Суббота для нас с Птахой началась с того, что мы сходили в ближайшую парикмахерскую и постриглись.
Потом мы упихали в рюкзаки ещё влажные со стирки рубашки и поехали в Строгино на Санхёрст. Уютный Эквалайс, запрещённая ирландская музыка, и я нашёл в зеркальном зале распечатанные стихи, которыми поделился с Фио, чтобы не одному страдать. В них был великолепный неологизм обломатеньки, отражавший всю мою дальнейшую игру Моя вводная была коротка - "Вечером подумаю, что тебе дать", после чего я выпал из сети на пару дней и мастера лапкой не тыкал, но ТМП вгрузила меня в грядущий п@ц уже по заезду. Написать о себе соседям по комнате я не успел, хотя, боюсь, это не улучшило бы отношение к персонажу, а наоборот.
Внезапность в том, что Джонатан Баксворт не задумывался как пария. Он был (почему-то я говорю о нём в прошедшем времени, хотя он ещё жив) персонажем про self-destruction изнутри и про превентивную агрессию снаружи. Он не нападал - он так защищался. Но по квенте он достаточно успешно вписывался в коллектив, потому что загонял про родину, долг и прочая, что вроде как должно было пользоваться популярностью в военной академии. А что никогда не напивался, не любил шуток в свой адрес и вообще был весьма мерзким типом - как говорится, у всех свои недостатки. Я даже толком не понял, что явилось причиной всеобщей ненависти к Джонатану ещё до эпизода с кокаином - неужели хватило того, что он вызвался добровольцем?
Так или иначе, игра для меня закончилась тогда, когда Джонатан был выставлен за её пределы - он не стал бы ломиться в закрытую дверь и доказывать, что он свой в доску. Видимо, я просто критически не совпал в представлении о менталитете Санхёрста, ибо ожидал милитаризма, шовинизма и прочая. Зато я ещё на Пустошах осознал, сколь любопытно может быть читать книжки отперсонажно, и осилил добрую половину романа Майн Рида.
Предыстория персонажа с саундтреком
Джонатан - единственный сын генерала Баксворта, обладавший неплохим слогом и мечтавший стать журналистом - заведомо несбыточно, потому как отцу было принципиально, чтобы отпрыск обладал высоким чином хотя бы для галочки. Отец был изрядно травмирован и войной, и ранней смертью жены, так что всё это вымещалось на сыне, а все его симпатии и надежды принадлежали мужу старшей сестры Джонатана, офицеру с блестящей карьерой и наградами, которого он неустанно ставил сыну в пример. Всю жизнь Джонатан не вылезал из военных учебных заведений, поначалу отставал по всем физическим дисциплинам и был объектом насмешек, отчего привык тренироваться до посинения и бить так, чтобы заткнуть шутника надолго. Но как только он достаточно подрос, чтобы на каникулах гулять не за ручку, он начал пускаться во все тяжкие - раз уж считают паршивой овцой семьи, это надо оправдать. И посвятил всю жизнь мести отцу по принципу "Этот человек причинил мне много боли, теперь я причиню столько же боли ему".
Сделать больно генералу можно, только если бить по репутации. Наркотики, бл@дство, драки - всё это не доставляло Джонатану удовольствия, да и мало кому понравится, когда накидаешься так, что "мяу" не можешь сказать, и тебя пускают по кругу, или когда приходишь в себя избитым в канаве. Началась гонка вооружений: Джонатан получал деньги и пропуски в vip-места через дядю-бизнесмена (который явно тоже не любил генерала), а отец устраивал за ним слежку, благодаря которой компромат не попадал в почтовые ящики всех медиа-магнатов (пострадала не одна камера вместе с запястьями папарацци). Впрочем, с соглядатаями иногда можно было договориться, чтобы они вовремя отвернулись, Баксворт-старший хватался то за кошелёк, то за сердце, и это было для Джонатана единственной радостью.
Круче было бы только сдохнуть. Не героически погибнуть, чтобы отец мог гордиться и положить на каминную полку ордена на траурной ленте, а сдохнуть грязно и нелепо. Если власти и денег отца хватало на то, чтобы все газеты предпочитали отказываться от текстов Джонатана (а поскольку у Джонатана были мозги, хотя он умело это скрывал, - тексты были довольно оппозиционными), то помешать сыну отправиться на войну даже у генерала не получилось бы. Оставалось пережить последнюю ступень - Военную академию. Из-за развитой паранойи, что у отца везде глаза и уши, Джонатан маниакально косил под образцового курсанта, надрывался на нормативах и никаких излишеств в стенах Академии себе не позволял. Правда, после прошлых каникул, когда курсантов отпускали по домам, он всё равно попал в медблок из-за последствий передоза и побоев, - но бумаги о его анализах всегда оставались чистыми.
Вот и после недавнего письменного теста Джонатан заметил, что заполненный им бланк убрали в отдельную папку и отложили куда-то в стол, но не придал этому особого значения. А некоторое время спустя Академию посетил министр - Джонатан хорошо знал, как выглядят автомобили его кортежа. Секретарь директора Хьюитта потом вышел на крыльцо с дрожащими руками и попросил огоньку - встреча явно проходила без вазелина. Впрочем, ни для кого не было секретом, что директор с министром в сложных отношениях. Что ж, милые бранятся - только тешатся. А вот когда накануне Джонатану позвонил отец и сообщил, что если что случится - билет в штаты ему уже куплен, стало куда интересней. Если старый хрен переполошился - значит, грядёт нечто сопоставимое с ядерным ударом Советского союза по островам Соединённого королевства.
Дальнейшее было обусловлено тем, что у Джонатана при всём его днище сохранились какие-то принципы: например, что доносить - плохо, спасать свою шкуру за счёт чужой - плохо, и что настоящий мужик не будет прятаться за мамину юбку. И тем, что мне выпала боевая карточка неудачника, где было равное количество четвёрок и единиц, так что в драках Джонатану не везло. И романтики я для него не закладывал - сложно судить даже об ориентации персонажа с таким-то негативным опытом...
Отчёт отперсонажный. Джонатан Баксворт, 1987 год. Ворнинг:немного мата.
Каникулы. Вечер. Все лениво дожидались вечеринки по случаю дня рождения Лепрекона Даффи. Спать никто не собирался - наутро должна была состояться дуэль между золотым мальчиком Монтгомери и Фрэнсисом, который прилюдно назвал его пидарасом, а значит, у курсантов появилась тема для разговоров. По мне, так убивают и за меньшее, и мне было совершенно всё равно, даже если все придурки перебьют друг друга, - но представить, чтобы Монтгомери мог кого-то убить, не получалось. Голубки просто привлекали к себе внимание, и то, что к утру они помирятся, было ясно как божий день. Преподы были ещё не в курсе либо не вмешивались по той же причине, что и я.
Директор поймал Монтгомери в коридоре и велел собрать всех на плацу через двадцать минут. Монтгомери честно донёс эту информацию к сведению окружающих. Когда мы построились, директор сообщил, что по результатам тестов министерство выбрало лучших курсантов для прохождения практики в Афганистане, и зачитал перечень фамилий. Кто-то сказал, что это не практика, а призыв, и что такой задохлик, как Нат Александер, просто загнётся там. Конечно, я не мог поверить, чтобы тест Ната или Монтгомери был лучше моего. Произошла какая-то ошибка, либо директор подменил мой тест, чтобы потрафить моему отцу. Признаться, это было обидно. Плевать мне было на родину и все её амбиции, но я не для того чуть не выблевал лёгкие на полосе препятствий в первом семестре, чтобы отсиживаться на гражданке, пока другие отправятся на фронт. Я сразу заявил, что потребую апелляции. В конце концов, именно для того, чтобы подготовиться к службе, мы все здесь и оказались, и если министерство посчитало, что кто-то из нас готов, - значит, мы были готовы.
Но директор был явно недоволен и сказал, что это детоубийство. Серьёзно? Кто-то после совершеннолетия ещё считал себя детьми? Сам директор, как и мой отец, и другие ветераны, наверняка отправлялся на войну в том же возрасте и даже младше. Впрочем, это известие вызвало форменную истерику. Все счастливчики дружно заявили, что не хотят умирать. Филиппинец Уотерхауз добавил, что он не пушечное мясо, а будущий офицер. Видимо, курсанты рассчитывали на мягкие кресла в штабе и погоны за красивые глаза. Удивляться было нечему - люди, готовые не умирать кверху лапками, а подороже продать свою жизнь, и не бежать от обстоятельств, а бороться с ними, встречались только в книжках, а в Академии бегал и паниковал девичий батальон ссыкунов. Один только Натан что-то вякнул про исполнение присяги и был спокоен как мороженая треска.
Я же веселился вовсю. Список избранных позорить Британию директор пригласил по одному к себе на ковёр, и я пропускал их вперёд, прежде чем тоже зайти на огонёк. Они надеялись отмазаться, и я охотно организовал бы кому-нибудь несовместимое со службой увечье. Монтгомери попросил лист бумаги и уселся в гостиной - не иначе как писать завещание. Посоветовал ему написать всего три слова - "Подайте на новые яйца". Вместо обещанного праздника в комнате у Лепрекона все сидели с траурными лицами, как на похоронах. Когда зануда Морье вошёл к директору последним, задержался там надолго и вышел, постучался я. Даже директору пришлось объяснять, что я не умирать собираюсь, а служить, чтобы хоть кем-то из своих воспитанников он мог гордиться. Странно, что для него это было неожиданностью - он не казался мне наседкой, боящейся, что детки простудятся без шапки.
