Субботним утром я узнал, что Птаха как один из мастеров поедет заранее и мне добираться одному. Заблудился я уже в метро - вспомнив, что Птаха говорила про кольцо, машинально вышел на Киевской, возвращаться не стал и поехал до Текстильщиков от Баррикадной.
Не знаю, почему мы играли не у нас, где больше места и прохладней, а у Сули, - но, к счастью, жара спала, да и играли мы без мундиров. Но этот неловкий момент, когда игра "в чёрных свитерах", а все такие красивые... Зато я взял парик. Не мог не взять, как бы нелепо я в нём ни выглядел, - мне нужен хоть какой-то персонажный маркер. Пообедал багетом (неизменное спасибо Беркане!), рассказал Биттенфельду о себе, дождался, пока все соберутся, - и мы стартовали.
Почему я назвал игру похоронами канона... конечно, не потому, что постмодернизм (ничего не имею против жанра). Просто, если мертвецов выдернуло в мир живых по воле Эльфриды, то и её речь о том, что Империя не стоит слезинки ребёнка, можно считать программной. И все без исключения тосты несли в себе посыл отречения от войны и сопутствующих идеалов. (И, справедливости ради, - понимаю, что стороне Альянса тоже было не легче.) Вложенный в уста Кирхайса тост о том, что легенды вредны, вложенный в уста Оберштайна тост о том, что героев больше не будет... для "Легенды о героях" это два гвоздя в крышку. И самое занятное, что изнутри персонажа это ощущается хуже, а ярче видно именно за четвёртой стеной; быть "тёмным блоком" по игре мне не впервой, а тут и не знаешь как назвать, когда неправы все...
Не знаю, почему мы играли не у нас, где больше места и прохладней, а у Сули, - но, к счастью, жара спала, да и играли мы без мундиров. Но этот неловкий момент, когда игра "в чёрных свитерах", а все такие красивые... Зато я взял парик. Не мог не взять, как бы нелепо я в нём ни выглядел, - мне нужен хоть какой-то персонажный маркер. Пообедал багетом (неизменное спасибо Беркане!), рассказал Биттенфельду о себе, дождался, пока все соберутся, - и мы стартовали.
Почему я назвал игру похоронами канона... конечно, не потому, что постмодернизм (ничего не имею против жанра). Просто, если мертвецов выдернуло в мир живых по воле Эльфриды, то и её речь о том, что Империя не стоит слезинки ребёнка, можно считать программной. И все без исключения тосты несли в себе посыл отречения от войны и сопутствующих идеалов. (И, справедливости ради, - понимаю, что стороне Альянса тоже было не легче.) Вложенный в уста Кирхайса тост о том, что легенды вредны, вложенный в уста Оберштайна тост о том, что героев больше не будет... для "Легенды о героях" это два гвоздя в крышку. И самое занятное, что изнутри персонажа это ощущается хуже, а ярче видно именно за четвёртой стеной; быть "тёмным блоком" по игре мне не впервой, а тут и не знаешь как назвать, когда неправы все...
Адальберт фон Фаренхайт. Обрывочный отперсонажный отчёт эпизодами.
Все мы герои, и все мы изменники,
Все одинаково верим словам.
Что ж, дорогие мои современники,
Весело вам?
(с) Георгий Иванов
Все одинаково верим словам.
Что ж, дорогие мои современники,
Весело вам?
(с) Георгий Иванов
Когда тьма рассеялась, я вошёл в дверь. Это была дверь кабака - обычного кабака со снедью на столах, бутылками, бокалами, балконом. Моё тело было целым, форма на нём почему-то была старого образца, а чувство гравитации говорило мне о том, что я хожу по земле; и всё же я с очевидностью был мёртв, и с очевидностью находился не там, где мёртвым положено быть. Вероятно, и в высших сферах бывают сбои. Я стремился в Вальхаллу, а значит, это было не отсрочкой, а досадным промедлением.
Первым меня заметил фон Меркатц. Он тоже был мёртв, это я понял сразу, - нет, внешне он ничем не отличался от живых, но ощущался иначе: мёртвый и живой - всё равно что камень и текучая вода. Я протянул ему руку, он сжал её и долго не отпускал.
- Невероятно, что это произошло с нами, - говорил он.
- Рано или поздно это должно было произойти. В конце концов, все люди смертны.
- Иногда - внезапно смертны.
- Да. Внезапно.
- Вы не жалеете о своём выборе?
- Нет. Ничуть.
- Я тоже. Мне видится нечто правильное в том, что мы оказались на разных сторонах.
- Нечто вроде равновесия?
- Именно. Я командовал людьми Яна ВэньЛи, чтобы научить их верности, умению следовать своим ценностям, а вы... Судя по тому, какие почести воздали вам в Империи, вы со своей задачей справились. Я горжусь вами, Фаренхайт.
- Рад это слышать.
Я хотел поинтересоваться, усвоили ли в Альянсе урок, который преподал им, как он думал, Меркатц, - но он уже растворился в толпе. Я надеялся, что он не думал, будто я остался в Империи, чтобы научить сторонников Лоэнграмма чему бы то ни было.
Я сделал ещё шаг по направлению к столу. Сколько же в этом небольшом зале было мертвецов! Немногие живые были так увлечены разговорами с ними, что на меня более никто не обращал внимания. Я наливал себе вина, когда - прямо передо мной - появился фон Лоэнграмм.
Несколько мгновений я был так потрясён тем, что и он пребывал среди мертвецов, что просто сжимал бокал. И лишь когда кто-то восликнул "Зиг кайзер!" - это вывело меня из оцепенения, и я отдал честь. Есть вещи, которые смерть не меняет, которые превыше смерти.
Затем все разбились по двое. С Лоэнграммом был Кирхайс. С Ройенталем - Миттермайер. С почти не меньшим удивлением я заметил среди мертвецов Яна ВэньЛи. На его плечах был нелепый плащ имперского пурпура, а кот у него на руках был жив, хоть и почтенного возраста.
Мой взгляд упал на Оберштайна, с которым беседовал Кесслер. На его глазах была глухая чёрная повязка. Когда-то становилось не по себе от неподвижного взгляда его электронных глаз, но теперь видеть его таким... видеть незрячим человека, привыкшего контролировать всё вокруг себя, оказалось ещё страшнее. Никто не заслуживал такого. Особенно в вечности.
- И вы, Оберштайн... - проговорил я, приблизившись.
- Герр Фаренхайт? - он узнал меня безошибочно.
- Он самый.
- Но вы же умерли давно. А я... - он обратился к Кесслеру: - Как давно я умер?
- Вот уже две недели, как вас нет с нами.
- Что привело вас сюда? - этот вопрос был уже адресован мне.
- Не знаю. Но я рад убедиться, что Биттенфельд жив.
- Быть может, поэтому все мы здесь, - предположил Оберштайн.
- Чтобы убедиться?..
Вечер начался с того, что рыжеволосая женщина, бывшая среди живых, выплеснула бокал вина в лицо Биттенфельду, который имел неосторожность назвать её "торговкой". Так мы узнали, что она - хозяйка этого заведения и мы пьём её вино. Показалось, будто хозяйка попрекает куском всех непрошеных мертвецов. Мне нечем было заплатить, и я бы ушёл, если бы мне было куда идти. Не слоняться же по улицам неприкаянным призраком. Но хозяйка объявила, что за всех заплатит Биттенфельд, тот трогательно парировал, что сумеет заплатить за своего кайзера, и конфликт был исчерпан.
Она же провозгласила первый тост - за вежливость не чокаясь. Не Миттермайер ли сказал потом, что вежливость скрывает правду?..
- Как к вам обращаться, фрау? - спросил я её.
- Фройляйн Эльфрида.
- Очень приятно. Адальберт фон Фаренхайт.
Это был первый и последний раз, когда я представлялся в тот вечер. Взглянув на державшихся поодаль двух женщин, одетых по моде Альянса, я понял, что не знаю или не узнаю их, но не знал, уместно ли познакомиться. "Мы, кажется, не представлены" - так говорят на светских приёмах, а не в кабаках, тем паче таких, где мёртвых вдвое больше, чем живых. Я так и не решился подойти к ним.
Выручил Кесслер, который служил Оберштайну глазами и описывал всё, что видел. Он назвал имя Джессики Эдвардс. Ведь так звали женщину, убитую во время беспорядков в Альянсе... тогда я не смотрел новостей. Так при всяком удобном случае я стал обращаться за справкой к Кесслеру.
- Кстати о том, где мы... К чёрту подробности - какая планета?
- Феззан.
- И что вы с... герром Миттермайером и герром Биттенфельдом, - я не без содрогания осознал, что перечислил всех живых, - Делаете на Феззане?
Но что-то помешало Кесслеру мне ответить.
В другой раз я услышал, как он говорит об императрице Хильдегарде, которая от лица Империи вела переговоры с Альянсом. Значит, всё-таки... То, что фройляйн Мариендорф стала фрау фон Лоэнграмм, было отрадно. То, что Альянс ещё не был уничтожен, - не очень, но если переговоры были волей императрицы, я не мог не подчиниться.
- А кто же выступает от лица Альянса? - полюбопытствовал я.
- Тёмная лошадка. Юлиан Минц, воспитанник и преемник Яна ВэньЛи. И Фредерика Гринхилл-Ян.
- Демократическая династия Ян! - восхитился я.
Лоэнграмм и Ян о чём-то долго говорили. Наконец-то они встретились не на поле боя. Лоэнграмм, улыбаясь, говорил, что Ян не может обойтись без насмешек; Ройенталь заметил, что насмешка пригождается тогда, когда не можешь выстрелить.
К слову о насмешках, следующий тост был за Меркатцем. Он предложил выпить за Яна ВэньЛи как за первого гражданина новой Империи. Он долго и красиво говорил о том, что Империя - это не воля одного человека, а люди, что недостаточно назвать территорию Империей, чтобы она стала таковой. Я охотно выпил с ним, поскольку всегда говорил, что Яну стоило бы родиться в Империи, и тогда он сражался бы на нашей стороне. Демократия, за которую он сражался по какой-то нелепой иронии судьбы, была совершенно его не достойна.
А представители Альянса пить отказались, хоть Меркатц и говорил им, что Империя - всего лишь слово и можно воспользоваться другим. Он был до странного близок к тому, чтобы утверждать, будто Империя и демократия - это одно и то же. И всё же это было хорошей шуткой.
Уместен был и тост Кесслера. Он вспомнил день, когда Ройенталь спросил, что такое Империя. Тогда кто-то, - возможно, сам Кесслер, - ответил, что Империя - это дом.
- Я помню этот день, - кивнул я. - Это были вы.
- Давайте выпьем за тех, кто работает над тем, чтобы свой дом улучшить. А не покидает его, когда что-то в доме не нравится, как розенриттеры и герр Меркатц.
Я понимал, что он пил в том числе и за Оберштайна, который так редко удостаивался благодарности за свою незаметную работу, а чаще вызывал ею негодование.
- Мне кажется, герр Меркатц попытался взять кусочек своего дома с собой и привить его на новом месте, - предположил я. - Не знаю, насколько это у него получилось.
- Взорвать Союз изнутри Империей?.. - задумался Кесслер.
- Альянс и сам неплохо справляется, - заметил Оберштайн.
- Как многое я пропустил, - говорил я, оглядывая собравшихся и прислушиваясь к разговорам. - Ройенталь, Оберштайн, Лоэнграмм... Я даже не спрашиваю, какого чёрта...
