Заезжал субботним утром в одиночку, успел на электричку в одиннадцать, до Истры выспался. Из вагона добежал в автобус и пробирался через город по пробкам ещё столько же времени, сколько ехал от Москвы. Посёлок Высокий берег, база Лебедь с прудом, курами и гусями - красиво очень, но очень уж далеко забралось; площадь большая, и игроки по ней расповсюдились - иных только издали и наблюдал. Зато фото должны быть хороши!
Нелегко ломать комедию, трагедию играть гораздо проще. Это я в первую очередь о себе говорю, но и сама игра серьёзнее получилась, чем я ожидал. Казалось, каждый, кто не чиновник и не дама, был либо членом тайного общества, либо государственным лицом инкогнито - а анонс обещал, что без декабристов, я и поверил Ну да мне не впервой пролетать мимо тайного пласта. Бюрократию поиграл мало, но тут я сам себе не молодец: почтовое ведомство мало кому нужно, когда письма не ходят, а до судьи мы с тётей собрались докопаться, когда судья уже продевался.
Коротко об игре в ачивках: проиграл 6 рублёв, потерял одно письмо, тётушка признала наличие у меня совести, блаженный спросил, в своём ли я уме.
Отчёт отперсонажный Якова Евстифеевича Банько, почтмейстераСтоило отлучиться на ярмарку, как вокруг города Енска приключилось половодье и отрезало его от всех окрестностей водой. Насилу один лодочник согласился перевезти за неслыханные деньги, говоря о большой опасности - под водой скрылись деревья, камни и столбы, и лодка, налетев на них, могла перевернуться. А в самом Енске и вовсе бардак и беспредел - дамы говорили, что на площади видели двух чертей разных разновидностей, и что тётушку мою ограбили, но у неё ещё капитала осталось. Ничто её не берёт, дай ей бог здоровья.
Только позавтракал и пришёл в присутствие, как позвал меня на разговор пан Ролля и по секрету сообщил, что тётушка моя, Агриппина Васильевна, обращалась к нему написать завещание. И что меня в том завещании она вовсе не помянула, а отписала всё енскому приюту для сирот, да ещё страннику Даниилу, божьему человеку, и сыну некоей подруги своей. Ясное дело, что ежели чужой сын ей ближе родного племянника, то сын этот вроде как и не чужой. Хоть и считалось, что Агриппина Васильевна - девица, - но кто ж до её годов в девицах останется, не в монастыре будучи?..
И вот ещё оказия - какой-то важный чиновник из Петербурга, и никто сказать не может, по какому такому делу его к нам занесло. Знай ругается - на меня накричал, что-де был я пьян, и учителя Преферансова велел арестовать за взятку. У того так и выпала его шкатулочка из рук, а сам бухнулся этому чиновнику в ноги, молил не губить. Везти его из Енска всё одно было некуда, и покуда Преферансов остался на свободе и потом всё сокрушался, что зря деньги потратил и что больше надо было давать. А всё дело, как говорили, было в какой-то книжке запрещённой, которую у него нашли. Антон Антонович, городничий, об этом донесение написал и мне передал, чтоб отправить до Петербурга.
Я, как за угол зашёл, в эту бумагу заглянул и так по беглом прочтении понял, что книжку крамольную Ельпидифор Епафродитович от священника отца Филиппа получил. Подумалось, что по-христиански это будет - донесение переписать так, чтобы единственного нашего предстоятеля перед богом не сослали куда Макар телят не гонял. А потом подумалось, что почерк мой известен и почерк Антон Антоновича - также, и боязно стало, и запечатал письмо во избежание соблазна. Хотел отправить, а лодочник-почтальон сам мне навстречу попался, пачкой писем потрясая, и заявил, что никуда не поплывёт, дабы не сгинуть в пучине совсем. Сунул мне эту пачку в руки и пошёл ещё в присутствии скандалить, будто его в воду гнали батогами. И Родион Стариков туда же - стал свой гривенник за отправку требовать назад. Я всех заверил, что как вода отступит, так и письма отправятся, а покуда буду их держать при себе, у самого сердца, чтобы никто их не мог подглядеть или украсть.
Ничего в тот день более не произошло странного, только к вывеске присутствия неизвестный шутник прикрепил мухомор - и, говорят, уже не первый. К вечеру я ушёл в трактир, что при гостинице "Ватерлоо", где застряли проезжие. Рассказал, как меня с ярмарки на лодке перевезли только за полтинник - да не копеек, а рублёв. За такие деньги и лошадь купить можно - но лошадь бы не доплыла. Это на слушателей произвело чрезвычайное впечатление. Там же встретил тётушку и, справившись о её самочувствии, пожелал доброго здоровья. Меня уже и хозяйка гостиницы, Марфа Семёновна, спрашивала, правда ли меня тётя в завещании не помянула - будто было в том что удивительное. Агриппине Васильевне в удовольствие говорить, что имение она мне не отдаст - моё, прошу заметить, имение, чужого мне не надобно, - и что совести у меня нет. А как же в нашем деле, в службе государственной, да без совести?..
Приезжие между собой в карты играли и всех присоединиться пригласили - и меня, и петербургского чиновника, и Старикова, и почтовой ведомости чиновника Куруфьева. Братьев Павловых, проездом ехавших военных, которых из воды спасли, я тоже играть приглашал, но они будто не слыхали, а тот из них, кто с повязкой на голове был, потребовал своё письмо назад довольно грубо. Письмо я ему отдал, а затем о том пожалел - а ну как что крамольное писать собирался? Всё они между собой шушукаются, на наших военных совсем не похожи. А мы составили партию в переводного дурака по рублю, и выиграл Бахвальцев - и сказал, что больше не будет играть, потому как выигрывает всегда.
Время было позднее, многие расходились, но чиновник из Петербурга предложил сыграть по пяти рублёв; не хотелось ударить в грязь лицом, хотя жалование не платили - не с чего было платить. Взялись играть втроём, со Стариковым, всё теми же двумя колодами, и играли более часа, почти до рассвета. Пять рублёв я свои проиграл Старикову, но чего не отдашь за хорошую компанию. Заходил даже городовой, зачитывал из устава, что государыня Екатерина запретила на деньги играть - видать, сама однажды крепко проигралась, ведь говаривали, что она была не промах дуться в шашки. Заходил и Аммос Фёдорович, который и заполночь хотел, чтоб все были в присутствии. Мы им сказали, что играем на щелбан. А наутро пришли дамы, и мы передали карты им; с ними Павловы сели играть на интерес, как если бы у них денег не водилось вовсе или же они здешним мужским обществом брезговали.
