаг навстречу своему капитану уже очень скоро. И ещё один шаг - вплотную. И лучше всего, если при этом за спиной у Бьякуи окажется надёжная стена... а не сёдзи.
- Можно быть и лейтенантом, - усмехнулся Ренджи. - Который однажды превзойдёт капитана. А капитанское хаори - это ещё и куча скучных обязанностей.
- Ответственность приходит с опытом, - отмахнулся Зараки. - К этому никто заранее не готов.
Ренджи рассеянно покивал. Кучики наверняка воспитывали наследника как будущего шинигами, и явно не рядового, - но к тому, чтобы поутру находить то самое хаори, белизна коего символизировала непорочную чистоту и смертный покой, распростёртым на полу, а то и в саду или ещё где-то, где было сброшено в порыве страсти, Бьякуя готовился едва ли. Ему в принципе не нравилось... готовиться. Так что Ренджи в конце концов на долгую подготовку плюнул. В прямом смысле плюнул, потому что нельзя же совсем без...
- Ренджи.
- Д-да?..
- Ты меня, мать твою, не слушаешь.
- Прошу прощения! Но, кажется, мне пора, - Ренджи с самым виноватым видом поклонился.
- И куда ты так торопишься?.. - Зараки взялся было за кувшин, но тот был, во-первых, пустым, а во-вторых, уже третьим и не тянул на веский аргумент. - Ладно, час вправду поздний, а я тоже стал староват для того, чтобы пить до утра. Когда есть время, нет ничего лучше, чем спать.
- Спать. Точно. - Ренджи встал. Негоже было заставлять капитана ждать, да и сам он ждать уже не мог. Для Бьякуи, чей день был расписан по минутам, каждый миг был дорог, и он вновь нескоро отпустит своего лейтенанта, задыхаясь и пытаясь надышаться будто в последний раз.
- Удачной службы, лейтенант Абараи. Обещай, что мы ещё выпьем. Не бери пример со своего капитана, он же не шинигами, а ледяная статуя.
Ренджи промолчал, потому что знал, как лёд тает - тает у него на языке. Знал Бьякую разгорячённым и влажным от испарины, знал его ровный глубокий голос севшим и сорванным от стонов, - знал его таким, каким никто другой и вообразить бы не смог. Вот и хорошо, что не смог бы.
Короткая прогулка - не сорваться бы на бег, подумать только, спешишь как мальчишка на занятия в Академии когда-то - выветрит хмель из головы, а кровь по-прежнему быстро будет бежать по венам. А ещё саке помогает чуть лучше поверить, что недосягаемый Кучики Бьякуя - не во сне, а наяву - действительно твой. Наконец-то твой.
Ренджи вышел на улицу весеннего Сейрейтея. И саке не пьянил так, как пьянил тот, кто ждал его этой ночью.

Марджери Форлаврин, ключ - "свободное падение". Барраяр, pov, !триггеры!, 705 слов