С самого начала на языке вертелся вопрос: как вы не уберегли кайзера? Но смысла в этом вопросе не было никакого. Невозможно уберечь того, кто сам себя никогда не берёг.
- А что, собственно, не так? - поинтересовался Оберштайн так буднично, словно его смерть была не преждевременной, а вполне в порядке вещей.
- Оберштайн здесь, вы можете спросить его сами, - сказал Кесслер.
- Как-то невежливо спрашивать людей о том, как они умерли.
- И у Ройенталя вы также можете спросить. Наверняка он расскажет лучше, чем он руководствовался. Или мы можем изложить версию событий с нашей точки зрения, - предложил Кесслер.
- Всё ещё невежливо... лучше изложите.
Я уже слышал краем уха, как в разговоре Ройенталя и Лоэнграмма прозвучало слово "мятеж", и после этого разговора кайзер велел Ройенталю более не показываться ему на глаза, - что, впрочем, было затруднительно: ему, как и мне, некуда было деваться. И сам разговор выглядел напряжённым. Однако сопоставить услышанное я не мог.
- Видите ли, Ройенталь был спровоцирован... или же по собственной воле поднял мятеж, - я склоняюсь к первому варианту.
Надо же. Я удивился тому, насколько не был удивлён. Ройенталь всегда казался человеком, способным пойти против Лоэнграмма. Всё равно что пороховая бочка.
- Впрочем, - продолжал Кесслер, - Тем самым он оказал Империи большую услугу. Та муть, что поднялась в связи с его мятежом, стала заметна, и её легче было убрать. К тому же он сам устранил Трюнихта, который при ином раскладе был бы для нас весьма опасен.
И в то, что Ройенталь мог сознательно действовать на благо Империи, я тоже мог поверить. Просто представления об этом благе у разных людей были чертовски разными.
- Но всё это можно было осуществить и с меньшими потерями, - произнёс Оберштайн.
- Боюсь, на это были бы способны только вы.
- Всех этих жертв можно было бы избежать. Но я не смог это предотвратить.
- Вы не всевидящи. Всего предугадать невозможно.
- Я не выполнил свою задачу.
- Вы слишком ответственны. Это был ваш долг - да, согласен. Но это была не ваша вина.
Как странно говорить о событиях, свидетелем которых я не был. И до которых даже не дожил.
- Давайте выпьем за... что-нибудь, просто так, - подошёл к нам Биттенфельд. - Только я не знаю, за что, если с одним из присутствующих я пить не хочу, а перед другим хотел бы извиниться.
Извиняться? Право, за что? Я сам сделал выбор и видел, что он был правильным.
- Можем выпить за долгие лета живым, - предложил я.
- Или за кайзера, - нашёлся Биттенфельд.
Извиняться он так и не стал, и правильно сделал. Зато вскоре он очень удивлялся, когда Меркатц пришёл благодарить его за то, что погиб от его, Биттенфельда, руки: "Я чувствовал себя как охотник с тонким копьём, на которого мчится кабан"... Да, Меркатц умел признавать чужие заслуги.
А потом и сам Биттенфельд увёл куда-то Оберштайна. Делали ставки, кто кого: Биттенфельд был сильнее и уже не совсем трезв (что также порой служило преимуществом ввиду непредсказуемости), Оберштайн же был хитрее. Однако это была не драка - они просто говорили. Голос у Биттенфельда всегда был громким, и до нас долетали обрывки фраз. "Вы весь вечер говорите что-то непонятное..."
Вино кончалось. Я перешёл на виски с колой, налил Оберштайну по его просьбе. Кирхайс произнёс длинный, запутанный тост о Тристане и Изольде, о том, что правда лучше легенд. За это я пить не стал: пусть легенды остаются. Они ничем не исключают существования правды.
Кто-то из женщин предложил тост за смерть демократии. А вот за это можно было и выпить. Оказалось, что даже некоторые альянсовцы были с этим согласны. А кто-то сказал, что демократия ещё может воскреснуть. Жутковатым, должно быть, зрелищем будет эта гальванизированная демократия доктора Франкенштейна.
Затем надолго слово взял Меркатц, и теперь отнюдь не со всем, что он говорил, я мог согласиться. Все - и те, кто знал его в Империи, и те, кто знал его в Альянсе - поражались его разговорчивости. По-видимому, Меркатц хотел высказать всё, что накопилось за всю его жизнь.
Он говорил, что, служа у Яна, он мог принимать самостоятельные решения, не оглядываясь на командующего. Что у Лоэнграмма тоже было немало инициативных офицеров, но все победы он забирал себе, не давая людям, идущим за ним, возможности снискать славу.
Но он даже не пытался служить у Лоэнграмма - иначе он не заметил бы разницы. Лоэнграмм порицал инициативу, только когда она приводила к пагубным последствиям. А автором всех побед Альянса был "чудотворец Ян" - никто даже не знал имён его офицеров, кроме самого Меркатца. И шли за Лоэнграммом не ради славы - но попробуй это объясни...
- Кто-нибудь из вас, - спрашивал Меркатц, - Мог бы назвать адмирала Лоэнграмма своим другом? Адмирала Кирхайса я не спрашиваю.
- Это больше, чем дружба, - ответил я. - Это верность.
- Верность - слепое чувство.
- Вот уж нет, - возразили мы с Миттермайером хором.
- А кто-нибудь из вас смог бы сказать адмиралу Лоэнграмму, что он не прав?
- Да, вполне, - теперь уже сказали хором я и Кесслер.
Если тот, кому ты верен, не прав, - твой прямой долг сказать ему об этом.
Меркатц говорил, что Ян никогда не хотел, чтобы ему воздвигали памятники. И что люди, которые будут их воздвигать, будут помнить о том, что воздвигают их тому, кто посмеялся бы над этим памятником и облил бы его чаем (тут мне представился Ян в обличье голубя).
- Но почему бы не сократить цепочку, - недоумевал я, - И не поступить проще - не воздвигать памятники?
- Было бы проще, - согласился Меркатц. - Но это же люди! Они всегда будут это делать.
- Вы думаете, я хотел, чтобы мне воздвигали памятники? - спрашивал Лоэнграмм. - В чём же тогда наше отличие?
- В том, что быть легендой, символом - это хорошая работа для мертвецов.
Хмыкнул даже Ян. Становиться символом ему явно хотелось так же никак, как числиться первым гражданином новой Империи. Но с такими поклонниками, как Меркатц, никаких критиков не нужно. Он лепил из Яна парадный портрет в духе Империи старой.
Он намекал на то, что Лоэнграмм стал символом ещё при жизни? И снова мимо. Никто из нас не считал Лоэнграмма божеством. Он был первым среди равных, - так и не может быть у государства больше одного лидера, как не может у человека быть больше одной головы, а у корабля - больше одного капитана. Демократы лишь лгали самим себе, утверждая, будто их лидеры каким-то волшебным образом говорят за всех, а не за себя.
Когда кто-то предложил выпить за равенство, Кесслер напомнил, что все люди рождаются разными, а потому равенства по определению быть не может.
- Не каждый обладает способностью к власти, - сказал Лоэнграмм.
- К власти не может быть способности, - возражал Меркатц.
- Назовите это способностью к управлению, - предложил Кесслер.
- Властью не должен обладать тот, кто к ней стремится, - проговорила Джессика Эдвардс. - Стремиться нужно к другим вещам.
- Кто же управляет в Альянсе, если не те, кто этого хочет? - удивился Лоэнграмм.
- Запрягают, - мрачно подсказал я.
Как глупо - стыдиться своих талантов, своих амбиций. Жить с оглядкой на большинство. Выделился - укоротят! Не дотягиваешься - вытянут!
- Это ваше равенство очень напоминает мне прокрустово ложе, - заметил я.
Меркатц говорил, что Ян не стал уничтожать корабль Лоэнграмма, когда его орудия были направлены на него. Неужели он думал, что Лоэнграмм не поступил бы так же? Не знаю, как это называлось в Альянсе, а у нас это называлось так: слишком легко доставшаяся победа бесчестна и скучна. Лоэнграмм не позволил бы себе лишиться самого лучшего врага.
Чем больше слов, тем меньше действий. Мне начинало казаться, что Меркатц отчаянно ищет себе оправдания, потому что его сердце осталось в Империи, хоть он и служил в Альянсе. Что помешало ему узнать Лоэнграмма получше? Страх возмездия? Обида поражения? Или не изжитые предрассудки старого дворянства, будто Лоэнграмм был их врагом?..
После тоста о равенстве мне хотелось зачитать тост, попавший в мои руки. Но меня опередили дважды. Лоэнграмм предложил выпить за войну - дарующую нам новые горизонты, друзей и врагов, позволяющую войти в историю. Нас было немного - тех, кто согласился за это выпить. Я да Кесслер, кто-то ещё...
- Почему-то я всегда оказываюсь на непопулярной стороне, - сказал он.
- Может, и к лучшему. Меньше народу - больше кислороду.
- На самом деле война, конечно, ужасна. Но для развития государства она необходима.
- А я не считаю её ужасной, - заметил я. - Мне она кажется нейтральной, как лакмусовая бумажка. И если в ком-то она выявляет ужасное... что ж. Но в ком-то она выявляет и прекрасное.
- Всегда ужасно, когда умирают люди.
- Люди умирают не только на войне.
И смерть от болезни, смерть от катастрофы - казались мне страшнее смерти на войне из-за своей нелепости. На войне ты хотя бы знаешь, за что умираешь. И можешь отправиться в Вальгаллу.
Миттермайер произнёс о том, что говорить с другом на языке войны - тоже своего рода радость. Сам он этого мнения, впрочем, не разделял.
- За достойных врагов? - приподнял бокал я.
- Не дай вам боги столкнуться с вражеским флотом и знать, что ты стреляешь в своего друга, - прошептал Миттермайер.
- Мне доводилось столкнуться, - произнёс Меркатц. - И я был рад этой встрече.
Быстрыми шагами он преодолел весь зал, чтобы соединить наши бокалы. И это было первым светлым моментом в этом словоблудии.
- Я бы не назвал это радостью, - сомневался Миттермайер.
- Почему нет? Это радость от того, что вы оба на своих местах и оба исполняете свою службу. Что твой друг сражается за свои идеалы.
Всё так. Я разочаровался бы в друге, который сбежит с поля боя. А умереть от руки друга - редкая удача. Ведь это Меркатц - а не "чудотворец Ян" - мог считать "Асгрим" своим трофеем. С тех самых пор, как мы расстались, я мог назвать Меркатца врагом, но предателем не назвал бы никогда.
- Что же вы? - спросил Миттермайер Лоэнграмма, по обыкновению не сдвинувшегося с места.
- Лучшие сражения в своей жизни я провёл с тем, кого хотел бы назвать своим другом, - с улыбкой произнёс Лоэнграмм.
Наконец и я воспользовался паузой в вещании Меркатца и воспользовался доставшимся мне тостом. Его неизвестный автор даже выразился стихами...
- Мне предлагается выпить за свободу от долга. Но это оксюморон. Долг - это и есть свобода. Свобода выбрать то, чему ты служишь, и следовать этому долгу. Свобода взять на себя ответственность. Сегодня долг так часто путали с несвободой, оковами, обузой, - но в том, чтобы отступиться от долга, капитулировать, свободы нет.