Он велел секретарю дать мне лист бумаги и побыть со мной. Я ответил, что меня не нужно держать за руку, и можно только подсказать, по какой форме писать заявление. Поскольку апелляция заняла бы слишком много времени, а отправка в Афган была назначена через два дня, я пошёл коротким путём и написал, что вызываюсь добровольцем. Секретарь забрал у меня готовый документ и убрал в свою папку. Ни печати, ни подписи директора на бумаге ещё не было, и я подозревал, что старина Хьюитт подотрётся этим заявлением так же, как и моим тестом, - но пусть только попробует меня не отпустить. Я был готов писать лично министру, если моё заявление не будет принято, - и папаша при жизни перевернётся в гробу, если я вверну что-нибудь о том, что Баксворты испокон веков сражаются во славу британской короны.
Лепрекон, который бегал к директору как к себе домой и наверняка талантливо насасывал, на сей раз угодил в карцер и ныл там, что боится темноты, а остальные кучковались на кухне вокруг общака из родительских посылок. Очкарик Кроу поинтересовался, счастлив ли я теперь. Нет, счастьем это нельзя было назвать, но я был определённо удовлетворён. Забавно, что меня сразу прозвали "героем" и смотрели с недоверием, как на врага. Люди всегда ненавидят тех, кто делает что-то, что они сами могли бы, но не сделали, - например, на тех, кто занимается благотворительностью. Им кажется, что всё это делается только для того, чтобы быть лучше них и смотреть на них свысока. Всё шло своим чередом, отморозки братья Берры обсуждали избавление от страха высоты Счастливчика Джека, который отчаянно тупил, морщил лоб и угрожал Беррам гуталином, сравнивали его с другим своим соседом по комнате и объектом выкидывания из окна Натаном - кто тормозит сильнее, а я отмахивался от назойливо цеплявшегося ко мне Монтгомери. Но когда договорились до того, что у Берров была выпивка, а у Джека был "не-сахар", Джек упёрся, что не достанет свою заначку, пока "самый умный" не уйдёт.
Мне не было никакого дела до его запасов, и хоть мы и дрались не так давно, Джек был слишком бесхитростным, чтобы затаить обиду. Но выяснять его резоны мне нахер не упало, к тому же оборзевший Монтгомери вконец меня заебал, и я предложил ему выйти поговорить. Он потянулся за мной как баржа, словно действительно думал, что мы будем разговаривать разговоры, дуэлянт хренов. Оглядевшись в пустом коридоре, я рассудил, что преподы могут появиться в любой момент, и завёл Монтгомери за угол, прежде чем врезать. Монтгомери с перепугу замолотил всеми конечностями и весьма ощутимо съездил мне ботинком по рёбрам. На этом, обмениваясь ругательствами, мы расползлись в разные стороны с разбитыми мордами, и Монтгомери побежал просить о помощи. Я ходил, цепляясь за стенки - ребро, похоже, было сломано, но бывало и хуже. Вокруг меня захлопотал было Натан, посоветовал обратиться к Джеку, но Джек бесплатно не лечил, а хрен бы он у меня выкусил после своих предъяв. Зажило бы само.
Как назло, именно тогда объявили построение. Цепляться в строю было не за что, и я, сцепив зубы, то и дело заваливался плечом на стоявшего справа Натана. В конце первого семестра сам Натан как-то начал оседать между мной и Фрэнсисом, мы его подхватили и проводили в медблок, и он взял с нас слово никому об этом не трепаться - а слово я держал. Но я на сей раз устоял на ногах, хотя все силы уходили только на это и я не особенно прислушивался к тому, что вещали директор Хьюитт и инструктор по стрельбе фон Гийом, непонятно для чего появившийся в Академии в каникулярное время на ночь глядя. В целом речь шла о том, что из кабинета директора пропала бумага или бумаги с гербом министерства и нам дают десять минут на то, чтобы мы сами их нашли. Подозрения директора, как всегда, падали на беднягу секретаря, который вообще огребал за всю нелюбовь шефа к министерству, поскольку был министерским ставленником и отчитывался наверх о происходящем. От телесных наказаний его спасало только то, что он был гражданским, а не курсантом, - хотя как знать, что творилось за толстой дверью директорского кабинета.
Как только я приполз с построения, Натан принялся меня уговаривать дойти до медблока, хотя я полагал, что тот закрыт на время каникул. Но Нат был даже готов меня проводить, и я сдался, поняв, что проще дать, чем объяснить. Своими прыжками он привлёк ко мне лишнее внимание директора, который пожелал со мной поговорить, совместив это с визитом в медблок. Пока медсестра перевязывала моё ребро, я бодро доложил директору, что неудачно поскользнулся на обледеневшем крыльце. Кто со мной был? - да много народу дышало свежим воздухом, но никто не успел поддержать. Такая отмаза его устроила, а мне после обезболивающего стало значительно легче жить, и я вернулся в столовую. Там, как оказалось, только меня и ждали. Гарольд Берр попросил подойти к нему. Я ответил, что сено к лошади не ходит и почему бы ему не подойти самому. Тогда Лепрекон, который стоял рядом, вызвался меня облапать. Этим гениальным сыщикам взбрело, что это я украл бумагу - на основании того, что я собирался писать заявление. Тот факт, что я его уже написал на бумаге, которую мне и так выдали, их не смущал. Монтгомери даже вякнул, что якобы я что-то прятал в рукаве, когда выходил от директора, хотя его даже рядом не стояло. Я предложил просто всем вывернуть карманы - скрывать мне было нечего. Предложение предсказуемо проигнорировали.
За это время в комнату Лепрекона успели спиздить стол из гостиной. Директор и инструктор провели обыск комнат и приказали вернуть оный стол на место, и его проволокли по коридору на скорость, уложившись в заданное время. Немного погодя директор прошёл по коридору, помахивая над головой какими-то бумагами, а секретарь скакал вокруг него, как собачонка, и настойчиво умолял их вернуть. Я не понял, были ли то пропавшие документы или иные, и не разглядел, было ли среди них моё заявление; хотел ли секретарь дать им ход или, наоборот, спрятать, я тоже не знал - возможно, над ним просто вновь издевались только по факту его существования. Вслед за столом в гостиную переместился эпицентр общественной жизни. Берры инициировали тренировку построения хвоста - выясняли, кто кого выше в конце линейки. Сравнивали нас с Уотерхаузом, хотя мы были примерно одинакового роста, и постановили, что он должен стоять впереди, что меня не колебало никоим образом. Заглянувший директор как раз и велел нам продемонстрировать построение и каждому выложить на стол содержимое карманов.
Я карманы держал пустыми. У многих тоже было пусто или какое-то барахло, а Уотерхауз эффектно извлёк из штанин, помимо жвачки, складной нож и какие-то свёрнутые бумаги - возможно, как раз те, которые все искали. Должно быть, его семейка колонистов оплатит ему любой аттракцион, даже если он плюнет директору в утренний кофе, но с какой стати этот "офицер" этим гордился... Монтгомери также посреди процесса позвонил дедуля, и он удалился - видимо, драгоценного внучка-виконта спасали от немодного афганского загара все члены аристократической фамилии. Засим построение было окончено, и предоставленные самим себе курсанты стали стягиваться в комнату Лепрекона на запах дешёвого вина. Дверь была открыта, а поляна на тумбочке - накрыта, и я не преминул заявиться и попросить налить мне чутка, дабы отметить скорую смену обстановки. Но именинник был столь щедр, что вина для меня зажал и вообще был мне не рад. Я предлагал ему попробовать меня прогнать, и мы сцепились под причитания Натана, жившего в той же комнате.
- Не друг ты мне, - аргументировал Лепрекон свою неприязнь, поскольку доплюнуть ему в душу лично я в тот день точно ещё не успел.
- Так давай прямо сейчас и подружимся...
Продлилась наша дружба недолго - вышедший из себя Даффи сумел достать меня кулаком в челюсть и вытолкнуть за дверь. Дружить дальше, со свёрнутой челюстью и рассаженной скулой, я счёл излишним и сразу направился в сторону медчасти, но наткнулся на непреодолимого инструктора фон Гийома, увлечённо рассказывающего не успевшим убежать курсантам о том, в каком порядке в афганском плену отрезают язык, уши, член и яйца. Мою уже дважды лиловую морду они с директором не могли не заметить. Дождавшись, пока директор и инструктор договорят между собой, я спросил у фон Гийома, умеет ли он вправлять челюсти, так как сомневался, что это получится у медсестры. Но в медблоке мне помог сам директор, собственноручно. Кажется, я издал слишком громкое "блядь!" - что поделать, если он не мог вправлять мне челюсть и зажимать рот одновременно. Едва у меня перестали роиться радужные мушки перед глазами, как меня отозвал в гостиную фон Гийом и спросил, не на дне ли рождения я пострадал. Ему, как и директору, я подтвердил, что именно там я и свернул челюсть о праздничный пирог. Поведал о старинной традиции, согласно которой внутрь пирога запекают сюрпризы для гостей, чтобы погадать, кого что ждёт впереди, - ну, мне и достался камень. А кровь на лице - это от сколотого зуба. Благодаря этому экспромту Гийом не добавил целительных пиздюлей к моему потрёпанному состоянию и отпустил. В коридоре я столкнулся с Натаном.