Все дети летали во сне. Мардж в детстве чаще снилось, что она падает. Нет, чувство невесомого парения под потолком ей тоже было знакомо, - позже оказалось, что в настоящей невесомости гораздо сложнее наловчиться доплыть из одной точки в другую и всё время норовишь перекувырнуться через голову, - но стоило во сне воспарить к самому куполу, как неизбежно следовало падение. Долгое, как у Алисы в кроличьей норе, так что в его середине уже перестаёшь бояться.
Все подростки любили романтические фильмы и книжки. Мардж любила истории об опасных космических экспедициях, заброшенных гробницах древних инопланетных цивилизаций, сражениях с чудовищами. В том, чтобы угадывать и дополнять движения друг друга в бою, виделось больше смысла, чем в свиданиях в луна-парке, а главными тремя словами, которые она мечтала сказать самому важному в своей жизни человеку, были "Уходи, я прикрою".
Всего этого она получила сполна: и путешествие в неизвестность без обратного билета, и древность живую, дышащую, да прямо перегаром тебе в лицо, кровью харкающую древность, и чудовищ с человеческими глазами, и того, что сама - чудовище. И людей, с которыми горы свернуть - не метафора, а задача, заполночь заливаются соловьи, а наутро хоронишь цетский патруль под взрывом, десятая заварка из котелка по кругу и глоток из фляги горячей поцелуя.
А потом всё закончилось, и не было ни простого права проснуться в одной постели, ни вопроса, что приготовить на ужин, ни что там ещё бывает в романтических фильмах, - за недостатком опыта фантазия пасовала. Было всё, и ничего не стало, и к этому звенящему ничему непременно кто-то добавит припев: "Вам не понять, вы не родились на Барраяре".
Не понять, как дорога земля, - но вот земля Дятлова перевала, ни шагу прямо по ней не шагнёшь, каждый шаг вверх, её потайные тропы, можжевеловый стланик, терновая настойка. Землю смахнёшь рукой, а под землёй камень, а под камнем железо. Бурый железняк. И находишь спонсоров, технику, даёшь рабочие места переселенцам, смотришь, как восстанавливаются дороги, ещё в Изоляцию мощёные морозостойким известняком, - земля живёт. Руду везут на заводы. Люди пекут гречневый хлеб и варят крепкое пиво. И где-то в центре груди глухую тоску накрывает ладонью негромкая гордость.
Не понять, как дорога кровная связь поколений, - но есть матушка и брат. Матушка Дмитрия и брат Дмитрия, но это не важно - фамилия одна и другой уже никогда не будет. И свадьба брата, после которой отдаляешься только больше - это их жизнь, не твоя, - но издали лучше видно. Видно, как правильно. Война оставила много вдов, и всем боевым товарищам говоришь - женись, в одиночку непросто и на войне, и в мирной жизни. В мирной жизни даже сложней.
Говоришь, говоришь, говоришь. Посредницей между барраярскими мужчинами и женщинами, старухами и мальчишками, ставшими вдруг хозяевами земель их отцов, мужей и братьев, - и специалистами, выращенными в столице или прибывшими с Беты. Переводишь с языка на язык, договариваешься о сотрудничестве, чтобы те, кто был нужен в войну, оставались нужны и теперь. Нужны Барраяру. Нужны своей земле. Нужны своим потомкам.
Чертишь графики. Движешься от цели к цели. Остановиться нельзя, как в свободном падении нельзя отворачиваться от приближающейся земли. Влюбляешься в море (в бухте будет курорт), влюбляешься в равнины (на родине первой барраярской почтовой службы будет налажен экспорт фармацевтического оборудования). На приёмах не появляешься - не с кем, да и незачем. Блестящие форы, не копавшие окопов, не жравшие берёзовой каши, - как стеклянные ёлочные игрушки с напылением: взглянуть красиво, но боишься разбить. Они сломаются о твои шрамы под платьем, о твои ночные кошмары, - не трогай, оставь, ты по-прежнему любишь другие книжки.
Но иногда между строк деловой переписки - с кем-то из тех, с кем делила мили в седле, привал, прицел, - читаешь усталость от жадных чиновников, неблагодарных родственников, тупых подчинённых, и пишешь в ответ короткое: "Я приеду. Есть что обсудить. Выпьем, поговорим".
И хотя бы на пару часов забываешь, как кричат матери, чьи дети умерли через три часа от рождения, приняв на себя радиационный удар за двоих.
Хотя бы на пару часов забываешь цифры, втравленные под кожу.
Четыреста - рентген смертельная доза.
Четырнадцать - дней жизни при лучевой болезни.
Сорок - градусов разливаешь по стаканам до тех пор, пока эта цифра не остаётся последней, имеющей значение.
Порой наяву кажется, что падаешь. Как когда-то по прибытии в Дендарии с флаера в снег - только без парашюта. С орбитальной высоты - единственной высоты, с которой охватишь взглядом всю братскую могилу Вашного. И нужно смотреть, нельзя отвернуться, иначе закрутит в штопор.
И в какой-то момент замечаешь, что уже перестала бояться.

Джагатай-Хан (и другие), ключ - "охота пуще неволи". Warhammer, постканон-AU, 694 слова