- Если долг - это свобода, - спросила меня Эльфрида, - То свобода от чего?
- Свобода не может быть от чего-то, она просто есть.
- Нет, может.
- Тогда, быть может, - свобода от того, чтобы выбрали за тебя.
- Я согласен с вами, - сказал Меркатц, - Но не во всём.
- А в чём - нет?
- Я надеюсь, что в новом мире люди смогут быть свободными и без долга.
- Без долга - это не свобода... это называется иначе. Это воля. Когда тебя ничто не ограничивает, ничто ни сдерживает - ни долг, ни совесть... да, воля и есть.
- И всё же, почему вы улетели на Изерлон? - спрашивал Меркатца Лоэнграмм.
- Я служил адмиралу Яну, потому что он думал о людях...
- Разве я не думал о людях? Я проводил реформы. В новой Империи больше не обвиняют людей без суда. В новой Империи больше не торгуют людьми.
- Вы самонадеянны, если думаете, что можете изменить мир в одиночку. Совсем как Рудольф Первый. Такие люди не желают делиться властью, другие им только мешают. Скажите, это и ваш случай?
- У меня есть соратники.
- А, допустим, фермер, если он хочет бороться с коррупцией...
- Он и слова-то такого не знает, - вставил Кесслер.
Как наивно думать, что с каждым встречным можно советоваться. Простые люди не любят перемены, они захотят оставить всё как есть. Решать задачи должны компетентные люди, а не толпа профанов.
- Дети после летних каникул не хотят идти в школу, - пытался объяснить Кесслер. - Но родители заставляют их учиться.
- Вы разрушили систему, Лоэнграмм, - продолжал Меркатц, - Просто потому, что она не соответствовала вашим личным эстетическим и этическим представлениям. Но не дали ничего взамен, и всё покатилось к хаосу.
Вот это уж точно было неправдой. Мир, в котором стало легче дышать, в котором аристократы не упивались своей безнаказанностью, никак нельзя было назвать хаосом.
- Яну также не нравилась система, в которой он существовал, - говорил Меркатц. - Но вместо того, чтобы разрушить её, он менял её изнутри.
- Именно поэтому он и проиграл, - заметил Лоэнграмм.
Даже я, не особенно следя за новостями из Альянса, был наслышан о том, как тамошнее правительство обращалось с Яном ВэньЛи. Оно даже подвергало его суду, и спасло его лишь то, что правительство ещё намеревалось его использовать. Когда терпишь то, что терпеть нельзя, - это не говорит в твою пользу. Ян имел всё для того, чтобы изменить мир к лучшему. Но изменил его Лоэнграмм.
- В старой Империи была система противовесов. У аристократов были свои обязательства перед людьми...
- Которыми они пренебрегали, - сказал Лоэнграмм.
- ...Аристократы сдерживали кайзера, он вынужден был считаться со своим окружением.
- Его окружение были лизоблюдами, - заметил я.
Не говоря уж о том, что "сдерживали" они императора в свою пользу. И в этой пользе многие были весьма неумеренны, что оборачивалось ущербом для всей остальной Империи.
- А что насчёт тех, кто не вписался в новый мир? Кто привык к старым порядкам?
- Вы предлагаете равняться на отстающих? - полюбопытствовал я.
Если кто-то не был готов меняться - я искренне считал, что это было их проблемами. В конце концов, их никто не расстреливал за приверженность старым традициям до тех пор, пока они не занимались государственной изменой или порабощением других людей.
- Нет. Я предлагаю к ним прислушаться. Что делать тем, кто не смог измениться и кому в новом мире места нет?
Бедненькие аристократы, которых сбросили с вершины пищевой цепочки, которую они занимали просто по факту рождения. А как насчёт тех, кому не было места в старом мире? Как насчёт меня, голодавшего потому, что всё доставалось господам сюзеренам?
- Скажите это законам эволюции, - посоветовал я.
- Если бы вы удосужились полюбопытствовать, - сказал Лоэнграмм, - То специально для тех, кто не хочет меняться, я создал систему социальных гарантий. Раньше такой системы не было и в помине. Всем было просто плевать на людей, остававшихся за бортом.
- У каждой системы есть недостатки, - упорствовал Меркатц. - Но система была.
- Рано или поздно эта система стагнировала бы, - сказал я. - Она уже начинала гнить.
- И что предлагаете вы? Ничего не менять? - уточнил Лоэнграмм. - Вам так нравилась старая Империя?
- Если бы она мне нравилась, я бы её не покинул.
Значит, менять надо так, как Ян? Но даже если так - то почему Меркатц не остался, как говорил Кесслер, работать над улучшением своего дома, а дезертировал под крылышко Яна?..
Меркатц, казалось, выдохся, но Ян перехватил эстафету.
- Очень легко проводить реформы в авторитарном государстве, - он говорил так устало, словно сам себе уже не верил. - Но не всегда нужно идти по самому лёгкому пути. Так можно и заиграться.
Но зачем всё усложнять? Зачем преодолевать сопротивление, которого можно избежать?..
- Неужели вы думаете, что у нас нет возможности сменить зарвавшегося правителя? - поинтересовался я.
- Разве что преступным способом, посредством мятежа.
- А демократический мятеж не преступен? - опешил я.
Вот ещё одна святая простота. Ян вправду думал, что демократический правитель, начавший действовать против интересов своих подданных (хм, точнее, граждан), добровольно откажется от власти? Неужели беспорядки в Альянсе ничему его не научили? И Альянс по сей день нёс на знамени имя Хайнессена - мятежника... Какой же лицемерной штукой была демократия, в добавок к тому, что там не знали о чести, долге и достоинстве, а верность, как выражался Ян, "понимали по-своему".
Вечер переломился, когда Эльфрида вновь объявила свой тост. Вернее, привлекла к себе внимание. Она спела песню, а затем прошла прямиком к столу, за которым сидел Лоэнграмм, и заявила:
- Убирайся вон, мальчик.
Кто вложил в её руку бластер - Ройенталь?!.. Кирхайс заслонил Лоэнграмма собой, словно того можно было убить дважды, но кайзер спокойно попросил:
- Не нужно защищать меня от женщины.
Сперва я подумал о том, что её положение хозяйки заведения, её пол, и то, что мы были мертвы, - что всё это позволяло ей упиваться безнаказанностью. Но вскоре я понял, что ошибся. Это было более всего похоже на безумие - и других оправданий ей не требовалось. Она назвалась единственной выжившей из потомков Лихтенладе. Говорила о том, как все её родственники были убиты, включая десятилетнего мальчика. Чего она хотела? Раскаяния? Оно не воскресит её семью. Нет, она хотела лишь позлорадствовать. Она многократно повторяла, что мы мертвы, а она жива, как будто один этот факт делал её победительницей.
Оберштайн попытался приблизиться к ней и образумить её, но это было заведомо провальным решением.
- Не вмешивайтесь в истерику, Оберштайн, - посоветовал я. - Она прекратится сама.
- А ты кто такой? - Эльфрида, ослеплённая яростью, на меня даже не обернулась. - Ты никто. Пройдёт время, и твоего имени никто не вспомнит. Его уже сейчас никто не помнит.
- Я сражался не для того, чтобы меня помнили, - негромко заметил я.
Это стихийное бедствие оставалось только переждать. Мне было мучительно стыдно - не за себя, а за эту женщину. Вместо того, чтобы отстаивать свою правоту, пока все мы были ещё живы, она предпочла дождаться нашей смерти и лягнуть дохлого льва.
- Вы мертвы, - ликовала она. - Вы все мертвы. Вас нет. А я жива!
- Достойная смерть лучше чёрт знает какой жизни, - заметил я, ни к кому конкретно не обращаясь. - Я бы предпочёл ещё хоть десять раз умереть за то, за что я умер, и так же, как я умер, чем жить так, как она.
И посреди этой какофонии фарса ко мне подошёл - мимо беснующейся женщины, как сквозь буран - Ян ВэньЛи и протянул бокал, на самом дне которого плескалась какая-то муть вроде лимонада. Я не сразу понял, чего он хочет.
- Вам налить?..
- Нет.
Он соприкоснулся своим бокалом с моим, безмятежно и грустно улыбаясь. Я не знал, какую из моих фраз он умудрился услышать и пришёл поддержать, - но это было вторым светлым моментом вечера.
- Пейте! - выкрикивала Эльфрида, которую вновь отбросило к противоположной стене зала. - Я приказываю вам: пейте! Это моё вино! Это мой дом! Это я призвала вас сюда! Я захотела, и вы пришли! Здесь всё моё! Пейте!
И, разрыдавшись, она выбежала вон.
- Что ей следовало бы выпить, так это валерьянки, - пробормотал я.
Вот, значит, как. Своим появлением среди живых мы были обязаны её желанию плюнуть нам в лицо. Когда-то в старой Империи среди скучающих аристократов, особенно тех, кто не мог позволить себе более дорогостоящие развлечения, но желал привлечь в свой салон гостей, были популярны спиритические сеансы. Я ни на грош не верил в это шарлатанство, но думал порой, как унизили бы эти люди своих седых предков, своих покойных супругов, если бы в самом деле вытащили их тени из небытия напоказ толпе, как кроликов из шляпы...
Некоторые джентльмены последовали за женщиной, но тщетно - из соседней комнаты раздавались только крики: "Вон! Все убирайтесь вон!".
- Кажется, вокруг неё слишком много мёртвых, - решил Кесслер и тоже направился туда.
Судя по тому, что некоторое время спустя рыдания затихли, из Кесслера был неплохой целитель душ.
- Я требую признать, что семья Лихтенладе была расстреляна по ложному обвинению, - заявил Ройенталь.
- Вы требуете? У меня?.. - удивился Лоэнграмм.
- Если вы исполните моё требование, я исполню ваше.
- Если я сделаю то, что вы хотите, вы обещаете мне уйти, а если не сделаю, вы грозитесь уйти... Что ж, будь по-вашему.
Неужели хоть кто-то из нас не понимал, что обвинение Лихтенладе было преждевременным - однако оправданным и необходимым? Мы не наивные щенки. И Оберштайн зря пытался взять всю вину на себя. И неужели причиной всего - мятежа Ройенталя и того, что он был заодно с этой женщиной - был тот злополучный расстрел? Почему Лихтенладе, почему, скажем, не Вермиллион? Почему бы не посчитать, сколько там было десятилетних мальчиков? Ах, потому, что Вермиллион был чужой заботой, а расстрел заставили производить собственными руками? Потому, что у фройляйн Эльфриды были такие красивые... глаза?..
Лучше бы Ройенталь пошёл против Лоэнграмма, называя его тираном. Если бы он выступил за сколь угодно ошибочные убеждения, я мог бы его уважать. Но восстать из-за собственной уязвлённой сентиментальности, когда единственный раз пришлось исполнять грязную работу, из-за женщины поднять оружие против своего кайзера, против своего друга Миттермайера и других верных Империи людей... Как мерзко.
- Хорошо, я признаю, что обвинение семьи Лихтенладе было ложным. Вы довольны?
- Я позову её?
- Зачем? - простонал я. - Ради ещё одной истерики?
- Или нет, - без особой уверенности предположил Ройенталь.
- Зовите, - разрешил Лоэнграмм. - Только в этот раз держите в руках свою... женщину.
Ройенталь привёл Эльфриду. Он в самом деле пытался её удержать, но куда там.