С самого утра Преферансов взялся в трактире пить и угощать пана Роллю - откуда только деньги брались? Жаловался, что в него, в Преферансова, портрет государя из книжки плюёт - как он ни откроет книжку, так его сразу и обрызгает. Говорил, что полковника при перестрелке разбойник потому не ранил, что заключил полковник сделку с чёртом, и чёрт его от пуль закрывает. И даже что городовой Держиморда - этот самый чёрт и есть. То есть не два Держиморды у нас по городу ходит, а прямо в самого Держиморду чёрт и вселился. Я предложил Держиморду в церковь отвести - и ежели он чёрт, то будет плеваться от ладана хлеще того портрета. А пан Ролля интересовался, нет ли у нас в Енске Наполеона - а ну как тот не умер, а вздумал снова Российскую империю захватить, и не с границы или столицы, где заметнее, а с самой что ни на есть нашей глубинки. Я рассудил, что Наполеон должен говорить по-хренцузски, а у нас все по-русски говорили между собой, - чай, не в Петербурге. И много ещё о чём говорили, засидевшись за завтраком, - в том числе о разбойнике по прозвищу Грошик, который и тётку мою ограбил. Он, дескать, был из благородных, но имения и капитала его лишили, и теперь он тем, кого грабит, оставляет монетку на пропитание. А я думаю так: ежели имения лишили, так было за что. Не стал бы неправедных обвинителей государь император слушать.
А тут и городовой вздумал с утра пораньше видеть в небе горынычей да рваться подстрелить - видать, потому ему Антон Антонович ружья не давал. И Павлов, который Николай, представил свой прожект моста - вот только сокрушались они с капитаном Кривичем, что на постройку моста деньги нужны, а денег никто не даст. В общем, проснулся, зашумел Енск. На вывеску присутствия мухоморы уже не вешали - видать, все извели, - а вешали петушьи перья да крапиву. Всё это заносилось в реестры, всему вёлся счёт. Аврора Ивановна на площади устроила побиение Старикова зонтиком и собрала прочих дам на чтение хренцузского модного журнала. Свежего, за август месяц - и как только доставить ей успели? А как увидели дамы, что на них смотрят, - мигом сели на скамейке спиной к господам, представив, разумеется, тем самым вид ещё более привлекательный.
Ельпидифор Епафродитович на дам смотрел с видом особенно меланхолическим. Я спросил, уж не влюбился ли он часом, а он отвечал, что не первый уж год - стало быть, хроническое. И что Стариков влюблён, он также заподозрил - вот только ежели в ту, кому он шаль приносит, то безнадёжно его дело, потому как Аврора Ивановна замужем. Зачем-то побеседовали и о фамилиях - Ельпидифор Епафродитович поведал, что дед его али прадед оказывал водке особое предпочтение, и потому как говорил об этом по-хренцузски - "моя преференция", то и называть его стали Преферансовым, а вовсе не от игры карточной, как я прежде думал. Вот мой пращур, он при Петре Великом выстроил баню большую и справную, оттого и дали ему фамилию Банько.
Тут дамы Преферансова и пригласили к своему журналу, где вычитали научную новость: некий мастер в европах начал производить ткани из стекла. Как утверждалось - прочные, лёгкие и мягкие необычайно, и сверкавшие ярко, поскольку отражали свет. Следовательно, разбить эдакое платье на осколки не было риска, но меня волновало, не ослепнут ли зрители, ежели дамы в стеклянных нарядах выйдут в освещённую залу. Представил, что попадёт луч на стеклянный кринолин и сквозь него, аки сквозь линзу лупы, прожжёт паркет насквозь. А дамы были все в сомнениях и волнениях и решили, что только тогда поверят, когда хоть одно такое платье или хотя бы платок можно будет выписать в Енск.
И тётушка моя Агриппина Васильевна была с другими дамами, хоть и волноваться о бальных фасонах было ей не по годам. Видать, многие уж тем интересовались - она во всеуслышанье подтвердила, что наследство своё отписывает сиротам. И как оспорить такое богоугодное дело? Но я тоже сирота, и должен же кто-то за детьми приглядывать да хозяйство вести, когда они в имениях поселятся - сироты ведь хозяйству не обучены! А тётушка всё об одном - что не отдаст мне имение, пока жива. А я от своего отступаться тоже не намерен, покуда жив. Аммос Фёдорович бумагу дарственную видел, и борзые его видели, - почерк подлинный, и подпись подлинная, и печать чья-то имеется, и писала матушка в трезвом уме и твёрдой памяти, жаль, что свидетелей в живых никого уж не осталось. А что в завещании меня не помянула - так то по забывчивости, а не оттого, что я якобы в Петербурге кутил. Не кутил я там, а учился, чтобы государственную службу нести, а что играл - так играл умеренно, в долг не брал, когда в минус, а когда и в плюс. Кто ж не играет? Играть можно с умом.
За обедом в трактире странник Даниил всё пел что-то тихонько об атамане разбойничьем Кудеяре, да говорил, что конец света близко. Обзывал чиновников стреколистами - вроде стрекозы, потому как перьями скрипим, - и крапивным семенем, советовал покаяться и от имущества отказаться, а мне - от тяжбы отступиться. Но ежели все будут нищие, то кто работать будет, кто за порядком следить? Это Даниил - святой человек, а мы люди мирские, а в миру без греха прожить нельзя, и не все пройдут в игольное ушко. Даже исповедь, чудак человек, под сомнение поставил, дескать - исповедуются все и грешат снова. Тут припомнили и распятых разбойников, один из которых покаялся, а другой озлобился. Но он, может, оттого озлобился, что ему плохо было, а если бы к нему по-человечески - глядишь, и он бы раскаялся. Так и обсуждали разбойников с Бахвальцевым, Стариковым и Преферансовым, так что случайные посетители диву давались, отчего в трактире толкуют Писание. Но что тот, первый разбойник всю жизнь грешил, и только перед смертью покаялся и спасся - это весьма обнадёживающе, и вроде как конца света не боишься уже.
Вот только Бахвальцеву посреди разговора дурно сделалось - как упал ничком на скамью, где сидел, ни с того ни с сего! Да при свидетелях. Все подумали, как водится, что пьян, но я подтвердил, что тот при мне водки не пил, и вовсе не пил ничего, потому как шампанского в Енске не водилось. Видать, это с ним от духоты, от непривычности к сырому енскому воздуху - это мы, местные, закалённые, а у благородных конституция нежная. Но доктора вызвали всё одно, на всякий случай - к Преферансову, которому опять привиделось, что портрет к нему по воздуху летит. Вот говорил я ему - пятая рюмочка лишняя, а он отвечал, что то четвёртая в глазах двоится. Говорил я ему чай лучше пить и сохранять трезвую форму личности! Вместе с Преферансовым доктор и пана Роллю забрал - не иначе как лечиться рассолом. А портрет государя не забрал - на стене висеть оставил.