Пили уже четвёртые сутки - впрочем, внутри Ока время текло непредсказуемо, и никто из них не смог бы подсчитать, кто путешествовал дольше.
Волосы Хана побелели, и их больше некому было стричь, так что конский хвост ниспадал плащом до земли, и его всё время шевелил, как ковыльное море, невидимый ветер. От доспеха остались отдельные части, дополнявшие богато украшенный воинский наряд, созданный на Чогорисе множество поколений назад, - длинную мантию с кожаной отделкой и высоким вышитым воротом. Серебристый орнамент на рукавах беспрестанно изменялся, словно проносящиеся мимо пейзажи пустынных миров, отчего при взгляде на Хана казалось, что он движется в пространстве, даже оставаясь на месте.
- Эпоха нашего отцовства прошла, - промолвил Джагатай. Его голос звучал гортанно и мелодично, как будто он пришёл прямо из степи, а всё, что было в нём имперского, растерял на полдороги. - Наши дети меняются быстрее, чем мы. Я уже не узнаю их. Но они узнают меня.
- В самом деле? - усмехнулся Русс. - Ты показываешься им... таким?
Хан прикрыл глаза и передал ему ментальный образ - в ушах Волка зазвенело, словно звук разбивающегося стекла пустили задом наперёд, заставляя осколки слиться в цельную объёмную картину. Он увидел глазами незнакомого космодесантника вырвавшуюся из варпа белую вспышку, пронёсшуюся по вражеским рядам с такой скоростью, что тянущийся за ней хвост пересекал сам себя, рисуя петли. Вспышка погасла, вновь исчезнув в варпе, раньше, чем гравитация разбросала разрубленные тела и оплавленные детали машин.
- Я показываюсь им таким.
Русс уважительно покосился на байк-истребитель Джагатая, изогнутый до неузнаваемости многочисленными прыжками в шторм и увешанный трофеями.
- Мы меняемся?.. - взял слово тот, чьих детей почти не осталось. - Или это место меняет нас?
Фигура Коракса поглощала свет, падавший на неё, и тьма, из которой он был соткан, то и дело вздрагивала, - при этом Джагатай отчётливо слышал хлопанье крыльев из её глубины. Сейчас Ворон позволял видеть только его лицо, но Хан тщетно пытался разглядеть, как прежде, в угольно-чёрных блестящих глазах брата своё отражение: былая живость в них сменилась гипнотическим бархатистым трауром.
- Оно меняет нас, а мы меняем его. Но разве это не те воды, из которых мы вышли при рождении? - седые усы Джагатая свисали по бокам от кружки, которую он держал у губ, однако незаметно было, как он успевал пить мёд. - Мне кажется, мы наконец стали теми, кем должны были стать. Свободными. Отец держал нас в руках, пока мы были искрами, но искры превращаются в пламя. И ему не принадлежат.
- Он эти искры разжёг, - упрямо рыкнул Волк. - Но все мы ублюдки, а не его замысел. Не его подобие.
Он изменился меньше прочих - на первый взгляд: та же броня, испещрённая пробоинами, вмятинами и засохшими потёками крови, та же волчья шкура, сросшаяся с густыми светлыми космами. Лишь зрачки, более жёлтые, чем прежде, и удлинившиеся, скрещенные меж собой клыки выдавали в нём примарха, вскормленного молоком волчицы.
- Он мёртв, Леман, - мягко изрёк Джагатай, но в его узких глазах промелькнула незлая усмешка. - Ты жив.
- Знаешь, там, снаружи, говорят, что если соберутся трое, то Император будет с ними.
- Что ж, если захочет присоединиться - пусть сперва найдёт нас.
Смех Хана, как удар по струнам, отразился в пространстве волнами.
- Хотел бы я быть мёртвым, - глухо изрёк Коракс. Он запаздывал с ответами, как если бы сквозь завесу тьмы к нему пробивалось лишь эхо чужих слов. - Это проклятие - когда тебя может убить лишь равный тебе. Нас всех обрекли на братоубийство.
- Если хочешь увидеть смерть, взгляни в зеркало. - Джагатай улыбался и не отводил взгляда, хотя тьма, пропитавшая Ворона, норовила просочиться и в его глаза. - Но смерть всегда была началом чего-то нового. Я могу показать тебе пару местечек, которые очень ждут смерти.
- Не трудись. - подобие смеха прошелестело в воздухе опадающими перьями.
- Боюсь, что поздно. Я уже знаю, где нужен именно ты.
- Охота пуще неволи, - Волк закатил глаза. - У нас есть долг, Джагатай. Даже если отец не вернётся.
Хан покачал головой. За Русса он мог не беспокоиться: тот продолжит прокладывать дорогу своей стае, и когда опустится на все четыре лапы и отрастит хвост. Суть была вовсе не во внешнем облике, хотя даже демоны цеплялись за свою антропоморфность вместо того, чтобы сохранять свою душу. И Джагатай не позволит утратить суть никому из оставшихся.
- Он не вернётся. А у нас есть мы.
- А если явится кто-то из богов Хаоса? - осклабился Волк, и светлые глаза хищно блеснули.
- Если придёт за одним, то будет иметь дело с тремя.