- Я признаю, что члены семьи Лихтенладе были казнены по ложному обвинению, - спокойно повторил Лоэнграмм. - Я сожалею, что вы оказались в таком положении. Я объявляю вам помилование как последней представительнице этой семьи.
Разумеется, это ничего не изменило. Разумеется, ни сожаления, ни помилование от уже мёртвого кайзера были ей не нужны. Всё началось заново - Эльфрида рвалась к столу Лоэнграмма и сыпала оскорблениями.
- Я же говорил, - заметил я.
- А вашего мнения никто не спрашивал, вы... тот, чьего имени никто не помнит...
- А я ведь вам представлялся, - напомнил я.
- А это не важно. Какая разница? Биттенфельд... Фаренхайт... Миттермайер... Ян ВэньЛи... всё это совсем ничего не значит. Всё это просто слова.
- Жаль, если для вас так, - негромко произнёс Миттермайер.
И ведь эта женщина в начале вечера пила за вежливость. Как причудливо всё оборачивается! Впрочем, громче всех о неуважении в свой адрес всегда кричат те, кто сам не прочь оскорбить другого.
В конце вечера произошло ещё несколько знаменательных событий. Во-первых, Юлиан Минц, тот самый наследник Яна ВэньЛи, прочитал торжественную речь с табуретки, в которой (речи, не табуретке) складывал с себя полномочия главнокомандующего. Проще говоря, снимал с себя всяческую ответственность.
- Кажется, я понял суть демократии! - осенило меня. - Это система, в которой никто не хочет брать на себя ответственность. И каждый перекладывает её на чужую голову.
Во-вторых, Ройенталь, который не так давно говорил Яну, что брать на себя вину за гибель следовавших за ним людей - это гордыня, ведь не всё в мире зависит от одного человека, - сам заявил, что он не достоин второго шанса, что его помнить не стоит, ведь он не может быть достойным примером, а быть предостережением в будущем не понадобится. Что, стало быть, лучше его вовсе забыть, что у его сына уже есть отец - Миттермайер. А метить в великие грешники - гордыня не меньшая, чем в великие праведники. Во-первых, я бы на его месте не думал столь оптимистично о будущем, а во-вторых... к нему были милосердны, говоря, что он был нашим другом. Действительно, был. И Лоэнграмм не так давно говорил, когда кто-то сказал, что им стоило бы родиться в разное время: что в таком случае они бы не встретились и у него не было бы такого ценного соратника в лице Ройенталя...
В-третьих, Лоэнграмм отправил Кирхайса "погладить Оберштайна". Если бы Оберштайну это помогло - ну, не знаю насчёт погладить, а обнять я бы его обнял. Они долго о чём-то говорили в углу, и затем я увидел, что Оберштайн снимает повязку. Медленно, жмурясь на непривычное солнце, - а косые и золотые предрассветные лучи как нарочно падали из окна в аккурат на него. Не знаю, что за волшебство сотворил Кирхайс, но Оберштайн прозрел.
- Я считаю вас другом, - говорил Кирхайс.
- Не вы один, - добавил я. - Если друг - это тот, кому ты полностью доверяешь, то и я могу считать вас своим другом, даже если вы не считаете меня своим.
- Я бы не назвал вас другом, - сказал Миттермайер, - Но соратником - да.
Кирхайс, похоже, и сам не знал, что именно сделал.
- Я могу и с кем-нибудь из вас поговорить, - предложил он. - Вдруг вам тоже станет легче.
Мне сделалось любопытно. Хотя не то чтобы меня что-то угнетало, кроме старой формы на мне и невозможности отсюда уйти.
- Поговорите со мной, - сказал я. - Мне жаль, что мы не успели познакомиться при жизни, но я рад узнать вас сейчас.
Мы вышли из зала и дошли до кухни. Я чувствовал себя несколько неловко в этой формальной беседе, как будто я обращался к Кирхайсу за услугой, но сам толком не знал, что мне нужно.
- Я, если честно, не знаю, с чего начать, - признался я.
- Начните с того, что вас тревожит. Что держит вас здесь.
- Да вроде ничего не держит. Я узнал всё, что хотел... - и что не хотел бы, тоже узнал. - Но я чувствую себя чужим в новом мире. Быть может, поэтому на мне эта старая форма.
- А на мне - новая, - заметил Кирхайс. - Хотя я её не застал. Наверняка это что-то значит. Вас что-то связывает со старым миром? Вам что-то нравилось там?
- Да ничего мне там не нравилось...
- Вас что-то не устраивает сейчас? Вы хотели бы что-то изменить?
- Пожалуй, всё устраивает. Разве что я действительно хотел бы услышать, что я имею какое-то отношение к миру новому. Как я уже говорил, я сражался не ради славы, нет. Но всё же...
- Поговорите об этом. Поговорите с теми, с кем хотели бы поговорить. Раз у нас есть этот шанс, и другого шанса может не представиться. В конце концов, вы ничего не потеряете от попытки. Вы ведь уже мертвы.
- Да, пожалуй, стоит поговорить. Не задав вопроса, ответа не услышишь. Осталось лишь сформулировать этот вопрос...
Нам был дан шанс поговорить с живыми. Но живые едва ли могли ответить мне на вопрос, достаточно ли я сделал для новой Империи, для своего кайзера. Об этом нужно было спрашивать лишь у самого Лоэнграмма. Но как спрашивать? Не покажется ли это гордыней? Не будет ли выпрошенная похвала достаточно искренней? Я так и вернулся с кухни вслед за Кирхайсом, не зная, в какой момент обратиться к Лоэнграмму.
Ройенталь с Шёнкопфом решили для удовольствия подраться, а Ян трогательно их разнимал, как староста-отличник разнимает двух задир. Я сидел на диване, а у меня на коленях сидел пушистый и тёплый кот, и я гладил его, расчёсывал пальцами старчески свалявшуюся шерсть и почёсывал за ушами. Вечер подходил к концу, и подходил к концу даже виски. К счастью, обнаружилась ещё одна бутылка вина.
- In vino veritas, как говорили наши далёкие предки, - провозгласил я.
- Они разбавляли вино, - поморщился Миттермайер.
- Разбавленная истина... что-то в этом есть. Возможно, так она становится чуть менее горькой.
- Истина всегда горька.
- Да, но некоторые умудряются налить в неё столько воды, что она становится почти неощутима. Все мы знаем, кто эти некоторые.
Оберштайн произнёс тост. Этот тост появился у него в руках, казалось, раньше, чем мой - в моих, и я вскоре понял, почему он так долго откладывал момент. Оберштайн предлагал выпить за то, что героев больше не будет. Они остались в прошлом - и те, кого когда-то придумали сказители старой Земли, и те, кто умер совсем недавно. И снова казалось, что себя Оберштайн по скромности к таким героям не причислял.
- Можно расширить понятие героя, - заметил я. - Каждый, кто что-то делает для этого мира, может стать героем. И герои ещё будут рождаться. Иначе никак.
- Это будут уже другие герои, - с энтузиазмом добавил Меркатц.
- Фермеры?.. - поинтересовался я.
Последним - или одним из последних - был тост Фредерики Гринхилл-Ян. Она хотела выпить за мечту - мечту о том, что однажды никто не будет умирать и все будут возвращаться. Эта мечта была совершенно, вопиюще несбыточной, но кто я такой, чтобы не выпить за мечту? Мечтать не вредно, более того - порой полезно. Мечты становятся крыльями.
- Кажется, это первый тост, за который все выпили единодушно, - порадовался Меркатц. - Хороший знак, господа, хороший знак!
Фрау Фредерика с наслаждением рвала тост на мелкие клочки.
- В топку. В... ядерный реактор!
- Мечты - хорошее топливо, - признал я.
Пришло время уходить. Прощаться. Возвращаться. Не было какого-либо сигнала, просто снова открылась дверь, и все ощутили это. Живые махали нам руками, как машут отходящему с космопорта кораблю. Я оглядел напоследок лица тех, кого оставлял, и отдал честь. Со мной попрощались ответным салютом. Миттермайер, Биттенфельд, Кесслер. До встречи. Пусть она будет не скорой.
Кто-то протягивал друг другу руки для рукопожатий. Руки разжимались, словно бездна между нами расширялась. Кто-то по разные стороны свёл вместе бокалы - и разбил их вдребезги. Над зыбкой гранью между живым и мёртвым разнёсся последний возглас Эльфриды:
- Будьте вы прокляты! И будьте благословенны...
Первым меня заметил фон Меркатц. Он тоже был мёртв, это я понял сразу, - нет, внешне он ничем не отличался от живых, но ощущался иначе: мёртвый и живой - всё равно что камень и текучая вода. Я протянул ему руку, он сжал её и долго не отпускал.
- Невероятно, что это произошло с нами, - говорил он.
- Рано или поздно это должно было произойти. В конце концов, все люди смертны.
- Иногда - внезапно смертны.
- Да. Внезапно.
- Вы не жалеете о своём выборе?
- Нет. Ничуть.
- Я тоже. Мне видится нечто правильное в том, что мы оказались на разных сторонах.
- Нечто вроде равновесия?
- Именно. Я командовал людьми Яна ВэньЛи, чтобы научить их верности, умению следовать своим ценностям, а вы... Судя по тому, какие почести воздали вам в Империи, вы со своей задачей справились. Я горжусь вами, Фаренхайт.
- Рад это слышать.
Я хотел поинтересоваться, усвоили ли в Альянсе урок, который преподал им, как он думал, Меркатц, - но он уже растворился в толпе. Я надеялся, что он не думал, будто я остался в Империи, чтобы научить сторонников Лоэнграмма чему бы то ни было.
Я сделал ещё шаг по направлению к столу. Сколько же в этом небольшом зале было мертвецов! Немногие живые были так увлечены разговорами с ними, что на меня более никто не обращал внимания. Я наливал себе вина, когда - прямо передо мной - появился фон Лоэнграмм.
Несколько мгновений я был так потрясён тем, что и он пребывал среди мертвецов, что просто сжимал бокал. И лишь когда кто-то восликнул "Зиг кайзер!" - это вывело меня из оцепенения, и я отдал честь. Есть вещи, которые смерть не меняет, которые превыше смерти.
Затем все разбились по двое. С Лоэнграммом был Кирхайс. С Ройенталем - Миттермайер. С почти не меньшим удивлением я заметил среди мертвецов Яна ВэньЛи. На его плечах был нелепый плащ имперского пурпура, а кот у него на руках был жив, хоть и почтенного возраста.
Мой взгляд упал на Оберштайна, с которым беседовал Кесслер. На его глазах была глухая чёрная повязка. Когда-то становилось не по себе от неподвижного взгляда его электронных глаз, но теперь видеть его таким... видеть незрячим человека, привыкшего контролировать всё вокруг себя, оказалось ещё страшнее. Никто не заслуживал такого. Особенно в вечности.
- И вы, Оберштайн... - проговорил я, приблизившись.
- Герр Фаренхайт? - он узнал меня безошибочно.
- Он самый.
- Но вы же умерли давно. А я... - он обратился к Кесслеру: - Как давно я умер?
- Вот уже две недели, как вас нет с нами.
- Что привело вас сюда? - этот вопрос был уже адресован мне.
- Не знаю. Но я рад убедиться, что Биттенфельд жив.
- Быть может, поэтому все мы здесь, - предположил Оберштайн.
- Чтобы убедиться?..