Не успели те вернуться, не успел я толком дойти после обеда в присутствие - разнеслась весть, что из рек больше воду пить нельзя оттого, что в них утопленники, а можно только из озера. И что тётушка моя внезапно заболела - неужто от той самой воды? Да так, что послали и за доктором, и за священником. Я доктора пошёл поторопить самолично - служба службой, а родня превыше всего. Доктор не спешил особенно и велел ему рюмку водки принести. Пришлось на свои кровные рюмку ему покупать и нести до самого тётушкиного дома, да поспешая, так что по дороге рюмка эта изрядно расплескалась до дозы что ни на есть гомеопатической. Я думал было, что сам доктор, при его хлопотном занятии, без водки работать не может, а он этой водкой тётушку напоил, да ещё некими татарскими травами, пахнущими так горько, что впору клопов морить. Сказал, что ежели они солдат поднимают, то и старушку поднимут. Агриппине Васильевне и впрямь лучше стало, ничто не берёт, дай ей бог здоровья, - поела, села на подушках повыше, но прежде чем принять сбежавшихся обеспокоенных дам, решила всё же исповедаться, и все вышли. И всё письмецо какое-то при себе держала - хотел я его к своим незаметно присовокупить, но тётушка приметила; видать, то самое завещание.
Я ей всё говорил, помогая доктору её приподнять, чтоб помирать не вздумала, что сироты подождут ещё, подрастут как раз. А как священник и дамы от неё вышли, так мне и передали, что она меня просит к себе. Удивился я и обнадёжился. Прихожу, она и говорит: совесть у тебя всё-таки есть, но имение я тебе не отдам. И завещать отказалась тоже. Эдаких принципиальных у нас в роду отродясь не водилось. Посидел у неё, почитал письма, что у меня при себе были неотлучно. Сургуч на них поломался, шпагаты развязались, и конверты сами собой открылись, без всякой моей помощи. Добрую половину этих писем составляли кляузы пана Ролли по всякому поводу, прямиком в Третье отделение. Я восхитился, увидев, что о мухоморах злополучных, на вывеске присутствия возникавших, пан Ролля своим причудливым почерком полторы страницы исписал. И даже ныне, когда письма не ходили, продолжал писать и утверждал, что ежели писать много, то что-нибудь из этого да выйдет. Ничего у него, правда, не выходило, но, может, и мне стоит при случае в вышние инстанции о тяжбе своей написать?.. Но то ли дело раньше были письма - литература! И читаешь с удовольствием, а иной раз и скопируешь себе, чтобы перечитывать. А ныне всё жалобщики, да донесения, да земельный вопрос.
Я тётушку до площади проводил, и в пути мы собрались было напомнить Аммосу Фёдоровичу о тяжбе и спросить, как скоро следующее судебное заседание будет назначено, - ан не было его ни в присутствии, ни в трактире. И пуще того - ни единой живой души в присутствии не было, а раз дел и просителей нет, то, значит, всё в городе снова хорошо и благополучно. Не считая, конечно, наводнения - как представишь, что вода поднимется и будем мы на крышах сидеть, так и вздрогнешь. Всё, видать, из-за блаженного этого Даниила с его виденьями про конец света. Так и пошёл в трактир, куда вся округа на запах гренок стекалась и куда книжки всякие крамольные на стол подбрасывали - то про искусство взятки брать, то гадательную. Меня Бахвальцев научил по этой книжке гадать - на каждый вопрос своя страница, и какой номер тебе выпадет на картах или на костях, под таким номером и ответ на тот вопрос. Вредная это вещь - свои решения книжице доверять и то напрасно впадать в уныние, то напрасно преисполняться надеждой. Должно быть, дамы эту книжицу принесли.
Ничто не предвещало, а тут из присутствия донеслись выстрелы и шум. Когда все сбежались, Бахвальцев, что успел первым, уже держал снаружи дверь и сообщил, что Стариков сошёл с ума и принялся по всем палить, а он, Бахвальцев, его не пускает, чтоб он не вышел и остальных не перестрелял. Стали звать и искать городовых. Я Держиморду увидел издали и покричал, но он шёл медленно, и я поспешил ему навстречу. Держиморда сопровождал некую рассерженную девицу, которую зачем-то арестовал, и шагать быстрее отказывался наотрез, сколько я ни велел ему перестать обижать даму и пресечь кровопролитие. Лишь напротив присутствия он понял, что вести сию даму ему некуда. Тут и Антон Антоныч подоспел, и я ему сходу отчитался, что из всего присутствия только мы с ним в живых и остались. Тот как рявкнет - и мигом пошли городовые да военные нашего помешанного арестовывать.
За дверьми присутствия - кровь и светопреставление, и дам надобно удерживать на расстоянии. Но мимо прошли гуськом маленькие утицы, и все замерли в умилении.
Стариков выскочил в окно и во мгновение ока исчез, будто его и не было. А за ним так борзо - Даниил, никто от него не ожидал такой прыти, так что не поняли сразу, убегает странник али догоняет, да прямо под пулями, вслед злоумышленнику свистевшими; не догнали - сказали, бросился Стариков в озеро. От несчастной любви тронулся да утопился, а ведь был справный чиновник! Нехорошева Катерина Дмитриевна принялась плакать - ведь ей Стариков, вроде, даже успел предложение сделать, да отказ получил. Аврора Ивановна её утешала и велела её разговорами о несчастной любви не расстраивать, а то выходило, будто это Катерина Дмитриевна во всём виновата. Но то уж очевидно, что в романтических бреднях виновен субъект, а не объект. Преферансов тоже делал предложение, и оно тоже отказом окончилось - но он же за пистолет не хватается! А в присутствие доктора пригласили, и выяснилось, что все раненые живы - и судья Аммос Фёдорович, и другие; так присутствие временно сделалось лазаретом.
Я от волнения забыл даже про письма и оставил их в трактире на столе - но как опасность миновала, немедленно забрал их обратно, и с ними ничего не успело случиться. Потом сидели в трактире с Преферансовым, и он принёс некие бумаги, найденные в подвале церкви. На одной бумаге была карта, где к площади перед церковью сходились две улицы, а напротив церкви значился курган, помеченный крестом. На другой, древней и закопчённой, закапанной свечным воском, было письмо, грамотно писанное. В нём пишущие сами представлялись сибирскими разбойниками-пугачёвцами в лице некоего атамана и шайки его и требовали с того, кто их клад отыщет, в заклад положить двух младенцев, а дабы от младенцев избавиться (должно быть, от душ их неупокоенных) - ещё по двести рублёв за каждую голову. Причём уточнили, что царскими печатными ассигнациями.
