Кто-то с кистью, с гитарой, со шпагой
Всё же должен спасать этот мир...
(с) Андрей Земсков

Едва меня отпустили с утреннего заседания суда по делу о давешней массовой драке в кабаке, и не успел я дойти до дома, как всем мужчинам велено было собраться на площади и выбрать нового капитана Национальной гвардии. Выдвигать свою кандидатуру никто не спешил. Лефевр, слуга де Френелей, сказал, что может побыть капитаном, если ему разъяснят обязанности и полномочия, поскольку он ничего в этом не смыслит. Доктор Лескар заявил, что Национальная гвардия должна бороться с холерой, сиречь взять на себя перевозку трупов и оцепление домов заражённых, но никому не пришлась по душе перспектива дежурить больше чем по двое. Решили проголосовать, и я не поднял руки ни за того, ни за другого. Тогда редактор газеты Вратьен согласился стать капитаном, хоть газета и отнимала немало его времени. Проголосовали, и большинство было на его стороне. Вратьен постановил, что дежурить будем в прежнем режиме, и назначил в первое дежурство меня и Лефевра. Я отправился на квартиру за мундиром.
На пороге дома меня подстерёг Ковальски и прошептал, что намерен найти в катакомбах, которые с его помощью исследовал инженер Дюбуа, некую корону, и следует организовать народ на публичное этой короны уничтожение. Я полюбопытствовал, каким образом можно корону уничтожить, и предположил, что если она металлическая, то можно её переплавить, а если золотая - то разбить и раздать обломки бедным. Однако делить шкуру неубитой короны было ещё преждевременно. Также Ковальски поручил мне поискать в кабаке бедноту и поговорить с ними о том, что даже если они не сочувствуют делу республики, то уж наверняка захотят присвоить богатства аристократов. Обещал впоследствии указать, каких аристократов можно грабить, а каких нельзя, и исчез. А я пошёл дежурить в соседнюю кофейню "Каприз", где Лефевр уже прибивал новую вывеску, нарисованную Эженом. Я порадовался, что у моего друга и соседа художника дела пошли на лад, и присоединился к нему за чашечкой чая с конфетой.
- Жаль, что портреты заказывают реже, чем вывески.
- В Париже больше дверей, чем лиц?
- Скорее - больше желания наживы, чем самолюбия.
Я прочёл вслух для присутствующих свежий выпуск газеты "Голос правды", где сообщалось о произошедшей драке, а также излагались международные новости и ситуация с эпидемией холеры. Мирное течение жизни и кофе нарушилось сперва визитом графини де Шатобриан, а затем её обмороком. Позвали доктора Лескара. Как только он перестал хлопотать вокруг неё, графиня поднялась, вышла на улицу и рухнула снова. Её перенесли в дом, что был на соседней улице. Вскоре компаньонка и родственница графини, госпожа де Бонне, пришла звать к графине Эжена, который был графине племянником, но года два как порвал с её домом с тех пор, как выяснилось, что она запрещала его отцу с ним видеться. Я заметил, что от Эжена не убудет, если он заглянет к тётушке, а если она соберётся переписывать завещание, то это может оказаться ему на пользу, - и он согласился. Я же, прихватив с собой газету на память, коль скоро описанная драка была частью моей заслугой, ушёл далее патрулировать улицы и заведения.
- Не правда ли, выборы нового капитана показали несостоятельность республиканского подхода? - поинтересовался увязавшийся со мной де Френель, который частенько пил с Эженом и потому был мне вроде как не чужой.
- Отчего же, если его выбрали открытым народным голосованием?
- Но ведь выбрали того, кто и так показал готовность действовать. Следовательно, выборы были не нужны.
- Так это и есть республиканский подход: сначала все кандидаты излагают свою программу, а затем выбирают того, кто более других готов действовать. А не республиканский подход - это если бы кто-то сразу взял власть в свои руки, опираясь на своё происхождение или авторитет, и действовал бы так, как только ему бы хотелось...
На площади цветочница Клэр Флёри продавала свежие цветы. Очень уж хотелось её поддержать, к тому же мне приглянулись мелкие пёстрые розы, и я купил букет, хоть он был и не дёшев. Перевязанные лентой розы я отнёс домой и поставил в стакан с водой, а Клэр посоветовал подать рекламу в газету, как это делают другие предприниматели.
- И что же туда писать?
- Например, что ваши цветы - самые лучшие в городе!
- Так ведь это будет неправда.
- Любая реклама - это неправда. Но если о чём-то написать, что оно лучшее, люди сразу поверят.
По другую сторону квартала моё дежурство задержалось в кабаке "Рог изобилия". Там сидел нотариус Рубле, проживавший в гостинице при кабаке, и переписывал завещание графини - по его словам, она пересматривала завещание после каждого обморока. К нам присоединился Морис, родич де Френеля и журналист, - он в очередной раз подвизался работать у Вратьена. Я давно советовал ему открыть собственное печатное издание, но пока что с "Голосом правды" не мог конкурировать никто.
- Зачем городу несколько газет, которые будут писать об одном и том же? - возражал Морис.
- Об одних и тех же событиях можно писать под разными углами зрения, - настаивал я. - Одна газета напишет для женщин, другая - для католиков, и так, чтобы найти для своей аудитории что-то интересное.
- А чтобы все газеты писали одинаково, достаточно одного цензора, - добавил Рубле.
- Но у Вратьена есть собственная типография, - вздохнул я. - Вот уж верный способ превращать свинец в золото.
- Или бумагу - в ассигнации: золотом давно уже не платят.
Я поднял тост за успехи Мориса в работе, и речь зашла о реставрации монархии. Я решил как раз запустить слух о сокровищах из катакомб, чтобы собутыльники были готовы к появлению короны.
- Кстати об откапывании монархии: говорят, клады с королевским добром закопаны едва ли не под нашим кварталом.
- В катакомбах? Откуда же они там взялись? Их что, сам Людовик закапывал?
- Может, кто-то из беглых дворян. А может, кто-то из слуг, укравших сокровища из дворца.
Мои слова явно не приняли всерьёз, и мы ещё некоторое время шутили о переполненной сундуками карете удирающего Людовика, из которой он выталкивал Марию-Антуанетту, чтобы карета стала полегче. Затем Мориса позвали дела, но пришла певица Беатрис Арно с подругой Виолеттой, племянницей хозяйки модной лавки. Я изъявил желание их угостить, и оказалось, что Морис, предлагавший пить за его счёт, за моё вино не заплатил. Пришлось выворачивать карманы и за себя, и за дам.