Вечер начался с того, что рыжеволосая женщина, бывшая среди живых, выплеснула бокал вина в лицо Биттенфельду, который имел неосторожность назвать её "торговкой". Так мы узнали, что она - хозяйка этого заведения и мы пьём её вино. Показалось, будто хозяйка попрекает куском всех непрошеных мертвецов. Мне нечем было заплатить, и я бы ушёл, если бы мне было куда идти. Не слоняться же по улицам неприкаянным призраком. Но хозяйка объявила, что за всех заплатит Биттенфельд, тот трогательно парировал, что сумеет заплатить за своего кайзера, и конфликт был исчерпан.
Она же провозгласила первый тост - за вежливость не чокаясь. Не Миттермайер ли сказал потом, что вежливость скрывает правду?..
- Как к вам обращаться, фрау? - спросил я её.
- Фройляйн Эльфрида.
- Очень приятно. Адальберт фон Фаренхайт.
Это был первый и последний раз, когда я представлялся в тот вечер. Взглянув на державшихся поодаль двух женщин, одетых по моде Альянса, я понял, что не знаю или не узнаю их, но не знал, уместно ли познакомиться. "Мы, кажется, не представлены" - так говорят на светских приёмах, а не в кабаках, тем паче таких, где мёртвых вдвое больше, чем живых. Я так и не решился подойти к ним.
Выручил Кесслер, который служил Оберштайну глазами и описывал всё, что видел. Он назвал имя Джессики Эдвардс. Ведь так звали женщину, убитую во время беспорядков в Альянсе... тогда я не смотрел новостей. Так при всяком удобном случае я стал обращаться за справкой к Кесслеру.
- Кстати о том, где мы... К чёрту подробности - какая планета?
- Феззан.
- И что вы с... герром Миттермайером и герром Биттенфельдом, - я не без содрогания осознал, что перечислил всех живых, - Делаете на Феззане?
Но что-то помешало Кесслеру мне ответить.
В другой раз я услышал, как он говорит об императрице Хильдегарде, которая от лица Империи вела переговоры с Альянсом. Значит, всё-таки... То, что фройляйн Мариендорф стала фрау фон Лоэнграмм, было отрадно. То, что Альянс ещё не был уничтожен, - не очень, но если переговоры были волей императрицы, я не мог не подчиниться.
- А кто же выступает от лица Альянса? - полюбопытствовал я.
- Тёмная лошадка. Юлиан Минц, воспитанник и преемник Яна ВэньЛи. И Фредерика Гринхилл-Ян.
- Демократическая династия Ян! - восхитился я.
Лоэнграмм и Ян о чём-то долго говорили. Наконец-то они встретились не на поле боя. Лоэнграмм, улыбаясь, говорил, что Ян не может обойтись без насмешек; Ройенталь заметил, что насмешка пригождается тогда, когда не можешь выстрелить.
К слову о насмешках, следующий тост был за Меркатцем. Он предложил выпить за Яна ВэньЛи как за первого гражданина новой Империи. Он долго и красиво говорил о том, что Империя - это не воля одного человека, а люди, что недостаточно назвать территорию Империей, чтобы она стала таковой. Я охотно выпил с ним, поскольку всегда говорил, что Яну стоило бы родиться в Империи, и тогда он сражался бы на нашей стороне. Демократия, за которую он сражался по какой-то нелепой иронии судьбы, была совершенно его не достойна.
А представители Альянса пить отказались, хоть Меркатц и говорил им, что Империя - всего лишь слово и можно воспользоваться другим. Он был до странного близок к тому, чтобы утверждать, будто Империя и демократия - это одно и то же. И всё же это было хорошей шуткой.
Уместен был и тост Кесслера. Он вспомнил день, когда Ройенталь спросил, что такое Империя. Тогда кто-то, - возможно, сам Кесслер, - ответил, что Империя - это дом.
- Я помню этот день, - кивнул я. - Это были вы.
- Давайте выпьем за тех, кто работает над тем, чтобы свой дом улучшить. А не покидает его, когда что-то в доме не нравится, как розенриттеры и герр Меркатц.
Я понимал, что он пил в том числе и за Оберштайна, который так редко удостаивался благодарности за свою незаметную работу, а чаще вызывал ею негодование.
- Мне кажется, герр Меркатц попытался взять кусочек своего дома с собой и привить его на новом месте, - предположил я. - Не знаю, насколько это у него получилось.
- Взорвать Союз изнутри Империей?.. - задумался Кесслер.
- Альянс и сам неплохо справляется, - заметил Оберштайн.
- Как многое я пропустил, - говорил я, оглядывая собравшихся и прислушиваясь к разговорам. - Ройенталь, Оберштайн, Лоэнграмм... Я даже не спрашиваю, какого чёрта...
С самого начала на языке вертелся вопрос: как вы не уберегли кайзера? Но смысла в этом вопросе не было никакого. Невозможно уберечь того, кто сам себя никогда не берёг.
- А что, собственно, не так? - поинтересовался Оберштайн так буднично, словно его смерть была не преждевременной, а вполне в порядке вещей.
- Оберштайн здесь, вы можете спросить его сами, - сказал Кесслер.
- Как-то невежливо спрашивать людей о том, как они умерли.
- И у Ройенталя вы также можете спросить. Наверняка он расскажет лучше, чем он руководствовался. Или мы можем изложить версию событий с нашей точки зрения, - предложил Кесслер.
- Всё ещё невежливо... лучше изложите.
Я уже слышал краем уха, как в разговоре Ройенталя и Лоэнграмма прозвучало слово "мятеж", и после этого разговора кайзер велел Ройенталю более не показываться ему на глаза, - что, впрочем, было затруднительно: ему, как и мне, некуда было деваться. И сам разговор выглядел напряжённым. Однако сопоставить услышанное я не мог.
- Видите ли, Ройенталь был спровоцирован... или же по собственной воле поднял мятеж, - я склоняюсь к первому варианту.
Надо же. Я удивился тому, насколько не был удивлён. Ройенталь всегда казался человеком, способным пойти против Лоэнграмма. Всё равно что пороховая бочка.
- Впрочем, - продолжал Кесслер, - Тем самым он оказал Империи большую услугу. Та муть, что поднялась в связи с его мятежом, стала заметна, и её легче было убрать. К тому же он сам устранил Трюнихта, который при ином раскладе был бы для нас весьма опасен.
И в то, что Ройенталь мог сознательно действовать на благо Империи, я тоже мог поверить. Просто представления об этом благе у разных людей были чертовски разными.
- Но всё это можно было осуществить и с меньшими потерями, - произнёс Оберштайн.
- Боюсь, на это были бы способны только вы.
- Всех этих жертв можно было бы избежать. Но я не смог это предотвратить.
- Вы не всевидящи. Всего предугадать невозможно.
- Я не выполнил свою задачу.
- Вы слишком ответственны. Это был ваш долг - да, согласен. Но это была не ваша вина.
Как странно говорить о событиях, свидетелем которых я не был. И до которых даже не дожил.
- Давайте выпьем за... что-нибудь, просто так, - подошёл к нам Биттенфельд. - Только я не знаю, за что, если с одним из присутствующих я пить не хочу, а перед другим хотел бы извиниться.
Извиняться? Право, за что? Я сам сделал выбор и видел, что он был правильным.
- Можем выпить за долгие лета живым, - предложил я.
- Или за кайзера, - нашёлся Биттенфельд.
Извиняться он так и не стал, и правильно сделал. Зато вскоре он очень удивлялся, когда Меркатц пришёл благодарить его за то, что погиб от его, Биттенфельда, руки: "Я чувствовал себя как охотник с тонким копьём, на которого мчится кабан"... Да, Меркатц умел признавать чужие заслуги.
А потом и сам Биттенфельд увёл куда-то Оберштайна. Делали ставки, кто кого: Биттенфельд был сильнее и уже не совсем трезв (что также порой служило преимуществом ввиду непредсказуемости), Оберштайн же был хитрее. Однако это была не драка - они просто говорили. Голос у Биттенфельда всегда был громким, и до нас долетали обрывки фраз. "Вы весь вечер говорите что-то непонятное..."
Вино кончалось. Я перешёл на виски с колой, налил Оберштайну по его просьбе. Кирхайс произнёс длинный, запутанный тост о Тристане и Изольде, о том, что правда лучше легенд. За это я пить не стал: пусть легенды остаются. Они ничем не исключают существования правды.
Кто-то из женщин предложил тост за смерть демократии. А вот за это можно было и выпить. Оказалось, что даже некоторые альянсовцы были с этим согласны. А кто-то сказал, что демократия ещё может воскреснуть. Жутковатым, должно быть, зрелищем будет эта гальванизированная демократия доктора Франкенштейна.
Затем надолго слово взял Меркатц, и теперь отнюдь не со всем, что он говорил, я мог согласиться. Все - и те, кто знал его в Империи, и те, кто знал его в Альянсе - поражались его разговорчивости. По-видимому, Меркатц хотел высказать всё, что накопилось за всю его жизнь.
Он говорил, что, служа у Яна, он мог принимать самостоятельные решения, не оглядываясь на командующего. Что у Лоэнграмма тоже было немало инициативных офицеров, но все победы он забирал себе, не давая людям, идущим за ним, возможности снискать славу.
Но он даже не пытался служить у Лоэнграмма - иначе он не заметил бы разницы. Лоэнграмм порицал инициативу, только когда она приводила к пагубным последствиям. А автором всех побед Альянса был "чудотворец Ян" - никто даже не знал имён его офицеров, кроме самого Меркатца. И шли за Лоэнграммом не ради славы - но попробуй это объясни...
- Кто-нибудь из вас, - спрашивал Меркатц, - Мог бы назвать адмирала Лоэнграмма своим другом? Адмирала Кирхайса я не спрашиваю.
- Это больше, чем дружба, - ответил я. - Это верность.
- Верность - слепое чувство.
- Вот уж нет, - возразили мы с Миттермайером хором.
- А кто-нибудь из вас смог бы сказать адмиралу Лоэнграмму, что он не прав?
- Да, вполне, - теперь уже сказали хором я и Кесслер.
Если тот, кому ты верен, не прав, - твой прямой долг сказать ему об этом.
Меркатц говорил, что Ян никогда не хотел, чтобы ему воздвигали памятники. И что люди, которые будут их воздвигать, будут помнить о том, что воздвигают их тому, кто посмеялся бы над этим памятником и облил бы его чаем (тут мне представился Ян в обличье голубя).
- Но почему бы не сократить цепочку, - недоумевал я, - И не поступить проще - не воздвигать памятники?
- Было бы проще, - согласился Меркатц. - Но это же люди! Они всегда будут это делать.
- Вы думаете, я хотел, чтобы мне воздвигали памятники? - спрашивал Лоэнграмм. - В чём же тогда наше отличие?
- В том, что быть легендой, символом - это хорошая работа для мертвецов.
Хмыкнул даже Ян. Становиться символом ему явно хотелось так же никак, как числиться первым гражданином новой Империи. Но с такими поклонниками, как Меркатц, никаких критиков не нужно. Он лепил из Яна парадный портрет в духе Империи старой.
Он намекал на то, что Лоэнграмм стал символом ещё при жизни? И снова мимо. Никто из нас не считал Лоэнграмма божеством. Он был первым среди равных, - так и не может быть у государства больше одного лидера, как не может у человека быть больше одной головы, а у корабля - больше одного капитана. Демократы лишь лгали самим себе, утверждая, будто их лидеры каким-то волшебным образом говорят за всех, а не за себя.