- Ну, как отпраздновали? И даже без девчонок... Или ирландцам девчонки не нужны?
- Почему ты такой мудак? - риторически вопросил Нат вместо ответа. - Хотя все вы здесь друг друга стоите...
- Стоить наравне с этой ирландской швалью я не хочу, - возразил я ему в спину, и он снова исчез за дверью комнаты Лепрекона. Праздник продолжался.
Ах да, Натан, вроде, тоже ирландец. Как неловко получилось. И почему только мне не стыдно.
Я завернул на кухню, где одиноко отсиживался секретарь. Он спросил, почему я не на празднике, и я ответил, что уже поздравил именинника от души. А тем, что я не имел к этому балагану никакого отношения, впору было гордиться, но уж никак не сожалеть. Я тоже поинтересовался у него, о чём он писал в министерство, что так разозлило директора, но он помялся и ничего конкретного не сказал. Собачья у него работа, со здешней-то текучкой, валерьянки не напасёшься. Даффи забыл на кухне свою зелёную лепреконскую шапку, и я её примерил. Попался на глаза директору, потому как глаза директора (и весь остальной директор) всегда оказываются в нужное время и в нужном месте.
- Почему головной убор не по уставу?
- Это не головной убор, а трофей, сэр!
И я повесил шапку на гвоздь на стене на манер оленьих рогов.
Директор отправил меня умываться от крови, и я прогулялся до уборной. Из-под стёршейся запёкшейся сукровицы всё равно выглянула несмываемая лиловая ссадина, но с этим я уже ничего поделать не мог. Пока я ходил в свою комнату вытереть лицо, меня, похоже, уже хватились. Вряд ли я пропустил нечто важное, но меня просветили, что меня повысили - как я вскоре узнал, из "принца Джона" в "цари Ироды". Возможно, они считали, что я избиваю младенцев? Отчасти было даже лестно, что после повестки в Афган все подзабыли о дуэлянтах и переключились на мою персону, а в моё отсутствие меня даже бить не возбраняется. Как только все были в сборе, директор снова распорядился построиться в гостиной и выложил на середину стола бумажный свёрток, а затем извлёк оттуда увесистый целлофановый пакетик белого порошка. Спросил, что это такое. Разнообразных версий прозвучало множество: соль, сахарная пудра, мука, зубной порошок... Директор назвал правильный ответ в этой викторине - кокаин. Я аж присвистнул. Вместе с такой порцией кто-то потерял целое состояние, особенно если товар был чистым.
Дэмиан Берр, у которого лучше всех получалось прикидываться идиотом, заявил, что это медицинский препарат для взрослых и нам им лечиться опасно. Прикинулся даже слишком хорошо - видимо, он не заметил, что наркоту запретили во всём цивилизованном мире ещё до его рождения. Следующим вопросом на миллион - или на вылет - был "Чей это пакет?". Энтузиазм отвечающих угас, но вспыхнул с новой силой, как только директор подкинул версию, что это пакет секретаря. Все с радостью поддержали идею повесить серьёзное обвинение на человека, который был похож на наркодилера, как сам директор на звезду балета. Меня бесило, что директор охотно закопал бы министерского ставленника руками своих питомцев, и когда он спросил, кто верит секретарю, я поднял руку. Тогда директор спросил, кто считает, что пакет принадлежит кому-то из курсантов. По логике, если он не принадлежал ни секретарю, ни кому-либо из преподавателей, то именно курсантам он и принадлежал, а в логике стоило идти до конца, дабы пресечь дальнейшие вопросы. Я снова поднял руку. Директор отметил, что каждый раз руку поднимали одни и те же - чего я в строю не видел, - и отпустил всех, кроме меня и Натана.
Директор поинтересовался, не знаем ли мы, чей это пакет конкретно. Нат подозрительно молчал, не то колеблясь, не сдать ли кого-то, не то готовясь взять чужую вину на себя. И то, и другое было бы в равной степени глупостью, поэтому я пошёл на опережение и ответил за двоих, что, увы, это нам неизвестно и я вообще впервые вижу этот пакет. Нат добавил, что не может никого подозревать без неопровержимых доказательств, и в первый раз за всё время нашего совместного обучения я был с ним солидарен. Но навык вранья был у него развит из рук вон плохо, и директор не мог не почувствовать этого так же, как я. Он даже не угрожал - просто продолжал спрашивать, не видел ли Нат этот пакет раньше. А тот взял и раскололся, что какой-то человек попросил его передать конверт одному из кадетов, когда он стоял на вахте на крайнем посту. Молодец, признался в соучастии распространению наркоты, дарвиновская премия, аплодисменты и закономерное уточнение директора, кому же адресовалась посылка. Я успел вставить, что передачи уставом не запрещены, а окончательно спас положение секретарь, настоявший на том, чтобы присутствовать при расследовании - напомнил, что все передачи складываются в общем помещении и что министерство давно просило их досматривать. Бинго! Виноват не дурень Натан (обвели вокруг пальца как младенца, он эдак и сибирскую язву от советских шпионов в Академию притащит), виноват сам директор!
Директор отпустил меня за ненадобностью и остался обрабатывать Натана. Тот, впрочем, тоже вскоре вышел, будучи печального образа. Я спросил, всыпали ли ему, он ответил, что нет. Может, врал - хотя о чём это я... Папаша Хьюитт своим кадетам простил бы и государственную измену, но кокс оставил себе. Незадолго после этого меня нежно подхватили под руки Берры и завели в туалет. Вместе с ними набились Монтгомери и даже очкарик Кроу. На мгновение мне стало интересно - к неравным дракам мне было не привыкать. В следующую секунду я охренел, потому как мне предъявили, что я-де вышел и признался, что я крыса. А Нат, конечно, был ни при чём - но об этом я промолчал, ему как соседу Берров и так не позавидуешь. Всё остальное время мне было смертельно скучно - идиотам не объяснишь, что понимать, что наркота предназначалась одному из кадетов, не то же самое, что кого-то сдать, и что если бы я хотел настучать, то уж наверняка давно бы это сделал, благо свои запасы никто не скрывал и хвастались оными едва ли не чаще, чем мнимыми похождениями через забор в женский корпус. И ладно Берры и Монтгомери - им лишь бы выебнуться, но очкарик-то куда? Я же его даже не бил ни разу. Видимо, зря - если бы бил, хоть научил бы драться. А так он тупо слился, что-де не хочет пачкаться. Верно я говорил, что он нам на войну варежки свяжет и пирожков напечёт - такое занятие для него достаточно чистенькое. Кроу сообщил, что он таким образом выражает своё мнение. Да, мнение пиздец ценное - подтявкивать за Беррами.
И ладно очкарик, - но чего зассали остальные? Боялись, что донесу? Да уж, не такой страх я хотел бы внушать. Но переговорщики долго несли какую-то чушь, наслаждаясь собственным остроумием, а я просил избавить меня от этого цирка и продолжать без меня. Поскольку снаружи ломились страждущие, закончилось свидание тем, что меня окропили водой и выволокли прочь. Во всеуслышанье объявили, что всё в порядке, просто мне было плохо и они мне помогали. Лепрекон участливо подсказал, что меня, должно быть, тошнило. Я возразил, что несмотря на все старания клоунов у меня достаточно крепкий желудок, но если бы он к ним присоединился - тогда, может, и стошнило бы. Принимать этот комплимент на свой счёт Лепрекон постеснялся и спросил, почему я обращаюсь на "ты" к секретарю. Я великодушно, едва ли не по слогам разъяснил ему, что он ошибся и все мои реплики относились исключительно к нему. Но он не стал слушать и, должно быть, полетел разносить на хвосте новость о том, что я на дружеской ноге с представителем ненавистного им министерства, отправляющего их в Афган вопреки воле их заботливого директора. Я остался один и заметил на столе в коридоре натановский альбом для рисования, с которым он обычно не расставался и который придурки окрестили "порнографией". Полистал. В начале были невинные академические зарисовки обнажённой натуры, в конце - беглые наброски: голова в шляпе (Лепрекон), спина с подтяжками (Фрэнсис). Положил на место и ушёл.