Лефевр тоже пришёл нести службу в кабак, и мы сыграли в кости - по франку на кон. Удача была на моей стороне: из пяти бросков два были вничью, и три я выиграл. Рубле продолжал переписывать завещание, и я поинтересовался, можно ли завещать завещание. У меня ничего за душой нет, кроме завещания моего батюшки, - но ежели со мной что-то случится раньше, можно ли сделать так, чтобы его завещание досталось кому-то другому? Увы - Рубле ответил, что чужое завещание завещать нельзя. А тут мне и вспомнилось, что мне-то как раз завещание и завещали. Мой сокурсник Ксавье, которого из-за эпидемии родители срочно вызвали в провинцию на все каникулы, прислал мне запечатанный конверт и при нём записку, в которой художественно рассказал, как оный конверт передал ему два года назад погибший на баррикадах боец с просьбой найти его сына. Ни фамилии, ни адреса на конверте не было, только запёкшаяся кровь. И, разумеется, Ксавье описал что угодно, кроме внешности погибшего! А вскрывать чужие письма у меня не было привычки.
Тут Лефевр вывел меня во двор и заговорил, что, возможно, он знает, кому может предназначаться завещание. Дескать, его хозяева, де Френели, всё никак не могут унаследовать от некоего предка домик с виноградниками. Я сказал, что речь в письме едва ли идёт о больших деньгах - откуда у простого солдата, вероятно наполеоновского офицера, богатства, и тем паче виноградники? А про себя подумал, что хоть Лефевр и слуга, но республиканца из него не выйдет, потому как он слишком предан своим господам. И что письмо человека, погибшего за Республику, я ему не доверю и вскрывать не дам. Я вернулся к компании дам, а письмо держал в подкладке сюртука, чтобы никто не украл.
Хозяев кабачка позвала к себе графиня - они тоже были ей какой-то дальней роднёй; после каждого обморока к графине начиналось паломничество многочисленных родственников. На время своего отсутствия они оставили Лефевра постоять за стойкой. Заглянувший Вратьен накинулся было на него за то, что он обретается в кабаке вместо того, чтобы патрулировать улицы, но я возразил, что национальный гвардеец исполняет свой долг - служит народу, а народу нужно было отлучиться. Тем паче что патрулировать следует в наиболее оживлённых местах, а вечером больше всего людей собиралось в кабаке. К тому же наше дежурство с минуты на минуту должно было окончиться. Мы передали дежурство Эжену и де Френелю, которые подошли к делу более ответственно, прогуливаясь по улицам и беседуя о своих бонапартистских делах.
Теперь служба не мешала мне с чистой совестью общаться с дамами за бокалом бургундского. Я сказал, что мне не терпится побывать на спектакле или концерте госпожи Арно, и посоветовал устроить концерт в кабаке или в кофейне. Хозяевам это будет на пользу, поскольку привлечёт посетителей, которые будут, слушая, есть и пить. Заодно я закинул удочку, что можно было бы совместить концерт с митингом. К этой идее Беатрис также отнеслась благосклонно. Как раз вернулись хозяева кабака; Лефевр больше играть в кости не желал - и можно было его понять, - но захотела сыграть хозяйка, Жанна Морель. Мы кинули кости, и я выиграл ещё пару франков. Хозяин и её супруг, Пьер Морель, сундучок с кассой у неё отобрал, но как только она вышла из зала - решил отыграться. Ещё франк или два перешли в мой кошелёк, прежде чем вошла графиня, и внимание хозяев переключилось на неё. Для графини - чего не сделаешь ради наследства - в кабаке даже была припасена специальная подушечка. Я шепнул дамам, что не хотел бы, чтобы со мной носились, как с вымирающей куропаткой.
Дамы пожелали прогуляться, и я вызвался их сопровождать. Рассказал им о драке от лица непосредственного участника. Дело было так: некий незнакомый мне и не вполне трезвый тип сравнил прекрасные глаза цветочницы Клэр с фиалками. Я заметил, что такой комплимент неуместен, поскольку глаза Клэр гораздо прекраснее столь скромных цветов. Но тип настаивал, полез в драку, за меня вступились друзья, у него также нашлись сторонники... Запомнил я, конечно, только те подробности, которые по мне прилетели, - если бы все подробности меня коснулись, меня бы уже не было в живых. Когда моё левое колено повстречалось с тяжёлой сковородой, меня вынесли с поля боя, но тут подоспел отряд Национальной гвардии и повязал всех, кто ещё мог стоять на ногах. К сожалению, в драке пострадал полицейский комиссар, пытавшийся её разнять. Бедняге проломили череп, но, как я слышал, его жизни ныне ничто не угрожает. Суд постановил, что на полицейского никто не покушался со злым умыслом, а произошёл несчастный случай, и всех задержанных отпустили.
На площади мы остановились у цветочницы, и я предложил Беатрис купить ей цветы по её вкусу. Одной суммой двух зайцев: и Беатрис приятно, и Клэр прибыль. Я сказал, что никогда не против удобрить клумбу франками. Дамам такая метафора не понравилась, ведь удобряют обычно навозом. Но, как известно, деньги не пахнут. Когда мы проходили мимо кофейни, меня приметили сразу двое: журналист Стефан Байо, мой приятель ещё с пансиона, сказал, что ему нужно со мной поговорить, а Морис - что он должен взять у меня интервью. Мне ничего не оставалось, кроме как препоручить дам попечению дежуривших гвардейцев. Стефан искал уединённого места, и я провёл его в свою комнату, ожидая, что он сообщит что-то о делах республиканцев - порой я приводил его с собой на собрания. Но он показал мне свою статью и спросил моего мнения как республиканца, не слишком ли она политически ангажирована - Вратьен стремился к тому, чтобы его газета была как можно более аполитична.
В статье сообщалось о публикации записок Наполеона, собранных его секретарём. Ниже приводилось несколько общефилософских афоризмов из оных записок. Я сказал, что новость имеет историческое значение и ничего политического в ней нет, и не публиковать её было бы неправильным - народ имеет право узнавать обо всём. Я не мог говорить за всех республиканцев разом, но разрешил Стефану сослаться в статье на моё личное мнение. Мне хотелось показать, что республиканцы не против свободы печатного слова и не против свободного доступа к документам и их изучения, даже если те принадлежат формальным политическим противникам.
От Мориса же я ожидал, что он будет спрашивать меня о причинах драки, но он вдруг спросил, как я отношусь к зрителям, которые позволяют себе на спектаклях делать политические высказывания. Я предположил, что эмоциональное вовлечение зрителей так велико, и они так сочувствуют героям на сцене, что также испытывают порыв совершить значимый поступок - и такое влияние на умы несомненно говорит в пользу спектакля. В определённой степени такие высказывания не прерывают спектакль, а продолжают его в русле импровизации. Конечно, такие зрители - зачастую люди простые, которые не могут оценить с холодной головой все художественные достоинства спектакля, - но для того, чтобы знать, как и для чего всё задумано в пьесе, нужны критики. А простые зрители действуют искренне, без злого умысла, потому осуждать их не стоит. Напоследок Морис спросил о моём любимом драматурге. Я задумался - таковых было много, - и назвал Лопе де Вегу. Морис удивился, что в нём нет ничего политического, но я возразил, что Лопе поднимал довольно смелые для его времени социальные вопросы.