Когда кто-то предложил выпить за равенство, Кесслер напомнил, что все люди рождаются разными, а потому равенства по определению быть не может.
- Не каждый обладает способностью к власти, - сказал Лоэнграмм.
- К власти не может быть способности, - возражал Меркатц.
- Назовите это способностью к управлению, - предложил Кесслер.
- Властью не должен обладать тот, кто к ней стремится, - проговорила Джессика Эдвардс. - Стремиться нужно к другим вещам.
- Кто же управляет в Альянсе, если не те, кто этого хочет? - удивился Лоэнграмм.
- Запрягают, - мрачно подсказал я.
Как глупо - стыдиться своих талантов, своих амбиций. Жить с оглядкой на большинство. Выделился - укоротят! Не дотягиваешься - вытянут!
- Это ваше равенство очень напоминает мне прокрустово ложе, - заметил я.
Меркатц говорил, что Ян не стал уничтожать корабль Лоэнграмма, когда его орудия были направлены на него. Неужели он думал, что Лоэнграмм не поступил бы так же? Не знаю, как это называлось в Альянсе, а у нас это называлось так: слишком легко доставшаяся победа бесчестна и скучна. Лоэнграмм не позволил бы себе лишиться самого лучшего врага.
Чем больше слов, тем меньше действий. Мне начинало казаться, что Меркатц отчаянно ищет себе оправдания, потому что его сердце осталось в Империи, хоть он и служил в Альянсе. Что помешало ему узнать Лоэнграмма получше? Страх возмездия? Обида поражения? Или не изжитые предрассудки старого дворянства, будто Лоэнграмм был их врагом?..
После тоста о равенстве мне хотелось зачитать тост, попавший в мои руки. Но меня опередили дважды. Лоэнграмм предложил выпить за войну - дарующую нам новые горизонты, друзей и врагов, позволяющую войти в историю. Нас было немного - тех, кто согласился за это выпить. Я да Кесслер, кто-то ещё...
- Почему-то я всегда оказываюсь на непопулярной стороне, - сказал он.
- Может, и к лучшему. Меньше народу - больше кислороду.
- На самом деле война, конечно, ужасна. Но для развития государства она необходима.
- А я не считаю её ужасной, - заметил я. - Мне она кажется нейтральной, как лакмусовая бумажка. И если в ком-то она выявляет ужасное... что ж. Но в ком-то она выявляет и прекрасное.
- Всегда ужасно, когда умирают люди.
- Люди умирают не только на войне.
И смерть от болезни, смерть от катастрофы - казались мне страшнее смерти на войне из-за своей нелепости. На войне ты хотя бы знаешь, за что умираешь. И можешь отправиться в Вальгаллу.
Миттермайер произнёс о том, что говорить с другом на языке войны - тоже своего рода радость. Сам он этого мнения, впрочем, не разделял.
- За достойных врагов? - приподнял бокал я.
- Не дай вам боги столкнуться с вражеским флотом и знать, что ты стреляешь в своего друга, - прошептал Миттермайер.
- Мне доводилось столкнуться, - произнёс Меркатц. - И я был рад этой встрече.
Быстрыми шагами он преодолел весь зал, чтобы соединить наши бокалы. И это было первым светлым моментом в этом словоблудии.
- Я бы не назвал это радостью, - сомневался Миттермайер.
- Почему нет? Это радость от того, что вы оба на своих местах и оба исполняете свою службу. Что твой друг сражается за свои идеалы.
Всё так. Я разочаровался бы в друге, который сбежит с поля боя. А умереть от руки друга - редкая удача. Ведь это Меркатц - а не "чудотворец Ян" - мог считать "Асгрим" своим трофеем. С тех самых пор, как мы расстались, я мог назвать Меркатца врагом, но предателем не назвал бы никогда.
- Что же вы? - спросил Миттермайер Лоэнграмма, по обыкновению не сдвинувшегося с места.
- Лучшие сражения в своей жизни я провёл с тем, кого хотел бы назвать своим другом, - с улыбкой произнёс Лоэнграмм.
Наконец и я воспользовался паузой в вещании Меркатца и воспользовался доставшимся мне тостом. Его неизвестный автор даже выразился стихами...
- Мне предлагается выпить за свободу от долга. Но это оксюморон. Долг - это и есть свобода. Свобода выбрать то, чему ты служишь, и следовать этому долгу. Свобода взять на себя ответственность. Сегодня долг так часто путали с несвободой, оковами, обузой, - но в том, чтобы отступиться от долга, капитулировать, свободы нет.
- Если долг - это свобода, - спросила меня Эльфрида, - То свобода от чего?
- Свобода не может быть от чего-то, она просто есть.
- Нет, может.
- Тогда, быть может, - свобода от того, чтобы выбрали за тебя.
- Я согласен с вами, - сказал Меркатц, - Но не во всём.
- А в чём - нет?
- Я надеюсь, что в новом мире люди смогут быть свободными и без долга.
- Без долга - это не свобода... это называется иначе. Это воля. Когда тебя ничто не ограничивает, ничто ни сдерживает - ни долг, ни совесть... да, воля и есть.
- И всё же, почему вы улетели на Изерлон? - спрашивал Меркатца Лоэнграмм.
- Я служил адмиралу Яну, потому что он думал о людях...
- Разве я не думал о людях? Я проводил реформы. В новой Империи больше не обвиняют людей без суда. В новой Империи больше не торгуют людьми.
- Вы самонадеянны, если думаете, что можете изменить мир в одиночку. Совсем как Рудольф Первый. Такие люди не желают делиться властью, другие им только мешают. Скажите, это и ваш случай?
- У меня есть соратники.
- А, допустим, фермер, если он хочет бороться с коррупцией...
- Он и слова-то такого не знает, - вставил Кесслер.
Как наивно думать, что с каждым встречным можно советоваться. Простые люди не любят перемены, они захотят оставить всё как есть. Решать задачи должны компетентные люди, а не толпа профанов.
- Дети после летних каникул не хотят идти в школу, - пытался объяснить Кесслер. - Но родители заставляют их учиться.
- Вы разрушили систему, Лоэнграмм, - продолжал Меркатц, - Просто потому, что она не соответствовала вашим личным эстетическим и этическим представлениям. Но не дали ничего взамен, и всё покатилось к хаосу.
Вот это уж точно было неправдой. Мир, в котором стало легче дышать, в котором аристократы не упивались своей безнаказанностью, никак нельзя было назвать хаосом.
- Яну также не нравилась система, в которой он существовал, - говорил Меркатц. - Но вместо того, чтобы разрушить её, он менял её изнутри.
- Именно поэтому он и проиграл, - заметил Лоэнграмм.
Даже я, не особенно следя за новостями из Альянса, был наслышан о том, как тамошнее правительство обращалось с Яном ВэньЛи. Оно даже подвергало его суду, и спасло его лишь то, что правительство ещё намеревалось его использовать. Когда терпишь то, что терпеть нельзя, - это не говорит в твою пользу. Ян имел всё для того, чтобы изменить мир к лучшему. Но изменил его Лоэнграмм.
- В старой Империи была система противовесов. У аристократов были свои обязательства перед людьми...
- Которыми они пренебрегали, - сказал Лоэнграмм.
- ...Аристократы сдерживали кайзера, он вынужден был считаться со своим окружением.
- Его окружение были лизоблюдами, - заметил я.
Не говоря уж о том, что "сдерживали" они императора в свою пользу. И в этой пользе многие были весьма неумеренны, что оборачивалось ущербом для всей остальной Империи.
- А что насчёт тех, кто не вписался в новый мир? Кто привык к старым порядкам?
- Вы предлагаете равняться на отстающих? - полюбопытствовал я.
Если кто-то не был готов меняться - я искренне считал, что это было их проблемами. В конце концов, их никто не расстреливал за приверженность старым традициям до тех пор, пока они не занимались государственной изменой или порабощением других людей.
- Нет. Я предлагаю к ним прислушаться. Что делать тем, кто не смог измениться и кому в новом мире места нет?
Бедненькие аристократы, которых сбросили с вершины пищевой цепочки, которую они занимали просто по факту рождения. А как насчёт тех, кому не было места в старом мире? Как насчёт меня, голодавшего потому, что всё доставалось господам сюзеренам?
- Скажите это законам эволюции, - посоветовал я.
- Если бы вы удосужились полюбопытствовать, - сказал Лоэнграмм, - То специально для тех, кто не хочет меняться, я создал систему социальных гарантий. Раньше такой системы не было и в помине. Всем было просто плевать на людей, остававшихся за бортом.
- У каждой системы есть недостатки, - упорствовал Меркатц. - Но система была.
- Рано или поздно эта система стагнировала бы, - сказал я. - Она уже начинала гнить.
- И что предлагаете вы? Ничего не менять? - уточнил Лоэнграмм. - Вам так нравилась старая Империя?
- Если бы она мне нравилась, я бы её не покинул.
Значит, менять надо так, как Ян? Но даже если так - то почему Меркатц не остался, как говорил Кесслер, работать над улучшением своего дома, а дезертировал под крылышко Яна?..
Меркатц, казалось, выдохся, но Ян перехватил эстафету.
- Очень легко проводить реформы в авторитарном государстве, - он говорил так устало, словно сам себе уже не верил. - Но не всегда нужно идти по самому лёгкому пути. Так можно и заиграться.
Но зачем всё усложнять? Зачем преодолевать сопротивление, которого можно избежать?..
- Неужели вы думаете, что у нас нет возможности сменить зарвавшегося правителя? - поинтересовался я.
- Разве что преступным способом, посредством мятежа.
- А демократический мятеж не преступен? - опешил я.
Вот ещё одна святая простота. Ян вправду думал, что демократический правитель, начавший действовать против интересов своих подданных (хм, точнее, граждан), добровольно откажется от власти? Неужели беспорядки в Альянсе ничему его не научили? И Альянс по сей день нёс на знамени имя Хайнессена - мятежника... Какой же лицемерной штукой была демократия, в добавок к тому, что там не знали о чести, долге и достоинстве, а верность, как выражался Ян, "понимали по-своему".
Вечер переломился, когда Эльфрида вновь объявила свой тост. Вернее, привлекла к себе внимание. Она спела песню, а затем прошла прямиком к столу, за которым сидел Лоэнграмм, и заявила:
- Убирайся вон, мальчик.
Кто вложил в её руку бластер - Ройенталь?!.. Кирхайс заслонил Лоэнграмма собой, словно того можно было убить дважды, но кайзер спокойно попросил:
- Не нужно защищать меня от женщины.
Сперва я подумал о том, что её положение хозяйки заведения, её пол, и то, что мы были мертвы, - что всё это позволяло ей упиваться безнаказанностью. Но вскоре я понял, что ошибся. Это было более всего похоже на безумие - и других оправданий ей не требовалось. Она назвалась единственной выжившей из потомков Лихтенладе. Говорила о том, как все её родственники были убиты, включая десятилетнего мальчика. Чего она хотела? Раскаяния? Оно не воскресит её семью. Нет, она хотела лишь позлорадствовать. Она многократно повторяла, что мы мертвы, а она жива, как будто один этот факт делал её победительницей.
Оберштайн попытался приблизиться к ней и образумить её, но это было заведомо провальным решением.
- Не вмешивайтесь в истерику, Оберштайн, - посоветовал я. - Она прекратится сама.
