[marcuscain]

А это уже совсем не премьера, но я же ухвачусь за любую возможность не сидеть в читальном зале, правда? Меня пригласили - и я пошёл, ибо ещё не видел этот спектакль-лауреат Маски-2010, даже когда в прошлом году кормил кексами литчасть.

Opus №7 (2008)
Школа драматического искусства
"Опус" Крымова состоит из двух частей, разделённых 40-минутным антрактом, за время которого зал "Манеж" кардинально меняется. Первая часть называется "Родословная", длинное пространство вытянуто вдоль зрительских рядов, вместо задника - листы белого картона. Уборщица в огромном сером пальто весело драит пол огромной шваброй, тряпка на которой оказывается старым платьем - и вот уже деревянная палка с перекладиной, словно антенна, ловит радиоволны, голоса. Выходит ансамбль - вокалисты в чёрных костюмах, вокалистка в платье, тубист, - и уборщица, выпроставшись из пальто, как из мешка, встаёт к микрофону. Постепенно пропеваемые ею звуки складываются в фразу: "Авраам родил Исаака..." - так строились, от самого Адама, родословные в Ветхом завете, занимая целые страницы. Невидимая рука прорезает в одном из картонных листов щель для глаз, затем дыры для ног и рук, из дыры на детородном месте просовывается свёрнутый в рулон ковёр - и, наконец, в верхнее отверстие вылезают ноги, картон рвётся, и, вывалившись, вылупившись наружу, ещё одна певица присоединяется к остальным.
Вооружившись вёдрами с чёрной краской, все выплёскивают её на картонную стену - а над чёрными, стекающими вниз кляксами пририсовывают шапочки, степлером прикрепляют полоски волос: готовы тени, призраки прошлого, отпечатавшиеся на Стене Плача. Но едва герои принимаются усердно вырезать перочинными ножами эти силуэты вдоль контура, из-за стены вырываются свет и мощный вихрь газетных клочков с острым запахом типографии. На этих записках ансамбль читает имена, воспоминания, обрывки библейских фраз, пытаясь сложить их вместе, но пока эти слова не говорят им ни о чём - и они норовят положить их на джазовую мелодию. Но тут оживают пиджаки, повешенные ими на стену: в рукава просовываются руки, протягивают тубисту трубу и сурдинку, берутся за руки, составляя с теми, кто находится по эту сторону стены, неподвижную хору. Но стоит живым после танца броситься к пиджакам - там уже нет рук, и на пол из них высыпаются рентгеновские снимки, старые фото, столовые приборы. Всё, что осталось.
На стену проецируется чёрно-белое фото старика - и один из певцов совмещает ладонь на рентгеновском снимке с ладонью на фото, словно не веря, что это одно и то же, а другой пытается вырезать изображение из стены, но стоит убрать кусок картона из-под луча проектора - картинка пропадает. Постепенно фотографий становится больше, вот начинает звучать запись разговоров, и вот замершие на снимках люди оживают - двигаются, беседуют... Фото сменилось видео, ведь Крымову не нужны именно документальные кадры, чтобы достичь требуемого эффекта. И тут люди на экране поднимают руки, поворачиваются спиной, уходят - и тают, растворяются, блёкнут под звуки выстрелов. Выстрелы, взрывы, оглушительный вой падающих бомб становятся всё громче - и всё быстрее мелькают фотографии, всё сильнее приближаются, увеличиваются отдельные детали - глаз, нос, рот, ухо, галстук, ладонь - пока в этих фрагментах не становится невозможным что-либо узнать. Родословные, что велись от Адама, в одночасье уничтожены, разорваны, и клочки разметало.