Договорив и доев пирожное, я пошёл с Эженом, освободившемся от дежурства, продолжать пить дома, поскольку кафе и кабак уже закрывались на ночь. Я полюбопытствовал, чего хотела от него тётушка-графиня, и он сказал, что та заказала у него натюрморт. Я предположил, не померла ли у графини любимая болонка, - тоже, как ни крути, мёртвая натура. Эжен заметил, что ему больше по душе немецкое название жанра, переводящееся как "замершая жизнь". Но пока что он рисовал политические карикатуры - в виде аппетитных зелёных груш, восседающих на тронах голубого цвета. Так, слово за слово, мы пропустили по стаканчику вина и разошлись спать.
Проснувшись и позавтракав, я направился в кабак - в отличие от кафе, он ориентировался на график трудящихся и потому закрывался и открывался раньше. Хозяева встретили меня ловким рекламным ходом - сообщили, что нынче в моде пить вино по политическим соображениям: самое дорогое вино, по их утверждению, предпочитал Наполеон, другой сорт завозил ко двору Генрих IV, третий употребляли при Короле-Солнце, шампанское в чести у нынешнего королевского двора, а бургундское - вино для простого народа, но его с утра ещё не завезли. Пришлось начинать утро с шампанского без всяких политических соображений и объяснять всем заглядывающим, что я не продолжаю дореволюционную дворянскую традицию - я демонстрирую, что шампанское может быть доступно каждому вне зависимости от сословия. Среди заглянувших был и студент-медик Рауль, которого также задерживали за драку - и который хотел услышать от меня, как она началась. Заодно мы сыграли в кости, но вместе с бургундским удача мне изменила - я проиграл пару франков. Ковальски сообщил, что успехов в катакомбах пока не было. Наполненный шампанским и свежими новостями, я вернулся домой.
В кабаке некоторые интересовались самочувствием графини, а её домашние отвечали, что ей дали лекарство, от коего она пришла в хорошее расположение духа. Эжен также уже был на ногах и нарисовал заказанный графиней натюрморт: канделябр с тремя свечами, две горят, одна погасла. Я спросил, было ли это идеей графини и имеют ли свечи какое-либо символическое значение. Эжен ответил, что графиня просто хотела подсвечник, и больше ничего не сказал. Закончив с натюрмортом, он продолжил рисовать политическую агитацию, на сей раз - золотого орла.
- А почему он золотой, потому что в панировке?
- На дуэль вызову. - Эжен стукнул меня карандашом по носу, как и в тот раз, когда я предложил повесить (портрет) Наполеона на республиканской верёвке.
- А пить с тобой кто будет, если ты меня убьёшь?
Груши на троне, видимо, уже были пущены в ход - выйдя на улицу, я услышал, как на плакаты жалуется Стефан, которому как раз выпало дежурить, и пожалел, что не видел их на стенах. Капитан Вратьен велел за рисунки и плакаты на стенах штрафовать. Я так и не успел спросить, почём нынче народное самовыражение, - со стороны катакомб показались Ковальски и инженер Дюбуа. Они ковыляли, поддерживая друг друга, почему-то в сторону кофейни, хотя кабак был значительно ближе. В катакомбах случился обвал, но исследователи, к счастью, не сильно пострадали - отделались синяками и ссадинами. Когда Рауль оказал им первую помощь, они сообщили, что обнаружили в катакомбах труп, очень старый, и к тому же в сутане. Началось выяснение, кому могло принадлежать сие тело, и Эжена вызвали зарисовать внешность покойного для размещения рисунка в газете - такому заказу, пожалуй, не позавидуешь. В утреннем номере тем временем статьи о театре не было, а посвятить статью драке Вратьен обещал позже - я аж почувствовал себя компетентным во всех актуальных темах.
В кафе также обновилось меню - но без политических подтекстов. Я заказал новое пирожное и вновь составил компанию Беатрис и Виолетте. Хозяйка кафе, Полин Постик, попросила Беатрис исполнить какую-нибудь песню про кофе и пирожные не то за десять, не то за тридцать франков, - это было бы более эффективной рекламой, чем просить мальчишек кричать на улицах. Но ни одной песни про кофе и пирожные мы ни вспомнить, ни сочинить не смогли - я вообще не силён в стихосложении, срифмовал только "печенье" и "вдохновенье".
Вратьен шумел, что листовки, которые он напечатал в своей типографии, появляются на дверях его же редакции, а на улицах национальные гвардейцы бдительно следили за стенами. Вскоре Вратьена посетила прекрасная идея - завесить стены картинами Эжена на нейтральную, аполитичную тематику, чтобы других рисунков, надписей и листовок на стенах не возникало. Собрать средства на заказ картин он предложил из добровольных пожертвований горожан. Я подумал, что и так достаточно вкладываюсь в труды нашего художника, когда он пьёт за мой счёт. Эжен ещё колебался, принимать ли такой щедрый заказ, но я заверил его, что это будет настоящая народная выставка - в отличие от салонов, куда могут попасть только те, кто может заплатить за вход, на стенах картины увидят все. Все узнают о нём, и у него будет ещё больше заказов. Эжен согласился, и некоторое время спустя на стенах оказались рыжий кот в цветах, натюрморт с бокалом вина и пейзаж - с часовой башней и облаками, похожими на горы. Фиалки, ранее нарисованные им на одной из стен, Эжен завешивать, конечно, не стал.
Звон колоколов возвестил о скорой мессе. Давешнюю я пропустил из-за дежурства и решил побыть добрым католиком. В церкви святого Роха собралось неожиданно много людей. Отец Себастьян после проповеди поблагодарил прихожан за пожертвования, которые монашеский орден святого Камилло, орден Служителей больным, собирал на строительство купален для больных холерой. Я раньше не слышал об этом сборе, но, выходя с мессы, опустил пять франков в ящик для пожертвований.
В катакомбах снова случился обвал, и снова инженер Дюбуа и Ковальски чудом уцелели. Госпожа Постик чрезвычайно волновалась за инженера и грозилась больше не пускать его в катакомбы. Эжена и де Френеля снова поставили в патруль, а я завернул в кабак - не выпить, но подкрепиться: "закуска пресная" плюс "закуска сладкая" - хороший способ быстро перекусить. Но и там меня обнаружил Вратьен и, вспомнив, что я студент, велел Морису расспросить меня о драке и написать об этом статью. Я вынес встречное предложение, что письменно изложить свою версию событий я могу и сам, благо у меня есть своя печатная машинка, - поскольку проще один раз написать, чем многократно рассказывать историю устно. Представители прессы согласились, и я притащил машинку в кабак, дабы не отрываться от закуски. Однако, не успели статья и закуски закончиться, как с другой улицы через квартал послышалось пение Беатрис, и я устремился туда с машинкой под мышкой и закуской в зубах.