Я и пяти минут не отсутствовал, как Натан альбома уже хватился. Почему-то я так и чувствовал, что его спиздят, мелькала даже мысль прихватить его с собой, дабы уберечь зачатки искусства от варварского истребления, но - нехрен оставлять своё барахло где ни попадя, впредь будет умнее. Все перевели стрелки на меня - ещё бы, я и стукач, я и вор, и часовню тоже я. Я подтвердил, что пока я был здесь, альбом был со мной, но когда я вернулся, его уже не было. Натан немного пометался по пустеющему коридору, ничего не нашёл и уселся рядом со мной. Я спросил, когда он успевает рисовать, и он ответил, что не тренируется так много, как я. И задал философский вопрос - он вообще любил спонтанные лирические беседы, - как я оказался здесь, то бишь в Академии. Я ответил, что так же, как и все. Тогда он спросил про Афган. Может, ему и не хватило бы мозгов понять, что я вру, но я сказал ему правду - что я не могу подложить отцу большей пакости, чем собственный труп. Не потому, что я ему доверял, хотя он не был похож на доносчика, а просто потому, что он единственный пытался понять. Из дверей комнаты Лепрекона на него то и дело многозначительно поглядывали - он рисковал, общаясь со мной. Наконец он ушёл к ним. Как один из мальчиков для битья Берров он был вхож во все двери - но уж лучше быть снаружи. Делать мне было всё равно нечего, так что я попробовал поискать альбом. Я ожидал, что его засунули куда-нибудь за цветочный горшок или за бачок в туалете, однако его нигде не было, и я сдался.
Я убивал время на диване в коридоре. Когда Натан в очередной раз временно покинул ржущую компанию, оккупировавшую комнату, которая была в том числе и его комнатой, - он присел на противоположный край дивана и прокомментировал, что в коридоре только один диван. Может, уже брезговал сидеть со мной на одном диване. Спросил, "почему люди это делают" - ещё один дохрена философский вопрос, а главное, сразу понятно, что именно "это". Оказалось - пьют. И почему пью лично я - сидевший перед ним трезвым как стёклышко. Продолжая тему правды, я ответил, что люди пьют и закидываются дрянью, чтобы ускориться, но он, наверное, не понял. Интересно, как он вообще дожил до своих лет в мире, где все "делают это" - убивают себя и друг друга, используют друг друга и вертят на хую. Впрочем, я плохо знал этот тихий омут. Они с Лепреконом надолго запирались в туалете - вероятно, трахались, но я ничего и не хотел знать про подобный союз сплочённого ирландского народа. По коридору пробежал фон Гийом - у него украли стек. Тут уж многие подорвались на поиски, потому как никому не улыбалось быть наказанным директорской тростью вместо стека. Похоже, в Академии завёлся клептоман - если обе пропажи устроил один и тот же ловкач.
Вскоре на тот же самый - единственный - диван повалился без чувств секретарь. Я склонился над ним, но, судя по дыханию, он просто спал. Директор и инструктор перенесли его в медблок. Сперва я решил, что вот так ответственные люди и сгорают на работе, а затем услышал, как друзья именинника обсуждают сердечное средство виагру и слабительное пурген. Если они смешали вместе со снотворным ещё несколько препаратов, то секретарь родился в рубашке, раз выжил. Некоторое время спустя он был уже на ногах и обнаружил стек в столовой за стойкой с чашками. Из того же тайника извлекли альбом, целый и невредимый. Все дальнейшие новости исходили также от секретаря. В первый раз он объявил, что приказом директора в Афган не поедут Дэмиан Барр и Даффи Флэтли. Их вычеркнули, конечно, не за счёт добровольцев, поскольку их было двое, а я один, но всё равно стало немного обидно лезть под пули вместо этих мудозвонов. Я бы охотнее подменил вот хотя бы и Натана, который был куда больше похож на художника, чем на солдата, или зануду Морье, чьим мозгам было в штабе самое место. Во второй раз - послышалась дальняя стрельба, и секретарь сообщил, что на территорию Академии пытался проникнуть посторонний, постовой открыл огонь, и директор отправился на кпп. Кот из дома - мыши в пляс: кадеты тут же заперлись в карцере, куда некоторых избранных после отравления секретаря отправили дрочить в баночку на анализ.
Туда можно было попасть по паролю "свои", но своим я не был, посему я отправился в библиотеку. Мне в руку лёг роман Майн Рида "Морской волчонок". Если бы не скука, я никогда бы не взялся его перечитывать. Это была история двенадцатилетнего пацана, оказавшегося замурованным в корабельном трюме почти на полгода - в пространстве между грузами, где невозможно было ни встать, ни лечь в полный рост. Там в кромешной темноте он производил сложные геометрические вычисления - к примеру, измерял объём бочки с водой при помощи палок и шнурков, и каждую задачу сопровождали комментарии о том, к каким катастрофическим последствиям привела бы малейшая ошибка, и с какой лёгкостью юный гений находил решения. И хотя всё это было описано автором с дотошностью человека, лично знакомого с морскими перевозками, в действительности любой на месте его героя сошёл бы с ума и сдох на куче собственного дерьма, ослепший, с атрофировавшимися мышцами. В этом была какая-то импонирующая мне метафора, которую я всё никак не мог уловить, - вроде того, что в детстве для нас не существует безвыходных ситуаций, и мир подобен учебной площадке, где за верный ответ непременно следует вознаграждение. А потом вместе со взрослением приходит понимание, что правильных действий не существует, как не существует и выхода из ада, и победы над смертью. Кажется, я повзрослел слишком рано.
Когда директор вернулся, секретарь отхватил за то, что в его отсутствие упала дисциплина, хотя это было несколько не в компетенции секретаря. Где-то в противоположном конце коридора Натан рискнул сказать Беррам убрать от него руки и отхватил тоже. Только вдвоём и только тех, кто не может дать сдачи, они бить и могут - и никто из стоявших вокруг не напомнил им о том, что так поступают только трусливые мудаки, а я был далеко и этот момент упустил, но в ближайшем будущем мне наверняка предоставится ещё немало таких шансов. Причём они даже не заботились о том, чтобы не попасться, и вся картина маслом развернулась точно напротив директорского кабинета. Вышедшему на них инструктору фон Гийому они наплели, что их товарищ так резко перестал стоять на ногах, потому что баиньки захотел, и безнаказанно уволокли Натана не в медблок, а в комнату. Допустим, у них был Джек, который шарил в медицине, поскольку вряд ли они хотели угробить свою игрушку. Инструктор ограничился предупреждением, что в Афгане Нат будет стрелять в спину тем, кто сейчас за него не заступился. Это ж насколько плохо надо разбираться в людях? Если Нат пристрелит хоть кого-нибудь, разрешаю бросить в меня камень. Но стук со дна послышался, когда на Берров с их добычей обратил внимание секретарь, на что директор ответил, что по одному ему слову они сделают с ним то же самое. Значит, до Афгана его щенки не доросли, а до команды "фас" - вполне. Но мне оставалось два дня. Всего два дня терпения до самолёта. И никто из тех, кто мечтал, что до Афгана я не доживу, так больше и не прикладывал никаких усилий к тому, чтобы это осуществить.
Я продолжал коротать эту бессонную ночь на диване с книжкой. Порой напротив меня оказывался Морье, уткнувшийся в какой-то учебник. Через некоторое время Натан очухался и стал настойчиво добиваться аудиенции у директора. Судя по тому, как его пытались остановить, задумал он какую-то глупость. Сразу после директор велел всем разойтись по комнатам. Не напраздновавшаяся компания трактовала это как возможность уйти всем в одну комнату. Зануда Морье наивно позвал меня с собой, но я ушёл в нашу комнату один. Ман Рид не давал мне заснуть, пока приказ не был отменён. К утру всех построили в гостиной, развернули за замыкающим и указали направление через коридор Академии и направо. Морье, которому пришлось вести колонну, вместо того, чтобы повернуть к выходу, зарулил на первом же правом повороте - в открытую комнату Лепрекона со товарищи. Мы разместились там полукругом. Некоторых курсантов при каждой реплике директора складывало от смеха - похоже, курили траву. В такой подходящий момент и объявили стрельбища - но некоторых, особо выдающихся, от стрельбы освободили. Открыли тир, обычно запертый на замок, и запускали туда курсантов небольшими группами. Я бы не удивился, если б кто-нибудь после праздничка отстрелил что-нибудь лишнее себе или товарищу, однако обошлось без происшествий. Мы с Морье, как самые незаметные, вошли последними и вдвоём, так что в нашем распоряжении был больший выбор оружия и больше времени. Стрелять по мишеням мне всегда нравилось - можно сосредоточиться на цели и не думать ни о чём постороннем.
Инструктор фон Гийом похвалил наши попадания и сказал, что зачёт мы уже сдали, а затем предложил пострелять ещё. Мы согласились, выбрали другое оружие, поменялись местами и расстреляли ещё по магазину. Во второй раз, когда Морье был справа от меня, а не слева, я попадал несколько хуже, но и он также; собрав гильзы, мы поблагодарили инструктора и вышли. В комнате Лепрекона кто-то заперся для душеспасительной беседы ещё до стрельбищ - видимо, несостоявшиеся дуэлянты, - и разговор, с одобрения директора, всё ещё продолжался. Посторонним туда лезть запрещалось, так что Натан заснул на диване в коридоре, и прочие его соседи разошлись кто куда. Я тоже подумал о том, чтобы отправиться ко сну, но тут раздался горн побудки. Наступило завтра.
Постигровое и благодарности
Кто куда, а Джонатан отправится в Афган по контракту на три года. Вернётся ли... Ну, будем оптимистами - если вернётся, даже если на одной ноге, то напишет о том, что видел. Правда, после смерти его отца ничто не помешает газетчикам стряхнуть пыль со всех скелетов, и тогда, возможно, Британию придётся покинуть.