Стали припоминать, как давно ассигнации в ходу - при матушке Екатерине уж должны были быть, - и подозревал я к тому же, не в самом ли деле тот разбойник - благородного сословию, раз так складно пишет. Одно мне непонятным оставалось - на кой ляд разбойникам младенцы, мёртвые али живые? Нечто воспитать их по-разбойничьи, как цыгане воспитывают? Потом ещё помещикам Бобчинскому да Добчинскому эту новость изложили - не то Бобчинский, не то Добчинский едва встал с постели, выздоровев от инфлюэнцы (у кого инфлюэнция, у кого деменция, али как там по-научному белую горячку величают). Задумали пойти да посмотреть на клад, только с городовыми, на случай, ежели разбойник прячется в кустах и ждёт какого лопуха с ассигнациями, - правда, на площади перед церковью и кустов-то толком не имеется. Да и разбойникам у нас откуда взяться? Чай, чья-то хитрая шутка.
К вечеру в трактир зашёл доктор, упал в кресло. Сказал, что только женщины на сносях ему для полной комплектации не хватает. Вспомнилась мне история, как Пахом Семёнович привёл к Илье Кузьмичу жеребца - отрезать, не при дамах будь сказано, жеребцу яйца, а конь тот вырвался и затоптал Данилу Сергеевича. А Николай Степанович, пока Данилу Сергеевича к доктору тащил, надорвал грыжу, и оттого Данила Сергеевич в постели несколько дней пролежал, а Николай Степанович - две недели. Не знаю только, какая в той истории мораль. Кто-то предположил, что в отсутствии мужской солидарности - хозяин, дескать, коню не давал. А я ответил, что ежели коню давать, то можно и умереть, но закрыть бы эту тему вовсе. Хозяйка Марфа Семёновна как раз лавашом угощала - мне и подумалось, почему бы не подавать прошения на лаваше, когда бумага закончится? Завернуть в прошение котлету - и сразу оно весомее сделается.
Тут как раз вспомнил, что собирался нарвать подорожника до темноты, и вышел прогуляться по здоровому сумеречному воздуху. Встретил токмо странника Даниила - ему и на людях хорошо, и в одиночестве, вдали от людей, хорошо, живёт как птица. Разговорился со мной, спросил, для чего мне подорожник, и - не помню, как уж он от подорожника к женитьбе перешёл - отчего я не женюсь. А с чего жениться, ежели ни имения, ни душ, всё наследство тётушка под себя пригребла, дай ей бог и всё такое прочее? Без капитала жениться - вконец разориться, всем это известно.
Но тут вовсе начались чудеса. Встреченный у площади народ толковал, что из воды выловили настоящего Бенкендорфа - это Павлова, значит. А брат его - не Бенкендорф, а самозванец. Следовательно, все прошения, в Третье отделение адресованные, надлежит лично в руки Бенкендорфу и передать. Я и побежал за письмами, а пока вернулся, оный Бенкендорф уже на площади стоял, толпой окружённый. А я даже запечатать письма сызнова не успел, бечёвку и сургуч обновить, принёс как есть. С полупоклоном передал Александру Христофоровичу - он принял с некоторой брезгливостью.
Кривич или ещё кто из военных - в сумерках не разглядеть - при живом Бенкендорфе впал в экстаз и ажиотацию, на колени грохнулся, разве что не рыдал и руки ему не целовал.
Вот и с Бахвальцевым что-то переменилось - взял меня за пуговицу, из толпы в сторонку выволок и спросил, растяпа ли я. Я спорить от греха подальше не стал, признал, что растяпа, спросил, что стряслось. Оказалось - он письмо нашёл, которое у меня пропало. Стоило на секундочку оставить письма - глаз да глаз за ними! А на прикладство рук к государственному чиновнику при исполнении - жаловаться буду. Потом как-нибудь, как все в своём уме будут. А то следом и пан Ролля - я, говорит, заговорщик, член тайного общества, замышлял свергнуть власть государя императора, а кто ещё в том обществе состоял, не скажу. И какой из него заговор? Всё от водки, да от волнения. Так мы и говорили солдатам, что надобно его к доктору, а чиновник из Петербурга осмелел и своё гнёт: арестовать. Давно, говорит, тайное общество в Енске ликвидировать хотели, а тут такая оказия.
И в довершение - Даниил, божий человек, пустился бежать. Городовые - за ним. Мне сперва подумалось - уж его-то за что гнать, смиренней его никого нету, ни одну божью тварь он не обидит, а побежал потому, что испугался. Но нет: послышалась стрельба. И сам Даниил упал, как заяц, в траву, но и один из городовых осел наземь, кровь зажимая, им раненный. Ежели святой человек где-то добыл пистолет, да стрелять выучился, и живого человека подстрелить не погнушался - видать, и впрямь близок конец света. Кто же ещё заговорщиком окажется, кому верить, когда в самом себе сомневаться начинаешь? Городовые раненого на скамейку усадили, велели увести дам, и я дам стараюсь препроводить подальше, а сам будто во сне, будто Енск в сумерках уже не Енск. И сам государь император при полном параде из дверей гостиницы выходит, а всё не проснуться никак. И что делать, не знаю, - но все пред его лицом стоят, а я за его спиной оказался, вот и смотрю, когда ещё приведётся всамделишнего государя-батюшку увидеть, хоть наяву, хоть во сне? Теперь и помереть не жалко.
А Преферансов Ельпидифор Епафродитович перед императором пал ниц и заголосил - заберите меня, дескать, отсюда в солдаты, мочи моей больше нет. Тут я окончательно уверился, что сплю, потому как Преферансов в солдатах - это чёрт знает что такое, и решил вернуться в постель, ведь ежели я посреди площади проснусь - выйдет большая неловкость...
БлагодарностиСпасибо мастерам Эри и Кервену! Приметы времени и мелкие детали, работающие на атмосферу, от верстового столба до ассигнаций, - офигенно. Модель слухов - офигенно! Жалею, что бред обошёл меня стороной и наблюдал я его только один раз. Город Енск - живой и замечательный, хочется ворваться туда снова.
Спасибо Атане за тётушку, Хильде и Алви засобусобеседников, Мыши и Раисе за шикарных трагикомических персонажей и разговоры о чепухе, Брану - за колоритного и верибельного богомольца, очень нездешнего, светлого и тревожащего одновременно! Спасибо Луару за подчинённого, и всему чиновничьему сонму - Дугласу, Блэйзу, полицейским! Спасибо прекрасным дамам - Тёрн, Тинде и другим - за то, что были прекрасны, императору Сули и Бенкендорфу Вере - за впечатляющий финал. И - всем-всем игрокам, а отдельно - героическим игротехам: Инге за чай с пирогом, Аннетте за доктора, Сэму за священника и мухоморы, Элве за несчётных солдат и прочим причастным!