Беатрис пела в кафе, подыгрывая себе на гитаре, - и я едва нашёл себе и машинке свободный уголок. Госпожа Постик в перерывах между песнями напоминала посетителям покупать напитки и сладости, поскольку часть прибыли достанется певице. Я купил чаю и себе, и Беатрис. Но больше всех, похоже, на концерте могла заработать Клэр, поскольку слушатели покупали у неё цветы. И даже в этот дивный момент за моей спиной воздвигся Вратьен и сообщил, что пришла моя очередь заступать на дежурство. Впрочем, ничто не мешало мне дежурить в кафе, продолжая дописывать статью. Я только отлучился за мундиром - и посреди улицы сразу же наткнулся на бонапартистскую листовку, вызывающе небрежно брошенную на скамье. Напечатана она была, конечно, в типографии Вратьена, как обычный заказ за положенную сумму, - но я сдал её Вратьену же, как капитану Нац.гвардии, постановившему бороться с агитацией. И вернулся слушать концерт.
Вдруг Клэр, присевшей за столик напротив меня, стало дурно. Она говорила, что у неё кружится голова, что ей хочется пить, и что она видит на мне узоры. Её уговорили присесть, и Рауль был как раз рядом, но не мог ничем ей помочь. Послали за доктором Лескаром. Он велел уложить больную в постель и всем покинуть кафе, поскольку заподозрил один из симптомов холеры - сухость во рту. Я не выходил, пока не закончил статью и не допил чай; чай мы пили один и тот же, так что я сомневался, чтобы он был отравлен. Клэр утверждала, что чай ей подавала Бернадет и она во всём виновата, но разве бедная официантка пошла бы на такое? Должно быть, девушки просто что-то не поделили. И рядом с Клэр были люди, которые даже в самых бредовых мыслях не причинили бы ей вред: Рауль сидел с ней рядом, Эжен стоял в дверях за моей спиной, инженер Дюбуа был за соседним столиком... Я лишь отчаянно надеялся, что это была не холера, а, скажем, тепловой удар, ведь Клэр много времени трудилась под открытым небом.
Я зашёл в редакцию, чтобы сдать статью. Морис заказывал слов пятьсот, но я еле дотянул до четырёхсот. Он сказал, что дополнит текст мнением других участников драки, и я собрался было восвояси, но столкнулся у порога с Ковальски. Он сунул мне в руку записку и попросил передать её госпоже Жюно, племяннице Вратьена и журналистке его газеты, ни в коем случае не говоря, от кого она. Я не стал даже спрашивать, амурные ли это дела или республиканские, и повернул назад в редакцию - дескать, как национальный гвардеец исполняю свой долг и доставляю найденную записку, неведомо от кого. Убедившись, что записка попала лично в руки, я отправился патрулировать дальше. В кабаке рисовал Эжен и пригласил меня за свой столик, вскоре к нам присоединился де Френель, но в кости играть отказался - денег у аристократа не водилось. Увы, Вратьен на сей раз следил, чтобы гвардейцы патрулировали не только кабак, но и улицы, и пришлось по кабаку и по кафе тоже ходить кругами и при появлении Вратьена выходить.
Кафе тем временем открылось после карантина и обработки хлоркой, а больную доктор Лескар забрал к себе в изолятор и не выпускал. Говорил, что у неё симптомы сразу нескольких болезней и он может её лечить только общеукрепляющим. Проведать Клэр, разумеется, было нельзя, и мне только и оставалось, что убеждать всех и себя самого, что доктор в каждом пне видит холеру, а на самом деле никакой холеры там нет. Отдельным увлечением доктора было увязываться за патрулирующими улицы гвардейцами, которые не могли никуда от него убежать, и излагать им свою программу о том, что мы все умрём. Только в кафе или кабаке мне удавалось избежать той же участи. Ничего из ряда вон выходящего за время моего дежурства не произошло - лишь Ковальски и Дюбуа попали под очередной обвал в катакомбах, что никого уже не удивляло. Днём Париж украсился скромными, но со вкусом напечатанными плакатами к годовщине революции. После обеда я пригласил Эжена и Рауля в кафе выпить по этому поводу, говоря, что это событие важно для всех, вне зависимости от партий. Но Эжен пить отказался.
- Вот ты почему бонапартист? - не выдержал я. - Потому что твой отец был бонапартистом...
- Это только поначалу, - поправил Эжен. - Сейчас я бонапартист, потому что это наиболее соответствует моим убеждениям.
- Это понятно. И всё же - даже наполеоновские офицеры сражались на баррикадах на стороне Республики. Ксавье, мой сокурсник, написал мне как раз о таком случае. Это его завещание он мне и завещал...
- Что за завещание? - живо заинтересовался Рауль.
Я кратко пересказал историю о погибшем на баррикаде человеке, который передал Ксавье конверт без адреса, и предположил, что раз человек этот не был стариком - иначе Ксавье уж наверняка упомянул бы об этом, - то его сын должен быть примерно нашего возраста, а раз он погиб в нашем квартале, на улице Ришелье, то, быть может, его семья проживала где-то неподалёку. Рауль заметил, что родственники погибшего могли переехать, но я решил, что не стану вскрывать конверт, пока не расспрошу всех, кто мог о чём-либо знать. Морис посоветовал мне дать объявление в газету, и я подумал было, что это хорошая идея, - короткий текст не должен был стоить дорого, зато его увидят все. Но Морис же мне и отсоветовал это делать, когда узнал, что никакими особыми приметами искомого сына я не располагал: объявление могло сделать меня мишенью для мошенников, готовых выдать себя за кого угодно ради возможной наживы. Значит, на распространение слухов вся надежда.
Эжен ушёл домой раньше, а когда я вошёл к нему и поделился провалившейся затеей с объявлением, он сказал, что у него появилась гипотеза, которую можно будет проверить, если я всё же решусь вскрыть письмо. Я поинтересовался, в чём гипотеза заключается, - Эжену, в отличие от Лефевра, я мог доверять. Он ответил, что его отец погиб два года назад, и тогда же он ушёл из дома графини. Я, к своему стыду, не помнил или не знал о смерти его отца, - но об обстоятельствах этой смерти не знал даже сам Эжен. Могло ли быть, что его отец погиб на баррикадах за Республику? Так или иначе, это была зацепка, и я протянул Эжену запечатанный конверт. Тот вскрыл его ножом для бумаг. Внутри оказалось длинное письмо, и Эжен углубился в чтение, а я пытался угадать по его лицу, не промахнулся ли с адресатом. Нет, ошибки быть не могло - лицо Эжена выражало столько горечи, что я не знал, как его ободрить.
- По крайней мере теперь ты знаешь, что он погиб как достойный человек, - неловко заметил я. - Но почему Ксавье тянул целых два года?!.. Прости, что я ничего об этом не знал.