Спасибо мастерам ТМП и Мору - рулили и сами успевали сыграть своих персонажей! Спасибо игрокам за все кусочки взаимодействия. Эра, прости за внезапность
Потом мы упихали в рюкзаки ещё влажные со стирки рубашки и поехали в Строгино на Санхёрст. Уютный Эквалайс, запрещённая ирландская музыка, и я нашёл в зеркальном зале распечатанные стихи, которыми поделился с Фио, чтобы не одному страдать. В них был великолепный неологизм обломатеньки, отражавший всю мою дальнейшую игру Моя вводная была коротка - "Вечером подумаю, что тебе дать", после чего я выпал из сети на пару дней и мастера лапкой не тыкал, но ТМП вгрузила меня в грядущий п@ц уже по заезду. Написать о себе соседям по комнате я не успел, хотя, боюсь, это не улучшило бы отношение к персонажу, а наоборот.
Внезапность в том, что Джонатан Баксворт не задумывался как пария. Он был (почему-то я говорю о нём в прошедшем времени, хотя он ещё жив) персонажем про self-destruction изнутри и про превентивную агрессию снаружи. Он не нападал - он так защищался. Но по квенте он достаточно успешно вписывался в коллектив, потому что загонял про родину, долг и прочая, что вроде как должно было пользоваться популярностью в военной академии. А что никогда не напивался, не любил шуток в свой адрес и вообще был весьма мерзким типом - как говорится, у всех свои недостатки. Я даже толком не понял, что явилось причиной всеобщей ненависти к Джонатану ещё до эпизода с кокаином - неужели хватило того, что он вызвался добровольцем?
Так или иначе, игра для меня закончилась тогда, когда Джонатан был выставлен за её пределы - он не стал бы ломиться в закрытую дверь и доказывать, что он свой в доску. Видимо, я просто критически не совпал в представлении о менталитете Санхёрста, ибо ожидал милитаризма, шовинизма и прочая. Зато я ещё на Пустошах осознал, сколь любопытно может быть читать книжки отперсонажно, и осилил добрую половину романа Майн Рида.
Предыстория персонажа с саундтреком
Джонатан - единственный сын генерала Баксворта, обладавший неплохим слогом и мечтавший стать журналистом - заведомо несбыточно, потому как отцу было принципиально, чтобы отпрыск обладал высоким чином хотя бы для галочки. Отец был изрядно травмирован и войной, и ранней смертью жены, так что всё это вымещалось на сыне, а все его симпатии и надежды принадлежали мужу старшей сестры Джонатана, офицеру с блестящей карьерой и наградами, которого он неустанно ставил сыну в пример. Всю жизнь Джонатан не вылезал из военных учебных заведений, поначалу отставал по всем физическим дисциплинам и был объектом насмешек, отчего привык тренироваться до посинения и бить так, чтобы заткнуть шутника надолго. Но как только он достаточно подрос, чтобы на каникулах гулять не за ручку, он начал пускаться во все тяжкие - раз уж считают паршивой овцой семьи, это надо оправдать. И посвятил всю жизнь мести отцу по принципу "Этот человек причинил мне много боли, теперь я причиню столько же боли ему".
Сделать больно генералу можно, только если бить по репутации. Наркотики, бл@дство, драки - всё это не доставляло Джонатану удовольствия, да и мало кому понравится, когда накидаешься так, что "мяу" не можешь сказать, и тебя пускают по кругу, или когда приходишь в себя избитым в канаве. Началась гонка вооружений: Джонатан получал деньги и пропуски в vip-места через дядю-бизнесмена (который явно тоже не любил генерала), а отец устраивал за ним слежку, благодаря которой компромат не попадал в почтовые ящики всех медиа-магнатов (пострадала не одна камера вместе с запястьями папарацци). Впрочем, с соглядатаями иногда можно было договориться, чтобы они вовремя отвернулись, Баксворт-старший хватался то за кошелёк, то за сердце, и это было для Джонатана единственной радостью.
Круче было бы только сдохнуть. Не героически погибнуть, чтобы отец мог гордиться и положить на каминную полку ордена на траурной ленте, а сдохнуть грязно и нелепо. Если власти и денег отца хватало на то, чтобы все газеты предпочитали отказываться от текстов Джонатана (а поскольку у Джонатана были мозги, хотя он умело это скрывал, - тексты были довольно оппозиционными), то помешать сыну отправиться на войну даже у генерала не получилось бы. Оставалось пережить последнюю ступень - Военную академию. Из-за развитой паранойи, что у отца везде глаза и уши, Джонатан маниакально косил под образцового курсанта, надрывался на нормативах и никаких излишеств в стенах Академии себе не позволял. Правда, после прошлых каникул, когда курсантов отпускали по домам, он всё равно попал в медблок из-за последствий передоза и побоев, - но бумаги о его анализах всегда оставались чистыми.
Вот и после недавнего письменного теста Джонатан заметил, что заполненный им бланк убрали в отдельную папку и отложили куда-то в стол, но не придал этому особого значения. А некоторое время спустя Академию посетил министр - Джонатан хорошо знал, как выглядят автомобили его кортежа. Секретарь директора Хьюитта потом вышел на крыльцо с дрожащими руками и попросил огоньку - встреча явно проходила без вазелина. Впрочем, ни для кого не было секретом, что директор с министром в сложных отношениях. Что ж, милые бранятся - только тешатся. А вот когда накануне Джонатану позвонил отец и сообщил, что если что случится - билет в штаты ему уже куплен, стало куда интересней. Если старый хрен переполошился - значит, грядёт нечто сопоставимое с ядерным ударом Советского союза по островам Соединённого королевства.
Дальнейшее было обусловлено тем, что у Джонатана при всём его днище сохранились какие-то принципы: например, что доносить - плохо, спасать свою шкуру за счёт чужой - плохо, и что настоящий мужик не будет прятаться за мамину юбку. И тем, что мне выпала боевая карточка неудачника, где было равное количество четвёрок и единиц, так что в драках Джонатану не везло. И романтики я для него не закладывал - сложно судить даже об ориентации персонажа с таким-то негативным опытом...
Отчёт отперсонажный. Джонатан Баксворт, 1987 год. Ворнинг:
Каникулы. Вечер. Все лениво дожидались вечеринки по случаю дня рождения Лепрекона Даффи. Спать никто не собирался - наутро должна была состояться дуэль между золотым мальчиком Монтгомери и Фрэнсисом, который прилюдно назвал его пидарасом, а значит, у курсантов появилась тема для разговоров. По мне, так убивают и за меньшее, и мне было совершенно всё равно, даже если все придурки перебьют друг друга, - но представить, чтобы Монтгомери мог кого-то убить, не получалось. Голубки просто привлекали к себе внимание, и то, что к утру они помирятся, было ясно как божий день. Преподы были ещё не в курсе либо не вмешивались по той же причине, что и я.
Директор поймал Монтгомери в коридоре и велел собрать всех на плацу через двадцать минут. Монтгомери честно донёс эту информацию к сведению окружающих. Когда мы построились, директор сообщил, что по результатам тестов министерство выбрало лучших курсантов для прохождения практики в Афганистане, и зачитал перечень фамилий. Кто-то сказал, что это не практика, а призыв, и что такой задохлик, как Нат Александер, просто загнётся там. Конечно, я не мог поверить, чтобы тест Ната или Монтгомери был лучше моего. Произошла какая-то ошибка, либо директор подменил мой тест, чтобы потрафить моему отцу. Признаться, это было обидно. Плевать мне было на родину и все её амбиции, но я не для того чуть не выблевал лёгкие на полосе препятствий в первом семестре, чтобы отсиживаться на гражданке, пока другие отправятся на фронт. Я сразу заявил, что потребую апелляции. В конце концов, именно для того, чтобы подготовиться к службе, мы все здесь и оказались, и если министерство посчитало, что кто-то из нас готов, - значит, мы были готовы.
Но директор был явно недоволен и сказал, что это детоубийство. Серьёзно? Кто-то после совершеннолетия ещё считал себя детьми? Сам директор, как и мой отец, и другие ветераны, наверняка отправлялся на войну в том же возрасте и даже младше. Впрочем, это известие вызвало форменную истерику. Все счастливчики дружно заявили, что не хотят умирать. Филиппинец Уотерхауз добавил, что он не пушечное мясо, а будущий офицер. Видимо, курсанты рассчитывали на мягкие кресла в штабе и погоны за красивые глаза. Удивляться было нечему - люди, готовые не умирать кверху лапками, а подороже продать свою жизнь, и не бежать от обстоятельств, а бороться с ними, встречались только в книжках, а в Академии бегал и паниковал девичий батальон ссыкунов. Один только Натан что-то вякнул про исполнение присяги и был спокоен как мороженая треска.
Я же веселился вовсю. Список избранных позорить Британию директор пригласил по одному к себе на ковёр, и я пропускал их вперёд, прежде чем тоже зайти на огонёк. Они надеялись отмазаться, и я охотно организовал бы кому-нибудь несовместимое со службой увечье. Монтгомери попросил лист бумаги и уселся в гостиной - не иначе как писать завещание. Посоветовал ему написать всего три слова - "Подайте на новые яйца". Вместо обещанного праздника в комнате у Лепрекона все сидели с траурными лицами, как на похоронах. Когда зануда Морье вошёл к директору последним, задержался там надолго и вышел, постучался я. Даже директору пришлось объяснять, что я не умирать собираюсь, а служить, чтобы хоть кем-то из своих воспитанников он мог гордиться. Странно, что для него это было неожиданностью - он не казался мне наседкой, боящейся, что детки простудятся без шапки.