Расписание обратных автобусов не посмотрел напрасно: сбежал в восьмом часу, минут через сорок кукования на остановке написал Птахе, потом ждал автобуса ещё столько же. Судя по звукам - пропустил финал. Regret nothing, т.к. в небе надо мной было звёздно и самолётно. Видны были Стрелец и Скорпион, и пару раз видел падающую звезду. Автобус меня подобрал из этого мрака, где были только звёзды и фары, без фонарей и окон (чувствовал себя в мульте Миядзаки), и повёз до станции Истра. Добежал точнёхонько на электричку, проходившую в девять. В пути снова выспался. А потом была Ночь в музее, но это уже следующая история :3
Нелегко ломать комедию, трагедию играть гораздо проще. Это я в первую очередь о себе говорю, но и сама игра серьёзнее получилась, чем я ожидал. Казалось, каждый, кто не чиновник и не дама, был либо членом тайного общества, либо государственным лицом инкогнито - а анонс обещал, что без декабристов, я и поверил Ну да мне не впервой пролетать мимо тайного пласта. Бюрократию поиграл мало, но тут я сам себе не молодец: почтовое ведомство мало кому нужно, когда письма не ходят, а до судьи мы с тётей собрались докопаться, когда судья уже продевался.
Коротко об игре в ачивках: проиграл 6 рублёв, потерял одно письмо, тётушка признала наличие у меня совести, блаженный спросил, в своём ли я уме.
Отчёт отперсонажный Якова Евстифеевича Банько, почтмейстераСтоило отлучиться на ярмарку, как вокруг города Енска приключилось половодье и отрезало его от всех окрестностей водой. Насилу один лодочник согласился перевезти за неслыханные деньги, говоря о большой опасности - под водой скрылись деревья, камни и столбы, и лодка, налетев на них, могла перевернуться. А в самом Енске и вовсе бардак и беспредел - дамы говорили, что на площади видели двух чертей разных разновидностей, и что тётушку мою ограбили, но у неё ещё капитала осталось. Ничто её не берёт, дай ей бог здоровья.
Только позавтракал и пришёл в присутствие, как позвал меня на разговор пан Ролля и по секрету сообщил, что тётушка моя, Агриппина Васильевна, обращалась к нему написать завещание. И что меня в том завещании она вовсе не помянула, а отписала всё енскому приюту для сирот, да ещё страннику Даниилу, божьему человеку, и сыну некоей подруги своей. Ясное дело, что ежели чужой сын ей ближе родного племянника, то сын этот вроде как и не чужой. Хоть и считалось, что Агриппина Васильевна - девица, - но кто ж до её годов в девицах останется, не в монастыре будучи?..
И вот ещё оказия - какой-то важный чиновник из Петербурга, и никто сказать не может, по какому такому делу его к нам занесло. Знай ругается - на меня накричал, что-де был я пьян, и учителя Преферансова велел арестовать за взятку. У того так и выпала его шкатулочка из рук, а сам бухнулся этому чиновнику в ноги, молил не губить. Везти его из Енска всё одно было некуда, и покуда Преферансов остался на свободе и потом всё сокрушался, что зря деньги потратил и что больше надо было давать. А всё дело, как говорили, было в какой-то книжке запрещённой, которую у него нашли. Антон Антонович, городничий, об этом донесение написал и мне передал, чтоб отправить до Петербурга.
Я, как за угол зашёл, в эту бумагу заглянул и так по беглом прочтении понял, что книжку крамольную Ельпидифор Епафродитович от священника отца Филиппа получил. Подумалось, что по-христиански это будет - донесение переписать так, чтобы единственного нашего предстоятеля перед богом не сослали куда Макар телят не гонял. А потом подумалось, что почерк мой известен и почерк Антон Антоновича - также, и боязно стало, и запечатал письмо во избежание соблазна. Хотел отправить, а лодочник-почтальон сам мне навстречу попался, пачкой писем потрясая, и заявил, что никуда не поплывёт, дабы не сгинуть в пучине совсем. Сунул мне эту пачку в руки и пошёл ещё в присутствии скандалить, будто его в воду гнали батогами. И Родион Стариков туда же - стал свой гривенник за отправку требовать назад. Я всех заверил, что как вода отступит, так и письма отправятся, а покуда буду их держать при себе, у самого сердца, чтобы никто их не мог подглядеть или украсть.
Ничего в тот день более не произошло странного, только к вывеске присутствия неизвестный шутник прикрепил мухомор - и, говорят, уже не первый. К вечеру я ушёл в трактир, что при гостинице "Ватерлоо", где застряли проезжие. Рассказал, как меня с ярмарки на лодке перевезли только за полтинник - да не копеек, а рублёв. За такие деньги и лошадь купить можно - но лошадь бы не доплыла. Это на слушателей произвело чрезвычайное впечатление. Там же встретил тётушку и, справившись о её самочувствии, пожелал доброго здоровья. Меня уже и хозяйка гостиницы, Марфа Семёновна, спрашивала, правда ли меня тётя в завещании не помянула - будто было в том что удивительное. Агриппине Васильевне в удовольствие говорить, что имение она мне не отдаст - моё, прошу заметить, имение, чужого мне не надобно, - и что совести у меня нет. А как же в нашем деле, в службе государственной, да без совести?..
Приезжие между собой в карты играли и всех присоединиться пригласили - и меня, и петербургского чиновника, и Старикова, и почтовой ведомости чиновника Куруфьева. Братьев Павловых, проездом ехавших военных, которых из воды спасли, я тоже играть приглашал, но они будто не слыхали, а тот из них, кто с повязкой на голове был, потребовал своё письмо назад довольно грубо. Письмо я ему отдал, а затем о том пожалел - а ну как что крамольное писать собирался? Всё они между собой шушукаются, на наших военных совсем не похожи. А мы составили партию в переводного дурака по рублю, и выиграл Бахвальцев - и сказал, что больше не будет играть, потому как выигрывает всегда.
Время было позднее, многие расходились, но чиновник из Петербурга предложил сыграть по пяти рублёв; не хотелось ударить в грязь лицом, хотя жалование не платили - не с чего было платить. Взялись играть втроём, со Стариковым, всё теми же двумя колодами, и играли более часа, почти до рассвета. Пять рублёв я свои проиграл Старикову, но чего не отдашь за хорошую компанию. Заходил даже городовой, зачитывал из устава, что государыня Екатерина запретила на деньги играть - видать, сама однажды крепко проигралась, ведь говаривали, что она была не промах дуться в шашки. Заходил и Аммос Фёдорович, который и заполночь хотел, чтоб все были в присутствии. Мы им сказали, что играем на щелбан. А наутро пришли дамы, и мы передали карты им; с ними Павловы сели играть на интерес, как если бы у них денег не водилось вовсе или же они здешним мужским обществом брезговали.