Эжен дочитал письмо, и я не решался спросить, что там было написано такого, что делало его таким несчастным.
- Может ли человек говорить о себе хуже, чем есть на самом деле?.. - проговорил он наконец.
- Ещё как может, - заверил я. Похоже, автор письма каялся во всех грехах скопом. И зачем предки так любят завещать свою вину потомкам? - Но теперь, когда мы уже не узнаем всей правды, ты можешь верить в то, что сам считаешь правильным.
- Он был моим кумиром. Идеальным, непогрешимым. А теперь оказалось, что он тоже живой человек...
- Значит, теперь ты можешь любить его как живого человека. Разве это плохо? Давай выпьем, - я достал эженовскую бутылку вина и разлил по стаканам.
- Это так, но... столько лет я жил во вранье. А всё оказалось совсем другим.
- Зато теперь ты вынырнул из него на поверхность. Что было, то прошло, и разве это что-то меняет в том, кто ты есть сейчас? Ты - это ты, с твоими убеждениями, и нужно жить дальше, не оглядываясь назад.
Подумать только, я разве что не говорил бонапартисту оставаться бонапартистом несмотря на то, что его отец сражался за Республику. Но это было правильным. Хотя едва ли Эжена в тот момент волновали политические вопросы. Пока мы пили, моё внимание привлёк шум на улице, и я вышел на порог как раз вовремя, чтобы застукать хорошо одетую даму за попыткой приписать частицу "не" к вывеске Эжена. Цель пресечённого акта вандализма она объяснила восстановлением справедливости, поскольку Эжен никак не мог исполнить её заказ. Я вежливо попросил не портить вывеску и обещал напомнить художнику о заказе.
- Это заказ на плакат дискуссионного вечера в кабаке... А дискуссия будет легитимистская.
- А почему ты сразу не сказал, что отказываешься по политическим соображениям?
- Как-то не подумал. А теперь уже поздно.
- Но ты можешь нарисовать что-нибудь аполитичное, например, кружку пива... И поющего рака.
- Это оскорбит госпожу Беатрис, которая будет на этом вечере петь.
- И то правда.
Мы разошлись, и я ушёл на площадь, где Клэр, которую уже отпустил доктор Лескар, снова продавала свои цветы как ни в чём не бывало. Она пожаловалась, что цветы плохо продаются, и попросила сочинить для неё рекламные лозунги, чтобы выкрикивать не просто "Покупайте цветочки!", а что-нибудь запоминающееся. На это моего крайне скромного поэтического дара хватало, я взял лист бумаги и перо и тут же, рядом, устроился писать разные варианты двустиший. Вратьен даже подошёл проверить, что я пишу, поскольку то, что писали не на стенах, всё равно порой оказывалось позже на стенах. И даже начавшийся в кабаке концерт перед дискуссией меня не отвлёк, пока я не закончил. В кабаке я догнал Клэр, которая пришла туда продавать цветы и новый товар - кульки с лепестками, - и отдал ей листок. Денег с неё я брать не стал, и она подарила мне цветы - букетик уценённых роз. Так у меня в комнате появилось два букета пёстрых роз, тронутых романтическим увяданием.
На концерте пели песенки про Анри IV, и я присоединяться не стал. Снаружи кабака меня перехватил Ковальски и спросил, могу ли я добыть патроны. Я сразу вспомнил Эжена, который носил при себе маленький револьвер, и сказал, что, возможно, могу кое с кем поговорить. А потом только представил, что мне ответит Эжен, если я попрошу у него патронов на правое дело Республики. А воровать... нет, ни за что. И кто меня за язык тянул? Но хотелось же быть полезным Республике!..
Вратьен породил новую идею - каждый час новый национальный гвардеец приставлялся личным телохранителем к хозяйке модной лавки. Строились предположения, не выбирает ли она себе таким образом жениха. Порадовавшись, что меня чаша сия миновала, я вернулся в кабак, где окончилось пение и готовились к началу политических дебатов. Поскольку организатором выступал доктор Лескар, на каждом столике стоял пузырёк успокоительного и лежал моток бинтов на случай, если оппоненты всё же выйдут из себя. Впрочем, доктор, взойдя на трибуну, сиречь сев во главу стола, никому и не давал вставить больше двух слов. Он говорил о королевской крови, разбавляющейся из поколение в поколение до тысячной доли, о том, что человек, воспитывавшийся в России, не может быть королём Франции, и о других скучных вещах, настолько же далёких от живых людей, как какие-нибудь мифические твари вроде драконов. Он говорил, что люди выбирали Анри IV, потому что он поступался ради них своими принципами. Но каждый король поступался принципами только ради сохранности собственной шеи. Ковальски спросил, был ли среди королей, которых выбрали французы, хоть один король, который выбрал бы французов. Но все предпочли его не понять, а он вышел и не стал ничего пояснять. В самом деле, король не мог быть на стороне французов, поскольку не знал, чем жили простые люди.
Переливание из пустого в порожнее продолжилось, и я начал засыпать, но тут снаружи послышалось пение, и я вышел. Беатрис с Виолеттой пела на площади революционные песни, и я охотно к ней присоединился. Она всё просила построить ей баррикаду, чтобы она могла на ней спеть, и просто несколько поставленных вместе стульев её не устроили бы. Но тут мимо нас быстрым шагом промчался в сторону кафе Эжен, и я решил последовать за ним, боясь, что что-то произошло. Должно быть, он снова имел разговор со своей тётушкой-графиней и с каждым разом узнавал от неё всё больше подробностей, прежде от него скрывавшихся. Я никогда не был сторонником разлада в семьях, но, видя, как он терзается, я посоветовал Эжену послать наконец тётушку к чёрту; Эжен ответил, что только что это сделал. С тем я его и поздравил, но легче ему от того явно не стало: он заказывал один кофе с ликёром без кофе за другим, и также угощал Беатрис с Виолеттой и де Френеля, присоединившихся к нам.
Я надеялся, что праздные разговоры отвлекут Эжена от семейных дел. За обсуждением названий десертов я сочинил желе "Бурбон", вероятно алкогольное, которому полагалось прятаться и дрожать. Дамы предложили посадить на трон вместо короля осьминога - у него хватило бы рук на все дела, а в случае чего он выпускал бы чернила и исчезал. Но некстати вновь появилась компаньонка графини, госпожа де Бонне, и стала звать Эжена к ней, обещая, что на сей раз графиня расскажет ему "всю правду". Эжен отказывался, говоря, что он обо всём уже знает и говорить им больше не о чем; очевидно, он не показывал родственницам письмо отца. Я недоумевал, чего было нужно от него графине, которая явно не была готова смириться с его политическими взглядами, и мне только жаль было госпожу де Бонне, оказавшуюся как между молотом и наковальней. Она стала говорить о домике в Компьене - видимо, графиня в очередной раз пересматривала завещание. И вновь я заметил, что ради домика можно и потерпеть. Эжен также сдался, и мы стали ждать его возвращения.