Хуан, ключ - "между небом и землёй". Сильмариллион, джен pg-13, 577 слов

Хуан смотрел на звёзды, отражающиеся на поверхности озера. Порой ветер проходил по нему рябью, и казалось, что это иссиня-чёрный шёлк, расшитый жемчугом, лёг на землю текучими складками. Здесь не было ни дня, ни ночи - ни серебристо-белого света Тельпериона, ни огненно-золотого света Лаурелина. Зато можно было подойти к берегу и лакать из небесной сокровищницы, которой не видно было берегов. По всей долине жгли костры, разгоняя сырой сумрак, и дым, прежде тянувшийся к звёздам, нынче стелился по земле - к дождю, зреющему в навалившихся на горные вершины тучах.
Жгли костры и ждали. Ждали не покладая рук - вырастали шатры и мастерские, укреплялись камнем дороги и дерновый вал с частоколом, на расчищенных площадках тренировались с оружием. Лагерь тоже был безбрежным, и смотреть на него было столь же удивительно, как на незнакомое небо, до головокружения мерцавшее звёздным крошевом. Хотя Хуан уже видел и то, как танцуют с мечами, и то, как по картам чертят дуги, показывающие, как можно защитить вход в крепость от незваного гостя, - полностью быть готовым к тому, что называлось обороной, оказалось невозможно.
Для охотника земля - проводник. Идёшь по следу зверя, как бусина по нитке. Припадаешь к земле, лёжа в засаде. Выучиваешь тропы и тропки-обманки, уводящие от логова чужаков. Для мастера земля - загадка, в которой одно верное слово подсказывает полный ответ: по цвету почвы и вкусу воды, по растениям и по выветренным осколкам, попавшим в ручьи, определяешь, где в земле прячутся рудные жилы и самоцветы. В обороне землю надлежало сделать своим союзником - сделать так, чтобы она не обратилась против тебя, а помогла. Неизвестная, неизученная, непредсказуемая земля.
Всё меньше стрел, пролетевших в полутьме мимо мишени, можно было приносить в пасти назад. Но собачье чутьё нужнее было в караульных постах, напряжённо вглядывавшихся в тенистые предгорья. И пока ещё не пахло лихом - а шерсть на загривке всё равно поднималась дыбом. Что-то было в воздухе, в земле, в льдистом звёздном свете, - что-то, что сквозило по ладам позвонков до самого кончика хвоста.
Враги объявились раньше, чем их ожидали.
Земля задрожала, словно с гор сходил обвал. Хуан никогда прежде не видел таких существ - прямоходящих, разного роста, великанов и коротышек, в доспехах и шкурах, со шрамами, увечьями, с расписанными цветной глиной изжелта-серыми лицами. Они сливались в многоголовую, многорукую массу, ощетинившуюся кривыми клинками, топорами и копьями, - но Хуану не нужно было учиться бороться с ними. Достаточно было вспомнить ту свою половину, что была зверем. Хищным зверем, пусть и домашним. Опасным - для тех, кто угрожал этому дому.
Дробить пастью запястья, расщеплять кости и древки. Метить в прыжке сразу в горло, а если оно защищено - то в лицо. Рвать клыками глазницы, когтями - кожаные щиты. Опрокидывать врагов под ноги наступающим следом, и одним рыком повергать их в бегство.
Да, не для этого ты вдохнул жизнь в моих предков, вала Оромэ. Не для того, чтобы белая шерсть на груди стала от чужой крови алой. Но и Сильмариллы были созданы не для того, чтобы их животворный свет был спрятан во тьме.
Казалось, земля сражалась с небом. И с неба падали дождём стрелы, как звёзды, с высверкивающими в свете факелов наконечниками и белым оперением, а враги словно вылезали из-под земли нестройными рядами - и в землю же возвращались, смешивались с землёй, бугристой от тел и влажной от крови. Враги шли сплошной чёрной волной, надеясь задушить числом, как земля душит огонь, - но огонь оказался сильней. И небо как будто осветилось отблесками мечей и пламени, так что и звёзды померкли, как меркнет слюда рядом с огранённым алмазом.
Хуан смотрел на звёзды, отражающиеся в глазах мертвецов. Но свет в глазах тех, кто дрался рядом с ним, был много ярче.