С самого утра Преферансов взялся в трактире пить и угощать пана Роллю - откуда только деньги брались? Жаловался, что в него, в Преферансова, портрет государя из книжки плюёт - как он ни откроет книжку, так его сразу и обрызгает. Говорил, что полковника при перестрелке разбойник потому не ранил, что заключил полковник сделку с чёртом, и чёрт его от пуль закрывает. И даже что городовой Держиморда - этот самый чёрт и есть. То есть не два Держиморды у нас по городу ходит, а прямо в самого Держиморду чёрт и вселился. Я предложил Держиморду в церковь отвести - и ежели он чёрт, то будет плеваться от ладана хлеще того портрета. А пан Ролля интересовался, нет ли у нас в Енске Наполеона - а ну как тот не умер, а вздумал снова Российскую империю захватить, и не с границы или столицы, где заметнее, а с самой что ни на есть нашей глубинки. Я рассудил, что Наполеон должен говорить по-хренцузски, а у нас все по-русски говорили между собой, - чай, не в Петербурге. И много ещё о чём говорили, засидевшись за завтраком, - в том числе о разбойнике по прозвищу Грошик, который и тётку мою ограбил. Он, дескать, был из благородных, но имения и капитала его лишили, и теперь он тем, кого грабит, оставляет монетку на пропитание. А я думаю так: ежели имения лишили, так было за что. Не стал бы неправедных обвинителей государь император слушать.
А тут и городовой вздумал с утра пораньше видеть в небе горынычей да рваться подстрелить - видать, потому ему Антон Антонович ружья не давал. И Павлов, который Николай, представил свой прожект моста - вот только сокрушались они с капитаном Кривичем, что на постройку моста деньги нужны, а денег никто не даст. В общем, проснулся, зашумел Енск. На вывеску присутствия мухоморы уже не вешали - видать, все извели, - а вешали петушьи перья да крапиву. Всё это заносилось в реестры, всему вёлся счёт. Аврора Ивановна на площади устроила побиение Старикова зонтиком и собрала прочих дам на чтение хренцузского модного журнала. Свежего, за август месяц - и как только доставить ей успели? А как увидели дамы, что на них смотрят, - мигом сели на скамейке спиной к господам, представив, разумеется, тем самым вид ещё более привлекательный.
Ельпидифор Епафродитович на дам смотрел с видом особенно меланхолическим. Я спросил, уж не влюбился ли он часом, а он отвечал, что не первый уж год - стало быть, хроническое. И что Стариков влюблён, он также заподозрил - вот только ежели в ту, кому он шаль приносит, то безнадёжно его дело, потому как Аврора Ивановна замужем. Зачем-то побеседовали и о фамилиях - Ельпидифор Епафродитович поведал, что дед его али прадед оказывал водке особое предпочтение, и потому как говорил об этом по-хренцузски - "моя преференция", то и называть его стали Преферансовым, а вовсе не от игры карточной, как я прежде думал. Вот мой пращур, он при Петре Великом выстроил баню большую и справную, оттого и дали ему фамилию Банько.
Тут дамы Преферансова и пригласили к своему журналу, где вычитали научную новость: некий мастер в европах начал производить ткани из стекла. Как утверждалось - прочные, лёгкие и мягкие необычайно, и сверкавшие ярко, поскольку отражали свет. Следовательно, разбить эдакое платье на осколки не было риска, но меня волновало, не ослепнут ли зрители, ежели дамы в стеклянных нарядах выйдут в освещённую залу. Представил, что попадёт луч на стеклянный кринолин и сквозь него, аки сквозь линзу лупы, прожжёт паркет насквозь. А дамы были все в сомнениях и волнениях и решили, что только тогда поверят, когда хоть одно такое платье или хотя бы платок можно будет выписать в Енск.
И тётушка моя Агриппина Васильевна была с другими дамами, хоть и волноваться о бальных фасонах было ей не по годам. Видать, многие уж тем интересовались - она во всеуслышанье подтвердила, что наследство своё отписывает сиротам. И как оспорить такое богоугодное дело? Но я тоже сирота, и должен же кто-то за детьми приглядывать да хозяйство вести, когда они в имениях поселятся - сироты ведь хозяйству не обучены! А тётушка всё об одном - что не отдаст мне имение, пока жива. А я от своего отступаться тоже не намерен, покуда жив. Аммос Фёдорович бумагу дарственную видел, и борзые его видели, - почерк подлинный, и подпись подлинная, и печать чья-то имеется, и писала матушка в трезвом уме и твёрдой памяти, жаль, что свидетелей в живых никого уж не осталось. А что в завещании меня не помянула - так то по забывчивости, а не оттого, что я якобы в Петербурге кутил. Не кутил я там, а учился, чтобы государственную службу нести, а что играл - так играл умеренно, в долг не брал, когда в минус, а когда и в плюс. Кто ж не играет? Играть можно с умом.
За обедом в трактире странник Даниил всё пел что-то тихонько об атамане разбойничьем Кудеяре, да говорил, что конец света близко. Обзывал чиновников стреколистами - вроде стрекозы, потому как перьями скрипим, - и крапивным семенем, советовал покаяться и от имущества отказаться, а мне - от тяжбы отступиться. Но ежели все будут нищие, то кто работать будет, кто за порядком следить? Это Даниил - святой человек, а мы люди мирские, а в миру без греха прожить нельзя, и не все пройдут в игольное ушко. Даже исповедь, чудак человек, под сомнение поставил, дескать - исповедуются все и грешат снова. Тут припомнили и распятых разбойников, один из которых покаялся, а другой озлобился. Но он, может, оттого озлобился, что ему плохо было, а если бы к нему по-человечески - глядишь, и он бы раскаялся. Так и обсуждали разбойников с Бахвальцевым, Стариковым и Преферансовым, так что случайные посетители диву давались, отчего в трактире толкуют Писание. Но что тот, первый разбойник всю жизнь грешил, и только перед смертью покаялся и спасся - это весьма обнадёживающе, и вроде как конца света не боишься уже.
Вот только Бахвальцеву посреди разговора дурно сделалось - как упал ничком на скамью, где сидел, ни с того ни с сего! Да при свидетелях. Все подумали, как водится, что пьян, но я подтвердил, что тот при мне водки не пил, и вовсе не пил ничего, потому как шампанского в Енске не водилось. Видать, это с ним от духоты, от непривычности к сырому енскому воздуху - это мы, местные, закалённые, а у благородных конституция нежная. Но доктора вызвали всё одно, на всякий случай - к Преферансову, которому опять привиделось, что портрет к нему по воздуху летит. Вот говорил я ему - пятая рюмочка лишняя, а он отвечал, что то четвёртая в глазах двоится. Говорил я ему чай лучше пить и сохранять трезвую форму личности! Вместе с Преферансовым доктор и пана Роллю забрал - не иначе как лечиться рассолом. А портрет государя не забрал - на стене висеть оставил.