Эжен вернулся и продолжил напиваться ликёром. Принесло и саму графиню, которая стала говорить, что зелёное платье Орели, воспитанницы госпожи Постик, ей чем-то знакомо, словно она видела его раньше. Версии, что из такого же отреза ткани могли сшить какое-нибудь другое платье, она отвергала. На платье были приметные кружева и камея; может, графиня срочно решила отыскать какую-нибудь пропавшую дочь или племянницу?.. Я же, видя, что на Эжене уже нет лица и руки дрожат, уговаривал его пойти домой и там продолжить пить, и переложить с больной головы на мою здоровую - может, полегче станет. Уйти он согласился, но почти у самых дверей дома к нам устремилась госпожа де Бонне и заявила, что графиня желает заказать Эжену пейзаж. Это звучало так нелепо, что я задумался, не сама ли госпожа де Бонне из заботы о родственнике делает все эти заказы от лица графини, - но Эжен и без того ныне не бедствовал. Эжен сказал, что имеет право отклонить заказ, и ушёл в дом, а я задержался, чтобы сказать, что графине придётся найти себе другого художника, и вообще им лучше некоторое время не встречаться - для пущего душевного равновесия обоих.
- Я за него просто волнуюсь, - призналась де Бонне. - Он в последнее время какой-то странный. Я боюсь, как бы он не связался с дурной компанией.
- Ну что вы, - успокоил её я. - Компанию его я знаю. Мы ведь всегда вместе пьём.
- А говорят, может начаться восстание, будут беспорядки... вдруг он во всё это ввяжется?
- Я прослежу, чтобы не ввязался, - пообещал я. - Я более чем заинтересован в том, чтобы он был цел.
Эжен рассказывать ничего не стал, сказал только туманно, что выяснилось, что и его мать ему не мать, и его тётя ему не тётя... воистину, чтобы всё это уложить в голове, нужно время. Чтобы отвлечься, он попытался дорисовать свой агитационный плакат с золотым орлом.
- А на чём он лежит, на листе салата или капусты?
- На дуэль вызову! Я предупреждал! - Эжен мазнул по моей щеке зелёной краской и дорисовал на ней фиалку. А я не стал смывать его произведение и с тех пор всем говорил, что эта фиалка имеет отношение не к моим политическим убеждениям, а к политическим убеждениям Эжена. И что если бы кто угодно другой попытался такое сделать, я бы набил ему морду, но Эжену - можно, потому как он тоже терпит мои издевательства над его агитацией. Получается эдакая взаимность.
Орла Эжен так и не закончил, но и дома ему не сиделось. На улице мы встретили Беатрис, которая заявила, что хочет либо баррикаду, либо шаль. Я сказал, что готов подарить ей шаль, и спросил, сколько она стоит. Тридцать франков! Это были все остававшиеся у меня деньги - до тех пор, пока редакция не выплатит мне гонорар за статью, напечатанную в уже вышедшей вечерней газете. Виолетта попросила подругу не разорять студента, но Эжен предложил разделить покупку шали на двоих. Так вчетвером мы и явились в модную лавку, так что её хозяйка растерялась и спросила, кто будет покупать, а кто платить. Мы с Эженом сложили и отдали деньги. Пепельно-розовая шаль на чёрном платье Беатрис смотрелась весьма живописно и, определённо, стоила своих денег.
При всём при том, над Парижем явно сгущались неясные пока тучи. Когда я проходил через площадь, меня окликнул Ковальски и тайком протянул нож. Я сказал, что не умею резать ничего, кроме хлеба, но поблагодарил и повесил нож на пояс. Госпожа де Бонне шепнула нам что-то о том, что-де, "возможно, удастся ускорить события". Я направился было в сторону редакции, чтобы напомнить о гонораре, но всем было не до меня - хозяйке кофейни, госпоже Постик, стало дурно, в кафе погасили свет и не впускали пока посетителей. Должно быть, она переутомилась, день выдался не из лёгких. После ужина мы с Эженом направились было выпить, но графиня вновь его затребовала, и он вновь не смог ей отказать. Зато и я добился гонорара у Вратьена. За почти две полосы он отсчитал мне семь франков. Воистину, журналистским ремеслом не прокормишься.
- Будете ли вы защищать действующий строй, если против него выступят ваши политические противники? - спросил меня доктор Лескар, когда я сидел на площади, ожидая возвращения Эжена от графини и несколько волнуясь оттого, что он задерживался.
- Правило "враг моего врага - мой друг" - конечно, порочно, - ответил я. - Если речь идёт об иностранной интервенции, я буду защищать Францию.
- А если нет?
- Тогда не буду вмешиваться. Позже можно будет разобраться с тем, что останется.
- Вот разумный молодой человек!
Только после до меня доползли слухи, что на Париж идут легитимисты во главе с герцогиней Беррийской и герцогом Бордоским. Квартал гудел так бурно, что Вратьен собрал весь состав Национальной гвардии на площади и спросил, что нам известно о происходящем. Некоторые сказали, что вовсе ничего не слышали, некоторые - что слышали о легитимистах, но источник слухов никто не назвал. Вратьен велел на всякий случай не снимать мундиры, дежурить по трое, пока риск смуты не минует, и не допускать паники, после чего всех отпустил. Я считал так: если кто-то, кто бы то ни был, придёт к нам не с добром, тот получит доброго пинка и уйдёт восвояси, а может статься, это всё были только враки. Но гул не утихал, и особенно тому способствовал доктор Лескар, раздававший лиловые ленточки тем, кто готов был защищать город. Я собирался защищать его и так, и от ленточки отказался, потому как не знал, что она означает. Вдруг доктор - на самом деле шпион и отмечал ленточками тех, в кого можно стрелять, или наоборот?..
И в это странное время Ковальски позвал меня в катакомбы. Нет, не так: повёл меня в катакомбы, приобняв за плечи, не слушая вопросов и возражений. Я даже не знал, что мы собирались там искать. Вместе с нами туда спускалась странная компания - инженер Дюбуа и официантка Бернадет. Но, войдя и сориентировавшись, когда глаза привыкли к темноте, я понял, зачем там были нужны такие люди, как мы с Бернадет: в иные лазы человек более крупный попросту не пролез бы. Потому я выбрал на свой страх и риск самый узкий отнорок и, вытянувшись во весь рост, пополз по нему. Слева и справа от меня с шорохом осыпалось мелкое каменное крошево, так что не мог понять, начинается ли уже обвал или ещё нет, - но мне удалось выползти в маленькую, неправильной формы естественную пещеру. Пошарив вокруг, я обнаружил старинное ружьё. Оно было тяжёлым и длинным, немногим короче меня самого, и я сначала вытолкнул его наружу через лаз, а уже затем полез назад сам. Я торопился: от зловонных испарений кружилась голова, а потерять сознание на полпути - верная смерть. Каким-то чудом мне удалось выбраться, не спровоцировав обвала. На выходе из катакомб мы увидели, что нашей добычей стали два мушкета и конверт с деньгами.