- А ты кто такой? - Эльфрида, ослеплённая яростью, на меня даже не обернулась. - Ты никто. Пройдёт время, и твоего имени никто не вспомнит. Его уже сейчас никто не помнит.
- Я сражался не для того, чтобы меня помнили, - негромко заметил я.
Это стихийное бедствие оставалось только переждать. Мне было мучительно стыдно - не за себя, а за эту женщину. Вместо того, чтобы отстаивать свою правоту, пока все мы были ещё живы, она предпочла дождаться нашей смерти и лягнуть дохлого льва.
- Вы мертвы, - ликовала она. - Вы все мертвы. Вас нет. А я жива!
- Достойная смерть лучше чёрт знает какой жизни, - заметил я, ни к кому конкретно не обращаясь. - Я бы предпочёл ещё хоть десять раз умереть за то, за что я умер, и так же, как я умер, чем жить так, как она.
И посреди этой какофонии фарса ко мне подошёл - мимо беснующейся женщины, как сквозь буран - Ян ВэньЛи и протянул бокал, на самом дне которого плескалась какая-то муть вроде лимонада. Я не сразу понял, чего он хочет.
- Вам налить?..
- Нет.
Он соприкоснулся своим бокалом с моим, безмятежно и грустно улыбаясь. Я не знал, какую из моих фраз он умудрился услышать и пришёл поддержать, - но это было вторым светлым моментом вечера.
- Пейте! - выкрикивала Эльфрида, которую вновь отбросило к противоположной стене зала. - Я приказываю вам: пейте! Это моё вино! Это мой дом! Это я призвала вас сюда! Я захотела, и вы пришли! Здесь всё моё! Пейте!
И, разрыдавшись, она выбежала вон.
- Что ей следовало бы выпить, так это валерьянки, - пробормотал я.
Вот, значит, как. Своим появлением среди живых мы были обязаны её желанию плюнуть нам в лицо. Когда-то в старой Империи среди скучающих аристократов, особенно тех, кто не мог позволить себе более дорогостоящие развлечения, но желал привлечь в свой салон гостей, были популярны спиритические сеансы. Я ни на грош не верил в это шарлатанство, но думал порой, как унизили бы эти люди своих седых предков, своих покойных супругов, если бы в самом деле вытащили их тени из небытия напоказ толпе, как кроликов из шляпы...
Некоторые джентльмены последовали за женщиной, но тщетно - из соседней комнаты раздавались только крики: "Вон! Все убирайтесь вон!".
- Кажется, вокруг неё слишком много мёртвых, - решил Кесслер и тоже направился туда.
Судя по тому, что некоторое время спустя рыдания затихли, из Кесслера был неплохой целитель душ.
- Я требую признать, что семья Лихтенладе была расстреляна по ложному обвинению, - заявил Ройенталь.
- Вы требуете? У меня?.. - удивился Лоэнграмм.
- Если вы исполните моё требование, я исполню ваше.
- Если я сделаю то, что вы хотите, вы обещаете мне уйти, а если не сделаю, вы грозитесь уйти... Что ж, будь по-вашему.
Неужели хоть кто-то из нас не понимал, что обвинение Лихтенладе было преждевременным - однако оправданным и необходимым? Мы не наивные щенки. И Оберштайн зря пытался взять всю вину на себя. И неужели причиной всего - мятежа Ройенталя и того, что он был заодно с этой женщиной - был тот злополучный расстрел? Почему Лихтенладе, почему, скажем, не Вермиллион? Почему бы не посчитать, сколько там было десятилетних мальчиков? Ах, потому, что Вермиллион был чужой заботой, а расстрел заставили производить собственными руками? Потому, что у фройляйн Эльфриды были такие красивые... глаза?..
Лучше бы Ройенталь пошёл против Лоэнграмма, называя его тираном. Если бы он выступил за сколь угодно ошибочные убеждения, я мог бы его уважать. Но восстать из-за собственной уязвлённой сентиментальности, когда единственный раз пришлось исполнять грязную работу, из-за женщины поднять оружие против своего кайзера, против своего друга Миттермайера и других верных Империи людей... Как мерзко.
- Хорошо, я признаю, что обвинение семьи Лихтенладе было ложным. Вы довольны?
- Я позову её?
- Зачем? - простонал я. - Ради ещё одной истерики?
- Или нет, - без особой уверенности предположил Ройенталь.
- Зовите, - разрешил Лоэнграмм. - Только в этот раз держите в руках свою... женщину.
Ройенталь привёл Эльфриду. Он в самом деле пытался её удержать, но куда там.
- Я признаю, что члены семьи Лихтенладе были казнены по ложному обвинению, - спокойно повторил Лоэнграмм. - Я сожалею, что вы оказались в таком положении. Я объявляю вам помилование как последней представительнице этой семьи.
Разумеется, это ничего не изменило. Разумеется, ни сожаления, ни помилование от уже мёртвого кайзера были ей не нужны. Всё началось заново - Эльфрида рвалась к столу Лоэнграмма и сыпала оскорблениями.
- Я же говорил, - заметил я.
- А вашего мнения никто не спрашивал, вы... тот, чьего имени никто не помнит...
- А я ведь вам представлялся, - напомнил я.
- А это не важно. Какая разница? Биттенфельд... Фаренхайт... Миттермайер... Ян ВэньЛи... всё это совсем ничего не значит. Всё это просто слова.
- Жаль, если для вас так, - негромко произнёс Миттермайер.
И ведь эта женщина в начале вечера пила за вежливость. Как причудливо всё оборачивается! Впрочем, громче всех о неуважении в свой адрес всегда кричат те, кто сам не прочь оскорбить другого.
В конце вечера произошло ещё несколько знаменательных событий. Во-первых, Юлиан Минц, тот самый наследник Яна ВэньЛи, прочитал торжественную речь с табуретки, в которой (речи, не табуретке) складывал с себя полномочия главнокомандующего. Проще говоря, снимал с себя всяческую ответственность.
- Кажется, я понял суть демократии! - осенило меня. - Это система, в которой никто не хочет брать на себя ответственность. И каждый перекладывает её на чужую голову.
Во-вторых, Ройенталь, который не так давно говорил Яну, что брать на себя вину за гибель следовавших за ним людей - это гордыня, ведь не всё в мире зависит от одного человека, - сам заявил, что он не достоин второго шанса, что его помнить не стоит, ведь он не может быть достойным примером, а быть предостережением в будущем не понадобится. Что, стало быть, лучше его вовсе забыть, что у его сына уже есть отец - Миттермайер. А метить в великие грешники - гордыня не меньшая, чем в великие праведники. Во-первых, я бы на его месте не думал столь оптимистично о будущем, а во-вторых... к нему были милосердны, говоря, что он был нашим другом. Действительно, был. И Лоэнграмм не так давно говорил, когда кто-то сказал, что им стоило бы родиться в разное время: что в таком случае они бы не встретились и у него не было бы такого ценного соратника в лице Ройенталя...
В-третьих, Лоэнграмм отправил Кирхайса "погладить Оберштайна". Если бы Оберштайну это помогло - ну, не знаю насчёт погладить, а обнять я бы его обнял. Они долго о чём-то говорили в углу, и затем я увидел, что Оберштайн снимает повязку. Медленно, жмурясь на непривычное солнце, - а косые и золотые предрассветные лучи как нарочно падали из окна в аккурат на него. Не знаю, что за волшебство сотворил Кирхайс, но Оберштайн прозрел.
- Я считаю вас другом, - говорил Кирхайс.
- Не вы один, - добавил я. - Если друг - это тот, кому ты полностью доверяешь, то и я могу считать вас своим другом, даже если вы не считаете меня своим.
- Я бы не назвал вас другом, - сказал Миттермайер, - Но соратником - да.
Кирхайс, похоже, и сам не знал, что именно сделал.
- Я могу и с кем-нибудь из вас поговорить, - предложил он. - Вдруг вам тоже станет легче.
Мне сделалось любопытно. Хотя не то чтобы меня что-то угнетало, кроме старой формы на мне и невозможности отсюда уйти.
- Поговорите со мной, - сказал я. - Мне жаль, что мы не успели познакомиться при жизни, но я рад узнать вас сейчас.
Мы вышли из зала и дошли до кухни. Я чувствовал себя несколько неловко в этой формальной беседе, как будто я обращался к Кирхайсу за услугой, но сам толком не знал, что мне нужно.
- Я, если честно, не знаю, с чего начать, - признался я.
- Начните с того, что вас тревожит. Что держит вас здесь.
- Да вроде ничего не держит. Я узнал всё, что хотел... - и что не хотел бы, тоже узнал. - Но я чувствую себя чужим в новом мире. Быть может, поэтому на мне эта старая форма.
- А на мне - новая, - заметил Кирхайс. - Хотя я её не застал. Наверняка это что-то значит. Вас что-то связывает со старым миром? Вам что-то нравилось там?
- Да ничего мне там не нравилось...
- Вас что-то не устраивает сейчас? Вы хотели бы что-то изменить?
- Пожалуй, всё устраивает. Разве что я действительно хотел бы услышать, что я имею какое-то отношение к миру новому. Как я уже говорил, я сражался не ради славы, нет. Но всё же...
- Поговорите об этом. Поговорите с теми, с кем хотели бы поговорить. Раз у нас есть этот шанс, и другого шанса может не представиться. В конце концов, вы ничего не потеряете от попытки. Вы ведь уже мертвы.
- Да, пожалуй, стоит поговорить. Не задав вопроса, ответа не услышишь. Осталось лишь сформулировать этот вопрос...
Нам был дан шанс поговорить с живыми. Но живые едва ли могли ответить мне на вопрос, достаточно ли я сделал для новой Империи, для своего кайзера. Об этом нужно было спрашивать лишь у самого Лоэнграмма. Но как спрашивать? Не покажется ли это гордыней? Не будет ли выпрошенная похвала достаточно искренней? Я так и вернулся с кухни вслед за Кирхайсом, не зная, в какой момент обратиться к Лоэнграмму.
Ройенталь с Шёнкопфом решили для удовольствия подраться, а Ян трогательно их разнимал, как староста-отличник разнимает двух задир. Я сидел на диване, а у меня на коленях сидел пушистый и тёплый кот, и я гладил его, расчёсывал пальцами старчески свалявшуюся шерсть и почёсывал за ушами. Вечер подходил к концу, и подходил к концу даже виски. К счастью, обнаружилась ещё одна бутылка вина.
- In vino veritas, как говорили наши далёкие предки, - провозгласил я.
- Они разбавляли вино, - поморщился Миттермайер.
- Разбавленная истина... что-то в этом есть. Возможно, так она становится чуть менее горькой.
- Истина всегда горька.
- Да, но некоторые умудряются налить в неё столько воды, что она становится почти неощутима. Все мы знаем, кто эти некоторые.
Оберштайн произнёс тост. Этот тост появился у него в руках, казалось, раньше, чем мой - в моих, и я вскоре понял, почему он так долго откладывал момент. Оберштайн предлагал выпить за то, что героев больше не будет. Они остались в прошлом - и те, кого когда-то придумали сказители старой Земли, и те, кто умер совсем недавно. И снова казалось, что себя Оберштайн по скромности к таким героям не причислял.
- Можно расширить понятие героя, - заметил я. - Каждый, кто что-то делает для этого мира, может стать героем. И герои ещё будут рождаться. Иначе никак.
- Это будут уже другие герои, - с энтузиазмом добавил Меркатц.
- Фермеры?.. - поинтересовался я.