Полынь, ключ - "еловый сок". РИ Купала. Под северным небом, 818 слов

Говорят, у лесных кровь прозрачная, как берёзовый сок, а сердце застывшее, как смола-живица, на раненом еловом стволе выступившая. Оттого и места им нет среди людей, пока не позовёт кто-нибудь в чаще своего брата лесного или сестрицу лесную, не попросит о помощи. Тогда выходит порой из леса помощник и нанимается на работу, потому как ни серебро, ни хлеб сами собой в пустых ладонях не родятся. За работу берётся самую тяжёлую, и в руках его она спорится. А узнать можно легко: ежели парень, то может быть рыжим как львиный зев, с глазами переменчивыми, по весне зелёными, а по осени золотистыми. Будет хоть траву косить, хоть навоз убирать за свиньями - залюбуешься, как коса или лопата сверкает. А ежели девка, то волосы гладкими да жёсткими могут быть, как у дикой пшеницы ость, а подол цветами и травами вышитый так ровно, будто само по льну из семян проросло. Станет самую грубую пряжу прясть - нитка спрядётся тонкая и крепкая, а запоёт над веретеном - заслушаешься.
Только хозяева не любят таких: на парня лесного жена поглядывать начнёт, за девкой лесной дети бегать будут, пуще чем за родной матерью, сказку просить рассказать или из соломы сплести жар-птицу. И звери к ним тянутся, собаки не облаивают, кони не шарахаются, - неровен час уведут. Вот только не берут лесные ничего сверх причитающейся им платы, весь заработок свой брату отдают или сестре, что их призвали, и уходят, ищи - не найдёшь. И замуж не выходят, и не женятся, как ни зови, потому как расти им в лесу, солнце привечать, росой умываться. А силой удержать захочешь - так обожгут крапивой, полоснут острой осокой, вовек не забудешь.
Ещё говорят, появляются на пороге лесные работники, ежели кто брата или сестру обидит и надобно скупого да придирчивого хозяина наказать. Работают так справно, что не придерёшься, а новой работы требуют так, что не отделаешься. И, чтобы по миру не пойти, приходится хозяину виниться перед работниками, долги им прощать и обращаться по-людски. А как хозяин исполнит уговор, так исчезает лесной, и сам не становится мастером, даже если превосходит того в мастерстве, кому чёрную работу выполнять нанимался. Но о том уже другая сказка.
А эта сказка о том, что Полынь из лесу ушла, да так с людьми и осталась.
Оно и хорошо, что Полынь - трава сорная, а не цветок с гибким стеблем, к коему рука так и тянется, чтоб сорвать. И не заметил никто, как и откуда взялась у травницы ученица, что днями и ночами в лесу пропадает да с дочерью воеводиной дружит. Как та без матери осталась - некому было больше утешить и приглядеть, куклу тряпичную сшить из лоскутов и научить похлёбку варить из вершков репы. Хорошо, что Полынь в тени растёт: у неё глаза серые, как перо совиное, и улыбнётся - а взгляд как снегом с еловых лап осыплет. А девица Весна хорошела год от года, посмотришь - и в самую пасмурную пору на душе теплело, будто от смарагда чистого, в котором свет весенний заключается.
И Полынь смотрела, и ей теплей становилось, словно по жилам кровь горячая начинала течь вместо сока горького.
Но время людское быстрей бежит, чем прирастают кольца на дереве, и не корнями, а родством с землёй люди связаны. И Весну жених увёз - далеко, но всем лесам быть вовеки одним лесом, и везде, где растёт хоть одно дерево, там Полынь услышит её, ежели та позовёт. А от рода воеводина на земле пращурской его сын остался, Весны брат. Да как остался - у лесной мёртвой воды отняли, отогрели, даже Полынь при том забыть заставили, что лесным её рукам никого согреть не дано.
Тут бы и вернуться в лес, запутать тропы за собой, заплести бурьяном, звериными следами закружить - всё одно искать не хватятся. Обратиться бледным туманом, травой прорасти, будто серебряной пылью присыпанной, с серьгами душистыми, что как белые слёзы на землю падают. Исполнено дело, самой себе загаданное, - выросла Весна, попрощалась, а брат её уже не дитя, не нужны ему сказки да игрушки. Сам научится свою землю держать, богов чтить, сам выберет, к какому делу лежит сердце.
Но, говорят, не то главное, что лесной брат или лесная сестра поможет в бедности или хвори, когда ты один остался кормильцем, или же одна осталась без приданого. А то главное, что отведёт беду, какую ни человек, ни зверь не почует, и укроет собой, как дерево от дождя, на себя возьмёт: что человека погубит, то у травы отболит, опадёт пожухлыми листьями. А за теми людьми, кто землёй ведает, глаз да глаз нужен - так себе говоришь, вспоминая девочку, что сплетала с тобой венки на опушке, вспоминая мальчишку, что бежал за перелетавшей по веткам сойкой.
И стоишь в предзакатной лесной тишине у мглистого омута, слушаешь русалочьи песни, чувствуешь, как всё вокруг растёт и не знает тревог, - сделаешь шаг, и по весне очнёшься от человеческой жизни, словно от зимнего сна.
Но, повернувшись, идёшь домой - с охапкой целебных трав, с туесом болотных ягод.
А поглядишь на то, как плавится хвоя в праздничном костре, свиваясь багряным комком, - и кажется, что где-то внутри под прожилками рёбер робкой завязью пробивается что-то такое же жаркое и такое же хрупкое, что-то, что тянет из леса назад.

Пост кончился.)