Делить добычу мы решили в церкви, где квартировался Ковальски, - по его словам, там были свои люди. Я не знал, насколько мы могли доверять Дюбуа, который в последнюю очередь был похож на республиканца, - но, в конце концов, мы не обсуждали дела Республики. В конверте оказалось пять купюр по пятьдесят франков. Две мы отдали Бернадет и сами взяли по одной. Про ружьё Ковальски сказал мне, что я как национальный гвардеец при исполнении имею право на ношение оружия и могу даже попробовать запросить у капитана патронов. Я понятия не имел, куда нести ружьё, но Ковальски велел его спрятать, а отец Себастьян просил поскорее убрать оружие из церкви, и я понёс его туда, куда только и мог, - к себе домой. Ружьё на моём плече, разумеется, привлекло внимание всего квартала. И, разумеется, я столкнулся с Вратьеном, который спросил, откуда у меня оружие, которого он не выдавал. Я ответил, что мы с этим мушкетом удачно встретили друг друга, и, как ни странно, это оказалось достаточным объяснением. Я втащил ружьё в свою комнату и поставил его в угол за кроватью.
Никому не говоря, где оставил ружьё, я вернулся на площадь; вскоре мимо меня с невозмутимым видом прошествовал Дюбуа, неся в руке ружьё, поверх которого было накинуто его пальто. Эжена по-прежнему не было видно, куда-то пропали и некоторые другие горожане, - улицы и публичные заведения будто обезлюдели. Мы с Беатрис спели ещё пару революционных песен. Наконец, Эжен объявился и напомнил, что мы собирались выпить. Теперь у меня было на это целых пятьдесят франков - чтобы не говорить, что я лазил в катакомбы, я сказал, что это мой гонорар за статью в газете. Я велел ему выбрать вино, какое пожелает, взял себе такого же и спросил, что его тревожит. Эжен сказал, что ко всему прочему лишился расположения девушки, за которой ухаживал.
Я стал уверять его, что у него будет ещё множество таких девушек, но он рассказал, что ему подкинули украшение, украденное из её лавки. Тут мне стало стыдно, что я не уследил, и даже не видел у нашего дома посторонних. Конечно, настоящий вор не стал бы бросать украденное на видном месте в своей комнате, глупее было бы только надеть его на себя, - но хозяйка лавки не желала об этом и слышать. Я говорил Эжену, что чуть позже, когда эмоции схлынут, она это поймёт, - но он сам был обижен и отвечал, что уже не хочет быть с той, кто ему не верит. Тогда я напомнил, как на него смотрит Орели, воспитанница госпожи Постик! Уж я-то видел, сидя в церкви на задней скамье, - всю мессу не сводила с него глаз. Но Эжен отмахнулся, что они с Орели уже не сошлись ввиду разных политических взглядов. Я возразил, что разные политические взгляды настоящим чувствам не помеха, а если помеха, то и чувства не настоящие, и - возвращаясь к пункту первому - будут у Эжена ещё девушки.
Наш разговор прервал срочный выпуск газеты, больше похожий на одностороннюю листовку. Он распространялся бесплатно и подтверждал, что легитимисты заняли Версаль и движутся к городу. Того и гляди они будут здесь, в Пале-Руаяль. Вратьен распорядился вооружаться и строить баррикады. Женщины редакции образовали маленький цех по производству пуль (должно быть, переливали запасные свинцовые литеры для печатного станка). Мы все, прочие горожане, стали носить на площадь мебель и сундуки, которые выбрасывали из домов на улицы. Постройкой баррикады, перекрывающей главный вход в квартал, руководил инженер Дюбуа. Я вынес из комнаты ружьё и поставил у стены, но поскольку многим хотелось подержать его в руках, - хоть оно и не было заряжено, Вратьен велел мне держать его при себе. Также он попросил меня составить список всех республиканцев, чтобы знать, от кого что ожидать, и вычислить вероятных сочувствующих легитимистам.
Я сказал, что могу отвечать только за себя, но Вратьен был не дурак и парировал, что у нас наверняка бывают собрания. Тогда я сказал, что могу поручиться только за двух человек, и это будет очень короткий список. Вратьен всё равно послал меня в редакцию, где я взял лист бумаги и записал две фамилии: свою и Ковальски. Мы оба всё равно не скрывали свои убеждения, а Стефану и другим сочувствующим упоминание могло бы повредить. Сложив записку, я нашёл Вратьена на площади. Ковальски заметил бумажку в моей руке и попытался её перехватить, но я переложил её в другую руку и позже передал Вратьену. Некоторое время спустя Ковальски подозвал меня, протянул пригоршню пуль и сказал, чтобы я остался в церкви, где должна была вестись оборона, - но я его не понял: как же основная баррикада?
В церкви собирали женщин и детей и готовились перекрывать вход баррикадой. Я понимал, что Ковальски желал меня защитить, но отказался сидеть там в четырёх стенах. Мне было привычней сражаться на улице, а не в церковном дворике, и я хотел, чтобы мне было куда отступать. Ещё одна баррикада строилась у входа в модную лавку, чтобы перекрыть и простреливать улицу на подступах к церкви. Я решил, что останусь на ней. За два года я успел соскучиться по баррикадам, по тому, как люди обмениваются между баррикадами алкоголем... Не забыли принести на баррикаду и знаменитый ликёр госпожи Постик. Но тут вмешался Вратьен и стал говорить, что на баррикаде в церкви недостаточно защитников и кому-то придётся идти туда - например, мне, потому как остальные защитники баррикады у дома цветочницы хорошо друг друга знали. Я отказался, повторив ему то же, что уже говорил Ковальски. Сопротивление приказу, наверное, чем-то каралось, но это ведь не было приказом. Я подумал, что Вратьен просто не доверяет мне как республиканцу, но не мог позволить загнать себя в тыл.
В качестве компромисса Вратьен предложил мне отправиться вместе с ним в патрулирование улиц, чтобы предотвращать мародёрство. Это было мне вполне по душе - я не хотел, чтобы кто-либо забрался ко мне, к Эжену или кому-либо ещё. Когда раздавали пули, я взял ещё две - вместе с теми, что дал мне Ковальски, у меня было пять, полный магазин. Особо самоотверженные защитники и защитницы баррикад ещё выбегали на улицы, чтобы собирать запасной строительный материал для их починки. В редакции по-прежнему шла работа - печатали последний номер. Я торопил женщин, чтобы они скорей уходили за баррикады. Графиня тоже заартачилась и отказалась покидать свой особняк.
- Давайте строить здесь баррикаду! - предложил Вратьен.
- И кто будет её оборонять? Мы вдвоём? Давайте не будем распылять силы!
- Вы предлагаете перевезти её силой?