Он велел секретарю дать мне лист бумаги и побыть со мной. Я ответил, что меня не нужно держать за руку, и можно только подсказать, по какой форме писать заявление. Поскольку апелляция заняла бы слишком много времени, а отправка в Афган была назначена через два дня, я пошёл коротким путём и написал, что вызываюсь добровольцем. Секретарь забрал у меня готовый документ и убрал в свою папку. Ни печати, ни подписи директора на бумаге ещё не было, и я подозревал, что старина Хьюитт подотрётся этим заявлением так же, как и моим тестом, - но пусть только попробует меня не отпустить. Я был готов писать лично министру, если моё заявление не будет принято, - и папаша при жизни перевернётся в гробу, если я вверну что-нибудь о том, что Баксворты испокон веков сражаются во славу британской короны.
Лепрекон, который бегал к директору как к себе домой и наверняка талантливо насасывал, на сей раз угодил в карцер и ныл там, что боится темноты, а остальные кучковались на кухне вокруг общака из родительских посылок. Очкарик Кроу поинтересовался, счастлив ли я теперь. Нет, счастьем это нельзя было назвать, но я был определённо удовлетворён. Забавно, что меня сразу прозвали "героем" и смотрели с недоверием, как на врага. Люди всегда ненавидят тех, кто делает что-то, что они сами могли бы, но не сделали, - например, на тех, кто занимается благотворительностью. Им кажется, что всё это делается только для того, чтобы быть лучше них и смотреть на них свысока. Всё шло своим чередом, отморозки братья Берры обсуждали избавление от страха высоты Счастливчика Джека, который отчаянно тупил, морщил лоб и угрожал Беррам гуталином, сравнивали его с другим своим соседом по комнате и объектом выкидывания из окна Натаном - кто тормозит сильнее, а я отмахивался от назойливо цеплявшегося ко мне Монтгомери. Но когда договорились до того, что у Берров была выпивка, а у Джека был "не-сахар", Джек упёрся, что не достанет свою заначку, пока "самый умный" не уйдёт.
Мне не было никакого дела до его запасов, и хоть мы и дрались не так давно, Джек был слишком бесхитростным, чтобы затаить обиду. Но выяснять его резоны мне нахер не упало, к тому же оборзевший Монтгомери вконец меня заебал, и я предложил ему выйти поговорить. Он потянулся за мной как баржа, словно действительно думал, что мы будем разговаривать разговоры, дуэлянт хренов. Оглядевшись в пустом коридоре, я рассудил, что преподы могут появиться в любой момент, и завёл Монтгомери за угол, прежде чем врезать. Монтгомери с перепугу замолотил всеми конечностями и весьма ощутимо съездил мне ботинком по рёбрам. На этом, обмениваясь ругательствами, мы расползлись в разные стороны с разбитыми мордами, и Монтгомери побежал просить о помощи. Я ходил, цепляясь за стенки - ребро, похоже, было сломано, но бывало и хуже. Вокруг меня захлопотал было Натан, посоветовал обратиться к Джеку, но Джек бесплатно не лечил, а хрен бы он у меня выкусил после своих предъяв. Зажило бы само.
Как назло, именно тогда объявили построение. Цепляться в строю было не за что, и я, сцепив зубы, то и дело заваливался плечом на стоявшего справа Натана. В конце первого семестра сам Натан как-то начал оседать между мной и Фрэнсисом, мы его подхватили и проводили в медблок, и он взял с нас слово никому об этом не трепаться - а слово я держал. Но я на сей раз устоял на ногах, хотя все силы уходили только на это и я не особенно прислушивался к тому, что вещали директор Хьюитт и инструктор по стрельбе фон Гийом, непонятно для чего появившийся в Академии в каникулярное время на ночь глядя. В целом речь шла о том, что из кабинета директора пропала бумага или бумаги с гербом министерства и нам дают десять минут на то, чтобы мы сами их нашли. Подозрения директора, как всегда, падали на беднягу секретаря, который вообще огребал за всю нелюбовь шефа к министерству, поскольку был министерским ставленником и отчитывался наверх о происходящем. От телесных наказаний его спасало только то, что он был гражданским, а не курсантом, - хотя как знать, что творилось за толстой дверью директорского кабинета.
Как только я приполз с построения, Натан принялся меня уговаривать дойти до медблока, хотя я полагал, что тот закрыт на время каникул. Но Нат был даже готов меня проводить, и я сдался, поняв, что проще дать, чем объяснить. Своими прыжками он привлёк ко мне лишнее внимание директора, который пожелал со мной поговорить, совместив это с визитом в медблок. Пока медсестра перевязывала моё ребро, я бодро доложил директору, что неудачно поскользнулся на обледеневшем крыльце. Кто со мной был? - да много народу дышало свежим воздухом, но никто не успел поддержать. Такая отмаза его устроила, а мне после обезболивающего стало значительно легче жить, и я вернулся в столовую. Там, как оказалось, только меня и ждали. Гарольд Берр попросил подойти к нему. Я ответил, что сено к лошади не ходит и почему бы ему не подойти самому. Тогда Лепрекон, который стоял рядом, вызвался меня облапать. Этим гениальным сыщикам взбрело, что это я украл бумагу - на основании того, что я собирался писать заявление. Тот факт, что я его уже написал на бумаге, которую мне и так выдали, их не смущал. Монтгомери даже вякнул, что якобы я что-то прятал в рукаве, когда выходил от директора, хотя его даже рядом не стояло. Я предложил просто всем вывернуть карманы - скрывать мне было нечего. Предложение предсказуемо проигнорировали.
За это время в комнату Лепрекона успели спиздить стол из гостиной. Директор и инструктор провели обыск комнат и приказали вернуть оный стол на место, и его проволокли по коридору на скорость, уложившись в заданное время. Немного погодя директор прошёл по коридору, помахивая над головой какими-то бумагами, а секретарь скакал вокруг него, как собачонка, и настойчиво умолял их вернуть. Я не понял, были ли то пропавшие документы или иные, и не разглядел, было ли среди них моё заявление; хотел ли секретарь дать им ход или, наоборот, спрятать, я тоже не знал - возможно, над ним просто вновь издевались только по факту его существования. Вслед за столом в гостиную переместился эпицентр общественной жизни. Берры инициировали тренировку построения хвоста - выясняли, кто кого выше в конце линейки. Сравнивали нас с Уотерхаузом, хотя мы были примерно одинакового роста, и постановили, что он должен стоять впереди, что меня не колебало никоим образом. Заглянувший директор как раз и велел нам продемонстрировать построение и каждому выложить на стол содержимое карманов.
Я карманы держал пустыми. У многих тоже было пусто или какое-то барахло, а Уотерхауз эффектно извлёк из штанин, помимо жвачки, складной нож и какие-то свёрнутые бумаги - возможно, как раз те, которые все искали. Должно быть, его семейка колонистов оплатит ему любой аттракцион, даже если он плюнет директору в утренний кофе, но с какой стати этот "офицер" этим гордился... Монтгомери также посреди процесса позвонил дедуля, и он удалился - видимо, драгоценного внучка-виконта спасали от немодного афганского загара все члены аристократической фамилии. Засим построение было окончено, и предоставленные самим себе курсанты стали стягиваться в комнату Лепрекона на запах дешёвого вина. Дверь была открыта, а поляна на тумбочке - накрыта, и я не преминул заявиться и попросить налить мне чутка, дабы отметить скорую смену обстановки. Но именинник был столь щедр, что вина для меня зажал и вообще был мне не рад. Я предлагал ему попробовать меня прогнать, и мы сцепились под причитания Натана, жившего в той же комнате.
- Не друг ты мне, - аргументировал Лепрекон свою неприязнь, поскольку доплюнуть ему в душу лично я в тот день точно ещё не успел.
- Так давай прямо сейчас и подружимся...
Продлилась наша дружба недолго - вышедший из себя Даффи сумел достать меня кулаком в челюсть и вытолкнуть за дверь. Дружить дальше, со свёрнутой челюстью и рассаженной скулой, я счёл излишним и сразу направился в сторону медчасти, но наткнулся на непреодолимого инструктора фон Гийома, увлечённо рассказывающего не успевшим убежать курсантам о том, в каком порядке в афганском плену отрезают язык, уши, член и яйца. Мою уже дважды лиловую морду они с директором не могли не заметить. Дождавшись, пока директор и инструктор договорят между собой, я спросил у фон Гийома, умеет ли он вправлять челюсти, так как сомневался, что это получится у медсестры. Но в медблоке мне помог сам директор, собственноручно. Кажется, я издал слишком громкое "блядь!" - что поделать, если он не мог вправлять мне челюсть и зажимать рот одновременно. Едва у меня перестали роиться радужные мушки перед глазами, как меня отозвал в гостиную фон Гийом и спросил, не на дне ли рождения я пострадал. Ему, как и директору, я подтвердил, что именно там я и свернул челюсть о праздничный пирог. Поведал о старинной традиции, согласно которой внутрь пирога запекают сюрпризы для гостей, чтобы погадать, кого что ждёт впереди, - ну, мне и достался камень. А кровь на лице - это от сколотого зуба. Благодаря этому экспромту Гийом не добавил целительных пиздюлей к моему потрёпанному состоянию и отпустил. В коридоре я столкнулся с Натаном.