Читать дальше

Комната на видеозаднике пустеет - лишь стучит об пол мяч, и вылетает наружу. Всё так же легкомысленно наши герои затевают игру в футбол - пока случайно не перебрасывают мяч через стену. Человек в нацистской форме, прохаживаясь по комнате на экране, пинает обугленную детскую коляску - и та сквозь экран тут же выезжает на сцену и оказывается полна детской обуви. Приподнимают картонный лист - и обуви вываливается целый ворох. Стоит поставить пару к стене - и сквозь картон тут же прорываются очки: пара глаз. Иногда прошлое оживает само, иногда нужно ему помочь - хоть на мгновение осуществиться, воплотиться, соприкоснуться с миром. Вокруг очков чёрной краской рисуют овалы голов, рисуют чёрные тела и рукава стоящим в "первом ряду" - получается целый класс.
Один из героев подходит к оставленной посреди сцены груде одежды, надевает пальто, шляпу - под поднятой шляпой оказывается ещё одна пара красных ботиночек. При помощи шнурков он "шагает" ими в общий строй - и встаёт к стене, взяв за руку один из нарисованных силуэтов. И пальто прирастает к стене - ему еле удаётся выбраться из него, а когда вырывает руку - просыпается горсть ирисок. Пальто остаётся висеть, как учитель, оставшийся со своим классом, а в конфетных фантиках вновь оказываются записки с именами. И теперь он вспоминает - поднимает по очереди фотографии, ранее разложенные в ряд перед зрителями, рассказывает о каждом дальнем и очень дальнем родственнике. В финале напевает: "Родился мальчик..." - это про нашего следующего героя. Вторая часть спектакля называется "Шостакович".
Гигантская кукла-бабушка в платье, чьи руки приводят в движение двое ассистентов с шестами, к вящей радости публики, окрестившей её "первой учительницей", выплывает на сцену, где рабочие во фраках терзают электропилой деревянный каркас для рояля на высоких ножках, сколоченный из обшарпанных, перепачканных краской досок. Из-под бабушкиного подола высовывается внук, по уши укутанный шалью - его она настойчиво подталкивает к инструменту, садится на бархатные театральные кресла. Развернув шаль, и он оказывается во фраке - и в очках; Шостаковича играет девушка - и она действительно похожа на Шостаковича. Щедро накормленный бабушкой сахаром, завёрнутым в бумажки-тряпочки, будущий гений штурмует недоделанный инструмент - пытается взобраться на него, срывается, затем, забравшись, проваливается сквозь проломившееся картонное днище, снова и снова падая в опилки. Но, наконец, устраивается внутри на перекладинах - и прячется под картонкой.
Вернувшиеся рабочие не замечают его - приносят и прилаживают крышку, работают пилой и рубанком, один из них оставляет надпись "Петров". Когда они уходят, Шостакович выбирается наружу, не без труда открыв крышку, и обливается краской - красной, жёлтой, зелёной... - чем заслуживает скупые аплодисменты бабушки и вновь бросается в её объятия. Но чёрное полотнище, в которое она его заворачивает, всё ширится, превращаясь в квадратную трибуну, которую заполняют кукольные члены партии. От звука заседательских речей мгновенно начинаешь клевать носом - и просыпаешься лишь тогда, когда под вальс Шостаковича начинают кружиться картонные фотографии в человеческий рост с лицами тех, кого приговорил суд с бабушкой во главе: вот Маяковский, вот Цветаева, вот Мейерхольд... они складываются, как паззл, в никогда не существовавшее общее фото - и Шостакович присоединяется к ним. На месте сердец у них распускаются красные гвоздики - почему-то публику это смешит.
Бабушка - в зелёной фуражке - расстреливает их всех по одному: огромный бутафорский пистолет - в её руке, звук и вспышка - от пугача в руке одного из ассистентов. Оказывается, расстрел в финале "Горки-10" был у Крымова не первым и не единственным. Весело палит она и по Шостаковичу - а тот бегает по кругу, мечется, падая после каждого выстрела, пока по-детски не заползает под стул одного из зрителей. Раскланявшись, старуха удаляется за алые кулисы, но тихо уйти восвояси у единственной выжившей жертвы не удаётся: из-за кулис появляется старухина рука - огромная бутафорская ладонь на руке ассистента, бесконечно тянущийся рукав, который обвивает Шостаковича, как удав. Ему вручают орден - большую нелепую брошь на длинной, как шпага, булавке, которой его пронзают насквозь и закрепляют завинчивающейся плашкой со спины. Звучит запись его унизительной, беспомощно-горькой речи. Ему суют под нос руку для поцелуя - а он, парализованный, уже не может пошевелиться, застыв с воздетыми беспомощно руками, болтающимися на ладони очками.
Затем двое мастеров относят неподвижную фигуру, как ненужную вещь, в сторону и вешают люстру - точнее, на лонже повисает один из них и держит люстру. Шостаковича вновь притаскивают, одевают в коричневый костюм, усаживают и растягивают губы в улыбку. К нему подставляют рояль, в котором для пущего эффекта разводят огонь, окружают эту композицию декорациями - стенами с окнами, на которых развеваются занавески. Готов музейный экспонат - и, наскоро проведя экскурсию, оставляют и Шостаковича, и висящего парня забывают снять. Лишь тогда Шостакович оживает, к нему возвращаются силы - хватаясь за парня и за люстру, он повисает, карабкается по ним и выше, по лонже, чтобы выдернуть люстру из розетки - и тогда оба они опускаются вниз. Шостакович первым приходит в себя и закуривает.
Когда его уносят, на сцене вальсируют жестяные измятые рояли, с грохотом сталкиваясь друг с другом. Один рояль остаётся - теперь за него сажают маленькую куклу Шостаковича, а бабушка выходит в огромной шали - петь "Течёт река Волга..." Кукольный Шостакович бросается на её огромный бюст, карабкается, повисает, зацепившись, - и она кружится с ним, постепенно оседая, как сгорающая масленичная баба, вокруг которой водят хоровод, пока не ложится лицом вниз, погребая "внука" под собой. Крымов не только держит планку главного фантазёра театра, умеющего показать на сцене всё что угодно, заставляющего миры твориться на наших глазах, - он никогда не бывает избыточно причудлив и формален, неизменно сохраняя глубину под каждой красивой обёрткой. Его Шостаковича пронзительно жаль - и впредь, быть может, мы будем меньше осуждать "прогнувшихся под систему". Достаточно лишь взглянуть другими глазами - и увидеть в иконе загнанного в угол подранка, которого учат ходить колесом, как мартышку в цирке. Кого не убили травлей - убьют "почестями" и "славой".