- Да, если понадобится!
- Они всё равно не пойдут в эту сторону!
- А если они именно сюда и пойдут? Почему вы так уверены?
- Может, потому что я - капитан Национальной гвардии?
- Надо было мне выдвигать свою кандидатуру...
Графиня, похоже, поняла, что личная баррикада ей не светит, и ушла в церковь со всеми домочадцами и ценностями. Сопровождавший её Эжен задержался, но я попросил его вернуться за баррикаду. Он сжал мою руку:
- Будь осторожен.
Я сжал его руку в ответ:
- Ты тоже.
Вратьен отдавал последние распоряжения на баррикадах, как вдруг случилась потасовка. Хозяйка кабака Жанна Морель, обычно тихая, приветливая женщина, вдруг напала на кого-то с дубиной с яростью кошки, защищающей котят. Я побоялся стрелять, тем паче издалека, а когда подбежал, её уже оглушили; похоже, она успела ранить двоих, включая Вратьена. Всех пострадавших перенесли в церковь, где им могли оказать помощь. Я остался патрулировать один. На баррикаде перед домом цветочницы пели про Анри IV и периодически высовывалась воинственная голова де Френеля, требовавшего не загораживать ему линию обстрела. В церкви вскоре повторилась попытка покушения - видимо, как только Жанна Морель очнулась; Ковальски сообщил, что все живы. Нашли время для личных распрей! Ну, или не личных - я не удивился бы, узнав, что Морели сочувствовали легитимистам.
Квартал опустел. Я прошёлся по улицам, закрывая ворота и двери. На скамье перед нашим домом обнаружил золотого орла, не дорисованного Эженом, подобрал его и взял с собой к основной баррикаде. Напротив неё я и остался ждать, когда появятся враги и можно будет дать сигнал баррикадам. Некоторое время спустя ко мне вышел Эжен и сел рядом. Я снова упросил его вернуться за баррикаду.
- Почему?
- Потому что тебя могут убить.
- А тебя - нет?
- У меня - опыт, а у тебя - только пистолет. Как только силы станут неравны, я сразу отступлю за баррикаду.
Это его убедило, и он вернулся. Мне было на порядки спокойней, когда нужно было заботиться только о себе. Я вслушивался, опираясь на ружьё, и вдруг послышались шаги и голоса, но не со стороны предместий. Я вскинул было ружьё, но узнал мундиры королевских жандармов. Мне пришлось встречать их и докладывать, что в квартале построены баррикады не из каких-либо политических целей, а для защиты от легитимистов. Мне ответили, что противник остановлен на подступах к городу. Прокричали отбой тревоги, и жандармы стали помогать людям разбирать баррикады. Горожане проходили мимо меня, спеша к своим домам, раненых бережно вели из церкви в госпиталь. Я сдал ружьё и патроны на склад Национальной гвардии и тоже пришёл домой. И город, и комнаты казались обновлёнными, будто я резко проснулся. Эжен привёл хозяйку модной лавки, Эмилию Готье.
- Кажется, вы незнакомы? Я хочу, чтобы самые близкие мне люди знали друг друга.
Я был рад, что они помирились. Я накрыл ладонью их соединённые руки:
- Будьте счастливы. И берегите друг друга.
Едва я вышел за порог, как кто-то из гвардейцев упросил меня подежурить вместо него у изолятора, где держали арестованную госпожу Морель. Но город заново бурлил жизнью, и я быстро соскучился, но сменять меня никто не спешил. Госпожа Постик говорила, что этот пост сменяется, только когда удаётся найти себе кого-нибудь на замену. Я передал пост подошедшему ко мне Ковальски - он, конечно, не был национальным гвардейцем, будучи польским эмигрантом, но я отдал ему свой мундир и удрал на площадь, пока он не передумал. Там, на пустыре, должна была состояться дуэль между капитаном Вратьеном и Пьером Морелем, супругом арестованной. Женщины прилипли к окнам, и вскоре всё закончилось: послали за доктором Лескаром и Раулем, оба дуэлянта были ранены, но живы. Это была единственная кровь, пролитая в эти дни по политическим мотивам. Вскоре должен был наступить новый день.

Послеигровое и благодарностиМожет, и к лучшему, что баррикад не было. Антонен, в отличие от, к примеру, Артура Формартела, ни в ком из горожан не видел врагов, в которых он мог бы стрелять. Зато у него было множество людей, к которым он испытывал симпатию, - мужчин, с которыми он пил и играл в кости, женщин, которым он покупал пирожные и цветы... Если бы баррикаду построили, скажем, бонапартисты, Антонен пошёл бы к ней без оружия, просто поговорить. И такое же ощущение было, судя по чату, почти у всех на игре. Получилась история о том, что порой человеческое сильнее политического. Очень актуально и очень здорово.
Спасибо мастерам - Арти, Мэл, Азрафэль и Дугласу! За оживший город, за наполнявшие его истории, за квесты и множество возможностей осмысленно проводить время.
Спасибо прекрасным соигрокам! Вере за Эжена, фиалкотэ и портреты. Абасу за Ковальски, галстук и заботу. Всем собутыльникам - Теру за Стефана, Элли за Мориса, Своре за де Френеля, Люции за Рауля, Максиму за Лефевра. Прекрасным дамам - Асе за Клэр, цветы и подставы, Линди за Беатрис и революционные песни. Лесе, Тэльвен и Филите - за кофейню, Тору за капитанство и редакцию, Атане и Лукреции за тётушек, Дракону за инженера Дюбуа с очень тонким юмором, Шаману за доктора Лескара, Себастьяну за настоящую мессу. И всем-всем-всем - всех не перечислишь, но благодаря вам город звучал, дышал и действовал. Очень много любви
Фиалки больше никогда не станут прежними. Теперь мне всерьёз хочется снова их завести, уже и раньше думал об этом - чтобы в новом доме было что-нибудь зелёное. И хочется ещё играть по Франции, но при этом не плодить сущности; и какую бы стюардессу откопать, если доведётся, - Эжена или очередную альт-версию графа Альбера...

После игры, финального парада и обнимашек я утащил из кофейни пироженок в комнату, и мы с Верой засели пить сангрию. После того, как к нам заглянули все желающие поговорить, и последней ушла Атаня, мы изобразили лежбище морских скотиков, поскольку под шум полигона спать всё равно было нельзя. Я до@бался до Дугласа и Тора в поисках расписания автобусов, но получил здравую идею воспользоваться такси. Мы снова легли спать часа в четыре и снова мужественно восстали в восемь по будильнику. Завтрак накрыли в корпусе, я что-то съел, собрал мусор, и мы с Верой и Атаней вызвали машину. Снегопад был живописным и превратил дороги на базе в тропки след в след, так что мы порадовались, что выезжали до того, как всё окончательно завалило. Удачно успели на электричку, и вскоре я был уже дома, а это уже совсем другая история.)