- Ну, как отпраздновали? И даже без девчонок... Или ирландцам девчонки не нужны?
- Почему ты такой мудак? - риторически вопросил Нат вместо ответа. - Хотя все вы здесь друг друга стоите...
- Стоить наравне с этой ирландской швалью я не хочу, - возразил я ему в спину, и он снова исчез за дверью комнаты Лепрекона. Праздник продолжался.
Ах да, Натан, вроде, тоже ирландец. Как неловко получилось. И почему только мне не стыдно.
Я завернул на кухню, где одиноко отсиживался секретарь. Он спросил, почему я не на празднике, и я ответил, что уже поздравил именинника от души. А тем, что я не имел к этому балагану никакого отношения, впору было гордиться, но уж никак не сожалеть. Я тоже поинтересовался у него, о чём он писал в министерство, что так разозлило директора, но он помялся и ничего конкретного не сказал. Собачья у него работа, со здешней-то текучкой, валерьянки не напасёшься. Даффи забыл на кухне свою зелёную лепреконскую шапку, и я её примерил. Попался на глаза директору, потому как глаза директора (и весь остальной директор) всегда оказываются в нужное время и в нужном месте.
- Почему головной убор не по уставу?
- Это не головной убор, а трофей, сэр!
И я повесил шапку на гвоздь на стене на манер оленьих рогов.
Директор отправил меня умываться от крови, и я прогулялся до уборной. Из-под стёршейся запёкшейся сукровицы всё равно выглянула несмываемая лиловая ссадина, но с этим я уже ничего поделать не мог. Пока я ходил в свою комнату вытереть лицо, меня, похоже, уже хватились. Вряд ли я пропустил нечто важное, но меня просветили, что меня повысили - как я вскоре узнал, из "принца Джона" в "цари Ироды". Возможно, они считали, что я избиваю младенцев? Отчасти было даже лестно, что после повестки в Афган все подзабыли о дуэлянтах и переключились на мою персону, а в моё отсутствие меня даже бить не возбраняется. Как только все были в сборе, директор снова распорядился построиться в гостиной и выложил на середину стола бумажный свёрток, а затем извлёк оттуда увесистый целлофановый пакетик белого порошка. Спросил, что это такое. Разнообразных версий прозвучало множество: соль, сахарная пудра, мука, зубной порошок... Директор назвал правильный ответ в этой викторине - кокаин. Я аж присвистнул. Вместе с такой порцией кто-то потерял целое состояние, особенно если товар был чистым.
Дэмиан Берр, у которого лучше всех получалось прикидываться идиотом, заявил, что это медицинский препарат для взрослых и нам им лечиться опасно. Прикинулся даже слишком хорошо - видимо, он не заметил, что наркоту запретили во всём цивилизованном мире ещё до его рождения. Следующим вопросом на миллион - или на вылет - был "Чей это пакет?". Энтузиазм отвечающих угас, но вспыхнул с новой силой, как только директор подкинул версию, что это пакет секретаря. Все с радостью поддержали идею повесить серьёзное обвинение на человека, который был похож на наркодилера, как сам директор на звезду балета. Меня бесило, что директор охотно закопал бы министерского ставленника руками своих питомцев, и когда он спросил, кто верит секретарю, я поднял руку. Тогда директор спросил, кто считает, что пакет принадлежит кому-то из курсантов. По логике, если он не принадлежал ни секретарю, ни кому-либо из преподавателей, то именно курсантам он и принадлежал, а в логике стоило идти до конца, дабы пресечь дальнейшие вопросы. Я снова поднял руку. Директор отметил, что каждый раз руку поднимали одни и те же - чего я в строю не видел, - и отпустил всех, кроме меня и Натана.
Директор поинтересовался, не знаем ли мы, чей это пакет конкретно. Нат подозрительно молчал, не то колеблясь, не сдать ли кого-то, не то готовясь взять чужую вину на себя. И то, и другое было бы в равной степени глупостью, поэтому я пошёл на опережение и ответил за двоих, что, увы, это нам неизвестно и я вообще впервые вижу этот пакет. Нат добавил, что не может никого подозревать без неопровержимых доказательств, и в первый раз за всё время нашего совместного обучения я был с ним солидарен. Но навык вранья был у него развит из рук вон плохо, и директор не мог не почувствовать этого так же, как я. Он даже не угрожал - просто продолжал спрашивать, не видел ли Нат этот пакет раньше. А тот взял и раскололся, что какой-то человек попросил его передать конверт одному из кадетов, когда он стоял на вахте на крайнем посту. Молодец, признался в соучастии распространению наркоты, дарвиновская премия, аплодисменты и закономерное уточнение директора, кому же адресовалась посылка. Я успел вставить, что передачи уставом не запрещены, а окончательно спас положение секретарь, настоявший на том, чтобы присутствовать при расследовании - напомнил, что все передачи складываются в общем помещении и что министерство давно просило их досматривать. Бинго! Виноват не дурень Натан (обвели вокруг пальца как младенца, он эдак и сибирскую язву от советских шпионов в Академию притащит), виноват сам директор!
Директор отпустил меня за ненадобностью и остался обрабатывать Натана. Тот, впрочем, тоже вскоре вышел, будучи печального образа. Я спросил, всыпали ли ему, он ответил, что нет. Может, врал - хотя о чём это я... Папаша Хьюитт своим кадетам простил бы и государственную измену, но кокс оставил себе. Незадолго после этого меня нежно подхватили под руки Берры и завели в туалет. Вместе с ними набились Монтгомери и даже очкарик Кроу. На мгновение мне стало интересно - к неравным дракам мне было не привыкать. В следующую секунду я охренел, потому как мне предъявили, что я-де вышел и признался, что я крыса. А Нат, конечно, был ни при чём - но об этом я промолчал, ему как соседу Берров и так не позавидуешь. Всё остальное время мне было смертельно скучно - идиотам не объяснишь, что понимать, что наркота предназначалась одному из кадетов, не то же самое, что кого-то сдать, и что если бы я хотел настучать, то уж наверняка давно бы это сделал, благо свои запасы никто не скрывал и хвастались оными едва ли не чаще, чем мнимыми похождениями через забор в женский корпус. И ладно Берры и Монтгомери - им лишь бы выебнуться, но очкарик-то куда? Я же его даже не бил ни разу. Видимо, зря - если бы бил, хоть научил бы драться. А так он тупо слился, что-де не хочет пачкаться. Верно я говорил, что он нам на войну варежки свяжет и пирожков напечёт - такое занятие для него достаточно чистенькое. Кроу сообщил, что он таким образом выражает своё мнение. Да, мнение пиздец ценное - подтявкивать за Беррами.
И ладно очкарик, - но чего зассали остальные? Боялись, что донесу? Да уж, не такой страх я хотел бы внушать. Но переговорщики долго несли какую-то чушь, наслаждаясь собственным остроумием, а я просил избавить меня от этого цирка и продолжать без меня. Поскольку снаружи ломились страждущие, закончилось свидание тем, что меня окропили водой и выволокли прочь. Во всеуслышанье объявили, что всё в порядке, просто мне было плохо и они мне помогали. Лепрекон участливо подсказал, что меня, должно быть, тошнило. Я возразил, что несмотря на все старания клоунов у меня достаточно крепкий желудок, но если бы он к ним присоединился - тогда, может, и стошнило бы. Принимать этот комплимент на свой счёт Лепрекон постеснялся и спросил, почему я обращаюсь на "ты" к секретарю. Я великодушно, едва ли не по слогам разъяснил ему, что он ошибся и все мои реплики относились исключительно к нему. Но он не стал слушать и, должно быть, полетел разносить на хвосте новость о том, что я на дружеской ноге с представителем ненавистного им министерства, отправляющего их в Афган вопреки воле их заботливого директора. Я остался один и заметил на столе в коридоре натановский альбом для рисования, с которым он обычно не расставался и который придурки окрестили "порнографией". Полистал. В начале были невинные академические зарисовки обнажённой натуры, в конце - беглые наброски: голова в шляпе (Лепрекон), спина с подтяжками (Фрэнсис). Положил на место и ушёл.
Я и пяти минут не отсутствовал, как Натан альбома уже хватился. Почему-то я так и чувствовал, что его спиздят, мелькала даже мысль прихватить его с собой, дабы уберечь зачатки искусства от варварского истребления, но - нехрен оставлять своё барахло где ни попадя, впредь будет умнее. Все перевели стрелки на меня - ещё бы, я и стукач, я и вор, и часовню тоже я. Я подтвердил, что пока я был здесь, альбом был со мной, но когда я вернулся, его уже не было. Натан немного пометался по пустеющему коридору, ничего не нашёл и уселся рядом со мной. Я спросил, когда он успевает рисовать, и он ответил, что не тренируется так много, как я. И задал философский вопрос - он вообще любил спонтанные лирические беседы, - как я оказался здесь, то бишь в Академии. Я ответил, что так же, как и все. Тогда он спросил про Афган. Может, ему и не хватило бы мозгов понять, что я вру, но я сказал ему правду - что я не могу подложить отцу большей пакости, чем собственный труп. Не потому, что я ему доверял, хотя он не был похож на доносчика, а просто потому, что он единственный пытался понять. Из дверей комнаты Лепрекона на него то и дело многозначительно поглядывали - он рисковал, общаясь со мной. Наконец он ушёл к ним. Как один из мальчиков для битья Берров он был вхож во все двери - но уж лучше быть снаружи. Делать мне было всё равно нечего, так что я попробовал поискать альбом. Я ожидал, что его засунули куда-нибудь за цветочный горшок или за бачок в туалете, однако его нигде не было, и я сдался.