Последним - или одним из последних - был тост Фредерики Гринхилл-Ян. Она хотела выпить за мечту - мечту о том, что однажды никто не будет умирать и все будут возвращаться. Эта мечта была совершенно, вопиюще несбыточной, но кто я такой, чтобы не выпить за мечту? Мечтать не вредно, более того - порой полезно. Мечты становятся крыльями.
- Кажется, это первый тост, за который все выпили единодушно, - порадовался Меркатц. - Хороший знак, господа, хороший знак!
Фрау Фредерика с наслаждением рвала тост на мелкие клочки.
- В топку. В... ядерный реактор!
- Мечты - хорошее топливо, - признал я.
Пришло время уходить. Прощаться. Возвращаться. Не было какого-либо сигнала, просто снова открылась дверь, и все ощутили это. Живые махали нам руками, как машут отходящему с космопорта кораблю. Я оглядел напоследок лица тех, кого оставлял, и отдал честь. Со мной попрощались ответным салютом. Миттермайер, Биттенфельд, Кесслер. До встречи. Пусть она будет не скорой.
Кто-то протягивал друг другу руки для рукопожатий. Руки разжимались, словно бездна между нами расширялась. Кто-то по разные стороны свёл вместе бокалы - и разбил их вдребезги. Над зыбкой гранью между живым и мёртвым разнёсся последний возглас Эльфриды:
- Будьте вы прокляты! И будьте благословенны...
Благодарности
Спасибо мастерам - Сули и Птахе. Безотносительно моих личных трудностей - это была отличная идея и отличная игра. Спасибо за непростые темы, за музыку и атмосферу. Выложите тексты всех тостов!
Оливия. Райнхард. Спасибо за кайзера, который, что бы ни бушевало внутри, оставался внешне островком незыблемой уверенности и достоинства. За стальную волю, проявляющуюся в негромком голосе и нерезких жестах. За таким кайзером можно идти всегда, и в жизни, и в смерти. "И способен дотянуться до звёзд, не считая, что это сон".
Морваэн. Меркатц. Спасибо за друга-врага, спасибо за честность. Фаренхайт мог не понимать и не одобрять причудливую логику Меркатца, но его сердечность, отсутствие камня за пазухой, его умение слушать и слышать были бесценны. Спасибо за интересные споры.
Сули. Ройенталь. Спасибо за занозу, который всегда был против, за посмертное требование отставки, за войну против всех и странную любовь. Пожалуй, не найти человека более непонятного для ледяного Фаренхайта, чем этот отчаянный и сам себе противоречащий мятежник.
Мори. Оберштайн. Спасибо за человека, который не сгибается под самой большой ответственностью. Который верен Империи и кайзеру как мало кто другой. За невидимые миру человечность и достоинство. Фаренхайт - и дело отнюдь не только в моей симпатии к этому персонажу - всегда очень уважал Оберштайна и очень хотел его поддержать.
Беркана. Кесслер. Спасибо за человека, для которого работа не заканчивается и к которому в любой ситуации - даже когда ты мёртв - можно обратиться за адекватной информацией и получить ответ. За холодную голову и трезвый взгляд.
Птаха. Миттермайер. Спасибо за душевного и усталого, но не сломленного Вольфа. За его боль одиночества и редкое умение жить в мире и создавать мирную жизнь. На него навалилось безмерно многое, но он остался собой, и рядом с ним по-прежнему легко и надёжно.
Кэта. Кирхайс. Спасибо за психотерапевта-всея-Галактики Зигфрида, который умел говорить, прислушиваться и понимать, и главное - который искренне хотел помочь, и поэтому это работало. Зигфрида, который светил всем - и вот тебе, никогда его не знавшему, уже кажется, что всё это время тебе его не хватало.
Элве. Биттенфельд. Спасибо за трогательно прямодушного, искреннего Биттена, который говорил, что думал (и не всегда думал, что говорил). За человека войны, который выглядел немного растерянным в новом мире, но - верится, что его жизнелюбие позволит ему жить и служить Империи ещё долго. Фаренхайт был очень рад видеть его живым.
Хильда. Ян ВэньЛи. Спасибо за прекрасный образ - я ещё задолго до игры орал, что это идеальный каст на Яна! П@здливое солнышко, печальный раздолбай, герой поневоле, фейпалм как часть интерьера(с) - он одновременно и раздражал, и притягивал. Его улыбка говорила о том, что всё будет хорошо, лучше многих слов. Слишком живой для символа, он навсегда останется тем врагом, которого очень хотелось бы иметь в друзьях.
Сэм. Фредерика. Спасибо за сильную, светлую женщину, её сокрушительную силу мечты и веры, энтузиазм пионера, первопроходца, стахановца, яблонь на Марсе. Смотришь и думаешь - так не бывает, так только в песнях поют. А она есть, она подхватывает знамя и идёт, без оружия, без страха. И ты не будешь стоять у неё на пути.
Райна. Джессика. Спасибо за ещё одну сильную женщину, которую я видел так мало, но которой, тем не менее, хотелось отдать честь (неслыханное желание для уроженца Империи, да). За ощущение требовательного отказа примириться с поражением, в котором Фаренхайт видел нечто общее - и даже более того: нечто большее, чем то, что чувствовал он сам.
Эйтн. Юлиан. Спасибо за мальчишку, который хотел стать офицером, за офицера, который захотел стать простым человеком. Все эти этапы зримо просвечивали: и мечта, и мудрость, обретённая на пути к этой мечте. За искренность перед собой и другими.
Бобёр. Шёнкопф. Спасибо за розенриттера без топора, который подобен розенриттеру с топором, только без топора. Этот мирный бронепоезд Фаренхайт, конечно, старался обходить по дуге (потому что розенриттеры - гадость какая-то)), но я любовался всячески.
И last but not least. Аннетта. Эльфрида. Безумная Фрида. Такая мощь, что слов нет. Даже представить не смогу, насколько это тяжело - пропустить это через себя и выпустить. Фаренхайт этого, конечно, не понимал, но это ведь то женское лицо войны, от которого всегда отворачиваются и отрицают. Лицо женщины, которая, теряя отцов, мужей, сыновей и братьев, сходит с ума. Будь мы в другой культуре - и эта женщина вошла бы в кафе не в змеино шуршащем платье, оставляющем мерцающие чешуйки на всех поверхностях, а в поясе шахида. А так... порой вместо валькирий бывают фурии.
И спасибо тому человеку, который приволок аутентичную медовуху. Человек, откликнись, где такая берётся! Я её хочу!*-*
Оливия. Райнхард. Спасибо за кайзера, который, что бы ни бушевало внутри, оставался внешне островком незыблемой уверенности и достоинства. За стальную волю, проявляющуюся в негромком голосе и нерезких жестах. За таким кайзером можно идти всегда, и в жизни, и в смерти. "И способен дотянуться до звёзд, не считая, что это сон".
Морваэн. Меркатц. Спасибо за друга-врага, спасибо за честность. Фаренхайт мог не понимать и не одобрять причудливую логику Меркатца, но его сердечность, отсутствие камня за пазухой, его умение слушать и слышать были бесценны. Спасибо за интересные споры.
Сули. Ройенталь. Спасибо за занозу, который всегда был против, за посмертное требование отставки, за войну против всех и странную любовь. Пожалуй, не найти человека более непонятного для ледяного Фаренхайта, чем этот отчаянный и сам себе противоречащий мятежник.
Мори. Оберштайн. Спасибо за человека, который не сгибается под самой большой ответственностью. Который верен Империи и кайзеру как мало кто другой. За невидимые миру человечность и достоинство. Фаренхайт - и дело отнюдь не только в моей симпатии к этому персонажу - всегда очень уважал Оберштайна и очень хотел его поддержать.
Беркана. Кесслер. Спасибо за человека, для которого работа не заканчивается и к которому в любой ситуации - даже когда ты мёртв - можно обратиться за адекватной информацией и получить ответ. За холодную голову и трезвый взгляд.
Птаха. Миттермайер. Спасибо за душевного и усталого, но не сломленного Вольфа. За его боль одиночества и редкое умение жить в мире и создавать мирную жизнь. На него навалилось безмерно многое, но он остался собой, и рядом с ним по-прежнему легко и надёжно.
Кэта. Кирхайс. Спасибо за психотерапевта-всея-Галактики Зигфрида, который умел говорить, прислушиваться и понимать, и главное - который искренне хотел помочь, и поэтому это работало. Зигфрида, который светил всем - и вот тебе, никогда его не знавшему, уже кажется, что всё это время тебе его не хватало.
Элве. Биттенфельд. Спасибо за трогательно прямодушного, искреннего Биттена, который говорил, что думал (и не всегда думал, что говорил). За человека войны, который выглядел немного растерянным в новом мире, но - верится, что его жизнелюбие позволит ему жить и служить Империи ещё долго. Фаренхайт был очень рад видеть его живым.
Хильда. Ян ВэньЛи. Спасибо за прекрасный образ - я ещё задолго до игры орал, что это идеальный каст на Яна! П@здливое солнышко, печальный раздолбай, герой поневоле, фейпалм как часть интерьера(с) - он одновременно и раздражал, и притягивал. Его улыбка говорила о том, что всё будет хорошо, лучше многих слов. Слишком живой для символа, он навсегда останется тем врагом, которого очень хотелось бы иметь в друзьях.
Сэм. Фредерика. Спасибо за сильную, светлую женщину, её сокрушительную силу мечты и веры, энтузиазм пионера, первопроходца, стахановца, яблонь на Марсе. Смотришь и думаешь - так не бывает, так только в песнях поют. А она есть, она подхватывает знамя и идёт, без оружия, без страха. И ты не будешь стоять у неё на пути.
Райна. Джессика. Спасибо за ещё одну сильную женщину, которую я видел так мало, но которой, тем не менее, хотелось отдать честь (неслыханное желание для уроженца Империи, да). За ощущение требовательного отказа примириться с поражением, в котором Фаренхайт видел нечто общее - и даже более того: нечто большее, чем то, что чувствовал он сам.
Эйтн. Юлиан. Спасибо за мальчишку, который хотел стать офицером, за офицера, который захотел стать простым человеком. Все эти этапы зримо просвечивали: и мечта, и мудрость, обретённая на пути к этой мечте. За искренность перед собой и другими.
Бобёр. Шёнкопф. Спасибо за розенриттера без топора, который подобен розенриттеру с топором, только без топора. Этот мирный бронепоезд Фаренхайт, конечно, старался обходить по дуге (потому что розенриттеры - гадость какая-то)), но я любовался всячески.
И last but not least. Аннетта. Эльфрида. Безумная Фрида. Такая мощь, что слов нет. Даже представить не смогу, насколько это тяжело - пропустить это через себя и выпустить. Фаренхайт этого, конечно, не понимал, но это ведь то женское лицо войны, от которого всегда отворачиваются и отрицают. Лицо женщины, которая, теряя отцов, мужей, сыновей и братьев, сходит с ума. Будь мы в другой культуре - и эта женщина вошла бы в кафе не в змеино шуршащем платье, оставляющем мерцающие чешуйки на всех поверхностях, а в поясе шахида. А так... порой вместо валькирий бывают фурии.
И спасибо тому человеку, который приволок аутентичную медовуху. Человек, откликнись, где такая берётся! Я её хочу!*-*
...И продолжаю хотеть пьянку-в-Вальгалле, ну что со мной не так. >-<