Не успели те вернуться, не успел я толком дойти после обеда в присутствие - разнеслась весть, что из рек больше воду пить нельзя оттого, что в них утопленники, а можно только из озера. И что тётушка моя внезапно заболела - неужто от той самой воды? Да так, что послали и за доктором, и за священником. Я доктора пошёл поторопить самолично - служба службой, а родня превыше всего. Доктор не спешил особенно и велел ему рюмку водки принести. Пришлось на свои кровные рюмку ему покупать и нести до самого тётушкиного дома, да поспешая, так что по дороге рюмка эта изрядно расплескалась до дозы что ни на есть гомеопатической. Я думал было, что сам доктор, при его хлопотном занятии, без водки работать не может, а он этой водкой тётушку напоил, да ещё некими татарскими травами, пахнущими так горько, что впору клопов морить. Сказал, что ежели они солдат поднимают, то и старушку поднимут. Агриппине Васильевне и впрямь лучше стало, ничто не берёт, дай ей бог здоровья, - поела, села на подушках повыше, но прежде чем принять сбежавшихся обеспокоенных дам, решила всё же исповедаться, и все вышли. И всё письмецо какое-то при себе держала - хотел я его к своим незаметно присовокупить, но тётушка приметила; видать, то самое завещание.
Я ей всё говорил, помогая доктору её приподнять, чтоб помирать не вздумала, что сироты подождут ещё, подрастут как раз. А как священник и дамы от неё вышли, так мне и передали, что она меня просит к себе. Удивился я и обнадёжился. Прихожу, она и говорит: совесть у тебя всё-таки есть, но имение я тебе не отдам. И завещать отказалась тоже. Эдаких принципиальных у нас в роду отродясь не водилось. Посидел у неё, почитал письма, что у меня при себе были неотлучно. Сургуч на них поломался, шпагаты развязались, и конверты сами собой открылись, без всякой моей помощи. Добрую половину этих писем составляли кляузы пана Ролли по всякому поводу, прямиком в Третье отделение. Я восхитился, увидев, что о мухоморах злополучных, на вывеске присутствия возникавших, пан Ролля своим причудливым почерком полторы страницы исписал. И даже ныне, когда письма не ходили, продолжал писать и утверждал, что ежели писать много, то что-нибудь из этого да выйдет. Ничего у него, правда, не выходило, но, может, и мне стоит при случае в вышние инстанции о тяжбе своей написать?.. Но то ли дело раньше были письма - литература! И читаешь с удовольствием, а иной раз и скопируешь себе, чтобы перечитывать. А ныне всё жалобщики, да донесения, да земельный вопрос.
Я тётушку до площади проводил, и в пути мы собрались было напомнить Аммосу Фёдоровичу о тяжбе и спросить, как скоро следующее судебное заседание будет назначено, - ан не было его ни в присутствии, ни в трактире. И пуще того - ни единой живой души в присутствии не было, а раз дел и просителей нет, то, значит, всё в городе снова хорошо и благополучно. Не считая, конечно, наводнения - как представишь, что вода поднимется и будем мы на крышах сидеть, так и вздрогнешь. Всё, видать, из-за блаженного этого Даниила с его виденьями про конец света. Так и пошёл в трактир, куда вся округа на запах гренок стекалась и куда книжки всякие крамольные на стол подбрасывали - то про искусство взятки брать, то гадательную. Меня Бахвальцев научил по этой книжке гадать - на каждый вопрос своя страница, и какой номер тебе выпадет на картах или на костях, под таким номером и ответ на тот вопрос. Вредная это вещь - свои решения книжице доверять и то напрасно впадать в уныние, то напрасно преисполняться надеждой. Должно быть, дамы эту книжицу принесли.
Ничто не предвещало, а тут из присутствия донеслись выстрелы и шум. Когда все сбежались, Бахвальцев, что успел первым, уже держал снаружи дверь и сообщил, что Стариков сошёл с ума и принялся по всем палить, а он, Бахвальцев, его не пускает, чтоб он не вышел и остальных не перестрелял. Стали звать и искать городовых. Я Держиморду увидел издали и покричал, но он шёл медленно, и я поспешил ему навстречу. Держиморда сопровождал некую рассерженную девицу, которую зачем-то арестовал, и шагать быстрее отказывался наотрез, сколько я ни велел ему перестать обижать даму и пресечь кровопролитие. Лишь напротив присутствия он понял, что вести сию даму ему некуда. Тут и Антон Антоныч подоспел, и я ему сходу отчитался, что из всего присутствия только мы с ним в живых и остались. Тот как рявкнет - и мигом пошли городовые да военные нашего помешанного арестовывать.
За дверьми присутствия - кровь и светопреставление, и дам надобно удерживать на расстоянии. Но мимо прошли гуськом маленькие утицы, и все замерли в умилении.
Стариков выскочил в окно и во мгновение ока исчез, будто его и не было. А за ним так борзо - Даниил, никто от него не ожидал такой прыти, так что не поняли сразу, убегает странник али догоняет, да прямо под пулями, вслед злоумышленнику свистевшими; не догнали - сказали, бросился Стариков в озеро. От несчастной любви тронулся да утопился, а ведь был справный чиновник! Нехорошева Катерина Дмитриевна принялась плакать - ведь ей Стариков, вроде, даже успел предложение сделать, да отказ получил. Аврора Ивановна её утешала и велела её разговорами о несчастной любви не расстраивать, а то выходило, будто это Катерина Дмитриевна во всём виновата. Но то уж очевидно, что в романтических бреднях виновен субъект, а не объект. Преферансов тоже делал предложение, и оно тоже отказом окончилось - но он же за пистолет не хватается! А в присутствие доктора пригласили, и выяснилось, что все раненые живы - и судья Аммос Фёдорович, и другие; так присутствие временно сделалось лазаретом.
Я от волнения забыл даже про письма и оставил их в трактире на столе - но как опасность миновала, немедленно забрал их обратно, и с ними ничего не успело случиться. Потом сидели в трактире с Преферансовым, и он принёс некие бумаги, найденные в подвале церкви. На одной бумаге была карта, где к площади перед церковью сходились две улицы, а напротив церкви значился курган, помеченный крестом. На другой, древней и закопчённой, закапанной свечным воском, было письмо, грамотно писанное. В нём пишущие сами представлялись сибирскими разбойниками-пугачёвцами в лице некоего атамана и шайки его и требовали с того, кто их клад отыщет, в заклад положить двух младенцев, а дабы от младенцев избавиться (должно быть, от душ их неупокоенных) - ещё по двести рублёв за каждую голову. Причём уточнили, что царскими печатными ассигнациями.