Я убивал время на диване в коридоре. Когда Натан в очередной раз временно покинул ржущую компанию, оккупировавшую комнату, которая была в том числе и его комнатой, - он присел на противоположный край дивана и прокомментировал, что в коридоре только один диван. Может, уже брезговал сидеть со мной на одном диване. Спросил, "почему люди это делают" - ещё один дохрена философский вопрос, а главное, сразу понятно, что именно "это". Оказалось - пьют. И почему пью лично я - сидевший перед ним трезвым как стёклышко. Продолжая тему правды, я ответил, что люди пьют и закидываются дрянью, чтобы ускориться, но он, наверное, не понял. Интересно, как он вообще дожил до своих лет в мире, где все "делают это" - убивают себя и друг друга, используют друг друга и вертят на хую. Впрочем, я плохо знал этот тихий омут. Они с Лепреконом надолго запирались в туалете - вероятно, трахались, но я ничего и не хотел знать про подобный союз сплочённого ирландского народа. По коридору пробежал фон Гийом - у него украли стек. Тут уж многие подорвались на поиски, потому как никому не улыбалось быть наказанным директорской тростью вместо стека. Похоже, в Академии завёлся клептоман - если обе пропажи устроил один и тот же ловкач.
Вскоре на тот же самый - единственный - диван повалился без чувств секретарь. Я склонился над ним, но, судя по дыханию, он просто спал. Директор и инструктор перенесли его в медблок. Сперва я решил, что вот так ответственные люди и сгорают на работе, а затем услышал, как друзья именинника обсуждают сердечное средство виагру и слабительное пурген. Если они смешали вместе со снотворным ещё несколько препаратов, то секретарь родился в рубашке, раз выжил. Некоторое время спустя он был уже на ногах и обнаружил стек в столовой за стойкой с чашками. Из того же тайника извлекли альбом, целый и невредимый. Все дальнейшие новости исходили также от секретаря. В первый раз он объявил, что приказом директора в Афган не поедут Дэмиан Барр и Даффи Флэтли. Их вычеркнули, конечно, не за счёт добровольцев, поскольку их было двое, а я один, но всё равно стало немного обидно лезть под пули вместо этих мудозвонов. Я бы охотнее подменил вот хотя бы и Натана, который был куда больше похож на художника, чем на солдата, или зануду Морье, чьим мозгам было в штабе самое место. Во второй раз - послышалась дальняя стрельба, и секретарь сообщил, что на территорию Академии пытался проникнуть посторонний, постовой открыл огонь, и директор отправился на кпп. Кот из дома - мыши в пляс: кадеты тут же заперлись в карцере, куда некоторых избранных после отравления секретаря отправили дрочить в баночку на анализ.
Туда можно было попасть по паролю "свои", но своим я не был, посему я отправился в библиотеку. Мне в руку лёг роман Майн Рида "Морской волчонок". Если бы не скука, я никогда бы не взялся его перечитывать. Это была история двенадцатилетнего пацана, оказавшегося замурованным в корабельном трюме почти на полгода - в пространстве между грузами, где невозможно было ни встать, ни лечь в полный рост. Там в кромешной темноте он производил сложные геометрические вычисления - к примеру, измерял объём бочки с водой при помощи палок и шнурков, и каждую задачу сопровождали комментарии о том, к каким катастрофическим последствиям привела бы малейшая ошибка, и с какой лёгкостью юный гений находил решения. И хотя всё это было описано автором с дотошностью человека, лично знакомого с морскими перевозками, в действительности любой на месте его героя сошёл бы с ума и сдох на куче собственного дерьма, ослепший, с атрофировавшимися мышцами. В этом была какая-то импонирующая мне метафора, которую я всё никак не мог уловить, - вроде того, что в детстве для нас не существует безвыходных ситуаций, и мир подобен учебной площадке, где за верный ответ непременно следует вознаграждение. А потом вместе со взрослением приходит понимание, что правильных действий не существует, как не существует и выхода из ада, и победы над смертью. Кажется, я повзрослел слишком рано.
Когда директор вернулся, секретарь отхватил за то, что в его отсутствие упала дисциплина, хотя это было несколько не в компетенции секретаря. Где-то в противоположном конце коридора Натан рискнул сказать Беррам убрать от него руки и отхватил тоже. Только вдвоём и только тех, кто не может дать сдачи, они бить и могут - и никто из стоявших вокруг не напомнил им о том, что так поступают только трусливые мудаки, а я был далеко и этот момент упустил, но в ближайшем будущем мне наверняка предоставится ещё немало таких шансов. Причём они даже не заботились о том, чтобы не попасться, и вся картина маслом развернулась точно напротив директорского кабинета. Вышедшему на них инструктору фон Гийому они наплели, что их товарищ так резко перестал стоять на ногах, потому что баиньки захотел, и безнаказанно уволокли Натана не в медблок, а в комнату. Допустим, у них был Джек, который шарил в медицине, поскольку вряд ли они хотели угробить свою игрушку. Инструктор ограничился предупреждением, что в Афгане Нат будет стрелять в спину тем, кто сейчас за него не заступился. Это ж насколько плохо надо разбираться в людях? Если Нат пристрелит хоть кого-нибудь, разрешаю бросить в меня камень. Но стук со дна послышался, когда на Берров с их добычей обратил внимание секретарь, на что директор ответил, что по одному ему слову они сделают с ним то же самое. Значит, до Афгана его щенки не доросли, а до команды "фас" - вполне. Но мне оставалось два дня. Всего два дня терпения до самолёта. И никто из тех, кто мечтал, что до Афгана я не доживу, так больше и не прикладывал никаких усилий к тому, чтобы это осуществить.
Я продолжал коротать эту бессонную ночь на диване с книжкой. Порой напротив меня оказывался Морье, уткнувшийся в какой-то учебник. Через некоторое время Натан очухался и стал настойчиво добиваться аудиенции у директора. Судя по тому, как его пытались остановить, задумал он какую-то глупость. Сразу после директор велел всем разойтись по комнатам. Не напраздновавшаяся компания трактовала это как возможность уйти всем в одну комнату. Зануда Морье наивно позвал меня с собой, но я ушёл в нашу комнату один. Ман Рид не давал мне заснуть, пока приказ не был отменён. К утру всех построили в гостиной, развернули за замыкающим и указали направление через коридор Академии и направо. Морье, которому пришлось вести колонну, вместо того, чтобы повернуть к выходу, зарулил на первом же правом повороте - в открытую комнату Лепрекона со товарищи. Мы разместились там полукругом. Некоторых курсантов при каждой реплике директора складывало от смеха - похоже, курили траву. В такой подходящий момент и объявили стрельбища - но некоторых, особо выдающихся, от стрельбы освободили. Открыли тир, обычно запертый на замок, и запускали туда курсантов небольшими группами. Я бы не удивился, если б кто-нибудь после праздничка отстрелил что-нибудь лишнее себе или товарищу, однако обошлось без происшествий. Мы с Морье, как самые незаметные, вошли последними и вдвоём, так что в нашем распоряжении был больший выбор оружия и больше времени. Стрелять по мишеням мне всегда нравилось - можно сосредоточиться на цели и не думать ни о чём постороннем.
Инструктор фон Гийом похвалил наши попадания и сказал, что зачёт мы уже сдали, а затем предложил пострелять ещё. Мы согласились, выбрали другое оружие, поменялись местами и расстреляли ещё по магазину. Во второй раз, когда Морье был справа от меня, а не слева, я попадал несколько хуже, но и он также; собрав гильзы, мы поблагодарили инструктора и вышли. В комнате Лепрекона кто-то заперся для душеспасительной беседы ещё до стрельбищ - видимо, несостоявшиеся дуэлянты, - и разговор, с одобрения директора, всё ещё продолжался. Посторонним туда лезть запрещалось, так что Натан заснул на диване в коридоре, и прочие его соседи разошлись кто куда. Я тоже подумал о том, чтобы отправиться ко сну, но тут раздался горн побудки. Наступило завтра.
Постигровое и благодарности
Кто куда, а Джонатан отправится в Афган по контракту на три года. Вернётся ли... Ну, будем оптимистами - если вернётся, даже если на одной ноге, то напишет о том, что видел. Правда, после смерти его отца ничто не помешает газетчикам стряхнуть пыль со всех скелетов, и тогда, возможно, Британию придётся покинуть.
Спасибо мастерам ТМП и Мору - рулили и сами успевали сыграть своих персонажей! Спасибо игрокам за все кусочки взаимодействия. Эра, прости за внезапность