Стали припоминать, как давно ассигнации в ходу - при матушке Екатерине уж должны были быть, - и подозревал я к тому же, не в самом ли деле тот разбойник - благородного сословию, раз так складно пишет. Одно мне непонятным оставалось - на кой ляд разбойникам младенцы, мёртвые али живые? Нечто воспитать их по-разбойничьи, как цыгане воспитывают? Потом ещё помещикам Бобчинскому да Добчинскому эту новость изложили - не то Бобчинский, не то Добчинский едва встал с постели, выздоровев от инфлюэнцы (у кого инфлюэнция, у кого деменция, али как там по-научному белую горячку величают). Задумали пойти да посмотреть на клад, только с городовыми, на случай, ежели разбойник прячется в кустах и ждёт какого лопуха с ассигнациями, - правда, на площади перед церковью и кустов-то толком не имеется. Да и разбойникам у нас откуда взяться? Чай, чья-то хитрая шутка.
К вечеру в трактир зашёл доктор, упал в кресло. Сказал, что только женщины на сносях ему для полной комплектации не хватает. Вспомнилась мне история, как Пахом Семёнович привёл к Илье Кузьмичу жеребца - отрезать, не при дамах будь сказано, жеребцу яйца, а конь тот вырвался и затоптал Данилу Сергеевича. А Николай Степанович, пока Данилу Сергеевича к доктору тащил, надорвал грыжу, и оттого Данила Сергеевич в постели несколько дней пролежал, а Николай Степанович - две недели. Не знаю только, какая в той истории мораль. Кто-то предположил, что в отсутствии мужской солидарности - хозяин, дескать, коню не давал. А я ответил, что ежели коню давать, то можно и умереть, но закрыть бы эту тему вовсе. Хозяйка Марфа Семёновна как раз лавашом угощала - мне и подумалось, почему бы не подавать прошения на лаваше, когда бумага закончится? Завернуть в прошение котлету - и сразу оно весомее сделается.
Тут как раз вспомнил, что собирался нарвать подорожника до темноты, и вышел прогуляться по здоровому сумеречному воздуху. Встретил токмо странника Даниила - ему и на людях хорошо, и в одиночестве, вдали от людей, хорошо, живёт как птица. Разговорился со мной, спросил, для чего мне подорожник, и - не помню, как уж он от подорожника к женитьбе перешёл - отчего я не женюсь. А с чего жениться, ежели ни имения, ни душ, всё наследство тётушка под себя пригребла, дай ей бог и всё такое прочее? Без капитала жениться - вконец разориться, всем это известно.
Но тут вовсе начались чудеса. Встреченный у площади народ толковал, что из воды выловили настоящего Бенкендорфа - это Павлова, значит. А брат его - не Бенкендорф, а самозванец. Следовательно, все прошения, в Третье отделение адресованные, надлежит лично в руки Бенкендорфу и передать. Я и побежал за письмами, а пока вернулся, оный Бенкендорф уже на площади стоял, толпой окружённый. А я даже запечатать письма сызнова не успел, бечёвку и сургуч обновить, принёс как есть. С полупоклоном передал Александру Христофоровичу - он принял с некоторой брезгливостью.
Кривич или ещё кто из военных - в сумерках не разглядеть - при живом Бенкендорфе впал в экстаз и ажиотацию, на колени грохнулся, разве что не рыдал и руки ему не целовал.
Вот и с Бахвальцевым что-то переменилось - взял меня за пуговицу, из толпы в сторонку выволок и спросил, растяпа ли я. Я спорить от греха подальше не стал, признал, что растяпа, спросил, что стряслось. Оказалось - он письмо нашёл, которое у меня пропало. Стоило на секундочку оставить письма - глаз да глаз за ними! А на прикладство рук к государственному чиновнику при исполнении - жаловаться буду. Потом как-нибудь, как все в своём уме будут. А то следом и пан Ролля - я, говорит, заговорщик, член тайного общества, замышлял свергнуть власть государя императора, а кто ещё в том обществе состоял, не скажу. И какой из него заговор? Всё от водки, да от волнения. Так мы и говорили солдатам, что надобно его к доктору, а чиновник из Петербурга осмелел и своё гнёт: арестовать. Давно, говорит, тайное общество в Енске ликвидировать хотели, а тут такая оказия.
И в довершение - Даниил, божий человек, пустился бежать. Городовые - за ним. Мне сперва подумалось - уж его-то за что гнать, смиренней его никого нету, ни одну божью тварь он не обидит, а побежал потому, что испугался. Но нет: послышалась стрельба. И сам Даниил упал, как заяц, в траву, но и один из городовых осел наземь, кровь зажимая, им раненный. Ежели святой человек где-то добыл пистолет, да стрелять выучился, и живого человека подстрелить не погнушался - видать, и впрямь близок конец света. Кто же ещё заговорщиком окажется, кому верить, когда в самом себе сомневаться начинаешь? Городовые раненого на скамейку усадили, велели увести дам, и я дам стараюсь препроводить подальше, а сам будто во сне, будто Енск в сумерках уже не Енск. И сам государь император при полном параде из дверей гостиницы выходит, а всё не проснуться никак. И что делать, не знаю, - но все пред его лицом стоят, а я за его спиной оказался, вот и смотрю, когда ещё приведётся всамделишнего государя-батюшку увидеть, хоть наяву, хоть во сне? Теперь и помереть не жалко.
А Преферансов Ельпидифор Епафродитович перед императором пал ниц и заголосил - заберите меня, дескать, отсюда в солдаты, мочи моей больше нет. Тут я окончательно уверился, что сплю, потому как Преферансов в солдатах - это чёрт знает что такое, и решил вернуться в постель, ведь ежели я посреди площади проснусь - выйдет большая неловкость...
БлагодарностиСпасибо мастерам Эри и Кервену! Приметы времени и мелкие детали, работающие на атмосферу, от верстового столба до ассигнаций, - офигенно. Модель слухов - офигенно! Жалею, что бред обошёл меня стороной и наблюдал я его только один раз. Город Енск - живой и замечательный, хочется ворваться туда снова.
Спасибо Атане за тётушку, Хильде и Алви за
Расписание обратных автобусов не посмотрел напрасно: сбежал в восьмом часу, минут через сорок кукования на остановке написал Птахе, потом ждал автобуса ещё столько же. Судя по звукам - пропустил финал. Regret nothing, т.к. в небе надо мной было звёздно и самолётно. Видны были Стрелец и Скорпион, и пару раз видел падающую звезду. Автобус меня подобрал из этого мрака, где были только звёзды и фары, без фонарей и окон (чувствовал себя в мульте Миядзаки), и повёз до станции Истра. Добежал точнёхонько на электричку, проходившую в девять. В пути снова выспался. А потом была Ночь в музее, но это уже следующая история :3